Писемский Алексей Феофилактович - Люди сороковых годов

sp; Полковник, начавший последнее время почти притрухивать сына, на это покачал только головой и вздохнул; и когда потом проводил, наконец, далеко еще не оправившегося Павла в Москву, то горести его пределов не было: ему казалось, что у него нет уже больше сына, что тот умер и ненавидит его!.. Искаженное лицо солдата беспрестанно мелькало перед глазами старика.

  - Да, знаю, знаю, за тебя мне бог все это мстит! - говорил он, кивая своему видению, как бы старому приятелю, головой...

* ЧАСТЬ ВТОРАЯ *

I

МАКАР ГРИГОРЬЕВ

  Над Москвою стоял душнейший июльский день. В маленькой и закоптелой комнате с открытым окном, на жестком кожаном диване, лежал, от болезни и дорожного утомления худой, как мертвец, Павел. В переднем углу комнаты стоял киот с почерневшими от времени образами, а в другом углу помещался шкафчик с пустым, тусклым карафином, с рюмкой, у которой подножка была отбита и заменена широкой пробкой, с двумя-тремя стаканами и несколькими чашками. Как ни мало брезглив был Павел, но он старался даже не глядеть в этот угол, чтобы только не видать всех этих предметов: до того они были грязны. На окне стояла заплеснелая чернильница, в которую воткнуто было засушенное и обгрызанное перо. Рядом с нею стояли счеты, с вогнутыми вниз несколько спицами. Вероятно, хозяин, считая на них, изволил разгневаться и ударил по ним своим кулаком. На противоположной дивану стене висело заплеванное мухами зеркало, и когда Павел попробовал было посмотреться, то лицо его представилось ему совершенно перекошенным на сторону. Невдалеке от зеркала была прибита лубочная картина: "Русский мороз и немец", изображающая уродливейшего господина во фраке и с огромнейшим носом, и на него русский мужик в полушубке замахивался дубиной, а внизу было подписано: "Немец, береги свой нос, идет русский мороз!" Все сие помещение принадлежало Макару Григорьеву Синькину, московскому оброчному подрядчику, к которому, как мы знаем, Михаил Поликарпыч препроводил своего сына... Ванька вместе с Павлом тоже прибыл в Москву и теперь, по указанию Макара Григорьева, спал в мастерской на осоке, которою прокладывают спаи в бочках. Ванька всю рожу исцарапал себе этой осокой, но все-таки продолжал спать, и у него слюна даже текла от получаемого им удовольствия: он очень уж умаялся от езды на перекладных и сиденья - триста верст - на облучке. Макар Григорьев, для первого знакомства, взглянул на него с каким-то презрением и, как собаке какой, указав место на осоке, проговорил: "На вот спи тут: где же тебе больше!"

  В настоящую минуту Макар Григорьев, старик уж лет за шестьдесят, с оплывшими руками, с большим животом, в одной рубахе и плисовых штанах, стоял нехотя перед своим молодым барином.

  - Жена твоя все уверяла отца, что я могу остановиться у тебя, - говорил Павел, видимо, еще занятый своим прежним горем.

  - Дура она и бестия, вот что!.. - произнес Макар Григорьев досадливым голосом. - Я давно ей обещал язык-то на бревно положить и отрубить топором, чтобы не болтал он много...

  Разговор на несколько времени приостановился.

  - И папенька-то ваш тоже, - продолжал Макар Григорьев тем же сердитым голосом, - пишет: "Прими сына!" Да что у меня, апартаменты, что ли, какие настроены в Москве?

  Последние слова показались Павлу несколько обидными.

  - Я у тебя никаких апартаментов и не прошу, а ты мне покажи только, где бы мне поскорей квартиру найти, - проговорил он.

  Макар Григорьев сейчас же сдал после того.

  - Грамоте-то, чай, изволите знать, - начал он гораздо более добрым и только несколько насмешливым голосом, - подите по улицам и глядите, где записка есть, а то ино ступайте в трактир, спросите там газету и читайте ее: сколько хошь - в ней всяких объявлений есть. Мне ведь не жаль помещения, но никак невозможно этого: ну, я пьяный домой приду, разве хорошо господину это видеть?

  - Да ты садись, пожалуйста, - сказал Павел, заметив, наконец, что Макар Григорьевич все чаще и чаще начинает переступать с ноги на ногу.

  - И то сяду, - сказал тот, сейчас же садясь. - Стар ныне уж стал; вот тоже иной раз по подряду куда придешь - постоишь маненько и сядешь. "Нет-мо, баря, будет; постоял я перед вами довольно!.."

  - Скажи, ты не бывал здесь у Еспера Иваныча Имплева? Он болен и приехал сюда лечиться, - спросил Павел.

  - Нет, не бывал!.. В Новоселках, когда он жил у себя в деревне, захаживал к нему; сколько раз ему отседова книг, по его приказанью, высылал!.. Барин важный!.. Только вот, поди ты: весь век с ключницей своей, словно с женой какой, прожил.

  - Что же, если он любил ее, - возразил Павел грустным тоном.

  - Что - любил!.. Вздор! Разве барин может любить девку простую, горничную...

  - Отчего ж не может?

  - Оттого, что она - дура, тварь!.. Всякий должен рубить дерево по себе.

  - Ну, Анна Гавриловна - никак уж не дура и не тварь, - возразил Павел, удивленный таким сильным определением. - А сам ты никогда разве не любил? - прибавил он с полуулыбкой.

  - Я?.. Нет!.. - отвечал Макар Григорьев серьезнейшим образом. - Я завсегда терпеть не мог этого... Заплатил деньги и баста - марш! Чтоб и духу ее не было.

  - А побочная дочь Еспера Иваныча вышла замуж или нет? - продолжал спрашивать Павел, делая вид, что как будто бы он все это говорит от нечего делать.

  - Надо быть, что вышла, - отвечал Макар. - Кучеренко этот ихний прибегал ко мне; он тоже сродственником как-то моим себя почитает и думал, что я очень обрадуюсь ему: ай-мо, батюшка, какой дорогой гость пожаловал; да стану ему угощенье делать; а я вон велел ему заварить кой-каких спиток чайных, дал ему потом гривенник... "Не ходи, говорю, брат больше ко мне, не-пошто!" Так он болтал тут что-то такое, что свадьба-то была.

  - Была?.. - переспросил Павел.

  - Была, - отвечал Макар Григорьев и потом, заметив, что утомление и тоска на лице Павла как бы увеличились, он прибавил: - Что же я за дурак этакой, вам покушать, чай, надо.

  - Да, вели мне подать чего-нибудь, что у вас там готовилось, - проговорил Павел.

  - Как это возможно, что у нас готовилось!.. Щи какие-нибудь пустые, - возразил Макар Григорьев, вслед за тем встал и, приотворив немного дверь в сени, крикнул: - Эй, Огурцов!

  На зов этот в комнату проворно вошел малый - лет двадцати пяти, в одной рубахе, с ремешком в волосах и в хлябающих сапожных опорках на ногах.

  - Здравствуйте, батюшка Павел Михайлович, - сказал он с веселым и добрым лицом, подходя к руке Павла.

  - Нет, не надо! - отвечал тот, не давая ему руки и целуя малого в лицо; он узнал в нем друга своего детства - мальчишку из соседней деревни - Ефимку, который отлично ходил у него в корню, когда прибегал к нему по воскресеньям бегать в лошадки.

  - Вот какой ты стал большой, - сказал ему Павел.

  - Да, батюшка Павел Михайлович, и вы ведь тоже выросли, - сказал Ефим с прежним веселым лицом.

  - Это что, брат, хвастать-то: осина что ни есть - и та растет! - перебил его Макар Григорьев. - А ты вот что, - продолжал он уж повелительным голосом, - поди в Московский трактир к Печкину, - слышь!.. Вот тебе двадцатипятирублевая!.. - И при этом Макар Григорьев хвастливо вынул из жилетного кармана двадцатипятирублевую бумажку и подал ее Огурцову. - Возьми ты там порцию стерляжьей ухи, - слышь! - самолучшего поросенка под хреном, жареного, какое там есть, и бутылку шипучего-донского!.. Сладенького еще чего-нибудь бы надо - забеги в Охотный ряд к Егорову в лавку и спроси, чтоб фруктов тебе каких-нибудь самолучших дал - десяток.

  - Помилуй, куда же ты этакий обед заказываешь! Я решительно не могу всего этого съесть, - воскликнул Павел.

  - Вона, не могу! - воскликнул, в свою очередь, Макар Григорьев. - Знаем ведь тоже: приходилось по делам-то нашим угощать бар-то, а своему господину уж не сделать того... Слава тебе господи, сможем, не разоримся, - заключил Макар Григорьев и как-то самодовольно усмехнулся.

  Огурцов, в тех же опорках и только надев мятую-измятую поддевку, побежал и очень скоро, хоть не совсем исправно, принес все, что ему было приказано: хлеб он залил расплескавшейся ухой, огурец дорогой уронил, потом поднял его и с, песком опять положил на тарелку. Макар Григорьев заметил это и стал его бранить.

  - Экой дурак-мужик, эка дура! - И сам между тем принялся так же неаккуратно и неумело расставлять перед Павлом все кушанья; Огурцов тоже помогал ему. Видимо, что оба они желали услужить - и оба не умели.

  - Сам-то ты покушай со мною, - сказал Павел Макару.

  - Нет, не стану; я ведь уж обедал! - отвечал тот, отворачиваясь и покраснев немного: такое ласковое и бесцеремонное приглашение барина его сконфузило!

  Павел стал обедать; уха, поросенок и жареный цыпленок оказались превосходными, но всего этого он съесть, разумеется, не мог.

  - Позови стряпушку! - сказал Макар Григорьев Огурцову.

  Тот пошел. Павел думал, что придет какая-нибудь женщина, но оказалось, что пришел замаранный мальчишка.

  - На, убери - это барчиково кушанье; чтобы все у меня было цело, - сказал ему Макар Григорьев.

  Стряпушка грязными руками принялся захватывать тарелки и уносить их.

  - Вино-то откупоренное принес? - обратился Макар Григорьев к стоявшему уже опять Огурцову.

  - Откупоренное-с, - отвечал тот.

  - Разлей!

  Огурцов из шкафчика достал два стакана, из которых один, почище, поставил перед Павлом, а другой, совершенно грязный, перед хозяином, и принялся разливать вино, опасаясь, чтобы не пролить из него капельки.

  - Здравия желаем! - проговорил Макар Григорьев, прищуривая глаза и поднося стакан с красным донским ко рту.

  - И тебе того же желаю, - отвечал Павел и чокнулся с ним.

  - Барин вы наш будущий будете, - властвовать над нами станете, - продолжал Макар Григорьев почти насмешливым тоном. - В маменьку только больше будете, а не в папеньку, - прибавил он совершенно уже серьезно.

  - Почему же в маменьку?

  - Да так, потому она была барыня настоящая, христианка... из роду тоже настоящего, хорошего, богатого.

  Макар Григорьев преимущественно не уважал полковника за то, что тот был из бедных дворян.

  - Отец тоже очень хороший и честный человек, - заметил Павел.

  - Не знаю, - отвечал Макар Григорьев, как бы нехотя. - Конечно, что нам судить господ не приходится, только то, что у меня с самых первых пор, как мы под власть его попали, все что-то неладно с ним пошло, да и до сей поры, пожалуй, так идет.

  - Я не слыхал этого, - сказал Павел.

  - Где вам слышать-то, - возразил Макар Григорьев, - вас и в зачине еще тогда не было. Я сошел толи в деревню... богатым уж я был и в знати... и стал тоже с ним разговаривать. Он начал все солдат хвалить, а мужиков и дворовых - бранить. Я ему и говорю: "Коли, говорю, солдаты больно хороши, так пусть бы с них баря оброки и брали, а то дворовые и мужики их поят и кормят, а они их все бранят". Батюшки мои, затопал, затопал!.. "Высечь его!" - говорит... Только маменька ваша, дай ей бог царство небесное: "Нет, говорит, Миша, прошу тебя - Макара Григорьева не трогай! Человек на человека не приходит... Это его очень обидит"... А он все свое: "Драть его, сечь его!"... Она, голубушка, на колени даже перед ним стала и все просила его: "Ты, говорит, этим Макара Григорьева погубишь навеки!.." И точно, что - отдери он тогда меня, как хотелось ему того, я бы - хоть бросай свое дело; потому, как я спрошу после того с какого-нибудь подчиненного своего али накажу их же пропойцу-мужичонка, - он мне прямо в глаза бухнет: "Ты сам - сеченый!". Все это маменька ваша, видно, рассудила и поняла, потому добрая и умная была, - вы из лица с ней много схожи.

  Макар Григорьев говорил все это грубым и почти сердитым голосом, а между тем у него слезы даже выступили на его маленьких и заплывших глазах. Павлу тогда и в голову не приходило, что он в этом старике найдет себе со временем, в одну из труднейших минут своей жизни, самого верного и преданного друга. В настоящую минуту он почти не слушал его: у него, как гвоздь, сидела в голове мысль, что вот он находится в какой-нибудь версте или двух от Мари и через какие-нибудь полчаса мог бы ее видеть; и он решился ее видеть, будь она там замужем или нет - все равно!

  - А что, можно теперь ехать к Есперу Иванычу?.. Отобедал он или нет? - как бы посоветовался Павел с Макаром Григорьевым.

  - Надо быть, что отобедал: вечерни уж были. Съездите, что тут вам валяться-то на диване! Послать, что ли, вам камердинера-то вашего?

  - Пошли!

  Макар Григорьев вышел в мастерскую.

  - Вставай! - сказал он, подходи к Ваньке и трогая его слегка ногой.

  Ванька не пошевелился даже.

  - Вставай! - повторил Макар Григорьев уже сердито и толкнул Ваньку ногой довольно сильно.

  Ванька обнаружил легкое движенье.

  - Вставай, черт этакой! - крикнул наконец Макар Григорьев и двинул Ваньку что есть силы ногой; но Ванька и при этом повернулся только вверх лицом и раскинулся как-то еще нежнее.

  - Огурцов, растолкай его! - крикнул почти в бешенстве Макар Григорьев работавшему тут же Огурцову.

  Огурцов на это схватил Ваньку за шиворот и принялся его трясти.

  - Вытащи его, лешего, на крыльцо, - авось там скорей очнется! - кричал Макар Григорьев.

  Огурцов поволок Ваньку по полу.

  - Пьян, что ли, он, дьявол? - рассуждал Макар Григорьев.

  У дверей Ванька встал наконец на ноги и, что-то пробурчав себе под нос, почти головой отворил дверь и вышел. Через несколько минут после того он вошел, с всклоченной головой и с измятым лицом, к Павлу.

  - Что вам надо? - спросил он его сердито.

  - Давай мне одеваться, - сказал Павел.

  Ванька принялся вынимать или, лучше сказать, выбрасывать из чемодана разные вещи.

  - Что же ты все раскладываешь? - заметил ему Павел.

  - Я не знаю, что вам надо, - отвечал Ванька угрюмо. Он очень уж разгневался, зачем его разбудили.

  - Мне надо сюртук и чистую рубашку.

  Ванька вынул, что ему было сказано, а потом, проводив барина и нисколько не прибрав разбросанных из чемодана вещей, сейчас же отправился на свою осоку, улегся на ней и мгновенно захрапел.

II

ВИЗИТ К ЕСПЕРУ ИВАНОВИЧУ

  Только души праздные и спокойные могут наслаждаться новыми местами и новыми городами. Павел, со своими душевными страданиями, проезжая по Газетному переулку, наполненному магазинами, и даже по знаменитой Тверской, ничего почти этого не видел, и, только уже выехав на Малую Дмитровку, он с некоторым вниманием стал смотреть на дома, чтобы отыскать между ними дом княгини Весневой, в котором жил Еспер Иваныч; случай ему, в этом отношении, скоро помог. На спине одного из сфинксов, поставленных на крыльце довольно затейливого барского дома, он вдруг увидел сидящим Ивана Иваныча, камердинера дядина.

  - Ай, батюшка Павел Михайлович! - воскликнул тот радостно, когда Павел подъехал к этому крыльцу.

  - Дядя здесь живет? - спросил его Павел.

  - Здесь!

  - Примет он меня?

  - Примет-с, - отвечал Иван Иваныч и повел Павла в нижний этаж дома. В зале и гостиной Павел увидел несколько хорошо знакомых ему предметов: все почти картины новоселковские, оттуда же часы столовые, катальное кресло Еспера Иваныча и, наконец, фортепьяно Мари. Мысль, что она не вышла еще замуж и что все эти слухи были одни только пустяки, вдруг промелькнула в голове Павла, так что он в комнату дяди вошел с сильным замиранием в сердце - вот-вот он ее увидит, - но, увы, увидел одного только Еспера Иваныча, сидящего хоть и с опустившейся рукой, но чрезвычайно гладко выбритого, щеголевато одетого в шелковый халат и кругом обложенного книгами.

  Больной очень ему обрадовался.

  - А, господин скубент! - воскликнул он с просиявшим лицом.

  Павел, по обыкновению, поцеловал у дяди руку.

  - В университет поступил? - продолжал Еспер Иваныч, сминая не совсем послушно покорявшийся ему язык.

  - Поступаю еще!.. В гимназии экзамен выдержал... Вам лучше, я вижу, дядя.

  - Да, благодарю бога!

  Павел стал осматривать комнату Еспера Иваныча, которую, видимо, убирало чье-то утонченное внимание. По стенам шли мягкие без дерева диваны, пол был покрыт пушистым теплым ковром; чтобы летнее солнце не жгло, на окна были опущены огромные маркизы; кроме того, небольшая непритворенная дверь вела на террасу и затем в сад, в котором виднелось множество цветов и растений.

  - Как у вас тут, дядя, хорошо, - совершенный рай! - произнес Павел, пораженный приятностию этого вида и ароматичностью навевающегося из сада воздуха.

  - Хорошо, - согласился Еспер Иваныч. - А что твой отец, все в деревне живет?

  - В деревне; кланяться вам велел, - отвечал Павел.

  Он чувствовал, что простая вежливость заставляла его спросить дядю о Мари, но у него как-то язык на это не поворачивался. Мысль, что она не вышла замуж, все еще не оставляла его, и он отыскивал глазами в комнате какие-нибудь следы ее присутствия, хоть какую-нибудь спицу от вязанья, костяной ножик, которым она разрезывала книги и который обыкновенно забывала в комнате дяди, - но ничего этого не было видно.

  - Маша замуж вышла, - сказал наконец сам Еспер Иваныч.

  - Да, слышал-с, - отвечал Павел. В голосе его, против воли, высказалось неудовольствие, и Еспер Иваныч, как кажется, понял это, потому что больше об этом не продолжал уже разговора.

  - Посмотри, какая собака отличная!.. - сказал он, показывая Павлу на стоявшую на шкафе, в самом деле, превосходно сделанную собаку из папье-маше.

  - Прекрасная, - отвечал тот, взглянув на игрушку.

  - Мордочка совершенно как у живой собаки, а ребра-то как напряглись и напружились, - перечислял с удовольствием Еспер Иваныч.

  - Отличная работа, - подтвердил и Павел.

  Прежнее эстетическое чувство заменилось теперь в Еспере Иваныче любовью к изящным игрушкам; кроме собаки, у него еще была картина с музыкой, где и танцевали, и пилили, и на скрипке играли; и на все это он смотрел иногда по целым часам неотстанно.

  В комнату между тем вошел ливрейный лакей.

  - Княгиня просит: может она вас видеть или нет? - спросил он.

  - Весьма рад ей, душевно рад, - произнес Еспер Иваныч, склоняя немного голову.

  Лакей ушел.

  Через несколько минут в комнату вошла, слегка тряся головой, худощавая старушка с лицом, похожим на печеное яблоко.

  - Здравствуйте, друг мой! - сказала она, подходя и целуя Еспера Иваныча в плечо.

  - Здравствуйте, - сказал он ей с улыбкой.

  - Я зашла, друг мой, взглянуть на вас; а вы, однако, я вижу, опять целый день читали, - продолжала старушка, садясь невдалеке от Еспера Иваныча.

  - Опять, - отвечал он с улыбкой.

  - Я вот велю у вас все книги обобрать, - заключила старушка и погрозила ему своим маленьким пальцем, а сама в это время мельком взглянула на Павла.

  Еспер Иваныч сейчас заметил это и объяснил ей:

  - Это племянник мой, сын старого ветерана полковника.

  - Вот кто! - произнесла добродушно княгиня и ласково посмотрела на Павла. - Я теперь еду, друг мой, на вечер к генерал-губернатору... Государя ждут... Естафет пришел.

  - Ну вот и хорошо это, - произнес Еспер Иваныч.

  - Как не хорошо, помилуй, друг мой!.. Через неделю будут Бородинские маневры, надобно же ему все заранее осмотреть. Прусский король и австрийский император, говорят, сюда едут на маневры.

  - Что же это они священный союз{149}, что ли, хотят вспомнить? - заметил Еспер Иваныч.

  - Вероятно... Машу Кривцову, помните, я к вам приводила... хорошенькая такая... фрейлиной ее сделали. Она старухе Тучковой как-то внучкой приходится; ну, а у этой ведь три сына под Бородиным были убиты, она и писала государю, просила за внучку; ту и сделали для нее фрейлиной.

  - И следовало сделать, - проговорил Еспер Иваныч.

  - Еще бы!.. - проговорила княгиня. У ней всегда была маленькая наклонность к придворным известиям, но теперь, когда в ней совершенно почти потухли другие стремления, наклонность эта возросла у ней почти в страсть. Не щадя своего хилого здоровья, она всюду выезжала, принимала к себе всевозможных особ из большого света, чтобы хоть звук единый услышать от них о том, что там происходит.

  - А Аннушка к Маше ушла? - спросила она заметно торопливым тоном и осматривая глазами комнату.

  - Да, - отвечал Еспер Иваныч.

  - Ну, я хоть карлицу пришлю к вам, посмешит она вас, а теперь прощайте! - заключила княгиня, вставая.

  - Рано бы еще, - заметил ей Еспер Иваныч.

  - Ах, друг мой, я с год еду! - все шагом: не могу, боюсь! - воскликнула княгиня, а между тем нетерпение явно уже отразилось во всей ее маленькой фигуре.

  Тряся слегка головою, она встала и пошла. Возвестивший о ее приходе лакей встретил ее уже одетый в ливрейную шинель и шляпу, а в сенях к нему пристал еще лакей в такой же форме; они бережно посадили княгиню в карету и сами стали на запятки. В карету запряжена была четверня старых вороных лошадей, управляемых здоровенным кучером и огромным форейтором, - и все это, в самом деле, тронулось шагом. Павел, видевший всю сцену из окна, не мог в душе не рассмеяться этому, но вот послышались еще шаги, только гораздо более твердые.

  - Это Аннушка. Спрячься! - сказал Еспер Иваныч торопливо Павлу, показывая ему головой на драпировку.

  Павел сначала и не понял его.

  - Спрячься, пожалуйста, напугаем ее! - повторил Еспер Иваныч почти упрашивающим голосом.

  Как ни не хотелось Павлу, однако он исполнил желание дяди и спрятался за драпировку.

  Анна Гавриловна вошла вся раскрасневшаяся.

  - Ой, как устала! - начала она своим развязным тоном. - Шла-шла по этим проклятым переулкам, словно и конца им нет!

  - Что же извозчика не взяла, ништо тебе! - сказал ей Еспер Иваныч с укором.

  - Не люблю я этих извозчиков!.. Прах его знает - какой чужой мужик, поезжай с ним по всем улицам! - отшутилась Анна Гавриловна, но в самом деле она не ездила никогда на извозчиках, потому что это казалось ей очень разорительным, а она обыкновенно каждую копейку Еспера Иваныча, особенно когда ей приходилось тратить для самой себя, берегла, как бог знает что.

  - А вот за то, что ты побоялась мужика, мы покажем тебе привидение!.. Прекрасный незнакомец, выйди! - обратился Еспер Иваныч к драпировке.

  Павел вышел из-под нее, очень довольный, что засада его наконец кончилась.

  - Ай, батюшки, кто это! - воскликнула Анна Гавриловна, в самом деле испугавшись.

  Еспер Иваныч от души смеялся этому.

  - Вот не гадано, не думано! - продолжала Анна Гавриловна, поуспокоившись. - Давно ли изволили приехать? - прибавила она, обращаясь с своей доброй улыбкой к Павлу.

  - Сегодня, - отвечал тот ей, стараясь насильно улыбнуться.

  - А что, - продолжала Анна Гавриловна после некоторого молчания и как бы насмешливым голосом, - не видали ли вы нашей Клеопатры Петровны Фатеевой?

  - Видел, - отвечал Павел. Ему показалось, что скрыть это было бы какой-то трусостью с его стороны.

  - Слышали, какую она штуку отпустила, - уехала от мужа-то?

  - И прекрасно сделала: не век же ей было подставлять ему свою голову! - произнес Павел серьезно. Он видел, что Анна Гавриловна относилась к m-me Фатеевой почему-то не совсем приязненно, и хотел в этом случае поспорить с ней.

  - Что тут прекрасного-то? - воскликнула, в свою очередь, Анна Гавриловна. - Зачем же она обобрала-то его, почесть что ограбила?

  - Кто же его обирал? - спросил сердито Павел.

  - Как кто? Этакого слабого человека целую неделю поймя поили, а потом стали дразнить. Господин Постен в глазах при нем почесть что в губы поцеловал Клеопатру Петровну... его и взорвало; он и кинулся с ножом, а тут набрали какой-то сволочи чиновничишков, связали его и стали пужать, что в острог его посадят; за неволю дал вексель, чтобы откупиться только... Так разве благородные господа делают?

  Павел грустно и ядовито улыбнулся.

  - Не знаю, Анна Гавриловна, - начал он, покачивая головой, - из каких вы источников имеете эти сведения, но только, должно быть, из весьма недостоверных; вероятно - из какой-нибудь кухни или передней.

  Анна Гавриловна при этом немного покраснела.

  - Действительно, - продолжал Павел докторальным тоном, - он бросился на нее с ножом, а потом, как все дрянные люди в подобных случаях делают, испугался очень этого и дал ей вексель; и она, по-моему, весьма благоразумно сделала, что взяла его; потому что жить долее с таким пьяницей и негодяем недоставало никакого терпения, а оставить его и самой умирать с голоду тоже было бы весьма безрассудно.

  - Да этот бы господин Постен и содержал ее и кормил, коли очень ее любит! - возразила Анна Гавриловна.

  - Что любит ее или нет господин Постен - этого я не знаю; это можно говорить только гадательно; но что господин Фатеев погубил ее жизнь и заел весь ее век - это всем известно.

  - Так, да, - подтвердил эти слова Павла и Еспер Иваныч.

  - Век ее заел! - воскликнула Анна Гавриловна. - А кто бы ее и взял без него!.. Приехавши сюда, мы все узнали: княгиня только по доброте своей принимала их, а не очень бы они стоили того. Маменька-то ее все именье в любовников прожила, да и дочка-то, верно, по ней пойдет.

  - Опять и это тоже вопрос, - возразил Павел, - что хуже: проживаться ли в любовников или наживаться от них? Первое еще можно объяснить пылким темпераментом, а второе, во всяком случае, значит - продавать себя.

  Анна Гавриловна опять немного покраснела; она очень хорошо поняла, что этот намек был прямо на нее сказан. Еспер Иваныч начал уже слушать этот разговор нахмурившись.

  - Она там сама делай - что хочет, - начала снова Анна Гавриловна, - никто ее не судит, а других, по крайней мере, своим мерзким языком не марай.

  - Кого же она марала? - спросил Павел.

  - Да нашу Марью Николаевну и вас - вот что!.. - договорилась наконец Анна Гавриловна до истинной причины, так ее вооружившей против Фатеевой. - Муж ее как-то стал попрекать: "Ты бы, говорит, хоть с приятельницы своей, Марьи Николаевны, брала пример - как себя держать", а она ему вдруг говорит: "Что ж, говорит, Мари выходит за одного замуж, а сама с гимназистом Вихровым перемигивается!"

  Еспер Иваныч еще более при этом нахмурился. Ему, по всему было заметно, сильно не нравилось то, что говорила Анна Гавриловна, бывшая обыкновенно всегда очень осторожною на словах, но теперь явившаяся какой-то тигрицей...

  Что делать - мать, и детеныша ее тронули!

  - И это, вероятно, сплетня из какого-нибудь весьма неблаговидного источника! - произнес Павел и более уже не говорил об этом предмете.

  Все, что он на этот раз встретил у Еспера Иваныча, явилось ему далеко не в прежнем привлекательном виде: эта княгиня, чуть живая, едущая на вечер к генерал-губернатору, Еспер Иваныч, забавляющийся игрушками, Анна Гавриловна, почему-то начавшая вдруг говорить о нравственности, и наконец эта дрянная Мари, думавшая выйти замуж за другого и в то же время, как справедливо говорит Фатеева, кокетничавшая с ним.

  Безумец! Он не подозревал, что только эта Мари и придавала прелесть всему этому мирку; но ангел, оживлявший его, отлетел из него, и все в нем стало пустынно!

III

ВИЗИТ К МАРИ

  Павел выехал от Еспера Ивановича часу в одиннадцатом. За душным днем следовала и душная ночь. На Тверской Павлу, привыкшему вдыхать в себя свежий провинциальный воздух, показалось, что совсем нечем дышать; а потом, когда он стал подъезжать к Кисловке, то в самом деле почувствовал какой-то кислый запах, и чем более он приближался к жилищу Макара Григорьева, тем запах этот увеличивался. Обстоятельство это легко объяснялось тем, что почтеннейший подрядчик взялся исправить на весь Охотный ряд капустные кадки, которые, по крайней мере в количестве пятисот, стояли у него на дворе и благоухали. В комнате своей, тоже сильно пропитанной этим запахом, Павел, сверх всякого ожидания, застал Ваньку сидящим у дверей и исправнейшим образом дожидающимся его. Ваньку очень уж напугал Макар Григорьев. Возвратившись домой, по обыкновению, немного выпивши, он велел Ваньку, все еще продолжавшего спать, тому же Огурцову и тем же способом растолкать, и, когда Ванька встал, наконец, на ноги и пришел в некоторое сознание, Макар Григорьев спросил его:

  - Что ты в Москву дрыхнуть приехал али делать какое дело?

  - Какое дело-то делать? - спросил было Ванька, сначала довольно грубо.

  - Какое дело делать! - повторил Макар Григорьев. - А вот я тебя сейчас рылом ткну: что, барина платье надо было убрать, али нет?

  - Я уберу, - отвечал Ванька и пошел было убирать.

  - Нет, ты погоди, постой! - остановил его Макар Григорьев. - Оно у тебя с вечерен ведь так валяется; у меня квартира не запертая - кто посторонний ввернись и бери, что хочешь. Так-то ты думаешь смотреть за барским добром, свиное твое рыло неумытое!

  - Что вы ругаетесь? - поокрысился было Ванька.

  - Я ругаюсь?.. Ах, ты, бестия этакой! Да по головке, что ли, тебя за это гладить надо?.. - воскликнул Макар Григорьев. - Нет, словно бы не так! Я, не спросясь барина, стащу тебя в часть и отдеру там: частный у меня знакомый - про кого старых, а про тебя новых розог велит припасти.

  - За что же меня в часть-то тащить? - произнес Ванька более укоряющим голосом и опять пошел было.

  - Нет, ты погоди, постой! - остановил его снова Макар Григорьев. - Барин теперь твой придет, дожидаться его у меня некому... У меня народ день-деньской работает, а не дрыхнет, - ты околевай у меня, тут его дожидаючись; мне за тобой надзирать некогда, и без тебя мне, слава тебе, господи, есть с кем ругаться и лаяться...

  Макар Григорьев, в самом деле, каждый вечер какую-то органическую потребность чувствовал с кем-нибудь из своих подчиненных полаяться и поругаться.

  - Золото какое привезли в Москву, содержи, корми его на московских-то харчах, - велика услуга от него будет! - бормотал он и затем, уйдя в свою комнатку, затворил в ней сердито дверь, сейчас же разделся и лег.

  - Справедливое слово, Михайло Поликарпыч, - дворовые - дармоеды! - продолжал он и там бунчать, выправляя свой нос и рот из-под подушки с явною целью, чтобы ему ловчее было храпеть, что и принялся он делать сейчас же и с замечательной силой. Ванька между тем, потихоньку и, видимо, опасаясь разбудить Макара Григорьева, прибрал все платье барина в чемодан, аккуратно постлал ему постель на диване и сам сел дожидаться его; когда же Павел возвратился, Ванька не утерпел и излил на него отчасти гнев свой.

  - Меня, Павел Михайлович, извольте отпустить домой, - сказал он.

  - Зачем? - спросил Павел больше механически.

  - Да помилуйте, Макар Григорьич за что-то хочет меня бить и сечь. "Я, говорит, и без барина буду тебя драть, когда хочу!"

  - Что за вздор такой! Оставь меня!.. - сказал Павел, которому в настоящую минуту было вовсе не до претензии Ивана.

  - Что оставить-то! Много будет, как каждый будет наказывать, кто хочет.

  - Оставь меня, пожалуйста, прошу тебя! - произнес Павел почти умоляющим голосом.

  - Сечь-то, по крайности, не прикажите ему меня, помилуйте! - не отставал Ванька.

  - Ну, не прикажу, - успокоил его Павел.

  - А то всякая шваль будет над тобой куражиться, - заключил Ванька уже хвастливо и ушел.

  По трусоватости своей Ванька думал, что Макар Григорьев в самом деле станет его сечь, когда только ему вздумается, и потому, по преимуществу, хотел себя оградить с этой стороны.

  Оставшись один, Павел непременно думал заснуть, потому что он перед тем только две ночи совершенно не спал; но, увы, диван - от положенной на нем аккуратно Ванькой простыни - не сделался ни шире, ни покойнее. Кроме того, в комнате была духота нестерпимая, и Макар Григорьев неумолкаемо и отвратительно храпел. Павел ворочался и метался, и чем более проходило времени, тем больше у него голова горела и нервы расстраивались. Как все впечатлительные люди, он стал воображать, что мучениям его и конца не будет и что вся жизнь его пройдет в подобном положении. "Стоило семь лет трудиться, - думал он, - чтобы очутиться в удушающей, как тюрьма, комнате, бывать в гостях у полуидиота-дяди и видеть счастье изменившей женщины! Нет, уж лучше - смерть, чем жизнь такая!" - думал он.

  Но вот, наконец, появилась заря и показалось - вероятно, там где-то вдали за городом - солнце, потому что заблистали кресты на некоторых церквах. Павел, почти в бешенстве, вскочил со своей постели и что есть силы отворил окно. Посвежевший к утру воздух благодетельно подул на него, послышался звон к заутрени; Макар Григорьев по-прежнему продолжал отвратительно храпеть. Павел, чтоб спастись от одного этого храпа, решился уйти к заутрени и, сам не зная - куда пришел, очутился в церкви девичьего Никитского монастыря. Несколько красивых и моложавых лиц монахинь, стоявших назади церкви, и пение невидимых клирошанок на хорах возбудили в нем мысль о женщине и о собственной несчастной любви. "А сколько между ними есть этого задушенного и затаенного чувства, - думал он. - А что, если бы и ему сделаться монахом? Прежде, разумеется, надобно кончить курс в университете, потому что монах необразованный ужасен, а образованный, - напротив, это высшее, что может себе человек выбрать на земле". В такого рода размышлениях Павел простоял всю службу и домой возвратился еще более утомленный, но в прохладной атмосфере храма значительно освежившийся. Макара Григорьева тоже, к счастью, не было дома. Он, как проснулся, немедля же ушел в трактир чай пить и объявил своему Огурцову, что он целый день домой не придет: ему тоже, как видно, сильно было не по нутру присутствие барина в его квартире. Павел снова прилег на свою постель и сейчас же заснул, и проспал часов до двенадцати, так что даже Ванька, и сам проспавший часов до десяти, разбудил его и проговорил ему с некоторым укором:

  - Что больно долго спите? Первый час уж.

  Павел велел дать себе умываться и одеваться в самое лучшее платье. Он решился съездить к Мари с утренним визитом, и его в настоящее время уже не любовь, а скорее ненависть влекла к этой женщине. Всю дорогу от Кисловки до Садовой, где жила Мари, он обдумывал разные дерзкие и укоряющие фразы, которые намерен был сказать ей.

  Войдя в переднюю ее дома, он встретившему его денщику сказал почти повелительно:

  - Скажи madame Эйсмонд (фамилия Мари по мужу), что к ней приехал Вихров!

  Денщик пошел докладывать.

  Павел, взглянув в это время мельком в зеркало, с удовольствием заметил, что лицо его было худо и бледно. "Авось хоть это-то немножко устыдит ее", - подумал он. Денщик возвратился и просил его в гостиную. Мари в первую минуту, как ей доложили о Павле, проворно привстала со своего места.

  - Ах, боже мой! - воскликнула она радостно и почти бегом было побежала гостю навстречу, но в дверях из гостиной в залу она, как бы одумавшись, приостановилась. Павел входил, держа себя прямо и серьезно.

  - Мужа моего нет дома; он сейчас уехал, - говорила Мари, не давая, кажется, себе отчета в том, к чему это она говорит, а между тем сама пошла и села на свое обычное место в гостиной. Павел тоже следовал за ней и поместился невдалеке от нее.

  - Куда же ваш супруг уехал? - спросил он как-то грубо и порывисто.

  - Он уехал в лагерь. Он в лагере и жить бы должен был, и только по случаю женитьбы отпросился, чтобы ему позволили жить в городе, - говорила Мари.

  Павел на это ей ничего не сказал и стал насмешливо оглядывать гостиную Мари, которая, в сущности, напоминала собой гостиные всех, я думаю, на свете молодых из военного звания. Новая, навощенная и - вряд ли не солдатскими руками - обитая мебель; горка с серебром, накупленным на разного рода экономические остатки; горка другая с вещами Мари, которыми Еспер Иваныч наградил ее очень обильно, подарив ей все вещи своей покойной матери; два - три хорошеньких ковра, карселевская лампа и, наконец, столик молодой с зеркалом, кругом которого на полочках стояли духи; на самом столе были размещены: красивый бювар, перламутровый нож для разрезания книг и черепаховый ящик для работы. Все это Павлу, не видавшему почти никогда парадного и свежего убранства комнат, показалось бог знает какою роскошью.

  "Да, мне теперь не удивительно, что она продала себя за все это", - думал он с презрением о Мари.

  - А скажите, далеко ли этот лагерь, куда ваш супруг уехал? - спросил он ее.

  - Версты три от города, - отвечала она.

  - Что же, он уехал туда на тройке ухарской, лихой, с колокольчиками и бубенчиками?

  - О, нет, напротив, на старой и очень смирной паре, на которой и я езжу, - отвечала Мари.

  Она очень хорошо понимала, что Павел все это говорит в насмешку.

  - На какой же ты факультет поступаешь? - спросила она его, чтобы замять разговор о муже.

  - И сам еще не знаю! - отвечал Павел, но таким тоном, которым явно хотел показать, что он - не то что сам не знает, а не хочет только говорить ей об этом.

  - Ты, однако, прежде хотел поступить на математический с тем, чтобы идти в военную службу, - продолжала Мари с участием.

  - Мало ли что я прежде хотел и предполагал! - отвечал Павел намекающим и злобным голосом. - Я уж не ученым, а монахом хочу быть, - прибавил он с легкою усмешкою.

  - Монахом? - переспросила Мари.

  - Да, - отвечал Павел, потупляясь.

  Он чувствовал некоторую неловкость сказать об этом Мари; в то же время ему хотелось непременно сказать ей о том для того, чтобы она знала, до чего она довела его, и Мари, кажется, поняла это, потому что заметно сконфузилась.

  - Что же, очень интересным монахом будешь, - сказала она, держа глаза опущенными в землю.

  - Я не для того иду, - возразил ей Павел сурово.

  - Что же, чтобы спастись?

  - Да, чтобы спастись...

  - Я не замечала, чтобы ты так был религиозен...

  - Вы многого не замечали или, лучше сказать, не хотели замечать, - проговорил Павел.

  Мари слегка покраснела.

  - Знаешь что?.. - начала она, после некоторого молчания. - Ты прежде гораздо лучше был.

  - Чем же?

  - Тем, что ты был такой добрый, милый...

  - А теперь - что же?

  - А теперь - злой.

  Павел усмехнулся.

  - Играя с тигренком, вы никогда не воображали, что он будет когда-нибудь со временем и тигром.

  - Никогда я с тобой не играла, - произнесла Мари серьезно, - а всегда тебе желала счастья, как желала бы его собственному сыну.

  Павел слегка, но насмешливо, преклонил пред ней свою голову.

  - Мне остается только благодарить вас за все это, - проговорил он.

  Мари на это ничего ему уж и не возразила: она, кажется, боялась, чтобы он не сказал ей какой-нибудь еще более грубой дерзости.

  Павел, вскоре после того, встал и начал раскланиваться.

  Мари тоже встала.

  - Я надеюсь, что ты будешь у нас бывать, - проговорила она, не глядя ему в глаза и держа руки сложенными.

  - Бывать я у вас должен, - начал Павел неторопливо, - этого требует приличие, но я просил бы вас сказать мне, в какой именно день вы решительно не бываете дома, чтобы в этот именно день мне и бывать у вас?

  Слова эти, видимо, оскорбили и огорчили Мари.

  - Если ты этого непременно желаешь, то мы не бываем дома во вторник, потому что обедаем и целый день проводим у матери мужа, - проговорила она, не изменяя своего положения.

  - Прекрасно-с! - произнес Павел. - Теперь второе: у Еспера Иваныча я тоже должен