Зуттнер Берта,фон - Долой оружие!

   - Обыскивали поле сражения? - повторила я, содрогаясь: - расскажите, пожалуйста...

   - Да, доктор, непременно расскажите, - повторила за мной одна из монахинь, - ведь, пожалуй, и нам по своей должности придется когда-нибудь принимать участие в таких поисках.

   И полковой врач принялся рассказывать. Конечно, я не могу передать в подробности его речей, тем более, что его рассказ не был вполне последователен; он часто прерывал его, укло­нялся в сторону, а иногда и совсем отказывался продолжать это описание, так что только настойчивые вопросы любознательных сестер милосердия заставляли его продолжать. И все-таки эти отрывочные рассказы вызываюсь в моей памяти закончен­ный ряд картин, которые так сильно запечатлелись в моем мозгу, что я не могла их позабыть до сих пор. При иных обстоятельствах я не с такою жадностью прислушивалась бы к словам доктора и не могла бы так ясно их запомнить - ведь мы так легко забываем слышанное и прочитанное, - но при моем тогдашнем настроении, благодаря повышенной восприимчивости нервов, картины, которые мне описывали, производили на меня впечатление пережитого. Мучительная забота о Фридрихе, овладевшая мною до потери обыкновенной рассудительности, довела меня почти до галлюцинаций; по крайней мере, во всех ужасных сценах в рассказе доктора я представляла себе Фридриха действующим лицом, и они потрясали меня до глубины души, как будто я была очевидицей всего этого. Потом я занесла весь этот материал в мою красную тетрадку и теперь привожу оттуда читателю некоторый страницы, написанные как будто бы от имени самого рассказчика.

   .................................................................................................

   "Походный лазарет раскинули за гребнем холма, который служил нам защитой. Вдали продолжается битва. Земля дрожит и дрожит; воздух раскаленный; облака дыма поднимаются к небу, пушки грохочут... Нужно снарядить несколько патру­лей на место битвы, чтобы подобрать тяжело раненых и пере­нести сюда. Такое дело требует много мужества. Санитары должны идти под градом жужжащих пуль, видя вокруг себя все ужасы битвы, подвергаясь всем опасностям, но не имея права принять участие в бою, забыться в чаду жаркой схватки. Это ли не истинное геройство? А между тем обязанность сани­тара - с военной точки зрения - не считается почтенной; ловкий, находчивый, красивый юноша не пойдет служить в санитарный отряд, потому что ни один из служащих там не считается интересным кавалером в женском обществе. Какой же, например, фельдшер, хотя он и называется теперь полковым врачом, может равняться с кавалерийским поручиком?..

   "Вот санитарный капрал направляет своих людей к такому пункту, по которому неприятельская батарея открыла огонь; они идут в густом облаке порохового дыма, пыль и земля залепляют им глаза, когда пуля ударится у их ног. Пройдя несколько шагов, они уже встречают раненых - с легкими ранами; они плетутся в одиночку или парами, поддер­живая друг друга, к временному лазарету. Вдруг один из них падает. Но не рана тому причина, а просто изнеможение. "Мы два дня ничего не ели, шли форсированным маршем две­надцать часов... Пришли на бивак... а через два часа - хлоп! - тревога, и началось сражение". Патруль идет дальше. Эти раненые сами найдут дорогу и прихватят с собой ослабевшего товарища. Помощь должна быть оказана другим, ко­торые еще больше в ней нуждаются.

   "На усыпанном камнями скате холма лежит какой-то кро­вавый клубок. Это человек двенадцать раненых солдат. Са­нитарный унтер-офицер останавливается и делает кой-кому из них перевязку. Однако взять их с собой нельзя; надо подобрать тех, кто упал на самом поле битвы, а этих, мо­жет быть, удастся прихватить на обратном пути. И патруль идет дальше, все ближе к месту боя. Теперь раненые попадаются ему на встречу толпами; одни еле тащатся сами, другие тащат вдобавок товарищей. Хорошо еще, что они в силах идти. Им дают напиться из походных фляжек, накладывают бинты на раны, из которых льет ручьями кровь, и указывают дорогу к походному лазарету. Опять идут дальше, мимо убитых - местами трупы навалены целыми грудами... при взгляде на многих мертвецов видишь следы ужаснейшей агонии: неестественно выпученные глаза, ногти, вонзившееся в землю, стояние дыбом волосы на голове, судорожно раскрытия губы, откуда виднеются два ряда крепко стиснутых зубов; кто лежит скорчившись, кто вытянул ноги и окоченел. Вот и узкая лощина; здесь люди навалены, как попало. Мертвецы и раненые лежать вповалку. Последние приветствуют санитар­ный патруль, как своих ангелов-избавителей, молят о по­мощи и жалобно кричать. Прерывающимся голосом, с плачем, стоном, визгом умоляют они о спасении, выпрашивают глоток воды... но, увы, запасы почти все истощились, да и что может сделать для такой массы страдальцев жалкая горсть людей? Каждому следовало бы иметь для этого сотню рук... зато и каждый делает, что может. Вдруг раздается протяж­ный сигнал, которым призывают санитаров. Люди остана­вливаются, прекращая подачу помощи. "Не покидайте нас, не покидайте нас", молят несчастные; между тем опять и опять звучит условный призыв горниста, который легко различить даже в общем хаосе звуков. Вот прискакал адъютант: "Вы санитары?" - "Точно так!" - отвечает капрал. - "За мной!" "Очевидно, ранен какой-нибудь генерал... нечего делать, надо повиноваться, оставив других на произвол судьбы.

   "Не падайте духом, потерпите, товарищи; мы скоро придем за вами". Но те, кто говорить это, и те, которые слушают, знают, что подобные вещи говорятся только в утешение. Сол­даты снова идут дальше, почти бегут за адъютантом, кото­рый скачет вперед, указывая дорогу. Тут уж нельзя оста­новиться, хотя бы справа и слева раздавались крики о помощи и раздирающее стоны. Тут, если кого-нибудь из санитаров уложит пуля, остальные без оглядки бегут вперед... мимо, мимо корчащихся от страшной боли раненых, растоптанных лошадиными копытами, раздавленных проехавшими пушками; эти искалеченный, изуродованные человеческие существа, завидев спасительный патруль, собирают последние силы и стараются приподняться, но мимо, мимо".

  

  

   Подобные описания продолжаются в красных тетрадках на множестве страниц. Рассказы полкового врача о работе санитарного патруля на поле битвы содержать в себе много подобных и еще более ужасных подробностей. Так, например, тут описываются моменты, когда во время ухода за ранеными на них сыплются пули, падают гранаты, нанося новые раны, или когда случайности битвы переносят бой на самый перевя­зочный пункт, к походным лазаретам, при чем весь сани­тарный персонал, с врачами и больными, попадает в середину сумятицы между сражающимися или между бегущими или преследующими войсками; - потом, когда испуганный лошади без всадников мечутся по полю туда и сюда и опрокидывают носилки, куда только что положили тяжело раненого, который теперь убился до смерти, сброшенный на землю... А вот еще одна картина, самая ужасная изо всех: сотню раненых приютили на какой-нибудь опустелой мызе, их перевязали, накор­мили. Бедняки так рады своему спасению, так благодарны. Вдруг сюда залетает неприятельская граната и зажигает строение... Одна минута, и лазарет объят пламенем; подни­мается крик, дикий отчаянный вой, заглушающий все остальное, и этих жалобных голосов людей, обреченных на смерть, не забыть во всю жизнь тому, кто их однажды слышал... Я по­чувствовала, что тоже никогда не забуду этого крика, хотя не слышала его своими ушами; но во время рассказа полкового врача мне опять померещилось, будто бы Фридрих с отчаяния зовет меня из пылающего места пытки...

   - Вам дурно, сударыня, - воскликнул рассказчик, - я слишком понадеялся на ваши нервы.

   Но с меня еще было мало всего этого. Я уверяла, что моя нервная слабость происходит от жары, бессонной ночи, и настойчиво выспрашивала дальше. Мне каза­лось, что я недостаточно слышала, что из этих обрисованных перед мною адских кругов остаются еще неописанными са­мые последние, где адские муки достигали своего апогея. А если один раз человека охватит жажда слушать какие-нибудь ужасы, он не успокоится, пока не утолить ее, добиваясь услышать что-нибудь еще ужаснее. И в самом деле, существуют вещи еще более отвратительные и потрясающие, чем те, которые встречаются во время самой битвы; я говорю о том, что бывает после нее. Вот замолкли и грохот пушек, и трубные сигналы, и барабанный бой; над полем сражения слышны только тихие болезненные стоны и предсмертное хрипение. Истоптанная земля покрыта жидкой грязью красного оттенка, а местами стоять целые лужи крови. Все, что было посеяно на поле, погибло, только там и тут уцелел клочок земли, покрытый колосьями; еще недавно кипевшие жизнью деревни обращены в развалины и груды мусора. Деревья в лесу обуглены или порублены, заборы разрушены картечью... И это поле битвы усеяно тысячами мерт­вых и умирающих - умирающих без помощи! По окраинам дорог и на лугах не увидишь цветов, привлекающих взор, но зато здесь повсюду валяются сабли, штыки, ранцы, плащи, опрокинутая телеги зарядного парка, взлетевшие на воздух по­роховые ящики, подбитая орудия на сломанных лафетах... Возле пушек с почерневшим от копоти жерлом земля больше всего залита кровью, тут больше всего трупов, и они страшнее изуродованы; некоторые из раненых еще дышат, но они буквально расстреляны пулями. Тут же мертвые и полумертвые лошади; они стараются выпрямиться на уцелевших ногах и опять падают, снова делают отчаянные попытки встать и снова валятся, а потом вытягивают шею, поднимают голову и испускают ужасный предсмертный крик. Узкая ло­щина совершенно завалена телами, затоптанными в грязь. Не­счастные, вероятно, дотащились сюда, думая спастись, но по ним проехала батарея, и они были раздавлены колесами и ло­шадиными копытами... Многие из них еще дышат, члены их представляют одну кровавую мягкую массу, но они "все-таки живы".

   А между тем бывает еще и хуже, как, например, появление гнуснейшей накипи человечества, ведущего войну, именно мародеров; эти пены поля битвы, гады, точащие мертвецов, осторожно ползут на место боя под прикрытием ночного мрака, склоняются над убитыми и умирающими и срывают с них одежду. Это делается без всякого милосердия. Сапоги стаскивают с окровавленных ног, кольца с раненой руки; если же они снимаются туго, то палец без церемонии отрезывают; иногда жертва вздумает защищаться, тогда ее бьют или выкалывают ей глаза, чтобы не быть узнанным потом...

   Я громко вскрикнула. При последних словах медика, рассказанная им сцена представилась перед мною, как живая; а глаза, в которые вонзался нож бесчеловечного мародера, показались мне голубыми, кроткими, дорогими глазами моего Фридриха...

   - Простите, сударыня, но вы сами хотели...

   - Да, да, я хочу слышать обо всем. Скажите, это бывает ночью - такие сцены после битвы разыгрываются при свете звезд?

   - И при свете факелов. Высылаемые победителем для обыска поля битвы патрули запасаются факелами и фонарями; а на местах, где разбиты походные госпитали, вывёшивают красный фонарь на высоком шесте.

   - Ну, а на следующее утро, какой вид представляет место боя?

   - Пожалуй, еще более ужасный. Контраст между радостным блеском солнца и страшной человеческой работой, которую оно освещает, действует еще более удручающим образом. Ночью эта картина имеет в себе что-то призрачно-фантастическое, а днем без всяких прикрас и смягчений, это - просто отталки­вающее, отчаянное зрелище. Только теперь ясно видишь много­численность повсюду валяющихся трупов: по дорогам, между полями, в канавах, под развалинами стен, везде на каждом шагу мертвецы. Ограбленные мародерами, некоторые раздеты донага. Точно также и раненые. Последние, не смотря на ночной обход санитарного отряда, встречаются все еще в большом количестве. На них страшно взглянуть: бледные, изможденные, с зеленоватыми или пожелтившими лицами, с неподвижно оста­новившимся тупым взглядом; другие же корчатся в невыносимых страданиях, умоляя каждого, кто к ним подходит, прикончить их. Стая воронов опускается на вершины деревьев и громким карканьем созывает товарищей на лакомый пир... Голодные псы из деревень сбегаются туда же и лижут кровь из ран. Мародеры исподтишка на скорую руку продолжают свою работу... потом настает общее погребение...

   - Кто же хоронит мертвых? санитарный корпус?

   - Как можно, да разве его хватит на такую работу! Им с одними ранеными достаточно дела.

   - Значит, на погребение отряжают войска?

   - Нет, просто берут первых попавшихся поселян или добровольно сбегающихся сюда праздных людей: бродяг, любопытных, а также состоящих при обозе, которые помогают маркитантам или состоят сторожами при кладях. Военное на­чальство сгоняет их сюда рыть могилы больших размеров, т. е., я хочу сказать, широкие, длинные, потому что их обыкно­венно не роют глубоко. На это не хватило бы времени. И вот в эти ямы кидают тела, как попало. Или делают еще так: на кучу трупов накидают фута два земли, это походит на курган. Но вот, дня два спустя, польет дождь и размоет землю над гниющими трупами, но что за важность? Проворные, веселые могильщики не заглядывают так далеко. Работа у них кипит, спорится, в этом надо отдать им справедливость. Они роют землю, насвистывая песенки, отпуская шуточки, а пены пляшут хороводом вокруг открытой могилы. Если в некоторых телах, которые швыряют в яму или засыпают землей, еще теплится жизнь - что за беда! Такие случаи неизбежны; столбняк - обычное явление вследствие ран. Некоторые, спа­сенные чудом от ужасной участи быть погребенными заживо, рассказывают об этом. Но сколько таких, которым не пришлось ничего больше рассказать. Если на вас насыплют два фута земли, поневоле придется держать язык за зубами под такою печатью молчания...

   О, мой Фридрих, мой Фридрих! - хотелось мне простонать в невыразимой муке.

   - Да, вот картина следующего утра, - заключил полковой врач. - Ну, что ж, рассказать вам теперь, что бывает в следующий вечер? Тогда...

   - Это я и сама вам расскажу, доктор, - перебила я. - В столице одного из воюющих государств, получено по телегра­фу известие о славной победе. Поутру во всех храмах - во время танца гиен вокруг общих могил, - служат торжествен­ные молебны, а вечером мать или жена одного из заживо погребенных ставит пару зажженных свеч на подоконник, по­тому что в городе зажжена иллюминация.

   - Да, сударыня, эта комедия разыгрывается дома. Между тем на поле битвы еще и при втором восходе солнца трагедия не разыграна до конца. Кроме жертв, отправленных в госпитали и зарытых в землю, остаются еще неотысканные. В густом кустарники, в высоких хлебах или между лесным валежником, эти люди ускользнули от взгляда санитаров и могильщиков. И вот для них наступаешь мучительная агония, продолжающаяся иногда по нескольку суток: под палящим полуденным зноем, во мраке ночи, лежа на камнях и терновнике, в зловонной атмосфере гниющих по близости трупов и собственных разлагающихся ран, они становятся до­бычей пирующих коршунов, которые с жадностью клюют еще трепещущую добычу.

  

  

   Что это было за путешествие! Полковой врач давно перестал рассказывать, но картины, нарисованные им, продолжали стоять у меня перед глазами. Желая разоряться от тяжелых мыслей, я взглянула в окно, но и тут на каждом шагу встре­чались следы военного времени, со всеми его бедствиями. Хотя эта страна и не подверглась опустошению со стороны неприятеля, не дымились в окрестностях разоренный деревни и враг не успел еще похозяйничать ни в полях, ни в лесах, но тут свирепствовало, пожалуй, еще худшее зло: панический страх пе­ред этим врагом. "Пруссаки идут, Пруссаки идут", - повто­рялось со всех сторон на разные лады, и если эти полные боязни слова не доносились до нас, то действие их можно было ясно видеть из окон вагона. По большим дорогам и проселкам тянулись крестьянские обозы, нагруженные постелями, домашним скарбом и провиантом, люди бежали внутрь стра­ны, подальше от границ, покидая свои жилища. Сборы их в дорогу очевидно происходили с большою поспешностью. На одном и том же возу можно было видеть поросят, спеленатого младенца и пару мешков с картофелем; рядом с возами ша­гали муж, жена и старшие дети: мне хорошо удалось рассмотреть одну такую семью переселенцев. Куда отправлялись эти бедняки? Едва ли они сами знали это, только бы скорее прочь, подальше от "пруссаков"; так люди спасаются от пожара или наводнения.

   Часто мимо нас с оглушительным дребезжаньем и стуком проносился поезд; опять и опять раненые: мертвенно-бледные лица, забинтованный головы, руки на перевязи. На местах остановок можно было насладиться этим зрелищем во всех его вариантах досыта. Платформы больших станций и полустанков, где обыкновенно кишит толпа путешественников или просто гуляющей публики, были теперь покрыты лежащими или сидящими фигурами больных; это пациенты из окрестных полевых и частных лазаретов, ожидающее поезда, который может захватить с собой новый транспорт раненых. Так им приходится лежать целые часы, и кто знает, сколько раз приходилось им перемещаться с места на место? С поля битвы на перевязочный пункт, оттуда во временный госпиталь, потом в передвижной полевой лазарет, наконец, в ближай­шее местечко, оттуда на железную дорогу; по железной дороге новый переезд до Вены; в Вене - с вокзала в больницу, а там, после стольких страданий, пожалуй, и обратно в полк, если не на кладбище... Мне было так жаль, так страшно жаль этих мучеников! Я охотно подошла бы к каждому из них со словом утешения, но доктор не допускал этого. Если мы выходили из вагона, он брал меня под руку и отводил в бюро начальника станции, а потом приносил мне сюда вина или другого питья.

   Сестры милосердия и тут принимались за работу. Они поили и кормили больных, если под рукою находилась провизия; но по большей части станционные буфеты оказывались пустыми, все запасы уничтоженными! Эти тяжелые картины на станциях, в особенности перворазрядных, производили на меня странное впечатление; в них было столько необычного, что они казались мне каким-то лихорадочным бредом. Эта суетливая беготня, бестолковая сутолока, готовые к выступлению войска, беглецы, санитары с носилками, кучки окровавленных, стонущих солдат, отчаянно рыдающие женщины... Крик, резкая военная ко­манда, повсюду страшная давка, нигде свободного прохода, на­громожденный кипами багаж, военные припасы, пушки, немно­го в стороне лошади и ревущий рогатый скот, а посреди все­го этого шума беспрестанные телеграфные звонки, мелькающее мимо поезда из Вены, битком набитые солдатами. Это отправляются резервы для пополнения убыли в действующей армии. Нижние чины помещались в вагонах третьего и четвертого класса - мало того, в товарных и в вагонах для перевозки скота, не лучше убойной скотины; да в сущности ведь разве лучшая участь ожидала их! Разве их также не везли на убой, не тащили насильно на большой политический рынок, где ловко плутуют в торговле пушечным мясом? Вот они проезжают мимо. Дикий рев - неужели это была военная песня? - доносится с их поезда, заглушая скрипящий стук колес; одна минута, и вереница вагонов исчезла из глаз. С быстротою ветра мчит локомотив часть своего груза на встречу верной смерти... да, верной смерти... Если каждый из них, взятый в отдель­ности, не может наверно сказать сам себе, что он будет убит, то известный процент из общего числа должен по­гибнуть и непременно погибнет. Войска, выступающие в поход, когда они тянутся по большой дороге, пешие или на конях, пожалуй, сохраняют еще в себе часть античной поэзии, но когда современный рельсовый путь, символ культуры, сближающий различный народности, служит вспомогательным средством разнузданному варварству, это является отвратительной бессмыслицей. И каким диссонансом звучит при этом те­леграфный звонок... Это торжество человеческого ума, который нашел способ с быстротою молнии передавать человеческую мысль из одной страны в другую, все эти новейшие изобретения, предназначенные для того, чтобы расширить сношения между народами, облегчать жизнь, украшать ее и обогащать, - и вдруг ими злоупотребляют ради обветшалого принципа, который стре­мится разъединить нации и уничтожить эту жизнь. Взгляните на наши железные дороги, на наши телеграфы; "мы - цивилизован­ные народы", хвастаемся мы перед дикарями, и употребляем то и другое на увеличение во сто крат нашей собственной дикости... Я не могла отделаться от этих мучительных мыслей, ожи­дая на станциях дальнейшего движения нашего поезда, и это только сильнее растравляло мою душевную рану. Я почти зави­довала тем, которые в своем наивном горе ломали руки и плакали; вместо того, чтобы кипеть гневом и возмущаться против всей этой жестокой комедии, в простоте души они никого не винили и даже не роптали на "Господа воинств", хотя и верили тому, будто бы это Он послал страшную невзгоду, разразившуюся над их головами.

  

  

   В Кенигингоф я приехала поздно вечером. Мои спутники сошли на предшествовавшей станции; я осталась одна в тоске и страхе. Ну что, если доктору Брессеру что-нибудь помешало приехать? Как тогда мне быть? После длинного пути, я чувствовала себя, как изломанной, а виденные мною тяжелые сцены и страшные рассказы полкового врача сильно потрясли мне нервы. Если б не желание свидеться с Фридрихом, я, кажется, была бы готова умереть. И в самом деде, как хорошо было бы лечь, заснуть и никогда больше не просыпаться в этом мире, где господствуют жестокость и безумие!... Только одного я бы не желала: остаться в живых, зная, что Фридрих убит!

   Поезд остановился. С трудом волоча ноги и вся дрожа, вышла я из вагона и вынесла свой ручной багаж. Со мной был маленький чемоданчик с переменой белья для меня, с запасом корпии и бинтов для раненого; и, кроме этого чемо­данчика, дорожный несесер. Последнюю вещь я захватила по привычке, воображая, что мне ни в каком случае не обойтись без серебряных коробочек и баночек, душистого мыла и туалетной воды, без щеточек и гребенок. Опрятность - это добродетель тела, представляющая то же самое, что честность для души, это вторая натура образованного человека, - и вот теперь мне пришлось узнать на опыте, что в такие времена приходит­ся отказаться и от нее. Ну что ж, это, по крайней мере, последовательно: война есть отрицание культуры, - значит, она враждебна всему, что создано культурой; она есть возвращение к варварству и естественно влечет за собою все признаки одичания, между прочим и грязь, ненавистную каждому облагоро­женному существу.

   Ящик с материалами для госпиталей, приготовленный мною в Вене для доктора Брессера, был сдан в багаж с дру­гими посылками комитета подания помощи. Кто знает, когда и где он будет выдан нашему врачу? Со мной не было ничего, кроме чемоданчика, несесера и денежной сумки, повешенной через плечо, куда я положила несколько ассигнаций по сто гульденов. Колеблющимися шагами перешла я через рельсы и под­нялась на платформу; тут, несмотря на поздний час, была та­кая же суета, как и на других станциях, и опять то же зре­лище - раненые, раненые.

   Нет, не та же картина, гораздо хуже: Кенигингоф был буквально переполнен пострадавшими; во всем местечке не осталось свободного угла, и больных везли возами на железную дорогу; станция была запружена ими; кое-как перевязанные, они лежали везде, на земле, на камнях... Ночь была темная, безлунная: платформа освещалась двумя или тремя фонарями на столбах. Измученная до последней степени, я страшно хотела спать, выбрала свободное местечко на скамейке и присела, положив багаж у своих ног. У меня даже не хватало муже­ства оглядеться кругом и поискать глазами между сгустившимся народом доктора Брессера; я была почти убеждена, что не найду его. Ведь было десять шансов против одного, что его задержали дела, или он не прибудет в назначенное время: наш поезд конечно значительно опоздал против расписания. Порядок - вот еще культурное понятие, с которым приходи­лось распроститься. Мое предприятие казалось мне теперь безумным. Этот воображаемый зов Фридриха - прежде я никогда не верила таким таинственным, сверхъестественным явлениям - был ни на чем не основанной галлюцинацией; кто знает, пожалуй, мой муж теперь на пути домой или умер, - зачем же мне искать его здесь? Теперь я услыхала, как меня зовет другой голос, другие объятия протягивались мне навстречу; я вспомнила своего сынишку Рудольфа: как он должен скучать без меня. Вероятно, бедный мальчик искал целый день свою маму и долго не мог заснуть, потому что она не пришла поце­ловать его на ночь... Но куда я здесь обращусь, если не найду Брессера? а надежда его найти вдруг показалась мне такой неосуществимой, как возможность получить главный выигрыш в лотерее на сто тысяч билетов. К счастью, со мной были деньги, и в таком количестве, которое вполне могло вывести меня из затруднений. Я машинально ощупала то место, где висела сумочка. Боже великий! ремень оборван, сумочки нет!.. какая неприятность! И все-таки я не жаловалась на судьбу, на эту жестокую случайность, потому что в те времена, когда ви­дишь вокруг себя столько бедствий, стыдишься жаловаться на мелкие неудачи и отодвигаешь на задний план личные интересы. Да и что значили такие пустяки, если мне угрожала такая ужас­ная перспектива, как возможность потерять Фридриха. Я стала всматриваться в окружающих; нет, доктора Брессера между ними не было. Что же начать? к кому обратиться? Я остано­вила одного проходившего мимо:

   - Где мне найти начальника станции?

   - Вы хотите сказать: старшего врача здешнего лазарета; вон он стоит, это штабной врач С.

   Хоть я добивалась не того, но, пожалуй, этот доктор сообщит мне какие-нибудь сведения о Брессере. Я пошла по указанному направленно. Штабной врач разговаривал с каким-то господином.

   - Вот несчастье, - говорил он, - здесь и в Турнау учре­ждены депо для всех госпиталей северного театра войны. Пожертвования стекаются массами - белье, жизненные припасы, пе­ревязочный материал, всего сколько хочешь; но как к нему подступиться? Как разгружать, как сортировать, как посы­лать дальше? Нам недостает рук; тут нужна целая сотня расторопных чиновников...

   Я уж хотела заговорить со штабным врачом, как вдруг вижу: к нему торопливо идет какой-то господин, в котором я к величайшей радости узнаю доктора Брессера. Не помня себя, я бросилась на шею старинному другу дома. - Вы, вы, баронесса Тиллинг, что вы здесь делаете?

   - Я приехала помочь, помочь... Нет ли Фридриха в одном из ваших госпиталей?

   - Я его не видал.

   Я не знала, радоваться ли мне такому ответу или печалиться. Иго не было там... значит, он убит или невредим... Впрочем, Брессер и не мог осмотреть всех раненых в окрестностях; мне надо самой обыскать все лазареты.

   - Ну, а г-жа Симон? - допытывалась я дальше.

   - Уже несколько часов, как она здесь... великолепная женщина! решительная, предусмотрительная... теперь под ее надзором происходит переноска здешних раненых в неза­нятые железнодорожные вагоны. Она узнала, что в ближайшем местечке Гороневос бедствие достигло ужаснейших размеров. Она хочет туда ехать, и я вместе с нею.

   - И я вместе с вами, доктор Брессер, возьмите меня с собой...

   - Что вы, баронесса Марта, где вам, такой изнеженной, приняться за нашу грубую, тяжелую работу?

   - А что же мне делать здесь? - перебила я. - Послушайте, если вы мне друг, помогите мне исполнить задуманное... я все буду делать, нести всякую службу... Представьте меня г-же Си­мон, как добровольную сестру милосердия, и возьмите с собой из жалости ко мне.

   - Ну, хорошо, будь по вашему. Вы храбрая женщина. Идемте же!

  

  

   Когда доктор Брессер подвел меня к г-же Симон и представил ей, как добровольную помощницу, она кивнула головой, но тотчас отвернулась, продолжая отдавать приказания. Ее лица мне не удалось рассмотреть при плохом освещении. Пять минут спустя, мы поехали в Гороневос. Ломовая телега, на которой только что оттуда привезли раненых, служила нам экипажем. Мы сидели на соломе, пропитанной кровью; солдат, поместившийся рядом с кучером, держал фонарь, бросавший неровный свет на дорогу; мною овладевал тяжелый сон, и в самом деле меня все более и более одолевала мысль, что я сплю и не могу отделаться от неприятного кошмара. Единствен­но, что напоминало мне действительность и успокаивало меня, было присутствие доктора Брессера. Я держала его за руку и опиралась на его плечо.

   - Обопритесь на меня хорошенько, баронесса Марта, бедное дитя, - кротко произнес он.

   Я устроилась, как могла, но, Боже мой, какая пытка была это путешествие! Когда привык всю жизнь ездить на мягких пружинных подушках, в рессорных экипажах и спать на эластичных тюфяках, как тяжело - да еще вдобавок после утомительного путешествия - ехать в тряской телеге, на подстилке из соломы, пропитанной кровью; а ведь я была не ра­нена; каково же должно быть тем, которых везут на таких телегах по убийственной дороге, с раздробленными членами, с торчащими осколками костей. Веки у меня опускались, как свинцовые... Я чувствовала болезненную сонливость, но неудоб­ство положения, при котором болели все члены, и разбитость нервов не давали мне заснуть, и тем сильнее мучила меня неодолимая потребность сна. Мысли и образы, перепутываясь точно в лихорадочном бреду, кружились у меня в голове; страшные сцены, рассказанные полковым врачом, мерещились перед глазами, в ушах отдавались слова рассказчика; я видела перед собой и разудалых могильщиков, и крадущихся во мраке ночи мародеров, слышала отчаянные крики жертв из лазарета, охваченного пламенем, и тут же точно кто повторял мне в самое ухо отдельный слова: "вороны, лавочка маркитантов, санитарный патруль", но и это назойливое подсказывание со стороны не мешало мне слушать тихий разговор моих спутников... "Часть разбитой армии бежала в Кениггрец, - рассказывал доктор Брессер, - но крепость была заперта и с укреплений начали стрелять по беглецам, именно по саксонцам, которых в сумерки приняли за пруссаков. Часть их бросилась во рвы, окружавшие крепость и потонула... Добежав до Эльбы, беглецы были принуждены остановиться, и тут на­ступила невообразимая сумятица. Мосты до того загромоздили лошадьми и пушками... Тысячи попадали в воду и утонули, между прочим и раненые.

   - В Гороневосе, должно быть, теперь ужасно, - заметила г-жа Симон: - деревни и замок покинуты жителями, жилища разрушены и в этих развалинах ютятся беспомощные ране­ные: как они будут рады, когда мы придем! Только у нас не хватит, не хватит всего.

   - Да и наша врачебная помощь окажется ничтожной, - прибавил доктор Брессер, - вот, если б нас было человек сто, а тут где набрать инструментов и лекарств, да и много ли в них толку? Там столько скучено народу, что скоро начнутся эпидемии. Первым делом нужно удалить как можно больше раненых, но они большею частью до того слабы, что трудно решиться тронуть их с места... перевозить их - зна­чить обречь на верную смерть, оставить там - разовьется горячка... да, тяжелая альтернатива! То, что довелось мне увидать за эти дни после сражения под Кениггрецом, превосходить всякое описание, и предупреждаю вас, готовьтесь к самому худ­шему, г-жа Симон.

   - О, за мною многолетняя опытность, и я не трушу. Чем страшнее бедствие, тем тверже становится у меня сила воли.

   - Знаю, о вас далеко идет слава; а я, напротив, если вижу вокруг себя слишком много страдания и не могу помочь, у меня сейчас опускаются руки и замирает сердце. Слышать, как сотни, да какое сотни! целые тысячи несчастных взывают к вам о помощи и не быть в состоянии им помочь, это ужасно. Во всех наскоро поставленных передвижных лазаретах вокруг поля битвы не хватает съестных припасов, а главное - воды. Большинство колодцев испорчено жителями... на целую милю расстояния не достанешь нигде куска хлеба... каждое здание, у которого уцелела крыша: церкви, мызы, замки, хижины полны больными, всякая тележонка захвачена для пере­воза раненых... дороги по всем направлениям кишат этими адскими повозками, потому что страдания тех, кого перевозят на этих трясучках, должны быть адскими. Несчастные лежат на соломе как попало: офицеры, унтер-офицеры, солдаты, пере­пачканные пылью, кровью, грязью до неузнаваемости; тело их покрыто ранами, для которых нет больше человеческой по­мощи; стоны и крики этих страдальцев не имеют в себе ничего человеческого, а между тем, если они еще в силах кричать, их положение не самое отчаянное...

   - И, вероятно, много раненых умирает дорогой?

   - Конечно. А другие умирают по прибытии на место; дру­гой раз и оглянуться не успеешь, как больной бросится на первую попавшуюся связку соломы и испустит дух. Только не все умирают тихо; другие, в отчаянной борьбе со смертью, бросаются, ревут, беснуются, посылают кому-то проклятия, от которых волосы становятся дыбом... Вероятно, некий мистер Твинниг из Лондона слышал подобный проклятия, потому что на женевской конференции он сделал следующее предложение: если состояние раненого не подает ни малейшей надежды на выздоровление, не лучше ли было бы в этом случае, после напутствия священника, дать ему время собраться с мыслями, а потом положить конец его агонии каким-нибудь наименее мучительным способом? По крайней мере, тогда он не умрет в бреду горячки и, пожалуй, с богохульством на языке.

   - Вот уж это не по-христиански! - воскликнула г-жа Симон.

   - Что? сократить агонию несчастного?

   - Нет, но мнение, что богохульство, вызванное невыноси­мыми пытками, может повредить душе страдальца... Бог христиан не может быть так несправедлив и наверно милостиво принимает каждого павшего воина.

   - Рай Магомета также обещан каждому турку, который убьет христианина, - возразил Брессер, - поверьте мне, по­чтеннейшая г-жа Симон, все те божества, которых выставляют руководителями войны и чье заступничество вместе с благословением сулят священники и полководцы бойцам, как награду за убийство ближних, одинаково глухи, как к богохульствам, так и к молитвам. Взгляните туда на небо: вон та звезда первой величины с красноватым светом - мы ее видим на небе только через каждые два года, и про нее можно сказать, что она светит, а не сияет: это планета Марс, по­священная богу войны; в древние времена его так сильно по­читали и боялись, что он имел гораздо больше храмов, чем богиня любви. Еще при Марафонском сражении и в Фермопильском ущелье эта звезда с кровавым отблеском светила над головами сражающихся, и к ней неслись проклятия павших. Они обвиняли ее в своем несчастии, а она беспечно и мирно - как тогда, так и теперь - обращалась вокруг солнца. Враждебные созвездия? да ведь их нет. У человека нет другого врага, кроме человека, но он достаточно страшен. - Впрочем, у него нет и лучшего друга, - прибавил Брессер после короткой паузы, - чему примером служите вы сами, жен­щина высокой души. Вы...

   - О, доктор, - перебила г-жа Симон, - взгляните туда: зарево на горизонте... вероятно опять горит деревня!

   Я открыла глаза и смотрела на кровавый отблеск на небе.

   - Нет, - сказал наш спутник, - это восходящий месяц.

   Я старалась принять более удобное положение и немного выпрямилась. С этой минуты я старалась не закрывать глаз; это полусонное состояние, - когда сознаешь, что не спишь, и воображение рисует перед тобою ужасные картины, было чересчур мучительно... уж лучше принять участие в разговоре, чтобы вырваться из заколдованного круга тяжелых мыслей.

   Однако доктор и г-жа Симон молчали, обернувшись в ту сторону, где всходил месяц. Немного погодя, мои веки опять невольно опустились. На этот раз это был настоящий сон; в то короткое мгновение, когда я чувствовала, что засыпаю, что окружающий мир перестал для меня существовать, я испы­тала такое блаженство небытия, что если б меня охватывал даже настоящий могильный сон, я охотно отдалась бы ему. Не знаю, сколько времени я провела в этом отрицательно блаженном, бессознательном состоянии, но вдруг проснулась. Меня разбудил не шум, не толчок, а невыносимое зловоние зараженного воздуха.

   - Что это такое? - спросили мы почти все разом. Наша телега завернула за угол, и тут мы поняли, в чем было дело. Ярко освещенная луною, поднималась белая стена, вероятно, ограда кладбища; во всяком случае, она служила прикрытием для сражающихся, потому что у ее подножия валялись груды мертвых тел... запах гниения, поднимавшийся от них, пробудил меня от сна. Проезжая мимо, мы спугнули громад­ную стаю воронов; черные птицы с карканьем поднялись на воздух, полетали немного, выделяясь черной сетью на светлом фоне неба, и опять опустились наземь продолжать лакомый пир...

   - Фридрих, мой Фридрих!

   - Успокойтесь, баронесса Марта, - успокаивал меня док­тор Брессер, - ваш муж не мог быть здесь.

   Солдат, сидевший за кучера, погнал лошадей, чтоб поскорее миновать область зловонных испарений; телега застучала и заковыляла, точно мы спасались от погони. Мне вообрази­лось, что мы переезжаем по трупу, и меня затрясло от ужаса. Обеими руками ухватилась я за руку Брессера, но все-таки по­вернула голову назад, чтобы еще раз взглянуть на ту стену, и вдруг... - был ли это обманчивый свет месяца, или движение птиц, возвратившихся на свою добычу? - но мне померещилось, будто бы вся толпа мертвецов зашевелилась, что они протягивают к нам руки, как будто собираются бежать за нами вдогонку.

   Я хотела вскрикнуть, но ни один звук не выходил из моего спазматически сжатого горла.

  

  

   Телега опять повернула за угол.

   - Вот мы и приехали в Гороневос, - сказал доктор, приказывая кучеру остановиться.

   - Куда мы денем эту даму? - сказала г-жа Симон, - она скорее будет нам помехой, чем помощницей.

   Но я поспешила заявить, собрав все свои силы:

   - Нет, нет! теперь мне лучше... я стану помогать вам, как умею.

   Мы находились в центре местечка, перед воротами замка.

   - Прежде надо посмотреть, что можно сделать, - сказал доктор. - Замок, покинутый своими владельцами, вероятно, переполнен ранеными от погреба до чердака.

   Мы слезли со своих роспусков. Я едва держалась на ногах, но напрягала последние силы, чтобы не дать этого заме­тить.

   - Вперед! - скомандовала г-жа Симон, - взяли ли мы весь свой багаж? Я привезла с собою кое-что для подкрепления больных.

   - И в моем чемодане есть подкрепляющая средства и перевязочный материал, - сказала я.

   - А у меня в саквояже инструменты и лекарства, - прибавил Брессер; потом он отдал приказание сопровождавшим нас солдатам: двое из них должны были оставаться при лошадях, а остальные следовать за нами.

   Мы вошли под ворота замка. Глухие, жалобные стоны со всех сторон... вокруг нас темнота.

   - Огня, прежде всего зажгите огня, - крикнула г-жа Симон. К несчастью, мы набрали с собой всякой всячины: шоколада, мясного экстракта, сигар, полотняных бинтов, но о свече никто и не подумал. Никакой возможности рассеять мрак, окружавший нас и раненых! В кармане у доктора нашлась коробочка спичек, и это помогло нам на несколько секунд осмотреться вокруг, среди ужасов в этом приюте страдания. Нога скользнула по полу, липкому от крови, когда мы хотели двинуться дальше. Что делать? К сотне людей, доведенных до отчаяния, которые стонали и тяжко вздыхали, присоединилось еще трое, страдавших едва ли меньше. Что же, наконец, предпринять?

   - Пойду, обыщу дом священника, - сказала г-жа Симон, - а не то и на деревне найдется, пожалуй, кто-нибудь из добрых людей. Пойдемте, доктор, посветите мне вашими спичками до выхода, а вы, г-жа Марта, побудьте здесь.

   Здесь, одна, в темноте, среди этих стонущих, плачущих людей и удушливой вони! Вот положение! Меня пробирала дрожь до мозга костей, но я не хотела противоречить и отвечала:

   - Хорошо, я останусь и подожду, пока вы придете со свечей.

   - Нет, - воскликнул Брессер, схватив меня под руку, - идемте вместе, вам нельзя оставаться в этом чистилище, где, может быть, есть горячечные больные, наклонные к припадкам бешенства.

   Я была очень благодарна другу за такую заботливость и крепко ухватилась за его руку; если б меня оставили тут одну, может быть, мой рассудок не выдержал бы этой пытки: ведь я была малодушным, беспомощным существом, непривычным к страданиям и ужасам, среди которых очутилась по доброй воле... Зачем я не осталась дома! Ну, а что, если я найду Фридриха? Кто знает: пожалуй, он лежит в этом замке, который мы покидаем? И я несколько раз назвала его по имени, но не дождалась ответа, которого желала и боялась: - "я здесь, Марта!" Никто не откликнулся на мой зов. Мы снова вышли на улицу: телега стояла на прежнем месте. Доктор Брессер заставил меня сесть в нее.

   - Мы с г-жей Симон сходим в деревню, - сказал он, - а вы оставайтесь здесь.

   Я охотно повиновалась, потому что едва стояла на ногах. Док­тор подсадил меня, устроил сиденье из соломы. Двое солдат остались у телеги, остальных взяла с собою г-жа Симон.

   Через полчаса вся компания вернулась обратно и притом с пустыми руками. Дом священника разорен, как и все прочее, и совершенно пуст; вся деревня обращена в развалины; свечи нигде не нашлось, и нам ничего не оставалось более, как ожидать наступления утра. Сколько несчастных, обрадованных нашим приходом и нуждавшихся в немедленной по­мощи, перемрет, пожалуй, в эту ночь! И как мучительно тя­нулись эти страшные часы! Хотя до солнечного восхода остава­лось недолго, но каким бесконечным казалось это время, отмечавшееся не ударами часового маятника, а бессильными кри­ками страдальцев, моливших о помощи. Наконец забрезжило утро; теперь можно было приступить к работе. Г-жа Симон и доктор Брессер опять пошли в деревню поискать спрятав­шихся жителей; их поиски увенчались успехом. Из под развалин выползло двое-трое крестьян, которые сначала смотрели на незнакомых людей исподлобья, с явным недоверием. Но когда доктор Брессер заговорил с ними на родном языке и они услыхали кроткий голос г-жи Симон, то понемногу согласились оказать им содействие. Прежде всего, нужно было уговорить других спрятавшихся жителей выйти из их убежищ и приняться за работу: похоронить мертвецов, валяв­шихся на каждом шагу, очистить колодцы, чтобы из них можно было черпать воду для живых, собрать разбросанные но дорогам походные котелки, опорожнить ранцы убитых, чтоб воспользоваться находившимся в них бельем для раненых. Тут как раз явился прусский штаб-доктор с людьми и медицинскими средствами, так что можно было с некоторыми шансами на успех приступить к поданию помощи. Наконец, и для меня настала минута, когда мне, может быть, удастся найти того, чей таинственный призыв заставил меня пред­принять это несчастное путешествие. Уж одна мысль о свидании с ним отчасти воскресила во мне жизненную энергию.

   Г-жа Симон, в сопровождении прусского штабного врача, первым делом отправилась в замок, где лежало больше всего раненых; доктор Брессер взялся обыскать другие места в деревне. Я предпочла присоединиться к нему, так как он уже успел наскоро обойти замок и убедился, что Фрид­риха там не было. Едва мы сделали несколько шагов, как услыхали громкие жалобные крики; они выходили из отворенных дверей маленькой деревенской церкви. Мы вошли туда. Более ста человек, тяжело раненых и искалеченных, лежало на жестком каменном полу. С лихорадочно горевшими, блу­ждающими глазами валялись они тут как попало, стонали и кричали, прося воды. Еще на пороге я почувствовала себя дурно, но однако пошла по рядам больных, отыскивая Фридриха... Его там не было

   Брессер со своими людьми принялся ухаживать за несчаст­ными; я облокотилась на боковой алтарь и, дрожа от страха, оглядывалась кругом.

   Какое ужасное зрелище в храме Бога вечной любви, где иконы и статуи святых чудотворцев смотрели из своих ниш и со стен, набожно сложив руки и подняв к верху головы в золотом сиянии!

   - О, Матерь Божия, Пресвятая Дева... каплю воды, умило­сердись! - услыхала я хриплый голос умирающего солдата.

   Вероятно, он уже нисколько дней напрасно повторял эту мольбу перед ярко раскрашенным немым изображением. - О, несчастные люди, пока вы сами не научитесь повиноваться за­вету любви, вложенной вам в сердца Господом Богом, до тех пор будут напрасны ваши моления; пока вы не уничто­жите жестокости в отношениях к своим ближним, вам не­чего надеяться на небесное