Писемский Алексей Феофилактович - Люди сороковых годов

а, некогда обожавшие друг друга, существа непременно пожелают поцеловаться между собой, так как поцелуй m-lle Прыхина считала высшим блаженством, какое только существует для человека на земле; но Вихров и m-me Фатеева и не думали целоваться.

  - Давно ли вы больны? - спросил ее тот.

  - Месяца два или даже больше, - отвечала с какой-то досадой Фатеева, - и главное, меня в деревню не пускают; ну, здесь какой уж воздух! Во-первых - город, потом - стоит на озере, вредные испарения разные, и я чувствую, что мне дышать здесь нечем!..

  - Но нельзя же вам быть без докторского надзора.

  - Мне решительно не нужно доктора, решительно! - возражала Фатеева. - У меня ничего нет, кроме как лихорадки от этого сырого воздуха - маленький озноб и жар я чувствую, и больше ничего - это на свежем воздухе сейчас пройдет.

  - Но здесь все-таки скорее пройдет при помощи медика, - говорил ей Вихров.

  - Никогда! - возражала Фатеева. - Потому что я душевно здесь гораздо более расстроена: у меня в деревне идет полевая работа, кто же за ней присматривает? Я все ведь сама - и везде одна.

  - Ну, бог с нею, с полевою работою!

  - Как, друг мой, бог с нею? Я только этим и живу. Мне на днях вот надо вносить в опекунский совет.

  - Вы об этом не беспокойтесь. Вы пришлите мне сказать, сколько и когда вам надо заплатить в совет, я и пошлю.

  - Merci за это, но еще, кроме того, - продолжала m-me Фатеева видимо беспокойным голосом, - мне маленькое наследство в Малороссии после дяди досталось; надобно бы было ехать получать его, а меня не пускает ни этот доктор, ни эта несносная Катишь.

  - Чем несносная Катишь, чем? - говорила та, входя в это время в комнату.

  - Тем, что не пускаешь меня в Малороссию.

  - Успеешь еще съездить, когда совсем поправишься, - отвечала та как бы совершенно равнодушным голосом.

  - Да, у вас никогда не выздоровеешь, - все будете вы говорить, что больна.

  - Ей всего недели две осталось жить, а она думает ехать в Малороссию, - шепнула Катишь Вихрову; у него, впрочем, уж и без того как ножом резала душу вся эта сцена.

  - А как там, Вихров, в моем новом именьице, что мне досталось, - хорошо! - воскликнула Клеопатра Петровна. - Май месяц всегда в Малороссии бывает превосходный; усадьба у меня на крутой горе - и прямо с этой горы в реку; вода в реке чудная - я стану купаться в ней, ах, отлично! Потом буду есть арбузы, вишни; жажда меня эта проклятая не будет мучить там, и как бы мне теперь пить хотелось!

  - Выпей оршаду! - сказала ей Прыхина.

  - Нет, гадок он мне - не хочу!..

  - Расскажите ей что-нибудь интересное; не давайте ей много самой говорить! Ей не велят этого, - шепнула Прыхина Вихрову.

  - Что же ей рассказывать, я, ей-богу, не знаю! - отвечал ей тоже шепотом Вихров.

  - Ну, да что-нибудь, досадный какой! - возразила ему Прыхина. - Павел Михайлович хочет тебе рассказать про свою жизнь и службу, - сказала она вслух Фатеевой.

  - Что же он хочет рассказать? - спросила та.

  - Ну, рассказывайте! - обратилась к нему настойчиво Прыхина.

  Вихров решительно не находил, что ему рассказать.

  - Что же мне такое рассказать вам? - как бы спросил он.

  - Что же, вы побед там много имели? - спросила его сама уже Фатеева.

  Вихров и на это не знал, что отвечать. Он поспешил, впрочем, взглянуть на Прыхину. Та легонько, но отрицательно покачала ему головой.

  - Какие мои победы? Стар я для этого становлюсь, - отвечал он.

  - Ну, не очень еще, я думаю, стар, - возразила с улыбкой Фатеева. - В той губернии, где были вы, и Цапкин, кажется, служит? - прибавила она, нахмуривая уже свои брови.

  - Там же, - отвечал Вихров, потупляясь.

  М-lle Прыхина при этом даже несколько сконфузилась.

  - Что же, вы видали его? - продолжала Фатеева.

  - Видел раз.

  - Переменился он или нет?

  - Мало, бакенбарды только отпустил.

  - Мне сказывали, - продолжала Фатеева с грустной усмешкой, - что жена его поколачивает.

  Понятно, что Клеопатра Петровна о всех своих сердечных отношениях говорила совершенно свободно - и вряд ли в глубине души своей не сознавала, что для нее все уже кончено на свете, и если предавалась иногда материальным заботам, то в этом случае в ней чисто говорил один только животный инстинкт всякого живого существа, желающего и стремящегося сохранить и обеспечить свое существование.

  - При его росте это не мудрено, - отвечал ей Вихров.

  - Да, росту, да и души, пожалуй, он - небольшой, - произнесла как-то протяжно Клеопатра Петровна. - А помните ли, - продолжала она, - как мы в карты играли?.. Давайте теперь в карты играть, а то мне как-то очень скучно!

  - Но тебе не вредно разве это будет? - спросила ее Прыхина.

  - Нисколько, мне скука вреднее всего!.. А вы будете со мной играть? - прибавила она, обращаясь к Вихрову.

  - Если вы хотите, - отвечал ей тот.

  - Ну, так вот мы и станем втроем играть, - продолжала Клеопатра Петровна, - только вы выйдите на минутку: я платье распущу немножко, а то я очень уж для вас выфрантилась, - ступайте, я сейчас позову вас.

  Вихров с Катишь вышли в зало - у этой доброй девушки сейчас же слезы показались на глазах.

  - Какова, а? - спросила она, указывая головой на дверь Клеопатры Петровны. - Видеть ее не могу, и все фантазирует: и то-то она сделает, и другое... Уж вы, Вихров, ездите к ней почаще, - прибавила она.

  - Непременно, - отвечал он, исполненный почти рыданий в душе.

  - Потому что доктор мне сказывал, - продолжала Катишь, - что она может еще пожить несколько времени, если окружена будет все приятными впечатлениями, а чего же ей приятнее, как ни видеть вас!

  На этих словах в зало вошла знакомая Вихрову Марья, глаза у которой сделались совсем оловянными и лицо сморщилось.

  - Что, Маша, забыла уж моего Ивана? - не утерпел и пошутил с ней Вихров.

  - Ну его к ляду, судырь, бог с ним! - отвечала она. - Пожалуйте-с, вас просит Клеопатра Петровна.

  - Вы старайтесь ей проигрывать, у ней теперь денег нет - и это будет ее волновать, если она будет проигрывать, - шепнула Вихрову Катишь.

  Когда они возвратились к Клеопатре Петровне, она сидела уж за карточным столом, закутанная в шаль. На первых порах Клеопатра Петровна принялась играть с большим одушевлением: она обдумывала каждый ход, мастерски разыгрывала каждую игру; но Вихров отчасти с умыслом, а частью и от неуменья и рассеянности с самого же начала стал страшно проигрывать. Катишь тоже подбрасывала больше карты, главное же внимание ее было обращено на больную, чтобы та не очень уж агитировалась.

  - Как, однако, вы дурно играете! - воскликнула Клеопатра Петровна Вихрову.

  - Да, я давно уж не играл - и, кроме того, несчастлив очень - ничего не идет.

  - Зато вы в любви счастливы, - произнесла опять с какою-то горькою усмешкою Клеопатра Петровна.

  Вихров на это промолчал и даже немного потупился.

  - А вот я так наоборот: в картах счастлива, зато в любви несчастлива, - прибавила с прежнею горькою ирониею Фатеева.

  - Счастлива и ты, - подхватила Прыхина.

  - Кто же меня еще любит? Разве вот он еще немножко любит, - проговорила Клеопатра Петровна, указывая на Вихрова.

  - И он любит, - отвечала Катишь. - Ведь вы любите ее? - отнеслась она к Вихрову.

  - Люблю, - отвечал он, и слезы против воли послышались в его голосе.

  - Нет, уж нынче не любит, - подхватила Фатеева. - Однако будет играть! Мне что-то очень нехорошо!.. - прибавила она, кладя карты и отодвигая от себя стол.

  - Конечно, будет! - подхватила Прыхина уже встревоженным голосом.

  - Будет сегодня! - повторила еще раз Фатеева, протягивая Вихрову руку.

  - Ну, так я уеду, а вы отдохните, - говорил он, пожимая ей руку.

  - Да, я отдохну; только вы смотрите же, приезжайте ко мне скорее!

  - Непременно приеду, - отвечал он.

  - Как можно скорее! - повторила Фатеева.

  - Да поцелуйтесь же, господи, на прощанье-то! Гадко ведь видеть даже вас! - воскликнула Катишь, видя, что Вихров стоит только перед Фатеевой и пожимает ей руку.

  - Ну, поцелуемтесь! - произнесла и та с улыбкою.

  - Поцелуемтесь! - сказал и Вихров.

  Они поцеловались, и оба при этом немного сконфузились.

  Катишь вышла провожать Вихрова на крыльцо.

  - В самом деле, поскорее приезжайте; ей очень недолго осталось жить, - проговорила она мрачным голосом и стоя со сложенными на груди руками, пока Вихров садился в экипаж.

  Случалось ли с вами, читатель, чтобы около вас умирало близкое вам существо? Не правда ли, что при этом, кроме мучительнейшего чувства жалости, вас начинает терзать то, что все ваши маленькие вины и проступки, которые вы, может быть, совершили против этого существа, вырастают в вашем воображении до ужасающей величины? Вам кажется, будто вы-то именно и причина, что пропадает и погибает молодая жизнь, и вы (по крайней мере, думается вам так) готовы были бы лучше сами умереть за эту жизнь; но ничто уж тут не поможет: яд смерти разрушает дорогое вам существование и оставляет вашу совесть страдать всю жизнь оттого, что несправедливо, и нечестно, и жестоко поступали вы против этого существа. В такого именно рода чувствованиях возвратился герой мой домой. Его, по обыкновению, встретила улыбающаяся и цветущая счастьем Груша.

  - Где это, барин, так долго вы были? - спросила она.

  - У Фатеевой, - отвечал Вихров без всякой осторожности.

  - Вот у кого! - произнесла Груша протяжно и затем почти сейчас же ушла от него из кабинета.

  Вихров целый вечер после того не видал ее и невольно обратил на это внимание.

  - Груша! - крикнул он.

  Та что-то не показывалась.

  - Груша! - повторил он громче и уж несколько строго.

  - Сейчас! - отвечала та явно неохотным тоном и затем пришла к нему.

  Вихров очень хорошо видел по ее личику, что она дулась на него.

  - Это что такое значит? - спросил он ее.

  - Что такое значит? - спросила Груша, в свою очередь.

  - А то, что вы гневаетесь, кажется, на меня.

  - Нет-с, - отвечала та. - Что вам гнев-то мой?! - прибавила она, немного помолчав.

  - А то, что ты вздор думаешь; я ездил к Клеопатре Петровне чисто по чувству сострадания. Она скоро, вероятно, умрет.

  - Умрет, да, как же!.. Нет еще, поживет!.. - почти воскликнула Груша.

  - Нет, умрет! - прикрикнул на нее с своей стороны Вихров. - А ты не смей так говорить! Ты оскорбляешь во мне самое святое, самое скорбное чувство, - пошла!

  Груша струсила и ушла.

V

ПОХОРОНЫ

  Вихрову не удалось в другой раз побывать у Клеопатры Петровны. Не прошло еще и недели, как он получил от Катишь запечатанное черною печатью письмо.

  "Добрый Павел Михайлович, - писала она не столь уже бойким почерком, - нашего общего друга в прошедшую ночь совершенно неожиданно не стало на свете. Мы с ней еще не спали, а сидели и разговаривали об вас. Она меня просила, чтобы я поутру послала сказать вам, чтобы вы непременно приезжали играть в карты; вот вы и приедете к ней, но на другого рода карты - карты страшные, тяжелые!.. Вдруг она приподнялась на постели, обняла меня, вскрикнула и лежала уже бездыханная в моих объятиях... Вообразите мой ужас: я сама закричала как сумасшедшая, едва дозвалась людей и положила труп на постель. Все кончено! Упокой, господи, душу усопшей рабы твоей! Пишу это письмо к вам на рассвете; солнце только что еще показалось, но наше дорогое солнце никогда не взойдет для нас..."

  На этом месте видно было, что целый ливень слез упал на бумагу.

  "Снаряжать ее похороны приезжайте завтра же и денег с собой возьмите. У нее всего осталось 5 рублей в бумажнике. Хорошо, что вас, ангела-хранителя, бог послал, а то я уж одна потерялась бы!

  

  

  

  

  

  

  

  

  Ваша Катишь".

  Вихров, прочитав это письмо, призвал Грушу и показал ей его.

  - Вот ты говорила, что не умрет; умерла - радуйся! - сказал он ей досадливым голосом.

  Груша только уж молчала и краснела в лице. Вихров все эти дни почти не говорил с нею. На этот раз она, наконец, не вытерпела и бросилась целовать его руку и плечо.

  - Виновата, барин, виновата, - говорила она.

  Вихров поцеловал ее в голову.

  - Ну то-то же, вперед такого вздора не думай! - проговорил он.

  - Не буду, барин, - отвечала Груша; а потом, помолчав несколько, прибавила: - Мне можно, барин, сходить к ним на похороны-то?

  - Зачем же тебе?

  - Да вот я говорила-то про них; ведь это грешно: я хоть помолюсь за них, - отвечала Груня.

  - Если с этою целью, а не из пустого любопытства, то ступай! - разрешил ей Вихров.

  После того он, одевшись в черный фрак и жилет, поехал.

  В маленьком домике Клеопатры Петровны окна были выставлены и горели большие местные свечи. Войдя в зальцо, Вихров увидел, что на большом столе лежала Клеопатра Петровна; она была в белом кисейном платье и с цветами на голове. Сама с закрытыми глазами, бледная и сухая, как бы сделанная из кости. Вид этот показался ему ужасен. Пользуясь тем, что в зале никого не было, он подошел, взял ее за руку, которая едва послушалась его.

  - Клеопатра Петровна, - сказал он вслух, - если я в чем виноват перед вами, то поверьте мне, что мученьями моей совести, по крайней мере, в настоящую минуту я наказан сторицею! - И потом он наклонился и сначала поцеловал ее в голову, лоб, а потом и в губы.

  Катишь, догадавшись по экипажу Вихрова, что он приехал, вышла к нему из соседней комнаты. Выражение лица ее было печально, но торжественно.

  - Клеопаша всегда желала быть похороненною в их приходе рядом с своим мужем. "Если, говорит, мы несогласно жили с ним в жизни, то пусть хоть на страшном суде явимся вместе перед богом!" - проговорила Катишь и, кажется, вряд ли не сама все это придумала, чтобы хоть этим немного помирить Клеопатру Петровну с ее мужем: она не только в здешней, но и в будущей даже жизни желала устроивать счастье своих друзей.

  - Съездите теперь к этим господам, у которых дроги, и скажите, чтобы их отпустили в деревню, и мне тоже дайте денег; здесь надобно сделать кой-какие распоряжения.

  Вихров дал ей денег и съездил как-то механически к господам, у которых дроги, - сказал им, что надо, и возвратился опять в свое Воздвиженское. Лежащая на столе, вся в белом и в цветах, Клеопатра Петровна ни на минуту не оставляла его воображения. На другой день он опять как-то машинально поехал на вынос тела и застал, что священники были уже в домике, а на дворе стояла целая гурьба соборных певчих. Катишь желала как можно параднее похоронить свою подругу. Гроб она также заказала пренарядный.

  - Ничего, растряхайте-ка ваш кармашек! Она стоит, чтобы вы ее с почетом похоронили, - говорила она Вихрову.

  Гроб между тем подняли. Священники запели, запели и певчие, и все это пошло в соседнюю приходскую церковь. Шлепая по страшной грязи, Катишь шла по средине улицы и вела только что не за руку с собой и Вихрова; а потом, когда гроб поставлен был в церковь, она отпустила его и велела приезжать ему на другой день часам к девяти на четверке, чтобы после службы проводить гроб до деревни.

  Вихров снова возвратился домой каким-то окаменелым. Теперь у него в воображении беспрестанно рисовался гроб и положенные на него цветы.

  Поутру он, часу в девятом, приехал в церковь. Кроме Катишь, которая была в глубоком трауре и с плерезами, он увидел там Живина с женою.

  - Умерла, брат, - проговорил тот каким-то глухим голосом.

  - Да, умерла, - повторил Вихров.

  Юлия только внимательно смотрела на Вихрова. Живин, заметивши, что приятель был в мрачном настроении, сейчас же, разумеется, пожелал утешить его, или, лучше сказать, пооблить его холодною водою.

  - Последний-то обожатель ее, господин Ханин, говорят, и не был у нее, пока она была больна, - сказал он.

  Вихрову досадно и неприятно было это слышать.

  - Ну, не время говорить подобные вещи, - сказал он.

  В половине обедни в церковь вошел Кергель. Он не был на этот раз такой растерянный; напротив, взор у него горел радостью, хотя, сообразно печальной церемонии, он и старался иметь печальный вид. Он сначала очень усердно помолился перед гробом и потом, заметив Вихрова, видимо, не удержался и подошел к нему.

  - Спешу пожать вашу руку и поблагодарить вас, - сказал он и, взяв руку Вихрова, с чувством пожал ее.

  - Что такое? За что? - спросил его тот.

  - От его превосходительства Сергея Григорьича (имя Абреева) прислан мне запрос через полицию, чтобы я прислал мой формулярный список для определения меня в полицеймейстеры.

  - Вот как! - произнес Вихров с удовольствием. - Значит, письмо подействовало!

  - Да как же, помилуйте! - продолжал Кергель с каким-то даже трепетом в голосе. - Я никак не ожидал и не надеялся быть когда-нибудь полицеймейстером - это такая почетная и видная должность!.. Конечно, я всю душу и сердце положу за его превосходительство Сергея Григорьича, но и тем, вероятно, не сумею возблагодарить ни его, ни вас!.. А мне еще и Катерине Дмитриевне надобно передать радостное для нее известие, - прибавил он после нескольких минут молчания и решительно, кажется, не могший совладать с своим нетерпением.

  - А разве и об ней есть запрос? - спросил Вихров.

  - И об ней, и она, наверно, будет определена, - отвечал Кергель и, осторожно перейдя на ту сторону, где стояла Катишь, подошел к ней и начал ей передавать приятную новость; но Катишь была не такова: когда она что-нибудь делала для других, то о себе в эти минуты совершенно забывала.

  - Ну, после как-нибудь расскажете, мне не до того, - отвечала она, и все внимание ее было обращено на церемонию отпевания.

  В одном из углов церкви Вихров увидал также и Грушу, стоявшую там, всю в черном, и усерднейшим образом кланявшуюся в землю: она себя в самом деле считала страшно согрешившею против Клеопатры Петровны.

  Когда, наконец, окончилась вся эта печальная церемония и гроб поставили на дроги, Живин обратился к Вихрову:

  - А ты поедешь провожать до деревни?

  - Да, - отвечал тот мрачно.

  - Прощайте, Вихров, - сказала ему Юлия с каким-то особенным ударением. - Я сегодня убедилась, что у вас прекрасное сердце.

  Кергель между тем, как бы почувствовав уже в себе несколько будущего полицеймейстера, стал шумно распоряжаться экипажами. Одним велел подъехать, другим отъехать, дрогам тронуться.

  Катишь все время сохраняла свой печальный, но торжественный вид. Усевшись с Вихровым в коляску, она с важностью кивнула всем прочим знакомым головою, и затем они поехали за гробом.

  Вскоре после того пришлось им проехать Пустые Поля, въехали потом и в Зенковский лес, - и Вихров невольно припомнил, как он по этому же пути ездил к Клеопатре Петровне - к живой, пылкой, со страстью и нежностью его ожидающей, а теперь - что сталось с нею - страшно и подумать! Как бы дорого теперь дал герой мой, чтобы сразу у него все вышло из головы - и прошедшее и настоящее!

  - Последний уж раз я еду по этой дорожке, - проговорила вдруг Катишь, залившись горькими слезами.

  Вихров взглянул на нее - и тоже не утерпел и заплакал.

  - Ну, будет, пощадите меня, - сказал он, взяв и сжимая ее руку.

  - Я очень рада, что хоть вы одни понимаете, как можно было любить эту женщину, - бормотала Катишь, продолжая плакать.

  Она в самом деле любила Клеопатру Петровну больше всех подруг своих. После той размолвки с нею, о которой когда-то Катишь писала Вихрову, она сама, первая, пришла к ней и попросила у ней прощения. В Горохове их ожидала уже вырытая могила; опустили туда гроб, священники отслужили панихиду - и Вихров с Катишь поехали назад домой. Всю дорогу они, исполненные своих собственных мыслей, молчали, и только при самом конце их пути Катишь заговорила:

  - Кергель сказывал, что меня непременно определят в сестры милосердия; ну, я покажу, как русская дама может быть стойка и храбра, - заключила она и молодцевато махнула головою.

  Вихров всю почти ночь после того не спал и все ходил взад и вперед по кабинету.

  - Я, решительно я убил эту женщину! Женись я на ней, она была бы счастлива и здорова, - говорил он.

  И это почти была правда. После окончательной разлуки с ним Клеопатра Петровна явно не стала уже заботиться ни о добром имени своем, ни о здоровье, - ей все сделалось равно.

VI

ОДНО ЗА ОДНИМ

  Тяжелое душевное состояние с Вихровым еще продолжалось; он рад даже был, что Мари, согласно своему обещанию, не приезжала еще в их края. У нее был болен сын ее, и она никак не могла выехать из Петербурга. Вихров понимал, что приезд ее будет тяжел для Груши, а он не хотел уже видеть жертв около себя - и готов был лучше бог знает от какого блаженства отказаться, чтобы только не мучить тем других. Переписка, впрочем, между им и Мари шла постоянная; Мари, между прочим, с величайшим восторгом уведомила его, что повесть его из крестьянского быта, за которую его когда-то сослали, теперь напечаталась и производит страшный фурор и что даже в самых модных салонах, где и по-русски почти говорить не умеют, читаются его сказания про мужиков и баб, и отовсюду слышатся восклицания: "C'est charmant! Comme c'est vrai! Comme c'est poetique!"*

  ______________

  * Это очаровательно! Как это верно! Как это поэтично! (франц.).

  "Ты себе представить не можешь, - заключала Мари, - как изменилось здесь общественное мнение: над солдатчиной и шагистикой смеются, о мужиках русских выражаются почти с благоговением. Что крепостное право будет уничтожено - это уже решено; но, говорят многие, коренные преобразования будут в судах и в финансах. Дай-то бог, авось мы доживем до того, что нам будет возможно не боясь честно говорить и не стыдясь честно жить". По газетам Вихров тоже видел, что всюду курили фимиам похвал его произведению. Встреть моего писателя такой успех в пору его более молодую, он бы сильно его порадовал; но теперь, после стольких лет почти беспрерывных душевных страданий, он как бы отупел ко всему - и удовольствие свое выразил только тем, что принялся сейчас же за свой вновь начатый роман и стал его писать с необыкновенной быстротой; а чтобы освежаться от умственной работы, он придумал ходить за охотой - и это на него благотворно действовало: после каждой такой прогулки он возвращался домой здоровый, покойный и почти счастливый. Вместо Живина, который все время продолжал сидеть с женой и амурничать, Вихров стал брать с собой Ивана. Этот Санчо Панса его юности вел себя последнее время прекрасно: был постоянно трудолюбив, трезв и даже опрятен и почти что умен. Стрелял он тоже порядочно - и выучился этому от нечего делать, когда барином сослан был в деревню.

  Каждый почти день Вихров с ружьем за плечами и в сопровождении Ивана, тоже вооруженного, отправлялся за рябчиками в довольно мрачный лес, который как-то больше гармонировал с душевным настроением героя моего, чем подозерные луга. Вихров почти наизусть выучил всю эту дорогу: вот пройдет мимо гумен Воздвиженского и по ровной глинистой дороге начнет подниматься на небольшой взлобок, с которого ненадолго бывает видно необыкновенно красивую колокольню села Богоявления; потом путь идет под гору к небольшому мостику, от которого невдалеке растут две очень ветвистые березы; затем опять надо идти в гору. Вихров всегда задыхался при этом; но вот, наконец, и воротца в лес. Иван, когда они подходили к ним, уходил немного вперед и отворял воротца, под которыми постоянно была лужа грязи. Пройдя их, сейчас же можно было поворачивать в лес. Идя в чаще елок, на вершины которых Иван внимательнейшим образом глядел, чтобы увидеть на них рябчика или тетерева, Вихров невольно помышлял о том, что вот там идет слава его произведения, там происходит война, смерть, кровь, сколько оскорбленных самолюбий, сколько горьких слез матерей, супруг, а он себе, хоть и грустный, но спокойный, гуляет в лесу. На одну из ближайших ко входу в лес колод Вихров обыкновенно садился отдыхать, а Иван в почтительной позе устанавливался невдалеке от него - и Вихров всякий раз, хоть и не совсем ласковым голосом, говорил ему:

  - Садись, что ж ты стоишь!

  И Иван садился, но все-таки продолжал держать себя в несколько трусливой позе. Наконец, Вихрову этот подобострастный вид его стал наскучать - и он решился ободрить его, хоть и предчувствовал, что Иван после того сейчас же нос подымет и, пожалуй, опять пьянствовать начнет; но, как бы то ни было, он раз сказал ему:

  - Иван, что ж ты не женишься?

  - На ком же жениться-то! - отвечал Иван, потупляясь немного.

  Барин в этом случае попал в самую заветную его мечту.

  - Хорошие-то невесты за меня не пойдут, а на худой-то что жениться.

  - Да ведь невесты все одинаково хороши!

  - Нет-с, разница большая, - отвечал Иван, ухмыляясь. - За меня было, вон, поповна даже шла-с.

  - Ну так что же?

  - Да говорит: "Есть у тебя сто рублей денег, так пойду за тебя", - а у меня какие ж деньги!

  И в голосе Ивана Вихров явно почувствовал укор себе, зачем он ему не приготовил этих ста рублей.

  - Что ж, она хороша лицом?

  - Нет, из лица она не так чтобы очень красива, - отвечал Иван.

  Поповна была просто дурна и глупа очень.

  - Так чем же она тебе нравится?

  - Да тем, что попочетнее, все не мужичка простая.

  - И ты бы на ней с большим удовольствием женился?

  - Да-с, - отвечал Иван, опять ухмыляясь.

  - Ну, хорошо, сватайся! Я тебе дам сто рублей.

  Иван что-то молчал.

  - Когда же ты будешь свататься? - спросил Вихров, думая, что не налгал ли все это Иван.

  - Да вот-с тут как-нибудь, - отвечал Иван опять как-то нерешительно; у него мгновенно уже все перевернулось в голове. "Зачем жениться теперь, лучше бы барин просто дал сто рублей", - думал он.

  - Ну, женись, женись! - повторил с усмешкою Вихров.

  - Слушаю-с! - отвечал Иван и, будучи все-таки очень доволен милостями барина, решился в мыслях еще усерднее служить ему, и когда они возвратились домой, Вихров, по обыкновению, сел в кабинете писать свой роман, а Иван уселся в лакейской и старательнейшим образом принялся приводить в порядок разные охотничьи принадлежности: протер и прочистил ружья, зарядил их, стал потом починивать патронташ.

  К нему вошла Груша.

  - А что, барину к ужину есть дичь? - сказала она.

  - Есть надо быть-с! - отвечал Иван, сейчас же вскакивая на ноги: он все время был чрезвычайно почтителен к Груше и относился к ней, совершенно как бы она барыня его была.

  - Дай-ка, умею ли я стрелять, - сказала она, взяв одно ружье; ей скучно, изволите видеть, было: барин все занимался, и ей хоть бы с кем-нибудь хотелось поболтать.

  - Так, что ли, стреляют? - спросила она, прикладывая ружье к половине груди и наклоняя потом к нему свою голову.

  - Нет-с, не так-с, а вот как-с, - надо к щеке прикладывать, - проговорил Иван и, схватив другое ружье, прицелился из него и, совершенно ошалелый оттого, что Груша заговорила с ним, прищелкнул языком, притопнул ногой и тронул язычок у ружья.

  То сейчас же выстрелило; Груша страшно при этом вскрикнула.

  - Что такое? - проговорил Иван, весь побледнев.

  - То, что меня застрелил, - проговорила Груша, опускаясь на стоявший около нее стул.

  Кровь текла у нее по всему платью.

  - Что за выстрел? - воскликнул и Вихров, страшно перепуганный и одним прыжком, кажется, перескочивший из кабинета в лакейскую.

  Там Иван по-прежнему стоял онемелый, а Груша сидела наклонившись.

  - Что такое у вас? - повторил еще раз Вихров.

  - Это я, батюшка, выстрелила, - поспешила отвечать Груша, - шалила да и выстрелила в себя; маленько, кажется, попала; за доктором, батюшка, поскорее пошлите...

  - Доктора скорей, доктора! - кричал Вихров.

  Мальчик Миша, тоже откуда-то появившийся, побежал за доктором.

  - Но куда ты в себя выстрелила и как ты могла в себя выстрелить? - говорил Вихров, подходя к Груше и разрывая на ней платье.

  - Вот тут, кажется, в бок левый, - отвечала Груша.

  - Но ты тут не могла сама себе выстрелить! - говорил Вихров, ощупывая дрожащею рукою ее рану. - Уж это не ты ли, злодей, сделал? - обратился он к стоявшему все еще на прежнем месте Ивану и не выпуская Груши из своих рук.

  - Я-с это, виноват! - отвечал тот сдуру.

  - А, так вот это кто и что!.. - заревел вдруг Вихров, оставляя Грушу и выходя на средину комнаты: ему пришло в голову, что Иван нарочно из мести и ревности выстрелил в Грушу. - Ну, так погоди же, постой, я и с тобой рассчитаюсь! - кричал Вихров и взял одно из ружей. - Стой вот тут у притолка, я тебя сейчас самого застрелю; пусть меня сошлют в Сибирь, но кровь за кровь, злодей ты этакий!

  - Батюшка барин, не делайте этого, не делайте! - кричала Груша.

  - Нет, никто меня теперь не остановит от этого! - кричал Вихров и стал прицеливаться в Ивана, который смиренно прижался к косяку и закрыл только глаза.

  Напрасно Груша молила и стонала.

  - Дай только в лоб нацелиться, чтобы верный был выстрел, - шипел Вихров и готов был спустить курок, но в это время вбежал Симонов - и сам бог, кажется, надоумил его догадаться, в чем тут дело и что ему надо было предпринять: он сразу же подбежал к Вихрову и что есть силы ударил его по руке; ружье у того выпало, но он снова было бросился за ним - Симонов, однако, схватил его сзади за руки.

  - Черт ты этакой, убеги, спрячься скорей! - закричал он Ивану.

  Тот действительно повернулся и побежал, и забежал в самую даль поля и сел там в рожь.

  Симонов между тем продолжал бороться с Вихровым.

  - Нет, я его поймаю и убью! - больше стонал тот по-звериному, чем говорил.

  - Нет-с, не уйдете-с, не убьете-с! - стонал, в свою очередь, и Симонов.

  Но Вихров, конечно, бы вырвался из его старческих рук, если бы в это время не вошел случайно приехавший Кергель.

  - Батюшка, подсобите связать барина, - закричал ему Симонов, - а то он либо себя, либо Ивана убьет...

  Кергель, и не понявший сначала, что случилось, бросился, однако, помогать Симонову. Оба они скрутили Вихрову руки назад и понесли его в спальню; белая пена клубом шла у него изо рта, глаза как бы окаменели и сделались неподвижными. Они бережно уложили его на постель. Вихров явно был в совершенном беспамятстве. Набежавшие между тем в горницу дворовые женщины стали хлопотать около Груши. Дивуясь и охая и приговаривая: "Матери мои, господи, отцы наши святые!" - они перенесли ее в ее комнату. Кергель прибежал тоже посмотреть Грушу и, к ужасу своему, увидел, что рана у ней была опасна, а потому сейчас же поспешил свезти ее в своем экипаже в больницу; но там ей мало помогли: к утру Груша умерла, дав от себя показание, что Иван выстрелил в нее совершенно нечаянно.

  Симонов, опасаясь, что когда Вихров опомнится, так опять, пожалуй, спросит Ивана, попросил исправника, чтобы тот, пока дело пойдет, посадил Ивана в острог. Иван, впрочем, и сам желал того.

  У Вихрова доктор признал воспаление в мозгу и весьма опасался за его жизнь, тем более, что тот все продолжал быть в беспамятстве. Его очень часто навещали, хотя почти и не видали его, Живин с женою и Кергель; но кто более всех доказал ему в этом случае дружбу свою, так это Катишь. Услыхав о несчастном убийстве Груши и о постигшей Вихрова болезни, она сейчас же явилась к нему уже в коричневом костюме сестер милосердия, в чепце и пелеринке и даже с крестом на груди. Сейчас же приняла весь дом под свою команду и ни одной душе не позволяла ходить за больным, а все - даже черные обязанности - исполняла для него сама. Через неделю, когда доктор очень уж стал опасаться за жизнь больного, она расспросила людей, кто у Павла Михайлыча ближайшие родственники, - и когда ей сказали, что у него всего только и есть сестра - генеральша Эйсмонд, а Симонов, всегда обыкновенно отвозивший письма на почту, сказал ей адрес Марьи Николаевны, Катишь не преминула сейчас же написать ей письмо и изложила его весьма ловко.

  "Ваше превосходительство! - писала она своим бойким почерком. - Письмо это пишет к вам женщина, сидящая день и ночь у изголовья вашего умирающего родственника. Не буду описывать вам причину его болезни; скажу только, что он напуган был выстрелом, который сделал один злодей-лакей и убил этим выстрелом одну из горничных".

  Катишь очень хорошо подозревала о некоторых отношениях Груши к Вихрову; но, имея привычку тщательнейшим образом скрывать подобные вещи, она, разумеется, ни одним звуком не хотела намекнуть о том в письме к Марье Николаевне. Темное, но гениальное чутье Катишь говорило ей, что между m-me Эйсмонд и m-r Вихровым вряд ли нет чего-нибудь, по крайней мере, некоторой нравственной привязанности; так зачем же было смущать эти отношения разным вздором? Себя она тоже по этому поводу как бы старалась несколько выгородить.

  "Не заподозрите, бога ради, - писала она далее в своем письме, - чтобы любовь привела меня к одру вашего родственника; между нами существует одна только святая и чистая дружба, - очень сожалею, что я не имею портрета, чтобы послать его к вам, из которого вы увидали бы, как я безобразна и с каким ужасным носом, из чего вы можете убедиться, что все мужчины могут только ко мне пылать дружбою!"

  Сделавшись сестрой милосердия, Катишь начала, нисколько не конфузясь и совершенно беспощадно, смеяться над своей наружностью. Она знала, что теперь уже блистала нравственным достоинством. К письму вышеизложенному она подписалась.

  "Сестра милосердия, Екатерина Прыхина".

VII

ПЕТЕРБУРГСКАЯ ГОСТЬЯ И КАТИШЬ

  Было часов шесть вечера. По главной улице уездного городка шибко ехала на четверке почтовых лошадей небольшая, но красивая дорожная карета. Рядом с кучером, на широких козлах, помещался благообразный лакей в военной форме. Он, как только еще въехали в город, обернулся и спросил ямщика:

  - Что ж, мне сбегать к смотрителю и попросить, чтобы вы же и довезли нас до Воздвиженского?

  - Я же и довезу, - отвечал ямщик, - всего версты две: генеральшу важно докачу; на водку бы только дала!

  - Дадут-с, - отвечал лакей и, как только подъехали к почтовой станции, сейчас же соскочил с козел, сбегал в дом и, возвратясь оттуда и снова вскакивая на козлы, крикнул: - Позволили, пошел!

  Ямщик тронул.

  - Ну, слава богу, что не задержали! - послышался тихий голос в карете.

  Это ехала, или, лучше сказать, скакала день и ночь из Петербурга в Воздвиженское Мари. С ней ехал и сынок ее, только что еще выздоровевший, мальчик лет десяти.

  Когда экипаж начал, наконец, взбираться в гору, Мари не утерпела и, выглянув в окно кареты, спросила:

  - Это Воздвиженское?

  - Оно самое-с! - отвечал ямщик и что есть духу понесся.

  - Господи, как-то я его застану! - говорила Мари нерешительным голосом и вся побледнев при этой мысли.

  В Воздвиженском в это время Вихров, пришедши уже в себя и будучи только страшно слаб, лежал, опустив голову на подушки; худ и бледен он был, как мертвец, и видно было, что мысли, одна другой мрачнее, проходили постоянно в его голове. Он не спрашивал ни о том, что такое с ним было, ни о том - жива ли Груша. Он, кажется, все это сам уж очень хорошо знал и только не хотел расспросами еще более растравлять своих душевных ран; ходившей за ним безусыпно Катишь он ласково по временам улыбался, пожимал у нее иногда руку; но как она сделает для него, что нужно, он сейчас и попросит ее не беспокоиться и уходить: ему вообще, кажется, тяжело было видеть людей. Катишь, немножко уже начинавшая и обижаться таким молчаливым обращением ее клиента, по обыкновению, чтобы развлечь себя, выходила и садилась на балкон и принималась любоваться окрестными видами; на этот раз тоже, сидя на балконе и завидев въезжавшую во двор карету, она прищурила глаза, повела несколько своим носом и затем, поправив на себе торопливо белую пелеринку и крест, поспешно вышла на крыльцо, чтобы встретить приехавшую особу.

  - Это я знаю, кто приехал! - говорила она не без лукавства, идя в переднюю.

  Мари входила уже на лестницу дома, держа сына за руку; она заметно была сильно встревожена. Катишь, дожидавшаяся ее на верхней ступени, модно присела перед ней.

  - Я, кажется, имею удовольствие видеть ее превосходительство госпожу Эйсмонд? - проговорила она, по обыкновению, в нос.

  - Да, - отвечала Мари. - Но скажите, что же больной наш? - прибавила она дрожащим голосом.

  - Опасность миновалась: слаб еще, но не опасен, - отвечала с важностью Катишь. - Прошу вас в гостиную, - заключила она, показывая Мари на гостиную.

  Та вошла туда как-то не совсем охотно.

  - А могу я его видеть? - прибавила она тем же беспокойным голосом.

  - О нет, нет! - воскликнула Катишь совсем уж в нос. - Такая нечаянность может его встревожить.

  Никак не ожидая, что Мари сама приедет, Катишь и не говорила даже Вихрову о том, что писала к ней.

  - А вы вот посидите тут, - продолжала она простодушным и очень развязным тоном, - отдохните немножко, выкушайте с дороги чайку, а я схожу да приготовлю его на свидание с вами. Это ваш сынок, конечно? - заключила Катишь, показывая на мальчика.

  - Да, сын мой, - отвечала Мари.

  - Прелестный мальчик! - одобрила m-lle Катишь. - Теперь вот еще извольте мне приказать: как вам угодно почивать - одним или с вашим малюткой?

  Какую цель Катишь имела сделать подобный вопрос - неизвестно, но Мари он почему-то сконфузил.

  - Это все равно, он может спать и со мной, а если в отдельной комнате, так я просила бы только, чтобы не так далеко от меня.

  - Так вот как мы сделаем, - отвечала ей Катишь, - я вам велю поставить кровать в комнате покойной Александры Григорьевны, - так генеральша генеральшино место и займет, - а малютку вашего положим, где спал, бывало, Сергей Григорьич - губернатор уж теперь, слышали вы?

  - Да, слышала.

  - Я вот по милости его и ношу этот почетный орден! - прибавила Катишь и указала на крест свой. - Сейчас вам чаю подадут! - заключила она и ушла.

  Мари, оставшись одна, распустила ленты у дорожного чепца, расстегнула даже у горла платье, и на глазах ее показались слезы; видно было, что рыдания душили ее в эти минуты; сынок ее, усевшийся против нее, смотрел на нее как бы с некоторым удивлением.

  Катишь между тем, как кошка, хитрой и лукавой походкой вошла в кабинет к Вихрову. Он, при ее входе, приподнял несколько свою опущенную голову.

  - Вы покрепче, кажется, сегодня, - произнесла она как бы и обыкновенным голосом и только потирая немного руки.

  - Кажется, - отвечал Вихров довольно мрачно.

  - Пора, пора! Что это, молодой человек, все валяетесь! - говорила Катишь, покачивая головой. - Вот другие бы и дамы к вам приехали, - но нельзя, неприлично, все в халате лежите.

  - Что же, это Живина, что ли, хотела приехать? - спросил Вихров.

&