Зуттнер Берта,фон - Долой оружие!

ее, мой дорогой, едва не отнятый судьбою муж, и обладание им представлялось мне как будто бы все нароставшим богатством. Я считала себя нищей, и вдруг оказалась миллионершей, в смысле сердечных радо­стей и счастливой любви!

   Вся наша семья собралась в Грумице. Брат мой Отто, пятнадцатилетий юноша, которому предстояло пробыть еще три года в Венско-Нейштадтском военном училище, также приехал туда на каникулы. Добрый, славный мальчик был любимцем и гордостью отца. Они вместе с Розой и Лили наполняли наш дом весельем. Смех, беготня, игры в мяч, в волан и всякие дурачества не прекращались у них с утра до ночи. Кузен Конрад, квартировавший с своим полком недалеко от Грумица, пользовался свободной минутой, чтобы приезжать к нам верхом; он также не уступал в резвости и шалостях нашей молодежи. Другую компанию составляли старики: тетя Мари, отец и приезжавшие к нему гостить товарищи. Со­лидные люди занимались карточной игрой, совершали не особенно утомительные прогулки по парку, аппетитно кушали за столом, но более всего занимались политикой. Недавние события во время войны, которая, однако, не привела к окончательному решению шлезвиг-гольштинского вопроса, служили им неистощимой темой. Мы с Фридрихом держались немного в стороне от гостей, появляясь только за столом, да и то не всегда. Нам охотно дозволяли это. Домашними было признано, что мы переживаем второе издание медового месяца, и нас оставляли в покое. Действительно, нам приятнее всего было оставаться наедине, не потому, чтоб мы искали случая любезничать без посторонних свидетелей, как новобрачные, но потому, что чувствовали себя вполне хорошо только вдвоем. После только что пережитых тяжелых забот, нас не тянуло к себе шумное веселье беспечной молодежи, а еще менее занимали интересы и разговоры пожилой компании сановных лиц, и мы широко пользовались предоставленной нам - в качестве влюбленных - привилегией искать уединения. Мы предпринимали отдаленные прогулки пешком, поездки по окрестностям, иногда на весь день; целыми часами просиживали в библиотеке отца, а по вечерам, когда у стариков затевалась картежная игра, удалялись в свои ком­наты, где за чаем и папиросой у нас опять начинались не­скончаемые задушевные разговоры. Мы всегда находили очень много материалов для этих бесед и охотнее всего возвраща­лись к тяжелому времени разлуки, когда мы так дрожали один за другого и перенесли столько горя. Это заставляло нас еще более ценить настоящее. Между прочим, мы пришли к заключению, что так называемые предчувствия - чистейший вздор, одно суеверие. Ведь нам обоим при расставании казалось, что один из нас непременно умрет, и однако вот мы опять вместе! Фридрих должен был подробно рассказать мне обо всех своих страданиях и опасностях, которым подвергался в походе, обо всех ужасах, виденных им на поле сражениях и в военных лазаретах. Я любила, когда он говорил об этом с дрожью негодования и жалости в голосе. Когда муж принимался описывать жестокости, очевидцем которых ему приходилось быть на войне, тон его речи, негодующий и страстный, затрагивал самые чуткие струны моей души. Чув­ства Фридриха служили мне порукой, что человеческое благород­ство все более и более берет перевесь над тупостью и злобой, что ему предстоит - сперва у отдельных , личностей, потом у большинства, а, наконец, и у всех - победить первобытное варварство.

   Мой отец и Отто также нередко просили мужа рассказать им некоторые эпизоды последней войны; он охотно удовлетворял их любопытству, но уж, разумеется, говорил с ними, об этом предмете совсем в ином духе, чем со мною. Он ограничивался описанием приемов тактики своих и неприятельских войск, хода сражения, различных случайностей; перечислял названия взятых и не сдавшихся укреплений, рисовал отдельные сцены лагерной жизни, повторял замечательный изречения главнокомандующих и т. п. Слушатели были в восторге; отец сиял довольством, Отто восхищением; старые генералы поддакивали с важностью глубоких знатоков военного дела. Только мне не нравились эти сухие рассказы; я знала, что под ними скрывался целый мир невысказанных чувств и мыслей, волновавших рассказчика, но глубоко затаенных. Когда я однажды упрекнула его в лицемерии с глазу на глаз, Фрид­рих возразил:

   - Какое же тут лицемерие, какую неискренность видишь ты, Марта? И даже малодушное неуменье отстоять свои взгляды? Нет, милое дитя, ты ошибаешься: это просто соблюдение приличий. Вспомни-ка наше свадебное путешествие: отъезд из Вены и то, как мы в первый раз остались с тобою наедине в купэ вагона, а потом брачную ночь в пражском отеле. Разве ты передавала кому-нибудь подробности нашего сближения, разве говорила друзьям и знакомым о своих интимных чувствах и желаниях этого блаженного времени?

   - О, нет, конечно, никому... О подобных вещах умалчивает каждая женщина.

   - Ну, вот видишь! А есть также вещи, о которых не станет распространяться мужчина. Вы не должны ничего гово­рить о наслаждениях любви, а мы - о наших страданиях на войне. Первое может уронить вашу главную добродетель - целомудрие, последнее - наше мужество. Тайны медового месяца и ужасы поля битвы не станет описывать в благовоспитанном обществе ни одна "женственная" женщина, ни один "мужествен­ный мужчина. Ты, может быть, заливалась сладкими слезами в упоении любви, а я, может быть, кричал от страха, увидав прямо перед собою смерть; но разве ты можешь признаться в таком экстазе чувственности, а я - в такой трусости?

   - А ты в самом деле кричал... тебя колотила лихорадка, Фридрих? Мне ты можешь это сказать. Если я открываю перед тобою тайны моего любовного экстаза, почему бы и тебе...

   - Не рассказать о смертельном страхе, который нападает на нас, солдата, на поле битвы. Да как же могло быть иначе? Фразы о геройской неустрашимости так и остаются фразами, а песни поэтов - сочинительством. Искусственно возбуждаемое фразерством и поэзией воодушевление способно заглушить есте­ственное чувство самосохранения только на минуту, не более. У грубых натур, кроме того, просыпается зверская жажда убийства и разрушения, заглушающая страх за собственную жизнь. Люди высокой честности, горячо преданные своему долгу, из благородной гордости подавляют в себе наружные проявления этой боязни... Но какое множество солдат стонут и воют, особенно из молодых; какие взгляды, полные отчаяния, приво­дилось мне встречать, какие искаженные ужасом лица, какие раздирающие сердце жалобы и бешеные проклятая и мольбы до­носились до моего слуха!

   - И это терзало тебя, мой добрый, кроткий?

   - Нередко я сам был готов стонать и вопить вместе с ними, Марта, И однако, в это время я делался менее жалостлив, чем обыкновенно. Казалось бы, уж если при виде му­ченья одного существа ты рад сделать Бог знает что для утоления его муки, то вид тысячекратного страдания должен вызвать в тысячу крат сильнейшее чувство жалости. Однако, выходить наоборот: слишком большая масса бедствий притупляет сострадательность. Нельзя так сильно сожалеть одного страдальца, если видишь вокруг него еще 999 таких же несчастных. Но если жалость может быть возбуждена в чело­веке только до известного предала, за которым она уже при­тупляется, все же каждый из нас в состоянии поразмыслить и приблизительно рассчитать необъятное количество человеческих бедствий во время войны.

   - Да, это доступно тебе, но ведь таких людей, как ты, раз-два и обчелся; большинство же не размышляет, не взвешивает и не рассчитывает.

   - Не размышляет, - повторил Фридрих. - Да, вот в том-то и горе. Причина всех зол именно та, что большин­ство не хочет размышлять!

  

  

   Мне удалось убедить мужа в необходимости выйти в от­ставку. То обстоятельство, что после женитьбы он продолжал служить более года и отличился во время датской войны, изба­вляло его от нарекания, будто бы он женился по расчету с единственной целью обеспечить себя материальными средствами, чтобы махнуть рукой на служебную карьеру. Теперь, в виду предстоящего заключения мира, о котором уже шли прелиминар­ные переговоры, и продолжительного мирного времени, судя по всем данным, - выход в отставку не представлял ничего унизительного для чести барона Тиллинга. Хотя гордость Фри­дриха все еще возмущалась против такого шага и он отчасти колебался отказаться от своего положения и связанных с ним денежных выгод, для того чтоб, по его словам: "ничего не делать, быть ничем и не иметь ничего", но любовь ко мне пе­ресилила в нем чувство гордости, и он не мог устоять про­тив моих настойчивых просьб. Я объявила, что не в состоянии вторично пережить такого страха за него, как во время нашей разлуки, и мой муж сознавал, что сам не в силах подвергнуть нас обоих опять такому же невыносимому страданию. Его деликатность, не допускавшая перед нашей свадьбой даже мысли, чтобы он мог жить на деньги богатой жены, от­ступила теперь на задний план; мы оба до того слились в одно, что между нами не могло быть и речи о "твоем" и "моем"; мы научились слишком хорошо понимать друг друга, и Фри­дрих не имел больше повода опасаться, что я истолкую пре­вратно его поступки. Кроме того, последний поход до того усилил в нем отвращение к человеческой бойне, к обязан­ности солдата проливать человеческую кровь и до того обостри­лось в его душе это чувство с тех пор, как он без утайки повторял его мне, что выход в отставку являлся для него не только уступкой нашему семейному счастью, но и подтверждением на деле своих человеколюбивых теорий, что обязательно для всякого честного человека. Таким образом Фридрих обещал мне наступающей осенью - к тому времени переговоры о мире должны были окончиться - подать просьбу об увольнении.

   Мы хотели купить именье на мой капитал, лежавший в банкирской конторе Шмита с сыновьями, а муж мой собирался в нем хозяйничать. При таких условиях, он не мог жало­ваться, что ему нечем будет заниматься, что он сделается "ничем" и останется "ни с чем". На последние два пункта я отвечала следующим образом:

   - Будешь ты императорско-королевским полковником в отставке и счастливым человеком, - разве этого не довольно? А имущество твое будет заключаться во мне, в нашем Руди и... будущих детях, - разве этого мало?

   Он со смехом заключил меня в объятия.

   Моего отца и других мы не хотели до поры до времени посвящать в наши планы, зная заранее, что нас примутся отговаривать, порицать, пророчить всевозможные неудачи и неприятности. Потом, когда дело сделается, нам будет уже легко дать отпор неудовольствию родных; когда муж и жена составляют друг для друга все на свете, чужие мнения не могут нарушить гармонии их жизни. Эта спокойная уверенность за будущее усиливала еще более наслаждение настоящим, которое и без того казалось таким светлым после только что пережитого тяжелого прошлого... Я могу лишь повторить: это было чудное время.

   Мой сын Рудольф, теперь уже маленький мужчина семи лет от роду, начал понемногу учиться читать и писать, а его учительницей была я. Мне ни за что не хотелось предоставить бонне удовольствие - да в этом конечно, она и не нашла бы ничего приятного - следить за постепенным развитием его мла­денческой души, руководя им на первых ступенях знания. Часто мы брали мальчика с собою на прогулку и не уставали отвечать ему на вопросы, предлагаемые его пробуждающейся любознательностью.

   Просвещали мы ребенка настолько хорошо и толково, на­сколько хватало нашего уменья, но зато никогда с ним не лицемерили, не боялись открыто сознаться в случае собственного незнания. "Мы не умеем объяснить тебе этого, Руди", ведь есть вопросы, неразрешимые ни для кого. Прежде случалось, что, не удовлетворившись нашим ответом, он обращался за объяснениями к тете Мари, к дедушке и даже к своей няньке. Эти трое тотчас разрешали его сомнения самым авторитетным тоном, и тогда Рудольф с торжествующим видом спешил похвастаться перед нами: "Вот, вы не знали, сколько лет месяцу, а я узнал: шесть тысяч лет. Смотрите же, не забудьте!" Тут мы с Фридрихом молча переглядывались. И в этом взгляде, в этом молчании сказывалась масса жалоб и сомнений, которые могли бы наполнить целую книгу о педагогике.

   Особенно не нравилась мне игра в солдаты, которой зани­мались с мальчиком мой отец и брат. Я не успела огля­нуться, как уж ребенку успели внушить понятие о "неприятеле", о необходимости его "поколотить". Однажды мы с Фридрихом наткнулись на такую сцену: Рудольф немилосердно бил хлыстом двоих пронзительно визжавших щенков.

   - Вот это тебе, лукавый итальянец! - приговаривал он, нападая на одного из них, - а это тебе, забияка-датчанин! - И удары посыпались на другую собачку.

   Фридрих сгоряча вырвал хлыст из рук усердного ка­рателя враждебных наций.

   - А вот это тебе, злой австриец, - произнес он, хлестнув раза два по плечам ребенка.

   Итальянец с датчанином обрадовались возможности уле­петнуть, и очередь визжать от боли наступила теперь для на­шего малолетнего соотечественника.

   - Ты сердишься на меня, Марта, за то, что я ударил твоего ребенка? В принципе я против телесных наказаний, но же­стокое обращение с животными выводит меня из терпения...

   - Ты хорошо сделал, - перебила я.

   - Так значит... только с людьми... можно обращаться жестоко? - спросил ребенок прерывающимся от рыданий голосом.

   - Тоже нет... еще меньше...

   - Но ведь ты сам же колотил итальянцев и датчан?

   - Они были враги...

   - Значит, их можно ненавидеть?

   - А вот не сегодня-завтра, - шепнул мне Фридрих, - пастор станет толковать ему о любви к врагам - о, логика! - И, обращаясь к мальчику, прибавил вслух:

   - Врагов нужно бить не из ненависти, а потому что они сами хотят поколотить нас.

   - Да за что же?

   - Потому что мы их... - начал было новичок в педагогике, но тотчас спохватился: - нет, из этого заколдованного круга решительно не сыщешь выхода! Ступай играть, Руди: мы с мамой простили тебя.

   Кузен Конрад, как мне казалось, понемногу приобретал благоволение Лили. Постоянство действительно преодолевает все препятствия. Я желала этой свадьбы и с удовольствием заме­чала, как глаза моей сестры сияли радостным блеском, едва она заслышит знакомый стук копыт лошади Конрада, и как она вздыхала, когда он уезжал. Кузен не ухаживал больше за нею, т. е. не говорил ей о своей любви, не возобновлял предложения, но вел правильную осаду против ее сердечка.

   - Как существуют различные способы брать крепость, - объяснил он мне в один прекрасный день: - штурмом, голодом, так же есть и различные средства принудить к капитуляции сердце женщины. Между ними одно из самых действительных: привычка, уменье тронуть... Ведь Лили наверно тро­нута тем, что я так упорно люблю, упорно молчу и упорно возвращаюсь к ней. Если я перестану бывать, она непременно почувствует громадный пробел в своем существовании, а если я стану еще некоторое время действовать в том же духе, Лили будет не в силах без меня обойтись.

   - А сколько лет намерен ты добиваться руки своей из­бранной?

   - Право, не рассчитывал... Просто до тех пор, пока она меня возьмет.

   - Я удивляюсь тебе. Да разве нет других девушек на свете, кроме нее?

   - Для меня нет. Я забрал себе в голову, что женюсь непременно на ней. У Лили есть что-то особенное в складе рта, в походке, в манере говорить, чего не заменят мне со­вершенства всех других женщин... Вот хоть бы взять к примеру тебя, Марта: ведь ты во сто раз умнее и красивее сестры...

   - Благодарю...

   - Но я не женился бы на тебе...

   - Благодарствую...

   - Именно потому, что ты слишком умна. Ты смотрела бы на меня сверху вниз. Моя звездочка на воротнике, сабля, шпоры не импонируют тебе, а Лили смотрит с уважением на чело­века, способного постоять за отечество. Я знаю, она обожает военных, между тем как ты...

   - Имела уже двоих мужей-офицеров, - возразила я, смеясь.

  

  

   Во время обедов, на верхнем конце стола, где мой отец со своими старыми приятелями давали тон общей беседы, и где сидели мы с Фридрихом (на другом конце болтала между собою молодежь), шел по большей части разговор о политике; то была излюбленная тема сановных старичков!.. Переговоры о мире, колебавшиеся то в ту, то в другую сторону, доста­вляли им случай похвастаться своим глубокомыслием, так как рассуждения о государственных делах - самое подходящее и почтенное занятие для серьезных людей в часы досуга. По крайней мере, так думает большинство. Из любезности и дружеского снисхождения к моему слабому женскому рассудку, кто-нибудь из генералов обыкновенно оговаривался и замечал: "Эти вопросы едва ли могут интересовать нашу молодую баронессу Марту; в сущности, нам следовало бы поднимать их только в мужском обществе, не так ли, прелестная ба­рынька?"

   Я спешила уверить в противном и серьезно настаивала, чтоб наши политики продолжали беседу. События в военном и дипломатическом мире в самом деле сильно интересовали меня. Смотря на предмет с иной точки зрения, чем гости моего отца, я тем не менее настойчиво желала проследить весь ход "датского вопроса", изученного мною с такою добросо­вестностью по поводу минувшей войны; мне ужасно хотелось знать, чем-то он кончится. Теперь, после стольких сражений и наших побед, предстояло решить, что будет с обеими герцогствами, служившими так долго предметом раздора; но дела все оставались пока в неопределенном положении. Утвержден ли, по крайней мере, в своих правах Аугустенбург, пресловутый Аугустенбург, из-за которого весь сыр-бор за­горелся? Как бы не так! На сцену выступил даже новый претендент, точно им было мало разных Глюксбургов, Готторпов и других герцогских линий, прямых и побочных, имена которых постоянно перепутывались у меня в голове. Теперь Россия выставляла кандидатуру Ольденбурга вместо Аугустенбурга. В результате же войны до сих пор оказывалось, что помимо всяких Глюкс-, Аугустен-, Ольден- и других "бургов", герцогства должны отойти к союзникам-победителям. Привожу статьи мирного трактата, обсуждавшегося в то время:

   1) Дания уступает герцогства Австрии с Пруссией. Этим я осталась довольна. Союзники, без сомнения, поспешат уступить бескорыстно отвоеванные ими земли законному владельцу.

   2) Граница будет в точности определена.

   Это опять-таки было бы очень мило, лишь бы такое "определение" границ представляло побольше устойчивости. Ведь, право, жаль смотреть, как эти синенькие и зелененькие извилистые линии на географических картах то и дело перескакивают туда и сюда.

   3) Государственные долги распределяются по количеству народонаселения.

   Этого я не понимала, не дойдя еще в своих занятиях до изучения политико-экономических финансовых вопросов. Да и сама политика интересовала меня только в смысле войны и мира, так как то и другое было близко моему сердцу, во-первых, по человеколюбию, во-вторых, из привязанности к мужу.

   4) Военный издержки платят герцогства.

   Ай да остроумно! Страну опустошили, поля в ней вытоптали, народ перебили, надо же вознаградить ее чем-нибудь за такое множество потерь. Вот в виде награды и придумали обязать ее к уплате контрибуции.

   - Ну, что же сегодня новенького насчет Шлезвиг-Гольштинии? - спрашивала уж теперь я сама, видя, что разговор медлит перейти на политическую почву.

   - А вот что, - отвечал мне, 13 августа, отец: - граф фон-Бейст поднял на сейме вопрос: по какому праву союз­ники приняли уступку герцогств в свою пользу от короля, которого германский союз не признает законным владельцем последних?

   - В сущности это резонное возражение, - заметила я. - Протокольный принц не был признан законным государем страны, и вдруг вы торжественно принимаете от Христиана IX...

   - Ты ничего тут не смыслишь, дитя, - перебил отец. - Это просто хитрость, придирки со стороны Бейста. Герцогства принадлежать нам, потому что мы их завоевали.

   - Но ведь не для себя? Война поднялась из-за подтверждения прав Аугустенбурга.

   - Опять же ты ничего не понимаешь. Выставляемые каби­нетами поводы к войне перед ее началом отступают на задний план, когда она кончится. Тогда победы и поражения вызывают новые комбинации; тогда государства увеличиваются и перекраиваются по совершенно непредвиденной мерке.

   - Значить, и поводы к датской войне были не серьезными поводами, а только предлогами? - спросила я.

   - Предлогами? Ну, нет, - поспешил на выручку моему отцу один из генералов, - скорее их можно назвать толчками, поводами к событиям, которые совершаются самостоятельно после кампании, по мере успехов враждующей стороны, одер­жавшей верх.

   - Если б от меня зависело, - вступился опять мой отец, - то после Дюппеля и Альзена я не пошел бы на переговоры о мире; мы легко могли завоевать всю Данию.

   - А что же нам с ней делать?

   - Присоединить к германскому союзу.

   - Обыкновенно ты ограничиваешь свои патриотические чув­ства одной только Австрией, милый папа. Какой же тебе интерес в этом увеличении германского союза?

   - А разве ты позабыла, что Габсбурги некогда были гер­манскими императорами и могли бы снова сделаться ими?

   - И ты радовался бы этому?

   - Какой же австриец не стал бы радоваться такому вели­кому событию и гордиться им?

   - Но как же быть, - заметил Фридрих, - если и другие великие державы Германии питают те же честолюбивые мечты?

   Мой отец громко расхохотался.

   - Корона священной римско-германской империи на голове протестантского королька! Да в своем ли ты уме!

   - Только бы обе великие державы не перессорились между собою из-за провинций, отнятых у Дании, - заметил доктор Брессер. - Завоевать их было не мудрено, а вот что с ними делать теперь? Это послужит только поводом ко всевозможным затруднениям. Всякая война, каков бы ни был ее исход, непременно таит в себе зародыш следующей войны, потому что всякое насилие нарушает чье-нибудь право. Отсюда рано или поздно вытекают новые притязания, следует новое столкновение, которое опять разражается новым насилием, и так идет до бесконечности.

   Несколько дней спустя мы узнали новость: король Пруссии Вильгельм сделал визит нашему императору в Шенбрунне. Разумеется, самый задушевный прием, объятия. Всюду прусские орлы. Полковая музыка так и жарить прусские национальные гимны. Гремят со всех сторон оглушительный приветствия. По улицам ликованье. Мне это было очень приятно, потому что опровергало зловещее пророчество доктора Брессера, будто бы завоеванный сообща обеими державами клочок земли послужит яблоком раздора между ними. Газеты также отзывались о настоящем положении дел в самом успокоительном тоне и предсказывали мирный исход существующих осложнений в политике.

   Мой отец радовался не меньше меня взаимным изъявлениям дружбы в Шенбрунне, но имел при этом в виду не мир, а войну.

   - Я очень доволен, - говорил он, - что мы приобрели нового союзника. В союзе с Пруссией нам будет так же легко отнять обратно Ломбардию, как было легко справиться с датчанами.

   - Ну, извините, Наполеон III не допустит этого, а Прус­сии не расчет с ним ссориться, - возразил один из гене­ралов. Уж одно то служит не хорошим признаком, что Бенедетти, заклятый враг Австрии, состоит теперь посланником в Берлине.

   - Но объясните мне, пожалуйста, господа, - воскликнула я, складывая руку, - почему все благонамеренные державы Европы не заключат между собою союза? Ведь это было бы проще всего...

   Мужчины пожали плечами, смущенно улыбнулись и ничего не ответили. Очевидно я опять отмочила какую-нибудь "глупость", как это нередко бывает с "дамами", когда они пускаются в недоступную им область высшей политики.

  

  

   Наступила осень. 30 октября, в Вене был подписан мир­ный трактат и вместе с тем настало время осуществить мое заветное желание: Фридрих должен был выйти в отставку.

   Но человек предполагает, а судьба располагает. Тут случилось непредвиденное обстоятельство, нанесшее тяжкий удар моим надеждам: банкирский дом Шмита с сыновьями обан­кротился, и я разом потеряла все свое состояние.

   Этот крах был также последствием войны. Бомбы и кар­течи разбивают не одни стены укреплений, куда они направлены; производимое ими сотрясение расшатывает на далеком пространстве немало банкирских контор и кредитных учреждений, которые лопаются, погребая под своими развалинами тысячи жертв.

   Конечно, несчастье моего банкира еще не довело меня до нищеты, как многих других, потому что отец не допустил бы нас терпеть недостатка, но мои планы рушились: об увольнении Фридриха со службы теперь не могло быть и речи. Мы с мужем перестали быть обеспеченными людьми и его жало­ванье сделалось для нас единственным самостоятельным ресурсом. Хотя отец и обеспечил меня порядочным содержанием, однако, при таких условиях для моего мужа было немыслимо выйти в отставку. Я сама не могла настаивать на этом: какую роль пришлось бы ему тогда играть относительно тестя?

   Оставалось покориться обстоятельствам в виду непоправи­мой беды. "Предопределение!" решила бы тетя Мари. Не могу сказать однако, чтобы такая значительная денежная потеря - мой лопнувший капитал простирался до нескольких сот тысяч гульденов - особенно убивала меня. По крайней мере, в моем дневники упоминается об этом почти вскользь, да и моя па­мять - где с тех пор запечатлелось столько несравненно бо­лее ужасного - не сохранила глубоких следов происшедшей со мною денежной катастрофы. Помню только, что мне было страшно жаль отказаться от своих воздушных замков: от покупки поместья и независимой жизни вдали от так называемого "света"; в остальном же мое разорение не слишком огорчало меня. Во-первых, как я упоминала выше, отец не допустил бы нас ни в чем нуждаться при своей жизни, а в случае его смерти я была обеспечена значительным наследством; моему сыну Рудольфу также предстояло в будущем сделаться владельцем большого состояния. Одно утешало меня: в виду не было никакой войны, хотя бы даже самой незначительной; мы могли смело рассчитывать лет на десять, на двад­цать мирного времени, а до тех пор!..

   Шлезвиг-Гольштиния с Лауэнбургом, по трактату 30 ок­тября, окончательно отходили к Пруссии и Австрии, в их полное распоряжение. Конечно, оба государства, связанные теперь узами дружбы, порадуются такому приобретению, братски поде­лятся полученными выгодами и не будут иметь никакого по­вода к раздору. По крайней мере, на всем протяжении политического горизонта не замечалось "черной точки". Позор понесенного австрийцами поражения в Италии достаточно изгладился славными победами в Шлезвиг-Голтштинии; значит, наше военное честолюбие было удовлетворено и не имело причины измышлять новых походов. С этой стороны я могла быть покойна. Война была у нас так недавно, что это казалось мне гарантией против ее повторения в скором времени. После дождя светит солнышко и заставляет вас забывать миновавшее ненастье. После землетрясений и извержений вулкана, люди при­нимаются строить новые жилища на месте развалин и не думают, что катастрофа может повториться. Главный источник жизненной энергии человека, по-видимому, кроется именно в его забывчивости.

   Мы с Фридрихом поселились на зиму в Вене. Моего мужа прикомандировали к военному министерству, и занятия по новой должности были ему все-таки приятнее казарменной службы. В этом году мои сестры с тетей Мари вздумали провести карнавальный сезон в Праге. Полк Конрада тоже стоял в сто­лице Богемии. Было ли то простою случайностью, или молодежь нарочно устроила так, чтобы находиться поближе друг к другу? Когда я высказала свое предположение моей сестре Лили, та густо покраснела и заметила, пожимая плечами:

   - Ведь ты знаешь, что я равнодушна к Конраду.

   Мой отец переехал на свою прежнюю квартиру в Герренской улице. Он уговаривал нас поселиться с ним, так как места было достаточно; однако, мы с Фридрихом пред­почли жить отдельно и наняли небольшой домик на набереж­ной Франца-Иосифа. Жалованья мужа и денег, получаемых от отца, хватало с избытком на наше скромное хозяйство. Разу­меется, о постоянном абонементе в театрах, о придворных балах и вообще о выездах в "свет" мы не могли и помышлять, но нам не стоило никакого труда от них отказаться. Мы даже радовались, что мое разоренье оправдывало нашу уеди­ненную жизнь, которая приходилась по сердцу нам обоим.

   Однако, наш дом был постоянно открыт небольшому кружку родных и знакомых. Особенно усердно посещала нас моя старинная приятельница Лори Грисбах - пожалуй, даже усерднее, чем бы я желала. Ее беседы, которые и прежде ка­зались мне слишком пустыми, сделались теперь для меня на­стоящей мукой, а умственный кругозор этой светской бабочки как будто сделался с годами еще уже. Но Лори была прехо­рошенькой женщиной, живой и кокетливой. Я понимала, почему она кружит головы мужчинам, да и в обществе графиня Грисбах слыла особой, довольно благосклонно принимавшей поклонение. Мне было немного неприятно, что Фридрих ей нра­вился. Я нередко замечала, как она бросает ему вскользь вы­разительные взгляды, очевидно рассчитывая, что они западут в его сердце. Муж Лори, краса Жокей-клуба, усердный посе­титель скачек и театральных кулис, так часто изменял ей на глазах у всех, что если б жена отплатила ему тою же монетой, ее не стали бы судить особенно строго. Но чтобы орудием супружеской мести моей приятельницы послужил Фридрих - этого я не могла допустить...

   "Неужели во мне шевельнулась ревность?" Я просто сгорела со стыда, поймав себя на таком недостойном чувстве... Нет, ведь я уверена в сердце моего мужа... Ни единую, поло­жительно ни единую женщину в мире он не в состоянии лю­бить, как меня. Ну, да, любить, это опять иное дело, но увлечься? Разве глубокая, спокойная любовь к одной исключает у муж­чины вспышку страсти к другой?

   Лори даже и не думала скрывать своего расположения к Фридриху.

   "Послушай, Марта, - говорила она, - право, тебе можно позавидовать: у тебя такой прелестный муж". Или: "Советую тебе хорошенько приглядывать за Тиллингом: за ним вероятно го­няются все дамы".

   - Я слишком уверена в нем, - отвечала я.

   - Не делай себя смешною! Как будто понятая: "верность" и "муж" имеют что-нибудь общее между собою. Вот хоть бы взять к примеру моего Грисбаха...

   - Боже мой, пожалуй, на него клевещут! Да опять же, не все мужчины на один покрой...

   - Все, решительно все - поверь мне! Ни единый из наших знакомых мужчин... то есть, я хотела сказать: в числе моих поклонников есть и женатые люди - спрашивается, чего они хотят? Уж конечно у них в виду не упражнения в супру­жеской верности ни с моей, ни с их стороны.

   - Они вероятно знают, что ты останешься непреклонной к их мольбам... - заметила я и прибавила, смеясь: - Ну, а Фридрих также принадлежите к этой фаланге?

   - Уж этого я не скажу тебе, дурочка. Благодари и за то, что я сознаюсь откровенно в своей симпатии к нему. Теперь от тебя зависит держать ухо востро.

   - Я и то не зеваю, Лори; не думай, чтоб маленькие ухищрения твоего кокетства оставались для меня незамеченными. Это, право, не совсем хорошо с твоей стороны.

   - Вот что! Ты ревнуешь? Ну, я стану действовать осто­рожнее на будущее время.

   Мы обе рассмеялись, однако, не совсем искренно. Прикиды­ваясь в шутку ревнивой, я в самом деле немного ревновала, да и Лори, прикидываясь заинтересованной Фридрихом, дей­ствительно была к нему не совсем равнодушна.

   Грисбах не участвовал в шлезвиг-гольштинском походе, и это бесило его. Лори с своей стороны тоже сердилась на "проклятую неудачу".

   - Такая славная, великолепная война! Она непременно до­ставила бы ему повышение, и вдруг его полк остался на месте! - жаловалась моя подруга. - Впрочем, надо надеяться, что уж в ближайшую кампанию...

   - Что ты там толкуешь? - перебила я. - Да у нас в виду нет никаких политических осложнений. Или тебе, может быть, говорил кто-нибудь? Из-за чего бы, кажется, возгореться те­перь войне?

   - Из-за чего? Да я об этом, право, нисколько не беспокоюсь. Войны являются, вот и все тут! Каждые пять-шесть непременно бывает война - уж таков ход истории.

   - Но должны же существовать какие-нибудь причины?

   - Может быть, только кто их знает? Уж конечно не я и не мой муж. "Из-за чего это опять дерутся наши?" как-то спросила я его в последнюю войну. "А, право, не знаю, да и это мне решительно все равно", - отвечал он, пожимая пле­чами. "Досадно только, что меня туда не потребовали". О, мой Грисбах - настоящий солдат! В деле войны военному нечего докапываться: "зачем?" да "почему?" Это касается дипломатов. Я никогда не ломала головы над политическими вопросами. Нам, женщинам, уж совсем не к лицу в них со­ваться, да и что мы поймем в таких премудростях? Когда разразилась гроза, надо молиться...

   - Чтобы молния ударила в дом соседа, а не в наш? Это, разумеется, проще всего!

  

  

   "Друг или, пожалуй, недруг - все равно - но человек знающий, который не хочет назвать себя, уведомляет вас, что вы обмануты, обмануты самым предательским образом. Ваш святоша-супруг и приятельница, прикидывающаяся невинностью, поднимают на смех вашу добросердечную доверчивость, бедная ослепленная женщина. У меня есть свои причины сорвать маску с них обоих. Не из доброжелательства к вам действую я, отлично понимая, что мои разоблачения скорее огорчат, чем обрадуют вас. Но ведь я вовсе и не принадлежу к числу ваших доброжелателей. Может быть, я - отвергнутый поклонник, замысливши месть... Дело тут не в поводе, а важен самый факт. Если же вы потребуете доказательств, я готов их представить, без них вы не поверите анонимному письму. Предлагаемая записка нечаянно потеряна графинею Гр***".

  

   Это странное послание оказалось, в одно прекрасное утро, в пачке писем и газет, положенных на стол, где мы с Фридрихом собирались завтракать. Муж сидел против меня, распечатывая конверты, адресованные на его имя, пока я читала и десять раз перечитывала письмо от "неизвестного". Прило­женная к нему записка была заклеена в особом конверте; на меня напала нерешительность: вскрыть его или нет? Я под­няла глаза на Фридриха. Он углубился в чтение утренней га­зеты, но, верно, почувствовал мой взгляд, потому что обер­нулся ко мне и ласково спросил:

   - Ну, что там такое, Марта? Почему ты смотришь на меня так пристально?

   - Я хотела бы знать: любишь ли ты меня по-прежнему?

   - Нет, я давно к тебе охладел, - пошутил он, - Впрочем, я никогда не любил тебя особенно сильно.

   - Этого я не думаю.

   - Однако, что с тобой? Ты побледнела! Дурные вести?..

   Я колебалась. Показать ему письмо или нет? Не лучше ли прежде прочесть самой записку, служившую уликой. Она все еще лежала у меня на коленях. Бессвязные мысли осаждали мою голову. Мой Фридрих, жизнь моя, мой друг, мой муж, мой поверенный, любовь моя... неужели ты для меня потерян? Но может ли это быть, он... изменил! Нет, вздор: минутный угар, вспышка чувственности, это еще не измена... Неужели в моем сердце не найдется настолько снисхождения, чтобы простить почти невольную вину, забыть ее и никогда об ней не вспоминать, как будто ничего не случилось?.. Но самый факт обмана, лицемерие? Да, наконец, он, пожалуй, действительно охладел ко мне, и хорошенькая, пленительная Лори ему милее, чем я?

   - Говори же, Марта! Что ты молчишь?.. Покажи мне пись­мо, так напугавшее тебя.

   Он протянул за ним руку.

   - На вот, возьми.

   Я передала ему листок, оставив у себя нераспечатанную записку.

   Фридрих пробежал глазами анонимное послание, вскрикнул от гнева, с проклятием смял письмо и вскочил со стула.

   - Какая низость! А где же улика?

   - Вот она; я не хотела распечатывать приложенной за­писки. Скажи одно слово, Фридрих, и она сейчас полетит в огонь. Я не хочу никаких улик против тебя!

   - О, ты, моя единственная!.. - Он был уже возле и страстно прижимал меня к себе. - Сокровище мое! Взгляни мне в гла­за - неужели ты можешь сомневаться в моей безграничной любви! Довольно ли тебе одного моего слова?

   - Да, сказала я и швырнула конвертик в камин.

   Но он не попал на тлевшие уголья, а остался лежать у ка­мина. Подскочивший Фридрих торопливо схватил его.

   - Нет, нет, этого не надо уничтожать: мне очень любо­пытно... вот мы посмотрим вместе. Я решительно не помню, чтобы мне приходилось писать твоей подруге что-нибудь мало-мальски намекавшее на любовную интригу между нами... которой никогда не было.

   - Но ты нравишься ей, Фридрих... Тебе стоить подать ей малейший повод...

   - Ты думаешь?.. Поди сюда, рассмотрим этот документа... Действительно: мой почерк! Ах, вот что! Это те самые две строки, которые ты продиктовала мне несколько недель тому назад, когда у тебя была порезана правая рука:

  

   "Приходи к нам. Я с нетерпением жду тебя в 5 часов вечера.

  

   - Нашедший записку, очевидно, не понял значения скобок... Это не больше, как забавное недоразумение. Слава Богу, что такая "подавляющая" улика не сгорела; теперь моя невинность доказана. Или ты все еще продолжаешь нас подозревать?

   - С той минуты, как ты взглянул мне в глаза, все мои подозрения рассеялись... Знаешь, Фридрих, я была бы ужасно убита твоей изменой, но простила бы тебя... Лори кокетка и пре­хорошенькая... Скажи, она не делала тебе авансов? Ты качаешь головой... Впрочем, тебе и нельзя поступить иначе. В данном случае, ты имеешь полное право, ты почти обязан даже солгать мне. Мужчине не следует выдавать женщину, все равно, принял ли он или отверг ее благосклонность.

   - Так ты простила бы мне увлечение? Значит, ты не ревнива?

   - Нет, ревнива, Фридрих, страшно ревнива... Когда я представлю себе, что ты у ног другой женщины и пьешь бла­женство с ее уст, а ко мне охладел... утратил всякое пыл­кое чувство, мне кажется, что я не в силах этого перенести! Впрочем, я не боюсь, чтоб ты меня разлюбил, твое сердце не охладеет ко мне ни при каких обстоятельствах, это я отлично сознаю... наши души слишком срослись между собою, но...

   - Понимаю. Однако ты не имеешь повода воображать, что я бы относился к тебе, как муж после серебряной свадьбы. Для этого мы женились еще слишком молодыми. Пока во мне не угас страстный пыл, несмотря на мой сорокалетний возраст, этот огонь будет гореть для тебя. Для твоего Фридриха, ты - единственная женщина в мире. И если б даже я подвергся искушению, то твердо намерен преодолеть его. Счастье, заключаю­щееся в сознании, что ты свято сохранил клятву верности, гордое спокойствие совести, с которым можешь сказать себе, что тесный союз любви ни в каком отношении не осквернен тобою, - всем этим я слишком дорожу, для того чтобы принести такое благо в жертву преходящей вспышке страсти. Кроме того, ты сделала из меня безусловно счастливого человека, ми­лая Марта, и потому я стою выше всего, что называется угаром любви, увлечением, удовольствием. Они не соблазняют меня, как не могут соблазнить обладателя золотых слитков несколько медных монет...

   Какую отраду вливали мне в душу его слова! Я положительно была готова благодарить автора безыменного послания за то, что он доставил мне эти сладкие минуты. Каждое слово на­шего разговора было занесено мною в дневник. Еще и теперь я могу прочитать эту заметку от 1-го апреля 1865 г. Но как далеко, как далеко то блаженное время!

   Фридрих, напротив, был страшно рассержен случившим­ся. Он клялся разыскать клеветника и разделаться с ним как следует. Однако, эта курьезная тайна была обнаружена мною в тот же день. Но тот, кто затеял глупую шутку, едва ли предвидел, что она приведет нас обоих, т. е. меня и Фридриха, к еще более тесному сближению. После полудня, я отправилась к моей подруге Лори, с целью показать ей пись­мо и таким образом предупредить эту ветреницу, что у нее есть недоброжелатели, которые напрасно на нее клевещут. Я думала, что мы обе посмеемся над автором письма, попавшим в такой просак.

   Но Лори хохотала больше, чем я от нее ожидала.

   - Так, значит, ты перепугалась!

   - Да, смертельно перепугалась, а все же хотела сжечь приложенную обличительную записку непрочитанной.

   - Тогда вся шутка пропала бы даром...

   - Какая шутка?

   - Да ведь ты уверяла бы себя потом, что я тебя и в самом деле обманываю. Позволь кстати покаяться тебе, что однажды, в минуту шалости - это было после обеда у твоего отца, где я выпила слишком много шампанского - мне пришла в голову глупая идея признаться твоему мужу... одним словом, я, так сказать, поднесла ему на подносе свое сердце...

   - Ну, что же он?

   - Он вовремя остановил меня, говоря, что любит тебя больше всего на свете, и твердо намерен оставаться верным тебе до гроба. Вот, чтобы ты могла оценить, как следует, такую феноменальную супружескую верность, я и проделала всю эту штуку.

   - Да какую штуку? о чем ты толкуешь?

   - Но ведь анонимное письмо с приложением послано мною...

   - Тобою?.. решительно ничего не понимаю!

   - Да разве ты не перевернула страницы в приложенной записке?.. Вот смотри: тут моя подпись и число - первое апреля.

  

  

   Ближе, все ближе! Я испытала на себе, что способность сближения любящих сердец безгранична, как например, дели­мость. При виде крошечной частицы какого-нибудь вещества, кажется, что уж нельзя представить себе ничего менее, а - смотришь - она делится на двое: так и двое сердец: по-види­мому, они до того слились в одно, что бо