Зуттнер Берта,фон - Долой оружие!

неустранимо, как и война.

   - Видите, граф Альтгауз, это старинная и сильно дискредитированная точка зрения. Основываясь на ней, люди старались примириться со всяким социальным злом; они проповедовали покорность судьбе перед неизбежным, неустранимым, в силу закона природы. Но если при виде страшного бедствия у вас однажды шевельнулся вопрос: "Да полно так ли, должно ли это быть?" если в ваше сердце закралось сомнение, вы уже не можете оставаться хладнокровным зрителем человеческой бойни и вместе с состраданием у вас является нечто в роде раскаяния, не личного раскаяния, а - как бы это сказать? - в ва­шей душе заговорить совесть эпохи.

   Мой отец пожал плечами.

   - Ну, для меня это чересчур возвышенно! - сказал он . - Я только могу вас уверить, что ни одни деды с гордостью и восторгом вспоминают свои походы; но также, если вы спро­сите молодых и даже самых юных, хочется ли им на войну, они с жаром ответят: "Еще бы! Очень хочется".

   - Самые юные - конечно. В них не остыл еще воинствен­ный энтузиазм, привитый в школе. Другие же скажут: "я хочу на войну", потому что по общепринятым понятиям настояний мужчина и храбрец не может ответить иначе. Откровенный же ответ: "не хочу" легко может быть приписан трусости.

   - Ах, - заметила Лили, слегка вздрагивая, - я ужасно боя­лась бы во время битвы... Как должно быть страшно, когда пули летают со всех сторон и вам ежеминутно грозит смерть...

   - На устах молоденькой девушки это звучит вполне естественно, - отвечал Тиллинг, - но мы должны отрекаться от чувства самосохранения... Солдат должен подавить в себе жа­лость к другу и врагу во время войны, потому что всякая чув­ствительность и мягкосердие ставят нам. в вину наравне с трусостью.

   - Только на войне, любезный Тиллинг, только на войне, - подхватил мой отец. - В частной жизни, слава Богу, мы не изверги.

   - Знаю; это выходит чем-то в роде "отвода глаз". Едва только объявят войну, все ее ужасы принято ставить ни во что. Так иногда дети уговариваются между собою в играх: если я сделаю вот это или то, так это не считается. При игре в войну господствуют такие же невысказываемые соглашения: убийство перестает быть убийством; грабеж - уже не грабеж, а реквизиция; пылающие деревни представляют не пожары, а "взятые позиции". Одним словом, все заповеди Божии, правила катехизиса и нравственности ставятся ни во что, пока продол­жается кампания. Но если человек перестает увлекаться игрою, если на минуту забудет условное "не считается" и трезво посмотрит вокруг на ужасные картины бесчеловечной жестокости - перед ним предстанет во всей наготе это невыразимое бедствие, это массовое преступление, и тогда он захочет одного, чтобы уйти от непосильной душевной муки, сложить голову вместе с прочими убитыми.

   - В сущности, это правда, - сказала тетя Мари, слушавшая барона с задумчивым видом, - заповеди: не убий, не укради, люби своего ближнего, как самого себя, прощай врагам своим...

   - Не считаются - повторил Тиллинг. - А те, чье призвание, казалось бы, состоит в том, чтобы внушать людям пра­вила веры, первые освящают наше оружие и призывают благословение неба на нашу кровавую работу.

   - И совершенно справедливо, - заметил мой отец. - В Библии Иегова называется Богом сражений, Господом воинств... Он сам повелевает обнажить меч, он сам...

   - Мы приписываем воле Божией все, чего нам хочется достигнуть самим, - перебил Тиллинг. - Как будто Господь может отменять на время вечные заветы любви. Все это выходит грубо, непоследовательно и ребячески наивно. Затем приписывать высшему существу наши страсти, наши стремления! - А теперь, графиня, - прибавил барон, вставая, - позвольте с вами проститься. Извините, пожалуйста, что я невольно поднял такой невеселый спор.

   Голова у меня шла кругом; я не понимала себя от разнородных ощущений, нахлынувших вдруг, точно бурный прилив. Все только что сказанное Тиллингом еще более возвысило в моих глазах любимого человека... И мне приходилось с ним расстаться, быть может, навсегда! Неужели мы равнодушно распростимся на глазах у посторонних, и затем, все будет кончено?.. Нет, это невозможно. Если так выйдет, я готова разрыдаться, едва за ним затворится дверь. Нет, все кроме этого! И я решительно встала.

   - Одну минуту, барон Тиллинг, - сказала я... - мне хо­чется показать вам еще ту фотографию, о которой мы говорили прошлый раз.

   Он с удивлением вскинул на меня глаза, потому что между нами никогда не было и речи ни о какой фотографии. Однако Тиллинг последовал за мною в уголок гостиной, где нас не могла слышать остальная компания. Я раскрыла наудачу один из альбомов, лежавших на столе, и барон склонился над ним. Тут я сказала ему вполголоса, вся дрожа от волнения:

   - Я не отпущу вас таким образом... Я хочу, я должна с вами переговорить.

   - Как хотите, графиня - я слушаю.

   - Нет, не теперь. Вы должны прийти ко мне еще раз... завтра, в эти же часы.

   Он как будто колебался.

   - Я приказываю вам... заклинаю вас памятью вашей ма­тери, которую мы вместе оплакивали...

   - О, Марта!..

   Мое имя, произнесенное им, заставило меня вздрогнуть в приливе счастья.

   - Итак, завтра, - повторила я, заглядывая ему в глаза.

   - В эти же часы.

   Мы поняли один другого. Я вернулась к остальным гостям, а Тиллинг, поцеловав мне руку и раскланявшись с присутствующими, скрылся за дверьми.

   - Странный человек, - заметил отец, покачав головою. - Все, что он тут наболтал, едва ли бы встретило одобрение в правительственных сферах.

  

  

   На следующей день, я опять дала приказание не принимать никого, кроме барона Тиллинга, как и при первом его визите.

   Предстоящий разговор наполнял мое сердце и сладким нетерпением, и боязнью, и некоторым смущением. Я не знала хорошенько, что скажу ему, да и не хотела обдумывать. Если б он спросил: "итак, графиня, что такое намеревались вы мне сообщить? Чего вы от меня желаете?" Не могла же бы я отве­тить ему откровенно: "Я хотела сообщить вам, что люблю вас, а желаю я... чтоб ты остался". Но, конечно, он не станет допытываться моей тайны в такой сухой форме и мы поймем друг друга без категорических вопросов и ответов. Самое главное заключалось в том, чтоб увидеть его еще раз и, если разлука неизбежна, обменяться с ним, по крайней мере, задушевным словом, проститься, как следует... Но при одной мысли о прощании мои глаза наполнились слезами.

   В эту минуту Тиллинг вошел в гостиную.

   - Я повинуюсь вашему приказанию, графиня, и... Но что та­кое с вами?.. - прервал он себя. - Вы плачете и теперь?

   - Я?.. Нет... это дым... камин в соседней комнате... Садитесь. Тиллинг... Я рада, что вы пришли.

   - А я счастлив, что вы приказали мне прийти - помните? - именем моей покойной матери... После того, я решил выска­зать вам все, что лежит у меня на сердце. Я...

   - Ну?., что же вы молчите?

   - Говорить оказывается для меня гораздо труднее; чем я полагал.

   - Но вами было высказано столько доверия ко мне - в ту печальную ночь, которую вы проводили у изголовья умирающей. - Почему же теперь я для вас точно чужая?

   - В тот торжественный час я был сам не свой, а когда опомнился, на меня напала моя обычная робость. Я вижу, что преступил в то время свое право и, чтобы не делать того же вперед, избегал встречи с вами.

   - Действительно, так: вы, по-видимому, избегаете меня. Но почему это?

   - Почему, потому что... потому что обожаю вас.

   Я ничего не ответила и отвернулась, чтобы скрыть свое смущение. Тиллинг также умолк.

   Наконец, я собралась с духом и прервала молчание:

   - А почему вы хотите оставить Вену?

   - По той же причине.

   - А разве вы не можете изменить своего решения?

   - Мог бы, потому что мой перевод еще не состоялся.

   - Тогда оставайтесь. Он взял мою руку.

   - Марта!

   Во второй раз он назвал меня по имени, и эти два слога звучали так обаятельно для меня в его устах... Мне следовало ответить ему что-нибудь такое, что звучало бы и для него так же сладко - тоже два слога, в которые я пложу все чувство, которым полно мое сердце. И вот, подняв глаза на Тиллинга, я вымолвила:

   - Фридрих!

   В ту же минуту отворилась дверь и в комнату вошел мой отец.

   - Ах, ты дома! Алексей сказал, что тебя нет, и я решил подождать твоего возвращенья... Здравствуйте, Тиллинг! После вашего вчерашнего прощанья, я удивлен, видя вас здесь...

   - Мой отъезд отменен, ваше превосходительство, и я пришел.

   - Сообщить о том моей дочери? Прекрасно. А теперь узнай. Марта, что привело меня к тебе. Мне нужно потолковать с тобой о важных семейных делах.

   Тиллинг поднялся.

   - В таком случат, может быть, я являюсь помехой?

   - Ничего; время терпит.

   В душе я отсылала отца с его семейными делами к антиподам. Его приход испортил мне все. Нельзя было явиться более некстати. Тиллингу оставалось только уйти. Но после того, что произошло между нами, его удаление не грозило разлукой: наши мысли, наши сердца были с тех пор неразлучны.

   - Когда же я увижу вас. опять? - спросил он тихонько. целуя мне руку на прощанье.

   - Завтра, в девять часов утра, я приеду на Пратер верхом, - отвечала я тем же тоном.

   Мой отец раскланялся с гостем довольно холодно, и едва за бароном затворились двери, как он набросился на меня с суровой миной:

   - Что это значит? Ты не велишь никого принимать, и вдруг я застаю тебя вдвоем с этим господином?

   Я вспыхнула от гнева и частью от смущения.

   - О каком же семейном деле хотел ты...

   - Да вот об этом самом, милостивая государыня. - Я желал удалить твоего курмахера, чтобы высказать тебе свое мнение... Наши семейные интересы сильно пострадают, если ты, графиня Доцки, урожденная Альтгауз, уронишь свою репутацию.

   - Дорогой папа, я имею самого верного охранителя своей чести в лице моего сына Рудольфа Доцки; что же касается родительского авторитета графа Альтгауза, то позволь почтительно напомнить тебе, что я, в качестве, самостоятельной женщины и вдовы, не завишу от него более. У меня нет намерения завести интимного друга, как ты, по-видимому, предполагаешь; если же я и думаю вступить во второй брак, то буду руководствоваться в своем выборе только влечением собственного сердца.

   - Выйти за Тиллинга? Да ты опомнись! Это было бы преступлением против семьи с твоей стороны. Да для меня было бы легче... впрочем, нет, я не хочу говорить подобных ве­щей... но скажи мне по правде, ведь ты не собираешься сде­лать такой глупости.

   - А что же можно возразить против этого? Недавно ты сам же предлагал мне на выбор подполковника, капитана и майора. Тиллинг тоже подполковник...

   - Вот это-то и есть в нем самое худшее. Будь он статский, ему можно было бы простить его дикие воззрения на войну и задачи военного сословия, но у солдата они граничат с го­сударственной изменой. Ему, конечно, хотелось бы выйти в отставку, чтобы не подвергать себя опасности в походах со всеми их передрягами и мучениями, которые очевидно его пугают. А так как у твоего барона нет состояния, то очень естественно и умно с его стороны искать невесту с приданным. Однако, я молю Бога, чтоб ему досталась другая жен­щина, а не дочь старого солдата, который участвовал в четырех кампаниях, да и теперь с восторгом пошел бы воевать, - не вдова храброго молодого воина, встретившего славную смерть на поле чести.

   Говоря таким образом, отец ходил тревожными шагами по комнате; лицо у него горело, а голос дрожал. Я сама была взволнована. Нападки на любимого мною человека, прикрытые пустыми трескучими фразами, возмущали меня. Однако спорить с отцом было бы вполне бесполезно. Я чувствовала, что как ни защищай Тиллинга против взводимых на него неосновательных обвинений, никакие аргументы не разубедят старика. Если он так превратно истолковывал взгляды барона, зна­чит, они были ему совершенно непонятны. Отец решительно не мог стать на точку зрения Тиллинга, а я была не в состоянии просветить его, доказать ему, что он должен прилагать иной нравственный масштаб, кроме солдатского, - который в глазах генерала Альтгауза был выше всего, - к мнениям, высказанным Фридрихом, в качества, человека и мыслителя. Но пока я выслушивала молча его порицания, подавая отцу повод думать, что он пристыдил меня и заставил отказаться от принятого намерения, - мое сердце еще сильнее стремилось к тому, кого мои близкие не сумели понять и оценить, и во мне окончательно созрела решимость сделаться его женою. К счастью, я была свободна. Неодобрение отца могло только огор­чить меня, но не помешать нашему браку. Да я и не огорча­лась особенно. Чудное, могучее счастье, открывшееся передо мною четверть часа назад, было слишком живо, чтоб рядом с ним нашлось место мелочной досаде.

  

  

   На следующее утро я проснулась в таком радостном на­строена, какое испытывала в детстве в рождественский сочельник, когда ожидала елки, да еще однажды, в день свадьбы с моим Арно: меня волновало то же самое сладкое ожидание, бла­женная уверенность, что сегодня мне предстоит большая, ни с чем несравнимая радость, что-то великое и прекрасное. Только вчерашние слова отца огорчили меня немного, однако я постаралась прогнать невеселые мысли.

   Не успело пробить девять часов, как я уже вышла из экипажа у поворота на главную аллею Пратера и села на ло­шадь, поданную мне грумом. Погода была теплая, хотя несколько пасмурная, но тем мягче казался воздух, напоенный благоуханием весны, а солнечный свет был у меня в сердце. Ночью шел дождь, листья ярко зеленели и от влажной почвы подни­мался свежий запах чернозема. Едва, я успела проехать каких-нибудь сотню шагов по аллее, как услыхала, за собою топот копыт; кто-то догонял меня бойкой рысью.

   - Ах, здравствуй, Марта! Как я рад, что встретил тебя. Это был опять таки наш "неизбежный", наш неизменный кавалер, кузен Конрад. Я, конечно, не имела причины раз­делять его радости по поводу нашей случайной встречи. Но что делать: Пратер не частный парк, и в хорошую весеннюю по­году главная аллея каждое утро кишит всадниками и амазон­ками. И как могла я быть до того наивной, чтобы рассчитывать на свиданье без помехи в таком месте? Конрад между тем пустил свою лошадь одинаковым аллюром с моею и, очевидно, вознамерился быть моим верным спутником во время всей прогулки.

   - Кузен, ведь ты имеешь во мне хорошую союзницу, не так ли? Тебе известно, что я стараюсь расположить к тебе Лили всеми зависящими от меня средствами?

   - Да, благороднейшая из кузин.

   - Не дальше, как вчера вечером, я опять превозносила перед нею твои редкие достоинства... потому что ты в самом деле отличный юноша, сговорчивый, деликатный...

   - Ну, говори, чего тебе от меня хочется?

   - Чтобы ты хлестнул своего коня и поскакал дальше...

   Тиллинг был уже вблизи нас. Конрад сначала пристально взглянул на меня, потом на него, кивнул мне с улыбкой го­ловою и помчался прочь, точно спасаясь от преследования.

   - Опять этот Альтгауз! - были первые слова барона, когда он сделал поворот и пустил своего коня рядом с моим. В тони его голоса и на лице ярко отражалась ревность. Я ли­ковала в душе. - Что это, ваш кузен пустился вскачь при виде меня? или его понесла лошадь? - прибавил он.

   - И сама отослала его прочь, потому что...

   - Графиня Марта, как это странно, что мне пришлось за­стать вас вдвоем с Альтгаузом! Вы знаете, в свете толкуют, будто бы он влюблен в свою кузину.

   - Это правда.

   - И добивается ее благосклонности?

   - Совершенно верно.

   - И не без надежды?

   - Не совсем безнадежно...

   Тиллинг замолчал. Я смотрела ему в лицо, улыбаясь сча­стливой улыбкой.

   - Ваш взгляд противоречит последним словам, - вымолвил он после некоторой паузы, - потому что ваши глаза как будто говорят мне: "Альтгауз любит меня безнадежно".

   - Он даже никак меня не любит. Предметом его ухаживаний служит моя сестра Лили.

   - Вы сняли у меня камень с сердца! Ведь это из-за Кон­рада Альтгауза я хотел покинуть Вену. Я не мог бы остаться хладнокровным свидетелем... это было бы сверх моих сил - видеть, как он...

   - Ну, а какие же были у вас другие причины? - пере­била я.

   - Опасение, что моя страсть усилится, что я не сумею ее скрыть, сделаюсь смешным и несчастным...

   - Ну, что ж, вы несчастны сегодня?

   - О, Марта!.. Со вчерашнего дня я живу в таком хаосе чувств, что едва ли сознаю что-нибудь хорошенько. И все-таки меня волнует страх - как бывает в сладком сне - что я неожиданно пробужусь для горькой действительности. Собственно говоря, моя любовь не имеет будущности... Ну, что могу я вам предложить?.. Сегодня вы дарите меня своим благоволением, я вознесен на седьмое небо, а завтра... или, пожалуй, немного позже, вам вздумается лишить меня этого незаслуженного счастья, и вот я ввергнут в бездну отчаянья... Но что со мной? Право, я не узнаю себя: моя речь пересыпана такими гиперболами, а между тем я вовсе не склонен к экзальтации и обыкновенно отличаюсь большою рассудительностью и хладнокровием. Я враг всяких преувеличений. Впрочем, в применении к вам ничто не кажется мне преувеличенным: в вашей власти подарить меня блаженством и сделать глубоко несчастным...

   - Ну, теперь поговорим и о моих сомнениях: принцесса... - О, неужели эта сплетня дошла и до вас? Это все пустяки. Тут ровно ничего не было.

   - Вы отрекаетесь; разумеется, это долг каждого порядочного человека.

   - Вышеупомянутая особа - ее сердце, как известно, прико­вано в настоящее время к Бург-театру... надолго ли? оно так легко увлекается в разные стороны! - эта особа не принудила бы к гробовому молчанию даже самого скромного человека; поэтому вы можете поверить мне вдвойне. Кроме того, если бы эти слухи имели основание, зачем было бы мне тогда покидать Вену?

   - Ревность не хочет знать выводов разума: зачем бы мне назначать вам свидание, если б я желала встретиться здесь с моим кузеном Альтгаузом?

   - Ах, как трудно мне, Марта, спокойно ехать рядом с вами... Я хотел бы упасть к вашим ногам или, по крайней мере, поцеловать вашу руку...

   - Дорогой Фридрих, нежно сказала я, - подобные излияния совсем не нужны... И словами можно выразить свою любовь, как коленопреклонением, ласками, как...

   - Поцелуем, - добавил он.

   При этом слове, у нас по телу как будто пробежала элек­трическая искра; мы пристально посмотрели друг другу в глаза и поняли, что можно целоваться и взглядами... Он заговорил первый:

   - С которых пор?

   Я поняла его лаконический вопрос и отвечала:

   - С того званого обеда у моего отца, а вы?

   - Вы? Это "вы" звучит диссонансом, Марта. Я отвечу только тогда, если вопрос будет формулирован иначе.

   - А... а ты?

   - Я? С того же вечера, конечно, но моя любовь стала мне ясна лишь у смертного одра моей матери... О, как тосковал я тогда о тебе!

   - Да, и мне все стало понятно из твоего письма. А вот ты так не понял значения алой розы, вплетенной между без­жизненными белыми цветами; иначе ты не избегал бы меня так тщательно после своего приезда из Берлина. Впрочем, я и те­перь не понимаю причины твоей сдержанности, твоего желания уехать отсюда.

   - Это очень легко понять. Я никогда не позволял себе на­деяться, что ты будешь моею. Только с той минуты, когда ты именем моей покойной матери приказала мне прийти к тебе еще раз, а потом велела оставаться, я понял, что ты не относишься ко мне безучастно, что я могу посвятить тебе свою жизнь.

   - Значит, если б я сама не погналась за тобою, как го­ворится, ты не дал бы себе труда завоевать мою любовь?

   - Но у тебя столько женихов; я никогда не решился бы со­перничать с такой плеядой.

   - Ах, эти люди нейдут в счет! Большинство из них думало только о выгодной женитьбе на богатой вдове...

   - Видишь, этими словами определяется, преграда, которая удерживала меня от ухаживания за тобою: ты - богатая вдова, у меня же нет никакого состояния. Лучше умереть от несчаст­ной любви, чем быть заподозренным светом, а, главное, обо­жаемой женщиной в корыстных видах, в которых ты сейчас обвинила толпу претендентов на свою руку.

   - О, ты мой гордец, мой благородный, несравненный! Раз­ве я в состоянии приписать тебе хоть что-нибудь мелочное, низкое...

   - Откуда такое доверие? В сущности ты знаешь меня очень мало.

   И мы продолжали выспрашивать друг друга в таком же духе. За вопросом: "с которых пор" началась наша любовь, последовали объяснения: "почему?" Мне прежде всего понрави­лась в нем откровенность его отзывов о войне. То, о чем а думала про себя, что перечувствовала, затаив ото всех свои чувства, было продумано им еще основательнее, перечувствовано еще сильнее, чем мною, а, главное, высказано совершенно без утайки. Я же была уверена, что ни один военный может разделять моих мнений и уж ни в каком случае не станет явно обнаруживать своего отвращения к ужасам войны. Таким образом, я увидела, насколько его личные качества возвышались над интересами его сословия и насколько перерос его ум воззрения современного большинства. Это создало, так сказать, основу моей возвышенной любви к нему. Кроме того, у нас обоих нашлось еще многое, что мы и отвечали друг другу на вопрос: "почему?" Меня пленила и его красивая, благородная наружность, и кроткий голос, в котором однако сказывалась твердость характера; я полюбила его потому, что сам он был таким любящим сыном, потому что...

   - Ну, а ты за что полюбил меня? - прервала я перечень его достоинств.

   - О, по тысяче и одной причине!

   - Послушаем. Сначала приведи мне эту тысячу.

   - Полюбил я тебя за великое сердце, за крошечную ножку, за блестящий ум, за кроткую улыбку, за тонкую шутливость, за белую ручку, за женское достоинство, за чудесные...

   - Довольно, довольно! Неужели ты дойдешь до тысячи? Нет, скажи уж мне скорее одну последнюю причину.

   - Она проще всех, так как совмещает в себе все остальные. Я люблю тебя, Марта, потому что люблю тебя. Вот почему!

  

  

   С Пратера я прямо поехала к своему отцу.

   Новость о моей помолвке должна была, разумеется, повлечь за собою неприятные объяснения, но я предпочла не уклоняться от них, а напротив, пойти им навстречу сейчас же, сию минуту, пока находилась еще под свежим впечатлением своего завоеванного счастья. Отец мой, любивший поздно вставать, сидел за завтраком, читая утренние газеты, когда я вошла в его рабочий кабинет. Тетя Мари была тут же и тоже за чтением.

   Когда я довольно торопливо вошла в комнату, папа с удивлением поднял глаза от своей "Presse", а тетка положила на стол "Fremdenblatt".

   - Марта, так рано? И в амазонке, - что это значит?

   Я обняла их обоих и сказала, бросаясь в кресло:

   - Это значит, что я сейчас каталась в Пратере, где произошло нечто такое, что я хочу немедленно вам сообщить. Поэтому я даже не поехала домой переодеться...

   - Вероятно, что-нибудь действительно важное и безотлагательное? - спросил папа, закуривая сигару. - Рассказывай; нам очень интересно знать.

   Критическая минута наступила. Следовало ли мне начать из­далека, с различными вступлениями и оговорками? Нет, лучше высказать все сразу с решимостью пловца, бросающегося одним прыжком в воду.

   - Я выхожу замуж...

   Тетя Мари всплеснула руками; отец нахмурился.

   - Надеюсь однако, - начал он, - что твой выбор не...

   Но я не дала ему кончить.

   - Я выхожу за человека, которого люблю всем сердцем, глубоко уважаю и который, надеюсь, сделает меня вполне счаст­ливой. Мой жених - барон Фридрих фон Тиллинг.

   Отец вскочил с места.

   - Дождались таки! И это после всего, что я говорил тебе вчера...

   Тетя Мари покачала головой.

   - Я желала бы для тебя другого мужа, - сказала она. - Тиллинг, во-первых, не партия: у него, говорят, ничего нет; во-вторых, его правила и взгляды кажутся мне...

   - Его правила и взгляды сходятся с моими, а искать так называемой "партии" я не намерена... Отец, дорогой отец, не принимай этого в дурную сторону! Не отравляй мне высокого счастья, которым в настоящую минуту переполнено мое сердце. О. мой добрый, любимый, старый папочка!

   - Но, дитя мое, - отвечал он, несколько смягчившись, по­тому что дочерняя ласка всегда имела свойство обезоруживать его, - ведь я хлопочу о твоем же счастье. Разве ты можешь быть счастливой с военным, который не предан своему делу, как следует каждому истинному солдату - душой и телом?

   - Тебе не следует вовсе выходить за Тиллинга, - поддак­нула отцу и тетя Мари. - Его мнения о военной службе меня, положим, не касаются, но я не могла бы найти счастья в за­мужестве с человеком, который так непочтительно отзывается о Иегове древней библии.

   - Позволь тебе заметить, дорогая тетя, что ведь не ты вы­ходишь замуж за Фридриха Тиллинга.

   - Вольному воля, спасенному рай, - заметил со вздохом отец, садясь на прежнее место. - Тиллинг, конечно, выходит в отставку.

   - Об этом мы пока еще не говорили. Для меня это, ра­зумеется, было бы приятнее, но я боюсь, что он не согласится.

   - Когда я подумаю, что ты отказала в своей руке князю, - вздохнула тетя Мари, - и что теперь, вместо того, чтобы возвыситься, тебе предстоит спуститься по ступеням общественной лестницы.

   - Как вам не грех огорчать меня, а вы еще говорите оба, что я вам так дорога! Сегодня - в первый раз после смерти бедного Арно - я приехала к вам сказать, что совер­шенно счастлива, спешила поделиться с вами своей радостью, а вы, вместо того, чтобы разделить ее, только всячески стара­етесь отравить мне счастливые минуты! И какие же аргументы приводятся вами против избранника моего сердца? Тут заме­шаны и милитаризм, и библия, и социальная лестница!

   Полчаса спустя, мне удалось однако немного умиротворить своих стариков. Судя по вчерашней сцене в моей гостиной, я ожидала более энергического отпора со стороны отца. Может быть, если б ему пришлось восставать только против моей склон­ности, против одного намерения выйти за Тиллинга, старик выказал бы больше настойчивости, но в виду "совершившегося факта" он совершенно спасовал, понимая всю бесполезность дальнейшего сопротивления. Или, пожалуй, его подкупило чувство невыразимого счастья, которое он читал в моих блестевших глазах, улавливал в растроганном тоне моего голоса? Так или иначе, но когда я собралась уходить, отец крепко поцеловал меня в щеку и обещал заехать ко мне в тот же вечер, - повидаться со своим будущим зятем.

   Очень жаль, что в красных тетрадках не упомянуто ничего о том, как прошел остаток этого памятного дня. Подробности забылись мною за давностью времени; я знаю только, что то были чудные часы.

   К вечернему чаю у меня собрался весь семейный кружок, и я представила Фридриха Тиллинга родным, как своего жениха.

   Роза и Лили были в восторге. Конрад Альтгауз крикнул: "Браво, Марта!" - Тебе Лили, следует брать пример со своей старшей сестры". Отец или победил свою прежнюю антипатию к моему возлюбленному, или ему удалось замаскировать ее из любви ко мне; по крайней мере, он держал себя приветливо и не обнаруживал ничем своего недовольства; тетя Мари была растрогана...

   - Браки заключаются по воли неба, - сказала она, - суженого конем не объедешь; от своей судьбы не уйдешь. Бог даст, вы будете счастливы, и я стану молить Всевышнего, чтоб он благословил ваш союз.

   Моего сына Рудольфа также поспешили представить "буду­щему папа", и я испытала необыкновенное чувство - такое светлое и возвышенное - когда любимый человек взял на руки мо­его ненаглядного мальчика и крепко поцеловал его, приго­варивая:

   - А из тебя, маленький юноша, мы сделаем общими силами цельного человека.

   После чаю, мой отец завел речь о выходе Фридриха в отставку.

   - Вы, конечно, захотите оставить свою службу, Тиллинг? - спросил он. - Ведь вам так не нравится война, а теперь и тем более...

   Фридрих вскинул голову с удивленным видом.

   - Бросить службу? Но ведь у меня нет другой карьеры... Для того, чтобы нести военную службу, вовсе не надо любить войну, точно так же...

   - Точно так же, как и для пожарного не обязательно лю­бить пожары, - добавил папа. Я заранее знал, что вы скажете, судя по нашему недавнему разговору.

   - Я мог бы привести еще много примеров в том же роде. Так, от врача не требуется, чтоб он любил рак или тиф; от судьи, чтоб ему доставляли особенное удовольствие кражи со взломом. Но оставить свое поприще? Да что же вынуждает меня к этому?

   - Ну, хоть бы перспектива избавить свою жену от необ­ходимости жить в захолустном гарнизонном городке - вмеша­лась тетка, - а самое главное: избавить ее от страха за вашу жизнь, если вспыхнет новая война. Положим, этот страх - нелепость: кому назначено дожить до старости, тот везде уцелеет, несмотря ни на какие опасности.

   - Конечно, приведенные вами причины вполне основательны и само собою разумеется, что моей первой заботой будет устра­нять от жены все неприятное. Но жить в гарнизонном горо­дишке все же лучше, чем иметь мужа без определенной профессии, без всяких занятий. Сверх того, мой выход в от­ставку непременно объяснили бы трусостью и нерадением, а это такой позор, перед которым бледнеют все опасности похода. Мне, право, ни на минуту не приходила в голову мысль бросить военную службу... И вам, надеюсь, Марта? (при посторонних мы говорили на "вы").

   - А если б я поставила это непременным условием?

   - Этого вы не сделаете. Потому что тогда мне пришлось бы отказаться от величайшего счастья. Вы богаты, у меня же нет ничего, кроме моей военной службы и видов на предстоящее повышение, а этим я не могу пожертвовать. Такой поступок унизил бы мое личное достоинство, пошел бы в разрез с моими понятиями о чести...

   - Отлично, отлично, сын мой!.. Теперь я примирился с вами. В самом деле, вам было бы грешно и стыдно бросить свою карьеру. Вы теперь уже скоро дослужитесь до чина пол­ковника, а там наверно махнете и в генералы. Потом вас могут назначить комендантом крепости, областным начальником или военным министром. А ведь это тоже дает почетное положение жене.

   Я молчала, нисколько не соблазняясь перспективой сделаться комендантшей. Приятнее всего было бы для меня поселиться с любимым человеком в деревенском уединении: однако я внутренне одобрила это решение. Оно избавляло его от позорного подозрения в корыстных расчетах, которое непременно обру­шилось бы на моего мужа в случае выхода в отставку. Свет неминуемо обвинил бы его, как сделал это мой отец.

   - Да, я вполне примирился с вами, - продолжал старик. - Признаться, я думал, что вы прежде всего рассчитывали... Ну, нечего смотреть на меня так грозно: я полагал, что вам хо­телось сделаться частным человеком после женитьбы, а с ва­шей стороны это было бы ужасно неблагоразумно. Да и по отношению к моей Марте - ведь она все же, как бы там ни было, дочь и вдова солдата... Право, мне кажется, она не могла бы долго любить штафирку.

   Тиллинг не мог удержаться от улыбки. Он бросил мне взгляд, ясно говоривший: "Я знаю тебя лучше", и отвечал вслух:

   - Согласен с вами: конечно, она влюбилась единственно в мой блестящий мундир.

  

  

   В сентябре того же года состоялась наша свадьба. Мой жених выхлопотал себе двухмесячный отпуск и после венчанья увез меня путешествовать. Прежде всего мы отправились в Берлин. Я пожелала первым долгом поклониться праху не­забвенной матери Фридриха и положить венок на ее могилу.

   В столице Пруссии пробыли мы восемь дней. Муж познакомил меня со своей тамошней родней, и все эти новые лица показались мне милейшими, любезнейшими людьми. Но, понятное дело, когда переживаешь свой медовый месяц и смотришь на мир сквозь розовые очки, все окружающее кажется очаровательным. Кроме того, новобрачным принято оказывать со всех сторон дружеское внимание, ласковую предупредительность, чтобы они чувствовали себя еще счастливее.

   Более всего понравился мне у северогерманцев их язык, и не из-за одного только акцента, который слышался и в речи моего мужа, - одна из его особенностей, пленившая меня прежде всего. Нет, главное здесь - способ выражения, он во многом не сходен с нашим и, но моему, в нем сказы­вается более высокий уровень развития народа. Например, в высших кружках Вены не редкость услышать в разговоре грамматически неправильные обороты, что решительно не при­нято в хорошем обществе Берлина. Перепутывание родительного и дательного падежей: "дай меня шляпу с пером" встре­чается у пруссаков только в низших классах, тогда как у нас зачастую говорят: "без тебе", "с детей" вместо "с детьми", и это в первейших аристократических салонах! Положим, мы находим свой язык "задушевнее" и так же от­зываются о нем иностранцы, однако, во всяком случае, он стоит ниже. Если судить о достоинстве человека по степени его образования - а какая же другая мерка была бы здесь больше у места? - то северогерманца следует признать немножко более человеком, чем южанина, - мнение, которое в устах пруссака должно звучать очень дерзко, а выраженное писательницей-австрийкой может навлечь на нее упрек в недостатке патриотизма, но что ж делать! Как редко случается, чтобы откро­венно высказанная истина не оскорбила чего-нибудь или кого-нибудь...

   Посетив кладбище, мы прямо отправились к сестре покой­ной. По любезной обходительности и умственному развитию этой особы, я могла судить о том, как мила, любезна и умна была умершая мать Фридриха, если она походила на фрау Корнелию фон-Тессов. У тетки моего мужа был единственный сын, только что произведенный тогда в поручики. Во всю свою жизнь я решительно не встречала юноши красивее Готфрида фон-Тес­сов и любовалась нежными отношениями между матерью и сыном. Видя, с какою гордостью смотрела она на своего Гот­фрида и как почтительно-ласково обращался он с нею, я с восторгом представляла себе то время, когда сын мой Рудольф будет взрослым. Одно только было для меня здесь непонятно, и я высказала свое недоумение Фридриху:

   - Скажи, ради Бога, как позволяет любящая мать своему единственному ребенку, своему сокровищу, браться за такую опасную профессию, как военная?

   - Видишь, милое дитя, - отвечал мне муж, - существуют вещи, о которых не принято думать, и самые простые соображения, которые никогда не принимаются в расчет. То же са­мое относится и к опасности солдатской службы. Об ней ста­рательно умалчивают, находя неприличным и достойным только трусов - ставить ребром подобный вопрос. Все находят совершенно в порядке вещей, считают чем-то неизбежным и должным, чтобы гражданин подвергал себя этой опасности, от которой почти всегда удается благополучно спа­стись (ведь процент убитых мысленно распределяется между другими), при чем никто не думает о риске умереть. Риск этот несомненно существует, но ведь смерть грозит всем и каждому, а не одним же военным, и однако никто не думает о ней. Люди вообще изощряются на все лады прогонять тяжелые мысли, и в этом отношении человеческий ум обнаруживает поразительную изобретательность. Кроме того, прусскому дворянину не найти более приятного и почетного положения, как служба кавалерийского офицера.

   Тетя Корнелия, с своей стороны, кажется, также почувство­вала ко мне симпатию.

   - Как жаль, - заметила она, вздыхая, - что сестре не уда­лось дожить до нынешнего дня. Она была бы в восторге от такой невестки, как ты, и от счастья Фридриха. Ей давно хотелось женить его, но он предъявлял такие требованья...

   - О, вероятно, нет, дорогая тетя, если его выбор остано­вился на мне...

   - Вот что англичане называют: "A trap for a compli­ment!" Ты хочешь, чтоб я тебе польстила? Изволь! я желала бы, чтоб мой Готфрид сделал такую же счастливую находку. Мне уж и теперь хочется поняньчить внуков, только об этом еще рано мечтать: моему сыну едва минуло двадцать один год.

   - Вероятно, он кружит головы всем молодым барышням, разбивает множество юных, неопытных сердечек.

   - Ну, едва ли: трудно найти более честного, порядочного юношу. Со временем он доставит много счастья своей жене...

   - Как и Фридрих мне.

   - Ты не можешь еще знать ничего заранее, душа моя; супружеским счастьем можно хвалиться, прожив лет десять с мужем; вначале, в первые месяцы после свадьбы, все браки очень счастливы. Впрочем, судя по всем данным, как со стороны моего племянника, так и с твоей, можно, пожалуй, безошибочно предсказать, что вы не обманетесь один в другом.

   Из Берлина мы отправились путешествовать по германским курортам. Не считая моего кратковременного путешествия по Италии с покойным Арно - о чем у меня сохранилось только очень смутное воспоминание - я почти не выезжала из Вены. Теперешнее же знакомство с новыми местностями, новыми людьми и новым образом жизни привело меня в самое востор­женное настроение. Мир показался мне вдруг таким прекрасным и снова заинтересовал меня, как в годы первой юности. Если б не малютка Рудольф, оставленный дома, я сказала бы Фридриху: "Давай путешествовать, как теперь, целые годы. Объездим всю Европу, а там и другие части света; станем наслаждаться беззаботным существованием туристов, свободно перекочевывать с места на место, отдаваясь отраде новых впечатлений, собирая новые сведения. Ведь путешествуя вдвоем, мы будем чувствовать себя немножко дома и в совершенно чуждых странах и между чужими людьми". Но что ответил бы мне Фридрих на такое предложение? Вероятно, он сказал бы, что человек не может продлить своей свадебной поездки до конца дней и сделать из путешествий свое призвание; что ему дан официальный отпуск всего на два месяца, и привел бы в придачу еще другие, не менее благоразумные доводы.

   Мы посетили Баден-Баден, Гомбург, Висбаден. И всюду то же веселое оживление, элегантная жизнь, масса интересных личностей со всех концов света. Только тут, при столкновении с иностранцами, я узнала, что мой муж владеет в совершенстве языками: английским и французским. Это еще бо­лее возвысило его в моих глазах. Вообще я открывала, в нем все новые достоинства: кротость, веселость, живую восприимчивость ко всему прекрасному. Поездка по Рейну восхитила его, а в театрах и концертах художественное исполнение артистов доставляло ему глубокое наслаждение. Поэтому Рейн со своими живописными старинными замками показался мне вдвое романтичнее, а слышанные нами знаменитые виртуозы при­водили меня в совершенный восторг.

   К сожалению, эти два месяца промелькнули слишком быстро. Фридрих просил продлить его отпуск, но получил отказ. Co дня нашей свадьбы, это была моя первая неприятность; мне стало ужасно досадно, когда муж получил сухой официальный приказ, требовавший нашего немедленного возвращения на родину.

   - И люди называют это свободой! - воскликнула я, сердито швыряя на стол оскорбительный документ.

   Тиллинг улыбнулся.

   - Да я и не думаю считать себя свободным человеком, моя повелительница.

   - О, если б я была твоей^: повелительницей, то могла бы тебе приказать распроститься с противной военной службой и служить только мне.

   - Этот вопрос уже раз навсегда решен между нами...

   - Разумеется, и я должна уступить, но это опять таки доказывает, что ты вовсе не раб своей жены... и в сущности я сама довольна таким порядком вещей, мой милый, гор­дый муж.

  

  

   Вернувшись из заграничного путешествия, мы переселились в маленький моравский городок - крепость Ольмюц, где стоял полк Фридриха. Об общественных развлечениях в этом захолустье не могло быть и речи; мы предпочли им полное у