Писемский Алексей Феофилактович - Люди сороковых годов

и нездоровы оченно! - продолжал Ванька.

  - Как, нездоров и приехал? - спросил с удивлением Павел.

  - Их привезли-с лечить к лекарям... Барышня к ним из Москвы тоже приехала.

  - Воспитанница, что ли?

  - Да-с!.. Анна Гавриловна присылала кучера: "Скажите, говорит, чтобы барчик ваш побывал у нас; дяденька, говорит, нездоров и желает его видеть".

  - Я сейчас же пойду! - сказал Павел, очень встревоженный этим известием, и вместе с тем, по какому-то необъяснимому для него самого предчувствию, оделся в свой вицмундир новый, в танцевальные выворотные сапоги и в серые, наподобие кавалерийских, брюки; напомадился, причесался и отправился.

  У Еспера Иваныча в городе был свой дом, для которого тот же талантливый маэстро изготовил ему план и фасад; лет уже пятнадцать дом был срублен, покрыт крышей, рамы в нем были вставлены, но - увы! - дальше этого не шло; внутри в нем были отделаны только три - четыре комнаты для приезда Еспера Иваныча, а в остальных пол даже не был настлан. Дом стоял на красивейшем месте, при слиянии двух рек, и имел около себя не то сад, не то огород, а скорей какой-то пустырь, самым гнусным и бессмысленным образом заросший чертополохом, крапивою, репейником и даже хреном. Павел по очень знакомой ему лесенке вошел в переднюю. Первая его встретила Анна Гавриловна с распухнувшими от слез глазами и, сверх обыкновения, совершенно небрежно одетая.

  - Что дяденька? - спросил Павел.

  - Започивал! - почти шепотом отвечала Анна Гавриловна.

  - Что такое с ним?

  - Удар: ручка и ножка отнялись, - отвечала Анна Гавриловна.

  - Господи боже мой! - произнес Павел.

  У Анны Гавриловны все мускулы в лице подергивало.

  - Марья Николаевна наша приехала! - проговорила она несколько повеселевшим тоном.

  - Слышал это я, - отвечал Павел, потупляясь; он очень хорошо знал, кто такая была Марья Николаевна.

  - Подите-ка, какая модница стала. Княгиня, видно, на ученье ничего не пожалела, совсем барышней сделала, - говорила Анна Гавриловна. - Она сейчас выйдет к вам, - прибавила она и ушла; ее сжигало нетерпение показать Павлу поскорее дочь.

  Тот, оставшись один, вошел в следующую комнату и почему-то опять поприфрантился перед зеркалом. Затем, услышав шелест женского шелкового платья, он обернулся: вошла, сопровождаемая Анной Гавриловной, белокурая, чрезвычайно миловидная девушка, лет восемнадцати, с нежным цветом лица, с темно-голубыми глазами, которые она постоянно держала несколько прищуренными.

  - Вот, посмотрите, какая! - проговорила, не утерпев, Анна Гавриловна. - Это племянник Еспера Иваныча, - прибавила она девушке, показывая на Павла.

  Та мило улыбнулась ему и поклонилась. Павел тоже расшаркался перед нею.

  Они сели.

  - Вы еще в гимназии учитесь? - спросила его девушка.

  - В гимназии!.. Я, впрочем, скоро должен кончить курс, - отвечал скороговоркой Павел и при этом как-то совершенно искривленным образом закинул ногу на ногу и безбожно сжимал в руках фуражку.

  - А потом куда? - спросила девушка.

  - Потом ненадолго в Демидовское{83}, а там и в военную службу, и в свиту.

  Павел, не говоря, разумеется, отцу, сам с собой давно уже решил поступить непременно в военную.

  - Почему же в Демидовское, а не в университет? Демидовцев я совсем не знаю, но между университетскими студентами очень много есть прекрасных и умных молодых людей, - проговорила девушка каким-то солидным тоном.

  - Конечно, - подтвердил Павел, - всего вероятнее, и я поступлю в университет, - прибавил он и тут же принял твердое намерение поступить не в Демидовское, а в университет. Марья Николаевна произвела на него странное действие. Он в ней первой увидел, или, лучше сказать, в первой в ней почувствовал женщину: он увидел ее белые руки, ее пышную грудь, прелестные ушки, и с каким бы восторгом он все это расцеловал! Фуражку свою он еще больше, и самым беспощадным образом, мял. Анна Гавриловна, ушедшая в комнату Еспера Иваныча, возвратилась оттуда.

  - Дяденька вас просит к себе, - сказала она Павлу.

  Тот пошел. Еспер Иваныч сидел в креслах около своей кровати: вместо прежнего красивого и представительного мужчины, это был какой-то совершенно уже опустившийся старик, с небритой бородой, с протянутой ногой и с висевшей рукой. Лицо у него тоже было скошено немного набок.

  Павел обмер, взглянув на него.

  - Видишь, какой я стал! - проговорил Еспер Иваныч с грустною усмешкою.

  - Ничего, дяденька, поправитесь, - успокаивал его Павел, целуя у дяди руку, между тем как у самого глаза наполнились слезами.

  Мари тоже вошла и села на одно из кресел.

  - Познакомь их! - сказал Еспер Иваныч Анне Гавриловне, показывая пальцем на дочь и на Павла.

  - Они уже познакомились, - отвечала Анна Гавриловна.

  - Скажи, чтобы они полюбили друг друга, - проговорил Еспер Иваныч и сам заплакал.

  Павел был почти не в состоянии видеть этого некогда мощного человека, пришедшего в такое положение.

  - Он... малый... умный, - говорил Еспер Иваныч, несколько успокоившись и показывая Мари на Павла, - а она тоже девица у нас умная и ученая, - прибавил он, показав Павлу на дочь, который, в свою очередь, с восторгом взглянул на девушку.

  - Когда вот дяденьке-то бывает получше немножко, - вмещалась в разговор Анна Гавриловна, обращаясь к Павлу, - так такие начнут они разговоры между собою вести: все какие-то одеялы, да твердотеты-факультеты, что я ничего и не понимаю.

  Еспер Иваныч рассмеялся; девушка взглянула на мать; Павел продолжал на нее смотреть с восторгом.

  О, сколько любви неслось в эти минуты к Марье Николаевне от этих трех человек!

  Еспер Иваныч продолжал сидеть и неумно улыбаться.

  - Как же я вас буду звать? - отнеслась Марья Николаевна к Павлу несколько таким тоном, каким обыкновенно относятся взрослые девушки к мальчикам еще.

  - Как вам угодно, - отвечал тот.

  - Я вас буду звать кузеном, - продолжала она.

  - В таком случае позвольте и мне называть вас кузиной! - возразил ей на это Павел.

  - Непременно кузиной! - подхватила Марья Николаевна.

  - Слышите, батюшка! - отнеслась Анна Гавриловна к Есперу Иванычу. - Она его карзином, а он ее карзиной будут называть.

  - Карзиной! - повторил Еспер Иваныч и засмеялся уже окончательно.

  Вот что забавляло теперь этого человека. Анна Гавриловна очень хорошо это понимала, и хоть у ней кровью сердце обливалось, но она все-таки продолжала его забавлять подобным образом. Мари, все время, видимо, кого-то поджидавшая, вдруг как бы вся превратилась в слух. На дворе послышался легкий стук экипажа.

  - Это Клеопаша, должно быть, - проговорила она и проворно вышла.

  - Кто? - спросил Еспер Иваныч.

  - Клеопатра Петровна, надо быть, - отвечала Анна Гавриловна.

  - Кто это такая? - спросил ее негромко Павел.

  - Да как, батюшка, доложить? - начала Анна Гавриловна. - Про господина Фатеева, соседа нашего и сродственника еще нашему барину, слыхали, может быть!.. Женился, судырь мой, он в Москве лет уж пять тому назад; супруга-то его вышла как-то нашей барышне приятельницей... Жили все они до нынешнего года в Москве, ну и прожились тоже, видно; съехали сюда... Княгиня-то и отпустила с ними нашу Марью Николаевну, а то хоть бы и ехать-то ей не с кем: с одной горничной княгиня ее отпустить не желала, а сама ее везти не может, - по Москве, говорят, в карете проедет, дурно делается, а по здешним дорогам и жива бы не доехала...

  - Она одна или с мужем? - перебил Еспер Иваныч Анну Гавриловну, показывая рукою на соседнюю комнату.

  - Одна-с, - отвечала та, прислушавшись немного. - Вот, батюшка, - прибавила она Павлу, - барыня-то эта чужая нам, а и в деревню к нам приезжала, и сюда сейчас приехала, а муженек хоть и сродственник, а до сих пор не бывал.

  - Дурак он... - произнес Еспер Иваныч, - армейщина... кавалерия... только и умеет усы крутить да выпить, - только и есть!

  - Уж именно - балда пустая, хоть и господин!.. - подхватила Анна Гавриловна. - Не такого бы этакой барыне мужа надо... Она славная!..

  - Она умная! - перебил с каким-то особенным ударением Еспер Иваныч, и на его обрюзглом лице как бы на мгновение появилось прежнее одушевление мысли.

  Вошла Мари и вслед за ней - ее подруга; это была молодая, высокая дама, совершенная брюнетка и с лицом, как бы подернутым печалью.

  - Здравствуйте, Еспер Иваныч! - сказала она, подходя с почтением к больному.

  - Здравствуйте! - отвечал ей тот, приветливо кивая головой.

  М-me Фатеева села невдалеке от него.

  - Вот это хорошо, что вы из деревни сюда переехали - ближе к доктору, - здесь вы гораздо скорее выздоровеете.

  - Да, может быть, - отвечал Еспер Иваныч, разводя в каком-то раздумьи руками. - А вы как ваше время проводите? - прибавил он с возвратившеюся ему на минуту любезностью.

  - Ужасно скучаю, Еспер Иваныч; только и отдохнула душой немного, когда была у вас в деревне, а тут бог знает как живу!.. - При этих словах у m-me Фатеевой как будто бы даже навернулись слезы на глазах.

  - Что делать! Вам тяжкий крест богом назначен! - проговорил Еспер Иваныч, и у него тоже появились на глазах слезы.

  Анна Гавриловна заметила это и тотчас же поспешила чем-нибудь поразвеселить его.

  - Полноте вы все печальное разговаривать!.. Расскажите-ка лучше, судырь, как вон вас Кубанцев почитает, - прибавила она Есперу Иванычу.

  Он усмехнулся.

  - Ну, расскажи! - проговорил он.

  - Кубанцев - это приказный, - начала Анна Гавриловна как бы совершенно веселым тоном, - рядом с нами живет и всякий раз, как барин приедет сюда, является с поздравлением. Еспер Иваныч когда ему полтинник, когда целковый даст; и теперешний раз пришел было; я сюда его не пустила, выслала ему рубль и велела идти домой; а он заместо того - прямо в кабак... напился там, идет домой, во все горло дерет песни; только как подошел к нашему дому, и говорит сам себе: "Кубанцев, цыц, не смей петь: тут твой благодетель живет и хворает!.." Потом еще пуще того заорал песни и опять закричал на себя: "Цыц, Кубанцев, не смей благодетеля обеспокоить!.." Усмирильщик какой - самого себя!

  Все улыбнулись. И Еспер Иваныч сначала тоже, слегка только усмехнувшись, повторил: "Усмирильщик... себя!", а потом начал смеяться больше и больше и наконец зарыдал.

  - Ой, какой вы сегодня нехороший!.. Вот я у вас сейчас всех гостей уведу!.. Ступайте-ка, ступайте от капризника этого, - проговорила Анна Гавриловна.

  Мари, Фатеева и Павел встали.

  - Да, ступайте, - произнес им и Еспер Иваныч.

  Они вышли в другую комнату.

  Как ни поразил Павла вид Еспера Иваныча, но Мари заставила его забывать все, и ее слегка приподнимающаяся грудь так и представлялась ему беспрестанно.

  Дамы сели; он тоже сел, но только несколько поодаль их. Они начали разговаривать между собой.

  - Я к тебе поутру еще послала записку, - начала Мари.

  - Я бы сейчас и приехала, - отвечала Фатеева (голос ее был тих и печален), - но мужа не было дома; надобно было подождать и его и экипаж; он приехал, я и поехала.

  - А в каком он расположении духа теперь? - спросила Мари.

  - По обыкновению.

  - Это нехорошо.

  - Очень! - подтвердила Фатеева и вздохнула. - Получаешь ты письма из Москвы? - спросила она, как бы затем, чтобы переменить разговор.

  - О, maman мне пишет каждую неделю, - отвечала Мари.

  - А из Коломны пишут? - спросила Фатеева, и на печальном лице ее отразилась как бы легкая улыбка.

  - Пишут, - отвечала Мари с вспыхнувшим взором.

  Павла точно кинжалом ударило в сердце. К чему этот безличный вопрос и безличный ответ? Он, кроме уж любви, начал чувствовать и мучения ревности.

  Вошла Анна Гавриловна.

  - Ну, гости дорогие, пожалуйте-ко в сад! Наш младенчик, может быть, заснет, - сказала она. - В комнату бы вам к Марье Николаевне, но там ничего не прибрано.

  - У меня хаос еще совершенный, - подтвердила и та.

  - В саду очень хорошо, - произнесла своим тихим голосом Фатеева.

  - Угодно вам, mon cousin, идти с нами? - обратилась Мари с полуулыбкой к Павлу.

  - Если позволите! - отвечал тот, явно тонируя.

  Все пошли.

  В саду Фатеева и Мари, взявшись под руку, принялись ходить по высокой траве, вовсе не замечая, что платья их беспрестанно зацепляются за высокий чертополох и украшаются репейниковыми шишками. Между ними, видимо, начался интересный для обеих разговор. Павел, по необходимости, уселся на довольно отдаленной дерновой скамейке; тихая печаль начала снедать его душу. "Она даже и не замечает меня!" - думал он и невольно прислушивался хоть и к тихим, но долетавшим до него словам обеих дам. М-me Фатеева говорила: "Это такой человек, что сегодня раскается, а завтра опять сделает то же!" Сначала Мари только слушала ее, но потом и сама начала говорить. Из ее слов Павел услышал: "Когда можно будет сделаться, тогда и сделается, а сказать теперь о том не могу!" Словом, видно было, что у Мари и у Фатеевой был целый мир своих тайн, в который они не хотели его пускать.

  Дамы наконец находились, наговорились и подошли к нему.

  - Pardon, cousin*, - сказала ему Мари, но таким холодно-вежливым тоном, каким обыкновенно все в мире хозяйки говорят всем в мире гостям.

  ______________

  * Извините, кузен (франц.).

  Павел не нашелся даже, что и ответить ей.

  - О чем это вы мечтали? - спросила его гораздо более ласковым образом m-me Фатеева.

  Павел тут только заметил, что у нее были превосходные, черные, жгучие глаза.

  - Женщины воображают, что если мужчина молчит, так он непременно мечтает! - отвечал он ей насмешливо, а потом, обратившись к Мари, прибавил самым развязным тоном: - Adieu,* кузина!

  ______________

  * Прощайте (франц.).

  - Уже?.. - проговорила она. - Вы, смотрите же, ходите к нам чаще!

  - Я готов хоть каждый день: я так люблю дядю! - отвечал Павел слегка дрожащим голосом.

  - Каждый день ходите, пожалуйста, - повторила Мари, и Павлу показалось, что она с каким-то особенным выражением взглянула на него.

  M-me Фатеевой он поклонился сухо: ему казалось, что она очень много отвлекла от него внимание Мари. Когда он пошел домой, теплая августовская ночь и быстрая ходьба взволновали его еще более; и вряд ли я даже найду красок в моем воображении, чтобы описать то, чем представлялась ему Мари. Она ему являлась ангелом, эфиром, плотью, жгучею кровью; он хотел, чтобы она делилась с ним душою, хотел наслаждаться с ней телом. Когда он возвратился, то его встретила, вместо Ваньки, жена Симонова. Ванька в последнее время тоже завел сердечную привязанность к особе кухарки, на которой обещался даже жениться, беспрестанно бегал к ней, и жена Симонова (женщины всегда бывают очень сострадательны к подобным слабостям!) с величайшей готовностью исполняла его должность.

  - Ну, Аксинья, - сказал ей Павел, - я какую барышню встретил, кузину свою, просто влюбился в нее по уши!

  - Да разве уж вы знаете это? - спросила его та с улыбкой.

  - Знаю, все знаю! - воскликнул Павел и закрыл лицо руками.

XIII

КОШКИ И МЫШОНОК

  Мари, Вихров и m-me Фатеева в самом деле начали видаться почти каждый день, и между ними мало-помалу стало образовываться самое тесное и дружественное знакомство. Павел обыкновенно приходил к Имплевым часу в восьмом; около этого же времени всегда приезжала и m-me Фатеева. Сначала все сидели в комнате Еспера Иваныча и пили чай, а потом он вскоре после того кивал им приветливо головой и говорил:

  - Ну, ступайте: я уж устал и улягусь!

  Все переходили по недоделанному полу в комнату Мари, которая оказалась очень хорошенькой комнатой, довольно большою, с итальянским окном, выходившим на сток двух рек; из него по обе стороны виднелись и суда, и мачты, и паруса, и плашкотный мост, и наконец противоположный берег, на склоне которого размещался монастырь, окаймленный оградою с стоявшими при ней угловыми башнями, крытыми черепицею, далее за оградой кельи и службы, тоже крытые черепицей, и среди их церкви и колокольни с серебряными главами и крестами. Нет сомнения, что ландшафт этот принадлежал к самым обыкновенным речным русским видам, но тем не менее Павлу, по настоящим его чувствованиям, он показался райским. Стены комнаты были оклеены только что тогда начинавшими входить в употребление пунцовыми суконными обоями; пол ее был покрыт мягким пушистым ковром; привезены были из Новоселок фортепьяно, этажерки для нот и две - три хорошие картины. Все это придумала и устроила для дочери Анна Гавриловна. Бедный Еспер Иваныч и того уж не мог сообразить; приезжай к нему Мари, когда он еще был здоров, он поместил бы ее как птичку райскую, а теперь Анна Гавриловна, когда уже сама сделает что-нибудь, тогда привезет его в креслах показать ему.

  - Да, хорошо, хорошо! - скажет он только.

  Мари очень любила вышивать шерстями по канве. Павел не мог довольно налюбоваться на нее, когда она сидела у окна, с наклоненною головой, перед пяльцами. Белокурые волосы ее при этом отливали приятным матовым светом, белые руки ходили по канве, а на переплете пялец выставлялся носок ее щеголеватого башмака. Мари была далеко не красавица, но необыкновенно миловидна: ум и нравственная прелесть Еспера Иваныча ясно проглядывали в выражении ее молодого лица, одушевленного еще сверх того и образованием, которое, чтобы угодить своему другу, так старалась ей дать княгиня; m-me Фатеева, сидевшая, по обыкновению, тут же, глубоко-глубоко спрятавшись в кресло, часто и подолгу смотрела на Павла, как он вертелся и финтил перед совершенно спокойно державшею себя Мари.

  Однажды он, в волнении чувств, сел за фортепьяно и взял несколько аккордов.

  - Ты играешь? - спросила его Мари, уставив на него с некоторым удивлением свои голубые глаза.

  - Играю, - отвечал Павел и начал наигрывать знакомые ему пьесы с чувством, какое только было у него в душе.

  Мари слушала.

  - Ты очень мило играешь, - сказала она, подходя и опираясь у него за стулом.

  Павел обернулся к ней; лица их встретились так близко, что Павел даже почувствовал ее дыхание.

  - Но ты совсем музыки не знаешь: играешь совершенно без всяких правил, - проговорила Мари.

  - Зачем тут правила!.. - воскликнул Павел.

  - Затем, что у тебя выходит совсем не то, что следует по нотам.

  Павел сделал не совсем довольную мину.

  - Ну, так учите меня! - сказал он.

  - А ты будешь ли слушаться? - спросила Мари с улыбкою.

  - Вас-то?.. Господи, я скорей бога не послушаюсь, чем вас! - проговорил Павел.

  Мари при этом немного покраснела.

  - Ну, вот давай, я тебя стану учить; будем играть в четыре руки! - сказала она и, вместе с тем, близко-близко села около Павла.

  Он готов был бы в эти минуты всю остальную жизнь отдать, чтобы только иметь право обнять и расцеловать ее.

  - Ну, начинай! - продолжала Мари.

  Павел начал, но от волнения, а также и от неуменья, безбожно ошибался.

  - Это нельзя! - сказала Мари, останавливая свою игру. - Ты ужасно что такое играешь!

  - Вы никогда не будете в четыре руки играть верно! - вмешалась в разговор Фатеева.

  - Отчего же? - спросила, обертываясь к ней, Мари.

  - Оттого, что твой кавалер очень пылко играет, а ты очень холодно.

  В тоне голоса m-me Фатеевой слышалось что-то особенное.

  - А вы, chere amie, сегодня очень злы! - сказала ей Мари и сама при этом покраснела. Она, кажется, наследовала от Еспера Иваныча его стыдливость, потому что от всякой малости краснела. - Ну, извольте хорошенько играть, иначе я рассержусь! - прибавила она, обращаясь к Павлу.

  - Я все готов сделать, чтобы вы только не рассердились! - сказал он и в самом деле проиграл пьесу без ошибки.

  Мари, перестав играть, несколько времени сидела задумчиво.

  - Знаешь что, - начала она неторопливо, - мне мой музыкальный учитель говорил, что музыка без правил все равно, что человек без ума.

  - И ваше такое же мнение? - спросил ее Павел.

  - И мое такое же, - отвечала Мари с своей обычной, доброй улыбкой.

  - Ну, в таком случае, я буду играть по правилам, - сказал Павел, - но только вы же меня и учите; мне не у кого брать уроки.

  - Хорошо! - произнесла Мари протяжно, и действительно после того они каждый вечер стали заниматься музыкой часа по два.

  Павел, несмотря на чувствуемое столь милое и близкое соседство, несмотря на сжигающий его внутри огонь, оказался самым внимательным учеником. Такого рода занятия их прежде всего наскучили m-me Фатеевой.

  - Когда же вы прекратите вашу музыку? Я наконец умираю со скуки! - воскликнула она.

  - Pardon, chere amie!* - сказала Мари, как бы спохватившись. - Вы совсем уж почти без ошибки играете, - прибавила она не без кокетства Павлу.

  ______________

  * Простите, дорогой друг! (франц.).

  - Только то и требовалось доказать! - отвечал он, пришедший в восторг от ее взгляда.

  По случаю французского языка тоже вышла история в этом роде. Вихров раз пришел и застал, что Мари читает m-me Фатеевой вслух французский роман. Он, по необходимости, тоже сделался слушателем и очутился в подлейшем положении: он совершенно не понимал того, что читала Мари; но вместе с тем, стыдясь в том признаться, когда его собеседницы, по случаю прочитанного, переглядывались между собой, смеялись на известных местах, восхищались поэтическими страницами, - и он также смеялся, поддакивал им улыбкой, так что те решительно и не заметили его обмана, но втайне самолюбие моего героя было сильно уязвлено. "Что же я за невежда!" - думал он и, придя домой, всю ночь занимался французским языком; на следующую ночь - тоже, так что месяца через два он почти всякую французскую книжку читал свободно. Случай невдолге представился ему и блеснуть своим знанием; это было в один дождливый, осенний день. Павел пришел к Имплевым и застал, что Мари была немного больна и лежала на диване, окутанная своею бархатною кацавейкой. О, как она показалась ему мила в этом положении! Целый вечер им предстояло остаться вдвоем, так как Фатеева писала, что, по случаю дурной погоды, она не приедет. Мари, кажется, больше затем, чтобы только на что-нибудь другое отвлечь пламенные взгляды кузена, которые он явно уже кидал на нее, сказала ему:

  - Прочти мне что-нибудь!

  - По-французски или по-русски? - спросил Павел, вставая и беря будто бы случайно с этажерки неразрезанный французский роман.

  - Надеюсь, что вы сего не читали? - прибавил он.

  - Нет, - отвечала Мари, думавшая, что он ей станет читать по-французски.

  Павел неторопливо разрезал роман, прочел его заглавие, а потом произнес как бы наставническим тоном:

  - Вы уж извините; я буду прямо вам читать по-русски, ибо по-французски отвратительнейшим образом произношу.

  - Но тебе, может быть, это трудно будет? - спросила даже несколько удивленным тоном Мари.

  - Не думаю, - отвечал Павел и начал читать ясно, отчетливо, как бы по отличному переводу.

  - Ты славно, однако, знаешь французский язык, - сказала с удовольствием Мари.

  - И вообразите, кузина, - продолжал Павел, - с месяц тому назад я ни йоты, ни бельмеса не знал по-французски; и когда вы в прошлый раз читали madame Фатеевой вслух роман, то я был такой подлец, что делал вид, будто бы понимаю, тогда как звука не уразумел из того, что вы прочли.

  - Ты искусно, однако, притворялся! - заметила ему Мари.

  - Надеюсь; но так как нельзя же всю жизнь быть обманщиком, а потому я и счел за лучшее выучиться.

  - Но зачем же тебе так непременно хотелось выучиться по-французски?

  - Для вас! Я не хотел, чтобы вы увидели во мне невежду.

  Мари вся покраснела, и надо полагать, что разговор этот она передала от слова до слова Фатеевой, потому что в первый же раз, как та поехала с Павлом в одном экипаже (по величайшему своему невниманию, муж часто за ней не присылал лошадей, и в таком случае Имплевы провожали ее в своем экипаже, и Павел всегда сопровождал ее), - в первый же раз, как они таким образом поехали, m-me Фатеева своим тихим и едва слышным голосом спросила его:

  - Вы для Мари выучились по-французски?

  - Да, - отвечал Павел.

  Разговор на несколько времени прекратился.

  - У вас поэтому много силы воли? - начала m-me Фатеева снова.

  - Много, - отвечал Павел.

  - Я ужасно люблю в людях силу воли, - прибавила она, как бы совсем прячась в угол возка.

  - А сами вы сим качеством награждены от природы или нет?

  - Да, награждена, и мне это очень полезно оказалось в жизни.

  - А вот, кстати, - начал Павел, - мне давно вас хотелось опросить: скажите, что значил, в первый день нашего знакомства, этот разговор ваш с Мари о том, что пишут ли ей из Коломны, и потом она сама вам что-то такое говорила в саду, что если случится это - хорошо, а не случится - тоже хорошо.

  - Я не помню! - сказала m-me Фатеева каким-то протяжным голосом.

  - Значит, под этими словами ничего особенного не заключалось?

  - Не знаю, не помню!

  - У Мари никакой нет особенной в Москве сердечной привязанности?

  - Кажется, нет! - опять протянула Фатеева.

  Будь на месте Павла более опытный наблюдатель, он сейчас бы почувствовал в голосе ее что-то неопределенное, но юноша мой только и услыхал, что у Мари ничего нет в Москве особенного: мысль об этом постоянно его немножко грызла.

  - Ну-с, теперь об вас, - сказал он, окончательно развеселившись, - скажите, вы очень несчастливы в вашей семейной жизни?

  - Очень!

  - Что же ваш муж - груб, глуп, зол?

  - Он пьяный и дурной нравственности человек.

  - И вас не любит?

  - Вероятно!

  - Зачем же вы живете с ним?

  - Потому что у меня, кроме этого платья, что на мне, - ничего нет!

  - Господи боже мой! - воскликнул Павел. - Разве в наше время женщина имеет право продавать себя? Вы можете жить у Мари, у меня, у другого, у третьего, у кого только есть кусок хлеба поделиться с вами.

  Если бы Павел мог видеть лицо Фатеевой, то увидел бы, как она искренно усмехнулась всей этой тираде его.

  - Вы говорите еще как мальчик! - сказала она и потом, когда они подъехали к их дому и она стала выходить из экипажа, то крепко-крепко пожала руку Павла и сказала:

  - Мне надо умереть - вот что!

  - Нет, мы вам не дадим умереть! - возразил он ей, и в голосе его слышалась решительность.

  M-me Фатеева мотнула только головой и, как черная тень какая, скрылась в входную дверь своей квартиры.

XIV

ПЕРВЫЙ УДАР

  Любовь слепа: Павел ничего не видел, что Мари обращалась с ним как с очень еще молодым мальчиком, что m-me Фатеева смотрела на него с каким-то грустным участием и, по преимуществу, в те минуты, когда он бывал совершенно счастлив и доволен Мари. Успокоенный словами Фатеевой, что у Мари ничего нет в Москве особенного, он сознавал только одно, что для него величайшее блаженство видаться с Мари, говорить с ней и намекать ей о своей любви. Сказать ей прямо о том у него не хватало, разумеется, ни уменья, ни смелости, тем более, что Мари, умышленно или нет, но даже разговор об чем бы то ни было в этом роде как бы всегда отклоняла, и юный герой мой ограничивался тем, что восхищался перед нею выходившими тогда библейскими стихотворениями Соколовского{95}.

  

   И скрылась из вида долина Гарана,

  

   И млечной утварью свет божий, - декламировал он, почему-то воображая, что слова "долина Гарана" и "млечная утварь" обрисовывают его чувства.

  - Вы знаете, этот господин сослан? - говорил Павел.

  - Да, знаю! - отвечала Мари.

  - И знаете, за какое стихотворение?

  - Гм! Гм! - подтвердила Мари.

  - Шутка недурная-с! - подхватил Павел.

  Мари ничего на это не сказала и только улыбнулась, но Павел, к удовольствию своему, заметил, что взгляд ее выражал одобрение. "Черт знает, как она умна!" - восхищался он ею мысленно.

  Когда Мари была уже очень равнодушна с Павлом, он старался принять тон разочарованного.

  

   Что мне в них -

  

   Я молод был;

  

   Но цветов

  

   С тех брегов

  

   Не срывал,

  

   Венков не вил

  

   В скучной молодости! - читал он, кивая с грустью в такт головою и сам в эти минуты действительно искреннейшим образом страдал.

  Однажды он с некоторою краскою в лице и с блистающими глазами принес Мари какой-то, года два уже вышедший, номер журнала, в котором отыскал стихотворение к N.N.

  - О жрица неги! - начал он читать, явно разумея под этой жрицей Мари, -

  

   О жрица неги, счастлив тот,

  

   Кого на одр твой прихотливый

  

   С закатом солнца позовет

  

   Твой взор то нежный, то стыдливый!

  

   Кто на взволнованных красах

  

   Минутой счастья жизнь обманет

  

   И в утро с ложа неги встанет

  

   С приметной томностью в очах!

  Мари на это стихотворение не сделала ни довольного, ни недовольного вида, даже не сконфузилась ничего, а прослушала как бы самую обыкновенную вещь.

  Вскоре после того Павел сделался болен, и ему не велели выходить из дому. Скука им овладела до неистовства - и главное оттого, что он не мог видаться с Мари. Оставаясь почти целые дни один-одинешенек, он передумал и перемечтал обо всем; наконец, чтобы чем-нибудь себя занять, вздумал сочинять повесть и для этого сшил себе толстую тетрадь и прямо на ней написал заглавие своему произведению: "Чугунное кольцо". Героем своей повести он вывел казака, по фамилии Ятвас. В фамилии этой Павел хотел намекнуть на молодцеватую наружность казака, которою он как бы говорил: я вас, и, чтобы замаскировать это, вставил букву "т". Ятвас этот влюбился в губернском городе в одну даму и ее влюбил в самого себя. В конце повести у них произошло рандеву в беседке на губернском бульваре. Дама призналась Ятвасу в любви и хотела подарить ему на память чугунное кольцо, но по этому кольцу Ятвас узнает, что это была родная сестра его, с которой он расстался еще в детстве: обоюдный ужас и - после того казак уезжает на Кавказ, и там его убивают, а дама постригается в монахини. Рвение Павла в этом случае до того дошло, что он эту повесть тотчас же сам переписал, и как только по выздоровлении пошел к Имплевым, то захватил с собой и произведение свое. Есперу Иванычу сказать об нем он побоялся, но Мари признался, даже и дал ей прочесть свое творение.

  - Главное тут, кузина, - говорил он, - мне надобен дневник женщины, и я никак не могу подделаться под женский тон: напишите, пожалуйста, мне этот дневник!

  - Хорошо, - сказала Мари и немного улыбнулась.

  Когда Вихров через несколько дней пришел к ним, она встретила его с прежней полуулыбкой.

  - Ты все тут о любви пишешь, - сказала она, не глядя на него.

  - Да, - отвечал он, напротив, уставляя на нее глаза свои.

  Дневником, который Мари написала для его повести, Павел остался совершенно доволен: во-первых, дневник написан был прекрасным, правильным языком, и потом дышал любовью к казаку Ятвасу. Придя домой, Павел сейчас же вписал в свою повесть дневник этот, а черновой, и особенно те места в нем, где были написаны слова: "о, я люблю тебя, люблю!", он несколько раз целовал и потом далеко-далеко спрятал сию драгоценную для него рукопись.

  Касательно дальнейшей судьбы своего творения Павел тоже советовался с Мари.

  - Я вот, как приеду в Москву, поступлю в университет, сейчас же напечатаю.

  - Погодил бы немножко, ты молод еще очень! - возражала та.

  - Но я не то, что сам напечатаю, а отнесу ее к какому-нибудь книгопродавцу, - объяснил Павел, - что ж, тот не убьет же меня за это: понравится ему - возьмет он, а не понравится - откажется! Печатаются повести гораздо хуже моей.

  - И то правда! - согласилась Мари.

  Покуда герой мой плавал таким образом в счастии любви, приискивая только способ, каким бы высказать ее Мари, - в доме Имплевых приготовлялось для него не совсем приятное событие. Между Еспером Иванычем и княгинею несколько времени уже шла переписка: княгиня, с видневшимися следами слез на каждом письме, умоляла его переселиться для лечения в Москву, где и доктора лучше, и она сама будет иметь счастье быть при нем. Есперу Иванычу тоже хотелось: ему, может быть, даже думалось, что один вид и присутствие до сих пор еще любимой женщины оживят его. Анна Гавриловна также не имела ничего против этого: привыкшая исполнять малейшее желание своего идола, она в этом случае заботилась только о том, как его - такого слабого - довезти до Москвы. Наконец Еспер Иваныч призвал Мари и велел написать к княгине, что он переезжает в Москву. Мари приняла это известие с неописанным восторгом; как бы помешанная от радости, она начала целовать руки у отца, начала целовать Анну Гавриловну.

  - Да что же вы, матушка барышня, прежде-то не сказали, что вам так хочется в Москву? - проговорила та.

  - Не смела, Анна Гавриловна: я думала, что век уж здесь стану жить.

  - Да что же у вас, жених, что ли, там какой есть, который вам нравится?

  - Все есть, там блаженство! - проговорила Мари и, закрыв себе лицо руками, убежала.

  - Надо скорей же ехать! - проговорил Еспер Иваныч, взглянув значительно на Анну Гавриловну.

  - Да! - отвечала та в некотором раздумье и тотчас же пошла сделать некоторые предварительные распоряжения к отъезду.

  Первая об этом решении узнала Фатеева, приехавшая к Имплевым ранее Павла. Известие это, кажется, очень смутило ее. Она несколько времени ходила по комнате.

  - Я, в таком случае, сама перееду в деревню, - проговорила она, садясь около Мари и стряхивая с платья пыль.

  Мари посмотрела на нее.

  - А муж разве пустит? - спросила она.

  - Вероятно! - отвечала Фатеева, как-то судорожно передернув плечами. - Он здесь, ко всем для меня удовольствиям, возлюбленную еще завел... Все же при мне немножко неловко... Сам мне даже как-то раз говорил, чтобы я ехала в деревню.

  - Что ж ты будешь там одна в глуши делать? - спросила ее Мари с участием.

  - Умирать себе потихоньку; по крайней мере, там никто не будет меня мучить и терзать, - отвечала m-me Фатеева, закидывая голову назад.

  Мари смотрела на нее с участием.

  - А Постен тоже переедет в деревню? - спросила она, но таким тихим голосом, что ее едва можно было слышать.

  - Вероятно! - отвечала с мелькнувшей на губах ее улыбкой Фатеева. - На днях как-то вздумал пикник для меня делать... Весь beau monde здешний был приглашен - дрянь ужасная все!

  Проговоря это, m-me Фатеева закрыла глаза, как бы затем, чтобы не увидели в них, что в душе у ней происходит.

  - Право, - начала она, опять передернув судорожно плечами, - я в таком теперь душевном состоянии, что на все готова решиться!

  Мари ничего на это не сказала и потупила только глаза. Вскоре пришел Павел; Мари по крайней мере с полчаса не говорила ему о своем переезде.

  - Ты знаешь, - начала, наконец, она, - мы переезжаем в Москву! - Голос ее при этом был неровен, и на щеках выступил румянец.

  - А я-то как же? - воскликнул наивно Павел.

  - Ты сам скоро переедешь в Москву, - поспешила ему сказать Мари; румянец уже распространился во всю щеку.

  - А вы также уезжаете? - отнесся Павел к Фатеевой.

  - Я уезжаю в деревню, - отвечала она; выражение лица ее в эту минуту было какое-то могильное.

  - Совсем уж один останусь! - проговорил Павел и сделался так печален, что Мари, кажется, не в состоянии была его видеть и беспрестанно нарочно обращалась к Фатеевой, но той тоже было, по-видимому, не до разговоров. Павел, посидев немного, сухо раскланялся и ушел.

  - Совсем молодой человек в отчаянии! - проговорила m-me Фатеева.

  Мари держала глаза опущенными в землю.

  - Это на вашей душе грех! - прибавила Фатеева.

  - Ей-богу, я ни в чем тут не виновата! - возразила Мари серьезно. - Как же я должна была поступить?

  - Не знаю, - сказала Фатеева.

  Мари задумалась.

  Павел от огорчения в продолжение двух дней не был даже у Имплевых. Рассудок, впрочем, говорил ему, что это даже хорошо, что Мари переезжает в Москву, потому что, когда он сделается студентом и сам станет жить в Москве, так уж не будет расставаться с ней; но, как бы то ни было, им овладело нестерпимое желание узнать от Мари что-нибудь определенное об ее чувствах к себе. Для этой цели он приготовил письмо, которое решился лично передать ей.

  "Мари, - писал он, - вы уже, я думаю, видите, что вы для меня все: жизнь моя, стихия моя, мой воздух; скажите вы мне, - могу ли я вас любить, и полюбите ли вы меня, когда я сделаюсь более достойным вас? Молю об одном - скажите мне откровенно!"

  От Еспера Иваныча между тем, но от кого, собственно, - неизвестно, за ним уж прислали с таким приказом, что отчего-де он так давно не бывал у них и что дяденька завтра уезжает совсем в Москву, а потому он приходил бы проститься. Павел, захватив письмо с собой, побежал, как сумасшедший, и действительно в доме у Имплевых застал совершенный хаос: все комнаты были заставлены сундуками, тюками, чемоданами. Мари была уже в дорожном платье и непричесанная, но без малейшего следа хоть бы какой-нибудь печали в лице. Павел пробовал было хоть на минуту остаться с ней наедине, но решительно это было невозможно, потому что она то укладывала свои ноты, книги, то разговаривала с прислугой; кроме того, тут же в комнате сидела, не сходя с места, m-me Фатеева с прежним могильным выражением в лице; и, в заключение всего, пришла Анна Гавриловна и сказала моему герою: "Пожалуйте, батюшка, к барину; он один там у нас сидит и дожидается вас".

  Павел, делать нечего, пошел.

  Еспер Иваныч, увидев племянника, как бы повеселел немного.

  - Ну, и т