Писемский Алексей Феофилактович - Люди сороковых годов

непостоянства, сделалась заметно предметом внимания Павла.

  - Что же, вы не скучаете о Салове? - говорил он ей с участием.

  - Что скучать? Уж не воротишь! - отвечала m-me Гартунг. - Он ужасный человек! Ужасный! - прибавляла она потом как-то уж таинственно.

  - Ну и бог с ним! - утешал ее Павел. - Теперь вам надобно полюбить другого.

  - Ни-ни-ни!.. Ни-ни-ни! - почти с ужасом воскликнула m-me Гартунг.

  - Стало быть, вы его еще любите?

  - О, нисколько!.. - воскликнула с благородным негодованием Гартунг. - Но и другие мужчины - все они плуты!.. Я бы взяла их всех да так в ступке и изломала!..

  И она представила даже рукой, как бы она изломала всех мужчин в ступке.

  - Совершенно справедливо, все они - дрянь! - подтвердил Павел и вскоре после того, по поводу своей новой, как сам он выражался, религии, имел довольно продолжительный спор с Неведомовым, которого прежде того он считал было совершенно на своей стороне. Он зашел к нему однажды и нарочно завел с ним разговор об этом предмете.

  - А что, скажите, - начал он, - какого вы мнения о Жорж Занд? Мне никогда не случалось с вами говорить о ней.

  Неведомов некоторое время молчал, а потом заговорил, слегка пожав плечами:

  - Я... французских писателей, как вообще всю их нацию, не очень люблю!.. Может быть, французы в сфере реальных знаний и много сделали великого; но в сфере художественной они непременно свернут или на бонбоньерку, или на водевильную песенку.

  - Как на бонбоньерку или на водевильную песенку? - воскликнул Павел. - И у Жорж Занд вы находите бонбоньерку или водевильную песенку?

  - И у ней нахожу нечто вроде этого; потому что, при всем богатстве и поэтичности ее воображения, сейчас же видно, что она сближалась с разными умными людьми, наскоро позаимствовала от них многое и всеми силами души стремится разнести это по божьему миру; а уж это - не художественный прием!

  - Как, Жорж Занд позаимствовалась от умных людей?! - опять воскликнул Павел. - Я совершенно начинаю не понимать вас; мы никогда еще с вами и ни в чем до такой степени не расходились во взглядах наших! Жорж Занд дала миру новое евангелие или, лучше сказать, прежнее растолковала настоящим образом...

  Неведомов при этом потупился и несколько времени ничего не отвечал. Он, кажется, совершенно не ожидал, чтобы Павел когда-нибудь сказал подобный вздор.

  - Вы читали ее "Лукрецию Флориани"? - продолжал тот, все более и более горячась.

  - Читал, - отвечал Неведомов.

  - Какая же, по-вашему, главная мысль в этом произведении?

  Неведомов опять пожал немного плечами.

  - Я думаю, та мысль, - отвечал он, - что женщина может любить несколько раз и с одинаковою пылкостью.

  - Нет-с, это - не та мысль; тут мысль побольше и поглубже: тут блудница приведена на суд, но только не к Христу, а к фарисею, к аристократишке; тот, разумеется, и задушил ее. Припомните надпись из Дантова "Ада", которую мальчишка, сынишка Лукреции, написал: "Lasciate ogni speranza, voi che entrate"*. Она прекрасно характеризует этот мирок нравственных палачей и душителей.

  ______________

  * "Оставь надежду навсегда каждый, кто сюда входит" (итал.).

  - Может быть, и это, - отвечал Неведомов, - но, во всяком случае, - это одно из самых капризнейших и неудачнейших произведений автора.

  - Почему же - капризнейших и неудачнейших? - спросил Павел.

  - Потому что, как хотите, возвести в идеал актрису, авантюристку, имевшую бог знает скольких любовников и сколько от кого детей...

  - Но, что вам за дело до ее любовников и детей? - воскликнул Павел. - Вы смотрите, добрая ли она женщина или нет, умная или глупая, искренно ли любит этого скота-графа.

  - Как мне дела нет? По крайней мере, я главным достоинством всякой женщины ставлю целомудрие, - проговорил Неведомов.

  - Ну, я на это не так смотрю, - сказал Павел, невольно вспомнив при этом про m-me Фатееву.

  - Нет, и вы в глубине души вашей так же смотрите, - возразил ему Неведомов. - Скажите мне по совести: неужели вам не было бы тяжело и мучительно видеть супругу, сестру, мать, словом, всех близких вам женщин - нецеломудренными? Я убежден, что вы с гораздо большею снисходительностью простили бы им, что они дурны собой, недалеки умом, необразованны. Шекспир прекрасно выразил в "Гамлете", что для человека одно из самых ужасных мучений - это подозревать, например, что мать небезупречна...

  - Ну, что ж - Шекспир ваш? Согласитесь, что в его взгляде на женщину могло и должно было остаться много грубого, рыцарского понимания.

  - Да, но бог знает - это понимание не лучше ли нынешнего городско-развратного взгляда на женщину. Пушкин очень любил и знал хорошо женщин, и тот, однако, для романа своего выбрал совершенно безупречную женщину!.. Сколько вы ни усиливайте вашего воображения, вам выше Татьяны - в нравственном отношении - русской женщины не выдумать.

  - Позвольте-с! Но чем же она верна мужу?.. Только телом, а никак не мыслью.

  - Чем бы там она ни была верна, но она все-таки, любя другого, не изменила своему долгу - и не изменила вследствие прирожденного ей целомудрия; намеками на такого рода женщин испещрены наша история и наши песни.

  - В нашем споре о Жорж Занд, - перебил Павел Неведомова, - дело совсем не в том, - не в разврате и не в целомудрии; говорить и заботиться много об этом - значит, принимать один случайный факт за сущность дела... Жорж Занд добивается прав женщинам!.. Как некогда Христос сказал рабам и угнетенным: "Вот вам религия, примите ее - и вы победите с нею целый мир!", - так и Жорж Занд говорит женщинам: "Вы - такой же человек, и требуйте себе этого в гражданском устройстве!" Словом, она представительница и проводница в художественных образах известного учения эмансипации женщин, которое стоит рядом с учением об ассоциации, о коммунизме, и по которым уж, конечно, миру предстоит со временем преобразоваться.

  - Все это я очень хорошо знаю! - возразил Неведомов. - Но она требования всех этих прав женских как-то заявляет весьма односторонне - в одном только праве менять свои привязанности.

  - А вы думаете, это безделица! - воскликнул Павел. - Скажите, пожалуйста, что бывает последствием, если женщина так называемого дворянского круга из-за мужа, положим, величайшего негодяя, полюбит явно другого человека, гораздо более достойного, - что, ей простят это, не станут ее презирать за то?

  - Лично я, - отвечал Неведомов, - конечно, никогда такой женщины презирать не стану; но, все-таки всегда предпочту ту, которая не сделает этого.

  - Это почему?

  Неведомов усмехнулся.

  - Потому что еще покойная Сталь{240} говаривала, что она много знала женщин, у которых не было ни одного любовника, но не знала ни одной, у которой был бы всего один любовник.

  - Да что ж из этого? Хоть бы двадцать их было.

  - Нет, этого не следует, - продолжал Неведомов своим спокойным тоном, - вы сами мне как-то говорили, что физиологи почти законом признают, что если женщина меняет свои привязанности, то первей всего она лишается одного из величайших и драгоценнейших даров неба - это способности деторождения! Тут уж сама природа как будто бы наказывает ее.

  - Точно так же и мужчину, и мужчину тоже! - подхватил Павел.

  - И для мужчин тоже это нехорошо! - проговорил с улыбкою Неведомов.

  - Чем же нехорошо? Не все ж такие постники в этом отношении, как вы.

  - Да я и вас не замечал особенно в этом!

  - Я - что! Нет! Я не очень строг уж нынче, - произнес Павел и покраснел.

  Развивая и высказывая таким образом свою теорию, Вихров дошел наконец до крайностей; он всякую женщину, которая вышла замуж, родит детей и любит мужа, стал презирать и почти ненавидеть, - и странное дело: кузина Мари как-то у него была больше всех в этом случае перед глазами!

  С Фатеевой у Павла шла беспрерывная переписка: она писала ему письма, дышащие страстью и нежностью; описывала ему все свои малейшие ощущения, порождаемые постоянною мыслью об нем, и ко всему этому прибавляла, что она больше всего хлопочет теперь как-нибудь внушить мужу мысль отпустить ее в Москву. Павел с неописанным и бешеным восторгом ждал этой минуты...

  Двадцатого декабря было рождение Еспера Иваныча. Вихров поехал его поздравить и нарочно выбрал этот день, так как наверное знал, что там непременно будет Мари, уже возвратившаяся опять из Малороссии с мужем в Москву. Павлу уже не тяжело было встретиться с нею: самолюбие его не было уязвляемо ее равнодушием; его любила теперь другая, гораздо лучшая, чем она, женщина. Ему, напротив, приятно даже было показать себя Мари и посмотреть, как она добродетельничает.

  У Еспера Иваныча он застал, как и следует у новорожденного, в приемных комнатах некоторый парад. Встретивший его Иван Иваныч был в белом галстуке и во фраке; в зале был накрыт завтрак; но видно было, что никто ни к одному блюду и не прикасался. Тут же Павел увидел и Анну Гавриловну; но она до того постарела, что ее узнать почти было невозможно!

  - Где же я увижу новорожденного? - спросил он ее.

  - Наш новорожденный едва дышит, - отвечала Анна Гавриловна почти спокойным голосом; она ко всему уж, видно, была готова.

  - Можно его, однако, видеть?

  - Пожалуйте!

  И она привела Павла в спальную Еспера Иваныча, окна которой были закрыты спущенными зелеными шторами, так что в комнате царствовал полумрак. На одном кресле Павел увидел сидящую Мари в парадном платье, приехавшую, как видно, поздравить новорожденного. Она похудела очень и заметно была страшно утомлена. Еспер Иваныч лежал, вытянувшись, вверх лицом на постели; глаза его как-то бессмысленно блуждали по сторонам; самое лицо было налившееся, широкое и еще более покосившееся.

  Для дня рождения своего, он был одет в чистый колпак и совершенно новенький холстинковый халат; ноги его, тоже обутые в новые красные сафьяновые сапоги, стояли необыкновенно прямо, как стоят они у покойников в гробу, но больше всего кидался в глаза - над всем телом выдавшийся живот; видно было, что бедный больной желудком только и жил теперь, а остальное все было у него парализовано. Павла вряд ли он даже и узнал.

  Он только взглянул на него ненадолго, а потом и отвел от него в сторону свои глаза.

  - С ним, вероятно, удар повторился? - спросил Павел у Мари, садясь около нее.

  - Это уж, кажется, десятый, - отвечала она и вздохнула. - Как мы, однако, с тобою давно не видались, - прибавила она.

  - Да, давно, - отвечал ей равнодушно Павел и продолжал смотреть на больного.

  В это время в комнату вошел очень осторожными шагами маленький, толстенький и довольно еще благообразный из себя артиллерийский полковник.

  - Это муж мой!.. Вы, кажется, еще и не знакомы, - сказала Мари Павлу.

  - Я заезжал к вам, - отнесся к нему и сам полковник, видимо, стараясь говорить тише, - но не застал вас дома; а потом мы уехали в Малороссию... Вы же, вероятно, все ваше время посвящаете занятиям.

  На все это Павел ответил полковнику только пожатием руки и небольшою улыбкою.

  - Ну, так я, ангел мой, поеду домой, - сказал полковник тем же тихим голосом жене. - Вообразите, какое положение, - обратился он снова к Павлу, уже почти шепотом, - дяденька, вы изволите видеть, каков; наверху княгиня тоже больна, с постели не поднимается; наконец у нас у самих ребенок в кори; так что мы целый день - то я дома, а Мари здесь, то я здесь, а Мари дома... Она сама-то измучилась; за нее опасаюсь, на что она похожа стала...

  - Обо мне, пожалуйста, не беспокойся, мне положительно ничего не будет, - подхватила Мари, видимо, желавшая успокоить мужа.

  - Ну-с, так до свиданья! - сказал полковник и нежно поцеловал у жены руку. - До скорого свиданья! - прибавил он Павлу и, очень дружески пожав ему руку, вышел тою же осторожною походкой.

  Вся эта несколько нежная сцена между мужем и женою показалась Павлу противною.

  - Батюшка, не пора ли вам принять лекарство? - сказала затем Мари, подходя и наклоняясь к больному, как бы для того, чтобы он лучше ее слышал.

  Еспер Иваныч смотрел на нее, но ничего не говорил.

  - Пора вам, родной, принять! - повторила Мари и, взяв со стола микстуру, налила ее на ложку, осторожно поднесла к больному и вылила ему в рот.

  Он начал как бы смаковать выпитое лекарство губами и ртом. Стоявшая тут же в комнате, у ног больного, Анна Гавриловна ничем уже и не помогала Марье Николаевне и только какими-то окаменелыми глазами смотрела на своего друга. Любящее сердце говорило ей, что для него теперь все бесполезно. С этой, как бы омертвившей все ее существо, тоской и с своей наклоненной несколько вниз головой, она показалась Павлу восхитительною и великолепною; а Мари, в своем шелковом платье и в нарукавничках, подающая отцу лекарство, напротив того, возмущала и бесила Павла. К Анне Гавриловне вскоре подошел на цыпочках Иван Иваныч и сказал:

  - Священники вас спрашивают.

  Та вышла, но вскоре воротилась.

  - Причастить его надо, - сказала она почти суровым голосом Марье Николаевне, показывая на больного.

  - Да, - подтвердила та.

  - Вы выйдите, батюшка, - обратилась Анна Гавриловна к Павлу.

  - Войдите! - прибавила она священникам, которые вошли и начали облачаться.

  Вихров и Мари вышли в залу.

  Вскоре раздалось довольно нестройное пение священников. Павла точно ножом кольнуло в сердце. Он взглянул на Мари; она стояла с полными слез глазами, но ему и это показалось притворством с ее стороны.

  - Люди все, кажется, выдумали, чтобы терзать человека перед смертью, - проговорил он вслух.

  Мари посмотрела на него, еще не понимая - что такое он говорит.

  - Умирает человек: кажется, серьезное и великое дело совершается... Вдруг приведут к нему разных господ, которые кричат и козлогласуют около него, - проговорил он.

  - Каких господ? - спросила Мари, уставив на него уже окончательно удивленные глаза.

  - Таких, - отвечал Павел и не кончил своей мысли.

  Мари покачала головой.

  - Вот уж - как в басне, - сказала она, - понес студент обычный бред.

  Павел начал кусать с досады губы.

  Вскоре священники снова запели.

  - Нет, кузина, я решительно не в состоянии этого слышать! - воскликнул он. - Дядя, вероятно, не заметит, что я уйду. До свиданья! - проговорил он, протягивая ей руку.

  - Что, тебя опять года два мы не увидим? - сказала она ему.

  - Может быть, - отвечал Павел и поторопился проворнее уйти, чтобы не встретиться с Анной Гавриловной.

  У него было очень скверно на душе: он как-то сознавал в своей совести, что он что-то такое думал и делал нехорошо.

  "Ох уж эти мне нравственные люди!.. А посмотришь, так вся их жизнь есть не что иное, как удовлетворение потребностям тела и лицемерное исполнение разных обрядов и обычаев", - думал он, и ему вдруг нестерпимо захотелось пересоздать людские общества, сделать жизнь людей искренней, приятней, разумней. Но как - он и сам не мог придумать, и наконец в голове его поднялась такая кутерьма: мысль за мыслью переходила, ощущение за ощущением, и все это связи даже никакой логической не имело между собою; а на сердце по-прежнему оставалось какое-то неприятное и тяжелое чувство.

  В такого рода размышлениях Павел, сам того не замечая, дошел с Дмитровки на Тверскую и, порядком устав, запыхавшись, подошел к своему номеру, но когда отворил дверь, то поражен был: у него перед письменным столом сидела, глубоко задумавшись, m-me Фатеева в дорожном платье. При его приходе она вздрогнула и обернулась.

  - Боже мой! Вы ли это? - говорил Павел, подходя к ней.

  - Ах, это вы? - произнесла она с своей стороны голосом, в котором были как бы слышны рыдания. - Вы были у Мари? - прибавила она.

  - Я был у дяди. Его сейчас приобщают; он, вероятно, сегодня или завтра умрет. Но как же это вы здесь? Я не верю еще все глазам моим, - говорил Павел. Он несколько даже и поиспугался такого нечаянного появления m-me Фатеевой.

  - Приехала вот, сделала эту глупость!.. - сказала она.

  Павел посмотрел на нее с удивлением.

  - Я скакала к нему, как сумасшедшая; а он сидит все у своей Мари, - прибавила она и вслед затем, истерически зарыдав, начала ходить по комнате.

  Павел обмер.

  - Друг мой, помилуй, я всего у них в первый раз, и даже сегодня разбранился с Мари окончательно.

  - Я не хотела, чтобы вы вовсе с ней видались, понимаете!.. Вы мне сказали, что совсем не видаетесь с ней. Кого-нибудь одну любить: ее или меня!..

  - Я не ее и видеть ездил, а дядю, которого рожденье сегодня.

  - Разве сегодня его рожденье? - протянула m-me Фатеева несколько уже более спокойным голосом.

  - Сегодня, 20 декабря.

  - Вы не должны никогда более встречаться с этой противной Мари!.. Ну, подите сюда, я вас поцелую.

  Павел с восторгом подошел к ней. Она его начала страстно целовать.

  - Друг мой, я тебя безумно, до сумасшествия люблю, - шептала она ему.

  - Ангел мой, я сам не меньше тебя люблю, - говорил Павел, тоже обнимая и крепко целуя ее, - но кто же тебе рассказал - где я?

  - Твой человек, Иван; я его нарочно обо всем расспросила, - я ведь очень ревнива!

  - Бог с тобой, ревнуй меня, сколько хочешь; я перед тобой чист, как солнце; но скажи, как ты мужа убедила отпустить тебя сюда?

  - Ничего я его не убедила... Он последнее время так стал пить, что с ним разговаривать даже ни о чем невозможно было, - я взяла да и уехала!..

  - И прекрасно сделала; но где ты остановилась?

  - Недалеко тут. В "Париже", в гостинице.

  - Переезжайте лучше сюда в нумера. Здесь есть свободные комнаты.

  - Очень рада, - отвечала Фатеева.

  - Я тебе сейчас это устрою, - сказал Павел и, не откладывая времени, пошел к m-me Гартунг.

  - Давайте-ка мне, мадам, нумер самый лучший, - сказал он каким-то необыкновенно радостным голосом, - ко мне приехала сестра.

  - Ну, уж знаю я, сестра! - возразила, погрозив ему пальцем, m-me Гартунг.

  - Уверяю вас - сестра! - повторил Павел.

  - Смотрите, и вы так же измените и бросите, как Салов, - сказала m-me Гартунг уже серьезно.

  - Ну, уж я не изменю, - отвечал ей Павел.

  - Да, не измените! - произнесла она недоверчиво и пошла велеть приготовить свободный нумер; а Павел отправил Ивана в гостиницу "Париж", чтобы тот с горничной Фатеевой привез ее вещи. Те очень скоро исполнили это. Иван, увидав, что горничная m-me Фатеевой была нестарая и недурная собой, не преминул сейчас же начать с нею разговаривать и любезничать.

  - Что это ваша барыня к нашему барину, что ли, приехала? - спрашивал он ее, осклабляясь.

  - Надо быть. Она уж не к первому приезжает так, - отвечала та.

  - А вы к кому приехали? - спросил ее Иван.

  - К черту Иванычу Веревкину, - отвечала горничная бойко.

  - Знаем, хоть и не видывали.

  - Да вы не прижимайте так уж очень, - говорила горничная, когда Иван, внося с нею чемодан, совсем и вряд ли не нарочно прижал ее к стене.

  - Толста, вытерпите, - отвечал он ей на это.

  - Толста, да не про вас! - возразила горничная.

  Когда они сказали Павлу (опять уже сидевшему у себя в номере с Фатеевой), что вещи все внесены, он пошел, сам их все своими руками расставил и предложил своей названной сестрице перейти в ее новое жилище.

  - Но и вы со мной ступайте!.. Я не хочу одна без вас быть! - сказала та.

  - И я пойду с тобой, сокровище мое! - говорил Павел и, обняв Фатееву, крепко поцеловал ее.

  - Вот тебе за это! - воскликнул он.

  Восторгу его в настоящие минуты пределов не было.

XIII

ПОГУБЛЕННАЯ ПТИЧКА

  Через несколько дней Павлом получено было с траурной каемкой извещение, что Марья Николаевна и Евгений Петрович Эйсмонды с душевным прискорбием извещают о кончине Еспера Ивановича Имплева и просят родных и знакомых и проч. А внизу рукой Мари было написано: "Надеюсь, что ты приедешь отдать последний долг человеку, столь любившему тебя". Павел, разумеется, сейчас было собрался ехать; но прежде зашел сказать о том Клеопатре Петровне и показал даже ей извещение.

  - И погребального билета не могла прислать без своей приписки, - проговорила она с неприятною усмешкой...

  - Да, но я все-таки должен ехать, - проговорил Павел, заметив недовольное выражение ее лица.

  - Это ваше дело, - отвечала Фатеева, пожав плечами.

  - Но как же мое дело, друг мой! Я тебя спрашиваю: хочешь ты, чтоб я ехал, или нет?

  - Я, разумеется, не желаю, чтоб ты ехал, - проговорила она.

  - Ну, я и не поеду, - сказал Павел и, кинув фуражку на стол, стал снимать перчатки.

  Ему такой деспотизм Фатеевой уж и не понравился.

  - Вы уже потому не должны туда ехать, - продолжала она, - что там, как вы сами мне говорили, меня ужасно бранят.

  - Кто же бранит? Одна глупая Анна Гавриловна.

  - А ваша умная Мари, конечно, не бранит, - проговорила Фатеева и, кажется, употребила над собою усилие, чтобы окончательно не вспылить.

  Случившееся вскоре затем довольно трагическое происшествие в номерах - снова подало повод к размолвке между моими любовниками.

  Однажды ночью Вихров уже засыпал, как вдруг услыхал легонький удар в дверь своего номера. Он прислушался; удар снова повторился.

  - Кто там? - окрикнул он наконец.

  - Это я, - отвечал женский голос.

  - Кто вы?

  - Я, Анна Ивановна! - сказал женский голосок. - Пустите меня войти к вам.

  Вихров поспешил встать, зажечь свечу, надеть на себя платье и отпереть дверь. На пороге номера он увидел Анну Ивановну, всю дрожащую и со слезами на глазах.

  - Войдите, бога ради... Что такое с вами?

  Анна Ивановна вошла и в волнении сейчас же опустилась на стул.

  - Дайте мне воды; меня душит вот тут!.. - проговорила она, показывая на горло.

  Вихров подал ей воды.

  - Сходите и спросите Каролину Карловну, пустит ли она жить меня к себе в номера? - сказала она.

  - Разумеется, пустит; номер есть свободный, и спрашивать ее об этом нечего, - отвечал Вихров.

  - Нет, сходите, говорят вам!.. Может быть, она я не пустит! - проговорила каким-то капризным голосом Анна Ивановна.

  Вихров почти бессознательно повиновался ей и пошел будить Каролину Карловну.

  К почтенной хозяйке все почти ее постояльцы без всякой церемонии входили днем и ночью. Павел прямо подошел к ее постели и стал будить ее.

  - Каролина Карловна, а Каролина Карловна! - говорил он и даже взял и потряс ее за плечо.

  - А, что! - откликнулась она, а потом, узнав Вихрова, она произнесла: - Подите, Вихров, что за глупости?.. Зачем вы пришли?

  - Я пришел к вам от Анны Ивановны, которая пришла ко мне и просит вас, чтобы вы дали ей номер.

  При этих словах почтенная хозяйка приподнялась уже на своей кровати.

  - Как, пришла уж, пришла? - произнесла она как бы несколько довольным и насмешливым голосом. - Недолго же ее держали!

  Вихров думал, что это она говорит, что Анну Ивановну на уроке недолго продержали.

  - Но что же делать, - произнес он, - дайте ей, по крайней мере, номер поскорее; она сидит у меня в комнате вся в слезах и расстроенная.

  - А я говорила ей... говорила, - произнесла Каролина Карловна, сидя на своей постели, - она скрыла тогда от меня; ну, теперь и поплатилась.

  - Что такое скрыла, поплатилась? Ничего я вас не понимаю; комнату ей, говорят вам, дайте скорее!

  - Да комнат много, пусть хоть рядом с вами займет, - отвечала хозяйка, - хоть и не следовало бы, не стоит она того.

  Вихров, опять подумав, что Каролина Карловна за что-нибудь рассорилась с Анной Ивановной перед отъездом той на урок и теперь это припоминает, не придал большого значения ее словам, а поспешил взять со стены указанный ему хозяйкой ключ от номера и проворно ушел. Номер оказался совершенно неприбранным, и, чтобы привести его хоть сколько-нибудь в порядок, Вихров разбудил горничную Фатеевой, а потом перевел в него и Анну Ивановну, все еще продолжавшую плакать. Она была в домашней блузе, волосы у нее едва были заколоты назади, руки покраснели от холода, а на ногах - спальные туфли; но при всем том она была хорошенькая собой.

  - Что, мне оставить вас? - спросил он ее.

  - Нет, Вихров, посидите, - произнесла она, протягивая ему руку, - мне надобно вам многое рассказать.

  Вихров сел около нее. Его самого снедало любопытство узнать, что такое с ней произошло.

  - Откуда вы это появились и на каком уроке вы жили? - спросил он.

  - Я не на уроке жила, - отвечала Анна Ивановна отчаянным голосом.

  - Но где же? - спросил ее Вихров уже тихо.

  - У Салова, - отвечала Анна Ивановна тоже тихо.

  - Как у Салова? - воскликнул Вихров; он отшатнулся даже при этом от Анны Ивановны.

  - У Салова, - отвечала она, нахмуривая свое хорошенькое личико.

  - Разве вы любили не Неведомова? - спросил Вихров.

  - Нет, Салова - на горе мое! - произнесла Анна. Ивановна.

  - Как же вам не стыдно было предпочесть того этому?

  - Так уж случилось; черт, видимо, попутал, - произнесла Анна Ивановна и развела ручками, - тот грустный такой был да наставления мне все давал; а этот все смешил... вот и досмешил теперь... хорошо сделал?

  - Но что же такое он с вами сделал?

  - Сделал то, что... - И Анна Ивановна остановилась при этом на несколько мгновений, как бы затем, чтобы собраться с силами. - То место, на которое я поступила, он мне достал и часто у нас бывал в доме, потом стал свататься ко мне, - формально, уверяю вас! Я сколько раз ему говорила: "Вздор, говорю, не женитесь на мне, потому что я бедна!" Он образ снял, начал клясться, что непременно женится; так что мы после того совершенно, как жених и невеста, стали с ним целые дни ездить по магазинам, и он закупал мне приданое. В доме между тем стали говорить, чтобы я занималась или детьми, или своим женихом; тогда он перевез меня к себе на квартиру.

  - Но как же вы переехали к нему?

  - Отчего же не переехать? - возразила наивно Анна Ивановна. - Я была с ним обручена. Потом он меня у себя начал от всех прятать, никому не показывать, даже держать меня в запертой комнате, и только по ночам катался со мной по Москве. Я стала на это жаловаться: мне очень скучно было сидеть по целым дням взаперти. "Что же, говорю, ты, значит, меня не любишь, если не женишься на мне и держишь меня, как мышь какую, - в мышеловке?" А он мне, знаете, на эту Бэлу - черкешенку в романе Лермонтова - начнет указывать: "Разве Печорин, говорит, не любил ее?.. А тоже держал взаперти!" И когда я очень уж расплачусь - "дикарочка, дикарочка!" - начнет меня звать, привезет мне конфет, и я расхохочусь. Но еще хорошо, что нянька у него отличнейшая женщина была, еще за маленьким за ним ходила!.. Он взял ее к себе, как меня перевез. "Матушка барышня, - говорит она мне потихоньку, - что вы тут живете: наш барин на другой хочет жениться; у него ужо вечером в гостях будет невеста с матерью, чтоб посмотреть, как он живет". И вообразите: я тут сижу у него запертая, а другая невеста у него на вечере. Слышу - шампанское пьют, веселятся; это меня взорвало; я что есть силы стала стучаться в запертую дверь свою, так что он даже прибежал. "Не хочу, говорю, ни минуты тут оставаться!" - надела свой салоп и побежала сюда.

  Вихров слушал Анну Ивановну, сильно удивленный всем этим рассказом ее.

  - И что же, вы вполне уж ему принадлежали? - спросил он ее негромко.

  - Разумеется, вполне, - отвечала с каким-то милым гневом Анна Ивановна, - и потому - что я теперь такое?.. Совершенно погибшая женщина, - прибавила она и развела ручками.

  - Бог с вами, - успокаивал ее Павел, - мало ли обманутых девушек... не все же они погибают...

  - Меня-то теперь, Вихров, больше всего беспокоит, - продолжала Анна Ивановна, - что Неведомов очень рассердился на меня и презирает меня!.. Он, должно быть, в то время, как я жила в гувернантках, подсматривал за мною и знал все, что я делаю, потому что, когда у Салова мне начинало делаться нехорошо, я писала к Неведомову потихоньку письмецо и просила его возвратить мне его дружбу и уважение, но он мне даже и не отвечал ничего на это письмо... Так что, когда я сегодня выбежала от Салова, думаю: "Что ж, я одна теперь осталась на свете", - и хотела было утопиться и подбежала было уж к Москве-реке; но мне вдруг страшно-страшно сделалось, так что я воротилась поскорее назад и пришла вот сюда... Сходите, душенька, к Неведомову и попросите его, чтобы он пришел ко мне и простил меня!.. - заключила Анна Ивановна и протянула опять Вихрову руку.

  В продолжение всего этого разговора горничная Фатеевой беспрестанно входила в номер, внося разные вещи.

  - Какое же теперь? Он, вероятно, спать лег, - возразил Вихров.

  - Ах, нет, я знаю, что теперь он все ночи не спит, - перебила Анна Ивановна с прежнею наивностью.

  Павел думал.

  - Сходите, пожалуйста; приведите его ко мне, - упрашивала Анна Ивановна.

  Вихров пошел.

  Его самого интересовало посмотреть, что с Неведомовым происходит. Он застал того в самом деле не спящим, но сидящим на своем диване и читающим книгу. Вихров, занятый последнее время все своей Клеопатрой Петровной, недели с две не видал приятеля и теперь заметил, что тот ужасно переменился: похудел и побледнел.

  - А я к вам с поручением, - начал он прямо.

  - С каким? - спросил Неведомов.

  - Анна Ивановна просит вас прийти к ней.

  Неведомов с удивлением и почти с испугом взглянул на Вихрова.

  - Как Анна Ивановна?.. Разве она здесь? - проговорил он.

  - Здесь, приехала сюда и желает вас видеть.

  Неведомов несколько времени, кажется, был в страшной борьбе с самим собою.

  - Зачем же ей нужно видеть меня? - полуспросил, полусказал он.

  - Затем, чтобы испросить у вас прощения и уважения себе.

  Неведомов грустно усмехнулся.

  - Я не имею права ни прощать, ни не прощать ее, - сказал он.

  - Послушайте, Неведомов, - начал Вихров с некоторым уже сердцем, - нам с вами секретничать нечего: мы не дипломаты, пришедшие друг друга обманывать. Будемте говорить прямо: вы любите эту девушку; но она, как видно из ее слов, предпочла вам Салова.

  - Что ж и теперь ей мешает любить Салова? - перебил его вдруг Неведомов.

  - То, что этот негодяй обманул ее и насмеялся над ней самым оскорбительным образом, - подхватил Вихров.

  Неведомов перевел при этом несколько раз свое дыхание, как будто бы ему тяжело и вместе с тем отрадно было это слышать.

  - И теперь она, - продолжал Вихров, - всей душой хочет обратиться к вам; она писала уж вам об этом, но вы даже не ответили ей ничего на это письмо.

  - Что ж мне было отвечать ей? - сказал Неведомов.

  - А то, что вы прощаете ее, - потому что она без этого прощенья жить не может, и сейчас наложила было на себя руки и хотела утопиться.

  - Как утопиться? - проговорил Неведомов, и испуг против воли отразился на его лице.

  - Так, утопилась было и теперь снова посылает меня к вам молить вас - возвратить ей вашу любовь и ваше уважение.

  Неведомов встал и большими шагами начал ходить по комнате.

  - Вы, Неведомов, - убеждал его Вихров, - человек добрый, высоконравственный; вы христианин, а не фарисей; простите эту простодушную грешницу.

  - Нет, не могу! - сказал Неведомов, снова садясь на диван и закрывая себе лицо руками.

  - Неведомов! - воскликнул Павел. - Это, наконец, жестокосердно и бесчеловечно.

  - Может быть, - произнес Неведомов, закидывая голову назад, - но я больше уж никогда не могу возвратиться к прежнему чувству к ней.

  - Погодите, постойте! - перебил его Павел. - Будем говорить еще откровеннее. С этою госпожою, моею землячкою, которая приехала сюда в номера... вы, конечно, догадываетесь, в каких я отношениях; я ее безумно люблю, а между тем она, зная меня и бывши в совершенном возрасте, любила другого.

  - Это - ваше дело, - произнес Неведомов, слегка улыбаясь.

  - Но как же вы не хотите, - горячился Павел, - простить молоденькое существо, которое обмануто негодяем?

  - Не столько не хочу, сколько не могу - по всему складу души моей, - произнес Неведомов и стал растирать себе грудь рукою.

  - И это ваше последнее слово, что вы не прощаете ее? - воскликнул Павел.

  - Последнее, - отвечал глухо Неведомов.

  - Щепетильный вы нравственник и узковзглядый брезгливец! - сказал Вихров и хотел было уйти; но на пороге остановился и обернулся: он увидел, что Неведомов упал на диван и рыдал. Павел пожал плечами и ушел от него. Анне Ивановне он, впрочем, сказал, что Неведомов, вероятно, ее простит, потому что имени ее не может слышать, чтоб не зарыдать.

  Это очень ее успокоило, и она сейчас же, как ушел от нее Павел, заснула сном младенца.

  На другой день поутру Павел, по обыкновению, пришел к m-me Фатеевой пить чай и несколько даже поприготовился поэффектнее рассказать ей ночное происшествие; но он увидел, что Клеопатра Петровна сидела за чайным прибором с каким-то окаменелым лицом. Свойственное ей прежнее могильное выражение лица так и подернуло, точно флером, все черты ее.

  - Прежде всего, - сказал Павел уже с беспокойством, садясь против нее, - скажите мне, отчего вы так сегодня нехорошо выглядите?

  - Оттого, что я устала; я сбираюсь сегодня, - отвечала Фатеева.

  - Куда? - спросил Павел, думая, что дело шло о сборах куда-нибудь в Москве.

  - К матери в деревню хочу ехать, - проговорила Фатеева, и на глазах у нее при этом выступили слезы.

  - Зачем же вы едете туда? - воскликнул с удивлением Павел.

  - Что же мне, - сказала Фатеева, грустно усмехаясь, - присутствовать, как вы будете по ночам принимать прежних ваших возлюбленных...

  - Это вам, вероятно, ваша горничная успела рассказать; а сказала ли она вам, кто такая это возлюбленная и почему я ее принимал ночью?

  - Потому, что подобные госпожи всегда бегают по ночам.

  - Ну, а эта госпожа не такого сорта, а это несчастная жертва, которой, конечно, камень не отказал бы в участии, и я вас прошу на будущее время, - продолжал Павел несколько уже и строгим голосом, - если вам кто-нибудь что-нибудь скажет про меня, то прежде, чем самой страдать и меня обвинять, расспросите лучше меня. Угодно ли вам теперь знать, в чем было вчера дело, или нет?

  - Ты, я думаю, сам должен знать, что обязан все мне сказывать, - проговорила Фатеева.

  - Я с этим, собственно, и пришел к тебе. Вчера ночью слышу стук в мою дверь. Я вышел и увидал одну молоденькую девушку, которая прежде жила в номерах; она вся дрожала, рыдала, просила, чтоб ей дали убежище; я сходил и схлопотал ей у хозяйки номер, куда перевел ее, и там она рассказала мне свою печальную историю.

  - Какая же это печальная история? - спросила его насмешливо Фатеева:

  - А такая, что один наш общий знакомый соблазнил и бросил ее, - сказал Павел.

  - Почему же она так прямо и бросилась к вам?

  - Потому, что она меня одного тут в номерах и знала, кроме еще Неведомова, к которому она идти не решилась, потому что тот сам в нее был влюблен.

  - Как же это - один был влюблен в нее, а другой ее соблазнил?

  - Да, соблазнил, потому что прежде она того полюбила, а теперь, поняв его, возненавидела, и молит прощенья у того, который ее страстно и бескорыстно любит.

  - Как же вы-то все это знаете? - спросила его опять насмешливо Фатеева.

  - Знаю, потому что она сама мне все рассказала.

  - Какая откровенность к совершенно постороннему мужчине! Вам бы, кажется, когда пришла к вам такая несчастная женщина, прийти ко мне и сказать: я бы, как женщина, лучше сумела ее успокоить.

  - Ну, извините, я уж этого не догадался, - произнес Павел.

  - Сделай милость, не догадался! - произнесла Фатеева, покачав головой. - Ни один мужчина, - прибавила она с ударением, - никогда не показал бы женщине такого большого участия без того, чтобы она хоть на капельку, хоть немножко да не нравилась ему.

  - Ну, это вряд ли так, - возразил Вихров, но в душе почти согласился с m-me Фатеевой, хорошо, как видно, знавшей и понимавшей сердце мужчин.

  - Во всяком случае, - продолжала она, - я ни сама не хочу оставаться в этих номерах; ни вас здесь оставлять с вашими приятелями и приятельницами-девицами. Поедем сейчас и наймем себе особую квартиру. Я буду будто хозяйка, а ты у меня на хлебах будешь жить.

  - Я очень рад, это превосходно, - воскликнул Павел, в самом деле восхитившийся этой мыслью. Они сейчас же поехали и на Петровском бульваре отыскали премиленький флигель, совершенно уединенный и особняком стоящий.

  - Вот в этой келейке мы и будем жить с вами, как отшельники какие, - сказала Фатеева, - и я на шаг не буду вас отпускать от себя.

  - Сделайте милость! - сказал Павел, смотря с удовольствием на ее черные глаза, которые так и горели к нему страстью. - Только зачем, друг мой, все эти мучения, вся эта ревность, для которой нет никакого повода? - сказал он, когда они ехали домой.

  - Потому что мне все кажется, что ты меня мало любишь и что ты любишь еще кого-нибудь другую.

  - Но как же мне тебя больше любить?

  - Это тебе надобно знать! - сказала Фатеева. - Я слишком много страдала в жизни и потому имею право не доверять людям, - прибавила она с ударением.

XIV

БЛАГОРОДНЫЕ, НО НЕИСПОЛНИМЫЕ СТРЕМЛЕНИЯ

  Трудно вообразить себе что-нибудь счастливее жизни, которую на первых порах стали вести мои возлюбленные в своем уединенном флигельке на Петровском бульваре. Новое помещение их состояло из общей комнаты, из которой направо был ход в комнату к Павлу, а налево - в спальню к Клеопатре Петровне. На окне последней комнаты сейчас же была повешена довольно плотная занавеска. По утрам, когда Павел отправлялся в университет, Клеопатра Петровна, провожая его, по крайней мере раз десять поцелует; а когда он возвращался домой, она его у Большого театра, в щегольской, отороченной соболем шубке, непременно встречает.

  - А я нарочно вышла посмотреть, не заходили ли вы куда-нибудь и прямо ли ко мне спешите, - говорила она, грозя ему пальчиком.

  - Прямо к тебе, мое сокровище! - отвечал ей Павел.

  Вечером он садился составлять лекции или читал что-нибудь. Клеопатра Петровна помещалась против него и по целым часам не спускала с него глаз. Такого рода жизнь барина и Ивану, как кажется, нравилась; и он, с своей стороны, тоже продолжал строить куры горничной Фатеевой и в этом случае нисколько даже не стеснялся; он громко на все комнаты шутил с нею, толкал ее... Павел