Зуттнер Берта,фон - Долой оружие!

авляем друг для друга целый мир; но мой маленький Рудольф не был исключен из нашего тесного союза. Его воспитание ставили мы себе главной задачей, которая должна наполнить нашу жизнь. Мы не собирались проводить время в бесцельной праздности, а, напротив, хотели вместе учиться и даже составляли каждый про себя целую программу этих занятий. Фридриху особенно хотелось основательно познакомиться с одною отраслью юридических наук, именно с народным правом. Не вдаваясь в утопии и сентиментальные теории, он собирался исследовать практическую, реальную сторону мирных международных сношений.

   Чтение Бокля, предпринятое по моей инициативе, знакомство с новейшими открытиями в области естествознания по книгам Дарвина, Бюхнера и других ученых, убедило его, что мир идет навстречу новой фазе познания. И вот стремление усвоить себе это познание с возможной полнотою казалось ему задачей, способной наполнить жизнь наравне с радостями домашнего очага. Мой отец ничего не знал пока о наших намерениях и строил за нас совсем другие планы на будущее.

   - Ты скоро будешь молодым полковником, Тиллинг, - говорил он, - а через десять лет наверное генералом. До тех пор у нас конечно опять разыграется война, и тебя пожалуй сделают корпусным командиром, а не то - кто знает? - и генералиссимусом. Тогда, может быть, на твою долю выпадет великое счастье воскресить прежнюю славу австрийского оружия, померкшую только на короткое время. Когда мы введем у себя игольчатые ружья, а не то пожалуй и другие, еще лучшей си­стемы, тогда нам нипочем разбить пруссаков.

   - Кто знает, - заметила я, - может быть, вражда к пруссакам прекратится и мы заключим с ними союз.

   Мой отец презрительно пожал плечами.

   - Было бы гораздо лучше, если б женщины не совались в политику. После всего случившегося, мы должны примерно на­казать этих нахалов и возвратить незаконно-присвоенным государствам их поруганные права и независимость. Этого требует наша честь и интересы нашего положения среди европейских держав. Дружба, союз с подлыми негодяями? Разве в том случае, если они смиренно подползут к нашим ногам и станут покорно лизать нам руки.

   - В последнем случае, - заметил Фридрих, - нам оста­валось бы только поработить их окончательно; союзов домогаются и заключают их только с равноправными, которые импонируют нам или могут оказать поддержку против общего врага. В государственной дипломатии эгоизм есть высший принцип.

   - Ну да, - согласился мой отец, - если ego называется "отечество", то подобному эгоизму следует подчинять все другое, и все, что согласуется с интересами этого "я", становится позволенным и даже обязательными

   - Только нужно желать, - возразил Фридрих, - чтобы в международных сношениях мы достигли той же порядочности, которая вытеснила приемы кулачного права в сношениях между отдельными цивилизованными личностями; кроме того, было бы хорошо, если б как можно больше распространялось мнение, что каждому человеку выгоднее жить, не делая вреда другим, и что его интересы выиграют гораздо больше, если не будут идти в разрез с чужими интересами, а будут согласоваться с ними.

   - Что? - сказал мой отец, прикладывая к уху ладонь. Разумеется, Фридрих не хотел повторять своей длинной речи и пускаться в объяснения, так что спор на этом и кончился.

  

  

   "Завтра, в час дня, прибуду в Грумиц. Конрад".

   Можно себе представить, в какой восторг привела мою се­стру Лили эта телеграмма. Ни одного приезжего не встречают с такою радостью, как того, кто возвращается с войны. Ко­нечно, в данном случай это не было воспетое в балладах и так часто изображаемое на раскрашенных картинах "возвращение победителя", но чувства влюбленной невесты не под­чинялись более высокому чувству патриотизма, и если б кузен Конрад даже "взял" Берлин, прием, оказанный ему любимой девушкой, я полагаю, не был бы нежнее и задушевнее. Ко­нечно, сам он охотнее вернулся бы домой в рядах победоносных войск с гордым сознанием, что он также помогал завоевывать для своего императора желанную провинцию - Силезию. Однако уж один тот факт, что человек побывал на войне, делает солдату честь, хотя бы он потерпел поражение или даже был убит: последнее считается особенным почетом. Так, Отто рассказывал, что в венско-нейштадской академии записываются на почетную доску имена всех воспитанников, которым выпала завидная доля "остаться" перед неприятелем. "Tue a l'ennemi", называют это французы, и во Франции, как впрочем и в других странах, подобный факт окружает ореолом всех родственников убитого. В особенности важно это в генеалогии. Чем больше насчитываешь предков, кото­рые сложили головы в сражениях - проигранных или выигранных, это безразлично - тем славнее имя их потомков, тем выше ставят они свою фамильную честь и меньше дорожат собственною жизнью. Чтобы выказать себя достойными своих убитых предков, нужно любить человеческую бойню - активную и пассивную.

   Но уж конечно, пока происходить войны, лучше пусть встре­чаются люди, которые почерпают в них вдохновение, находят пищу возвышенным чувствам и даже наслаждение. Однако, число таких людей ежедневно уменьшается, тогда как число военных ежедневно возрастает... К чему же, наконец, должно это повести? К невыносимости. А к чему приведет она? Но Конрад не задавался такими глубокомысленными вопросами. Его понятия еще прекрасно гармонировали с известной песенкой из "Белой Дамы":

   "Ах, что за прелесть солдатом быть, солдатом быть".

   Слушая его, можно было положительно позавидовать ему в том, что он совершил такую интересную экспедицию. По край­ней мере, моего брата Отто разбирала самая искренняя зависть. Этот молодой воин, возвратившийся домой после кровавого и огненного крещения, еще и прежде смотрел таким молодцом в своем гусарском ментике, а теперь был украшен еще почтенным шрамом поперек подбородка; он побывал под градом пуль и, может быть, собственноручно уложил не одного врага; еще бы не завидовать его геройскому ореолу!

   - Хоть я должен сознаться, что это не была счастливая кампания, - говорил Конрад, - но все-таки я вынес оттуда не­сколько великолепных воспоминаний.

   - Расскажи, расскажи; - пристали к нему Лили и Отто.

   - Собственно подробностей я не много помню: все происхо­дившее представляется мне как-то смутно... пороховой дым ударяет в голову, как и вино. Собственно это опьянение или, пожалуй, лихорадка... одним словом, этот воинственный огонь охватывает вас с самого начала. Как ни трудно было мне расстаться с дорогой невестой, - как ни болела душа в ми­нуту нашего прощанья, но едва только я очутился в своем полку, между товарищами, как понял, что теперь наступила пора посвятить себя величайшей задаче, какую только может поставить жизнь каждому из нас - защите дорогого отечества... Тут музыка грянула марш Радецкого, зашелестели шелковые складки знамен, и, скажу откровенно, в эту минуту я ни за что не вернулся бы назад даже в объятая любви... Я почувствовал именно, что лишь тогда сделаюсь достойным личного счастья, когда исполню священный долг наряду со своими бра­тьями... Что мы идем к победе, это никому не внушало сомнения. Разве мы знали о противных конических пулях? Они одни были виною наших неудач; говорю вам, что эта про­клятая штука осыпала наши ряды, точно градом... А потом, что за начальство! Вот увидите, что Бенедека еще потянут к военному суду... Нам следовало самим атаковать неприятеля... Если б я сделался когда-нибудь полководцем, моя тактика не­пременно заключалась бы в нападениях, в постоянных нападениях. Я предупреждал бы врага во всем, вторгался бы в неприятельскую страну. Этак гораздо больше можно выиграть, при оборонительной войне, хотя, конечно, нападать труднее, защищаться. - Вот и поэт говорит:

  

   Уж если надо - бросайся первый на врага:

   В атаке беспощадной залог победы.

  

   - Впрочем - продолжал он - это сюда не относится. Император не поручал мне главного начальства над войском, а потому я не ответствен за тактические неудачи. Пускай наши генералы оправдываются, как знают, перед государем и своей собственной совестью; мы же, офицеры и войско, исполнили свой долг: нам велели драться, и мы дрались. Ах, тут невольно чувствуешь необыкновенный подъем духа; ум окрыляется вы­сокими порывами... Уж одно напряженное ожидание момента, когда столкнешься с врагом и будет подан сигнал начи­нать битву!.. Это сознание, что в данную минуту разыгрывается историческое событие, гордая радость при мысли о собственном бесстрашии перед лицом смерти, которая грозить со всех сторон, могучая, таинственная, и с которой вступаешь в борьбу, не бледнее, как подобает мужчине...

   - Те же речи, что и у бедняги Готфрида Тессов, - прошептал Фридрих, - но и то правда - одна и та же школа.

   Между тем, Конрад продолжал:

   - Сердце бьется сильнее, кровь кипит, чувствуешь необъ­ятный восторг, рвешься скорее в битву, в сердце загорается яростная ненависть к врагу и в то же время горячая любовь к отчизне, которой он угрожает. Тут уж только бы до­рваться до неприятеля да начать его крошить. Руки так и ходят сами собою, любо-дорого! В сражении чувствуешь, будто бы тебя перенесли в иной мир, не похожий на тот, в котором ты вырос; здесь все: и чувства, и понятия вывернуты на изнанку. Свою и чужую жизнь не ставишь ни в грош, убийство становится долгом. Только честь, геройство, безграничное самопожертвование ясно стоять у тебя перед глазами, а все другие понятия тускнеют и теряются в хаосе. Пороховой дым, крики сражающихся... голова идет кругом. Скажу вам, это ни с чем несравнимое состояние! Разве только охота на тигров или львов может вдохновить так человека, когда стоишь против разъяренного дикого зверя и...

   - Да, - перебил Фридрих, - бой на смерть с заклятым врагом, горячее, томительное и гордое желание победить его, возбуждает в нас сладострастье - pardon, тетя Мари! - Ведь и все, что поддерживает жизнь или передает ее дальше, при­рода соединила с наслаждением, чтобы обеспечить тем подчинение своим законам. До тех пор, пока человеку угрожали враги - двуногие и четвероногие - и он был в состоянии жить только под условием их истребления, битва была для него отрадой. Если же нас, культурных людей, охватывает в бою восторженное чувство, это не более, как проявление атавизма, пробуждение первобытного зверства. И вот для того, чтобы те­перь, когда в Европе перевелись дикие и хищные звери, нам не лишиться наслаждения удовлетворять свои зверские инстинкты, мы и создаем себе врагов искусственным путем. Нам говорят: стройтесь в ряды; видите: у вас синие мундиры, а у тех, которые стоят напротив - красные; когда хлопнут три раза в ладоши, люди в красных мундирах, обратятся для вас в тигров, а вы, синие мундиры, также сделаетесь для них дикими зверями. Итак, слушайте команду: раз, два, три - трубы подают сигнал штурма, барабаны бьют наступление - марш вперед. Пожирайте друг друга, рвите в клочки! Когда же десять тысяч, а не то, при теперешней численности войска, и сто тысяч мнимых тигров под оглушительный вой сладо­страстья, с великим наслаждением пожрут друг друга под каким-нибудь X-дорфом, сейчас на страницы истории зано­сится славное X-дорфское сражение. Потом распорядители представления соберутся вокруг зеленого стола где-нибудь в X-штадте, урегулируют на географической карте перепутанные пограничные лиши, установят сумму контрибуции и подпишут бумагу, которая будет фигурировать в скрижалях истории под названием Х-штадтского мира. В заключение, они опять хлопнут три раза в ладоши и скажут уцелевшим от взаимного избиения красным и синим мундирам: "обнимитесь, люди-братья"!

  

  

   В наших краях повсюду были расквартированы пруссаки, и теперь наступала очередь Грумица.

   Хотя перемирие было уже объявлено и мир почти обеспечен, однако все население еще питало страх и недоверие к неприятелю. Опасение, что двуногие тигры в касках с шиша­ками растерзали бы нас, если б могли, было не легко рассеять; три удара в ладоши при Никольсбурге не успели изгладить действия трех ударов в ладоши при объявлении войны и за­ставить простой народ снова видеть в пруссаках людей и своих ближних. Одно имя враждебного народа, в военные времена, получает множество ненавистных второстепенных значений; оно перестает быть нарицательным именем нации, воюющей с нами в данную минуту, а становится синонимом "врага" и соединяет в себе все отвратительное, что заклю­чается в этом слове. Таким образом окрестные жители тряслись от страха точно перед вторжением стаи бешеных волков, когда явился прусский квартирмейстер, чтобы загото­вить помещение для своей части войск. Некоторые обыватели Грумица, кроме страха, обнаруживали вдобавок и ненависть и вменяли себе в патриотическую доблесть, когда им удавалось насолить пруссаку или даже пустить в него ружейную пулю из-за угла. Подобные случаи бывали нередко, и когда виновный попадался, его без дальних церемоний казнили. Такая стро­гость заставила австрийцев затаить свою злобу; они уже без сопротивления пускали к себе, на постой неприятельских солдат и были не мало удивлены, убедившись, что "враги" оказа­лись в сущности добродушными, ласковыми людьми, которые вдобавок честно расплачивались за все.

   Однажды поутру - это было в первых числах августа - я сидела на крытом балконе, примыкавшем к библиотеке, и любовалась окрестностями из отворенных окон. Передо мной открывался вид на далекое пространство. Вдруг я различила вдали группу всадников, ехавших по большой дороге к на­шему замку. "Прусский постой" - было моей первой мыслью; я направила на этот пункт стоявшую на балконе зрительную трубу и стала всматриваться. Действительно отряд всадников, человек из десяти, поворачивал к нам, мелькая черно-белыми значками на пиках. Между ними оказался один пеший - в охотничьем костюме; - зачем же он шел не сбоку, а между лошадьми?.. Пожалуй пленник?.. Стекло, в которое я смотрела, было не настолько сильно, чтобы можно было на таком далеком расстоянии узнать, не был ли этот пешеход одним из наших лесничих. Однако следовало предупредить обитателей замка о неприятном посещении. Я торопливо вышла из библиотеки, чтобы поискать моего отца и тетю Мари. Они сидели вместе в гостиной.

   - Пруссаки идут, пруссаки идут! - выговорила я, зады­хаясь.

   Всегда бывает как-то приятно сообщить первому важную новость.

   - Черт бы их побрал! - выбранился отец; но тетя Мари благоразумно заметила:

   - Я сейчас велю г-же Вальтер приготовить все нужное к их приему.

   - А где же Отто? - спросила я. - Его непременно надо предупредить заранее, чтоб он не вздумал выкинуть какой-нибудь шутки... или обойтись невежливо с гостями.

   - Его нет дома, - отвечал папа, - сегодня он отправился с утра стрелять куропаток. Жаль, что ты не видала, как к нему идет охотничий костюм... Отличный из него выйдет малый; сердце радуется на такого сына!

   Между тем, в доме послышался шум торопливых шагов и взволнованные голоса.

   - Ну, принесло уж этих негодяев! - со вздохом произнес отец.

   Вдруг с силой распахнулась дверь и в комнату вбежал камердинер Франц.

   - Пруссаки, пруссаки! - кричал он таким тоном, каким кричат: "пожар".

   - Ну, что ж, они нас не съедят, - угрюмо отвечал отец.

   - Да они ведут с собой кого-то, - продолжал слуга дрожащим голосом, - кого-то из здешних грумицких, только я не успел рассмотреть его хорошенько; он выстрелил по ним, да и как не выстрелить по таким мерзавцам?.. Ну, этот бедняк теперь пропал.

   Тут до нас долетел стук лошадиных копыт, и нестрой­ный гул голосов еще усилился. Мы вышли в сени и стали у окна, выходившего во двор. Как раз в эту минуту в ворота въезжали прусские уланы и посреди них - с упрямой миной и бледным лицом - шагал мой брат Отто.

   Отец громко вскрикнул и бросился вниз по лестнице. Ясно, что тут случилась неприятная история, которая могла кон­читься плохо. Если Отто действительно стрелял по прусским солдатам, а это было очень на него похоже... Нет, я не могла думать о таком ужасе... У меня не хватило духу последовать за отцом; привыкнув искать утешения и поддержки только возле Фридриха, я хотела броситься в комнату мужа, но тут отец и брат взошли на крыльцо. По их лицам я угадала, что вся­кая опасность рассеялась.

   Из объяснений Отто мы узнали следующее: выстрел произошел случайно. Завидев издали улан, мальчик вздумал взглянуть на них поближе, побежал напрямик через поля, споткнулся, упал возле придорожной канавы и его ружье разрядилось само собою. В первый момент солдаты не поверили словам молодого охотника; они окружили его и привели, как пленника, в замок. Но когда юноша оказался сыном гене­рала Альтгауза и воспитанником военно-учебного заведения, эти люди перестали сомневаться в достоверности его оправдания. "Сын солдата и сам будущий солдат может стрелять по неприятелю только в честном бою, но никак не во время перемирия, да еще таким предательским манером", - сказал мой отец, и тогда прусский офицер, убежденный его словами, отпустил Отто на свободу.

   - А ты в самом деле невиноват? - спросила я мальчика. - При твоей ненависти к пруссакам, меня нисколько не удивило бы, если б ты...

   Отто потряс головой.

   - Надеюсь, мне еще представится случай в жизни при­стрелить несколько таких франтов не из засады, а подставив собственную грудь под их пули.

   - Ай да молодец! - воскликнул папа, восхищенный таким ответом.

   Но я не могла разделять его восхищения. Все эти громкие фразы, в которых человеческая жизнь - своя и чужая - ставится ни во что, были мне противны. Впрочем, я от души радова­лась благополучной развязке; каким страшным ударом было бы для моего бедного отца, если бы прусские уланы немедленно расправились с мнимым преступником! - Тогда несчастная война, прошедшая пока благополучно для нашей семьи, закон­чилась бы для нее страшной катастрофой.

   Тем временем в Грумиц прибыла часть войска, назна­ченная сюда на постой. В наш замок назначили двоих полковников и шестерых офицеров. В деревне были расквар­тированы нижние чины. На дворе у нас поставили караул из двоих солдат. К вечеру явились и к нам невольные и не­прошенные гости. Мы уже давно были готовы к этому, и г-жа Вальтер заблаговременно привела в порядок запасные комнаты, где все было приготовлено к их приему. Повар запасся провизией, а в нашем погребе было достаточное количество вина в бочках и в обросших мохом старых бутылках: господам пруссакам предстояло полное раздолье.

  

  

   Когда раздался звонок к обеду и все общество собралось в гостиную, тут было чем полюбоваться - картина вышла бле­стящая и полная оживления. Мужчины, включая и министра "Конечно", приехавшего к нам погостить, были в мундирах; дамы разряжены, как на званый вечер. Уже давно не высту­пали мы таким образом "во всеоружии"; но всех нас в этом отношении перещеголяла кокетка Лори, только что прибыв­шая в тот день из Вены; узнав, что к нам пожаловали иностранные офицеры, она вынула из чемодана свое лучшее платье и украсила себе прическу и корсаж свежими розами. Она явно собиралась вскружить голову кому-нибудь из представителей вражеского войска. Я, с своей стороны, была готова позволить ей завоевать хоть все прусские батальоны, только бы она оставила в покое моего Фридриха. - Лили, счастливая не­веста, разоделась в хорошенький туалет небесно-голубого цвета; Роза, вероятно очень довольная присутствием молодых кавалеров, закуталась в облако розовой кисеи; только я, в виду того, что военное время - хотя бы нам и некого было оплаки­вать - все-таки есть время печали, надела черное платье. Мне до сих пор памятно странное впечатлите, какое я испытала в этот день при входе в гостиную. Блеск, оживление, изящ­ная роскошь, нарядные женщины, красивые мундиры - какой контраст с виденными мною недавно картинами человеческого страдания, грязи и смерти! И вот именно эти блестящие, весе­лые, изящные люди добровольно создают жестокое людское бедствие: они не хотят ничего сделать, чтоб устранить его, а напротив, прославляют его, превозносят и своими золотыми кантиками и звездочками стараются доказать, как они гордятся своим званием носителей и столпов человекоубийственной си­стемы!...

   Мое появление прервало разговоры гостей; мне тотчас стали представлять новых лиц; тут были благородно звучавшие фамилии на "ов", "виц", многие "фон" и даже один принц по имени Генрих, уж не знаю который, из дома Рейс.

   И это были наши враги - безукоризненные джентльмены с самыми утонченными манерами! Ну, конечно, все знают, что если теперь происходит война с соседней нацией, то имеешь дело не с какими-нибудь гуннами и вандалами, а все-таки было бы гораздо естественнее представить себе неприятелей в виде дикой орды, и надо сделать над собой известное усилие, чтобы взглянуть на них, как на равноправных культурных людей и граждан. "Господи, силою свыше отженяющий супостата от нас, уповающих на Тя, услыши нас, прибегающих под кров милости Твоея, дабы мы, подавив ярость врага, благо­дарили и славили Тебя во веки веков". Так молился каждое воскресенье наш грумицкий патер; какое же должно было слагаться у его паствы понятие о яростном враге? Уж конечно наши поселяне представляли себе неприятеля не в виде тех утонченно-вежливых аристократов, которые в данную минуту предлагали руку присутствующим дамам, чтобы вести их к столу... Кроме того, на этот раз Господь Бог услышал мо­литву наших противников и укротил нашу ярость; свирепым, кровожадным врагом, отжененным силою свыше (а мы назы­вали эту силу игольчатыми ружьями), оказались мы же сами. О, какая тут во всем нескладная путаница! Так думала я, пока мы усаживались пестрой вереницей за роскошно сервированный стол, убранный цветами и пирамидами фруктов в хрустальных вазах. Фамильное серебро, по распоряжение хозяина дома, было также вынуто из-под спуда. Я сидела между видным полковником на "ов" и стройным поручиком на "иц"; Лили - само собою разумеется - рядом со своим женихом; Розу вел светлейший Генрих, а гадкая Лори опять ухитрилась сесть рядом с моим Фридрихом! Конечно, я не стану рев­новать к ней более: ведь он - "мой" Фридрих; совсем мой, без остатка.

   За столом шел веселый и оживленный разговор. "Прус­саки" очевидно были очень довольны, после всех передряг и лишений походной жизни, вкусно покушать в приятном обще­стве, а сознание, что минувший поход был для них удачен, естественно приводило их в радужное настроение. Но и мы, побежденные, подавили свою обиду и чувство униженной гордости, стараясь разыгрывать роль любезных хозяев. Моему отцу, веро­ятно, давалось это не без борьбы, судя по его воззрениям; однако он выказывал образцовую предупредительность. Самым мрачным из нас был Отто. В последнее время он питал такую ненависть к пруссакам, так жадно стремился померяться силой с врагом и выгнать его из пределов Австрии, что, конечно, теперь ему было неприятно с напускной любез­ностью подавать этому самому врагу соль и перец, вместо того, чтоб пронзить его штыком. Присутствующие тщательно избе­гали упоминать о войне; мы обращались с иностранцами, как с путешественниками, нечаянно попавшими в наши края; они же сами еще тщательнее обходили в своих разговорах тепе­решнее положение дел и то обстоятельство, что им, как победителям, можно было самовольно поселиться в нашем замке. Мой юный поручик даже приударил за мною; он "клялся честью", что нигде не чувствовал себя так приятно, как в Австрии, и что у нас в стране (при этом он искоса стрельнул по мне зажигательным взглядом, не хуже чем из игольчатого ружья) встречаются самые прелестные женщины в мире. Не стану отрицать, что я сама немножко кокетничала с красивым сыном Марса, желая доказать Лори Грисбах и ее соседу, что мне при случае не трудно отомстить. Но тот, кто сидел напротив, принял этот вызов так же равнодушно, как равнодушна оставалась я сама в глубине сердца, несмотря на маленькие уловки своей женской хитрости. Действительно, лихому поручику следовало бы направить убийственный огонь своих умильных глаз в сторону прекрасной Лори. Конрад и Лили, в качестве обрученных (таких людей следовало бы сажать за решетку), как будто совершенно случайно обменивались влюбленными взорами, перешептывались, чокались исподтишка своими рюмками и проделывали всякие иные маневры салонных голубков. Тут же, как мне показалось, стала завязываться и третья любовная идиллия. Немецкий принц - Генрих Бог весть который - прилежно беседовал с моей сестрою Розой, и в ее чертах отражалось нескрываемое восхищение.

   После обеда мы опять вернулись в гостиную, залитую ярким светом люстры. Дверь на террасу была отворена; я соблаз­нилась красотою тихой лунной ночи и вышла в сад. Месяц серебрил зеленые лужайки, благоухавшие ароматом скошенной травы, и гладкую поверхность пруда, осыпая ее серебристыми блестками. Неужели это был тот самый месяц, который так недавно осветил перед моими глазами груду гниющих трупов, прислоненных к ограде кладбища, и стаю каркающих хищных птиц, кружившихся над своей лакомой добычей? Неужели в нашей гостиной были те самые люди, - один из прусских офицеров как раз в эту минуту открывал рояль, чтобы сыграть мендельсоновскую песню без слов, - которые недавно рубили саблей направо и налево, раскраивая человеческие черепа?..

   Немного спустя, на террасу вышли принц Генрих и Роза. Они не заметили меня в темном углу и прошли мимо, а потом облокотились на перила близко, очень близко друг от друга. Мне показалось, что молодой пруссак - супостат - держал руку моей сестры в своей. Они говорили тихо, но некоторые слова принца доносились до меня: "божественная девушка... внезапная, неодолимая страсть... тоска по семейному счастью... сжальтесь, не говорите: "нет"!.. Неужели я вам противен?"... Роза отрицательно качает головой; тогда он подносит ее руку к губам и старается обнять ее за талию. Она, как благовоспитанная особа, торопливо уклоняется.

   Ах, мне пожалуй было бы приятнее, если б кроткий луч месяца осветил поцелуй любви. После всех картин людской ненависти и горьких мук, на которые я насмотрелась недавно, - картина любви и сладкого блаженства принесла бы мне отраду.

   - Ах, это ты, Марта?

   Роза приметила меня и сначала испугалась, а потом успо­коилась, убедившись, что других свидетелей не было.

   Принц ужасно переконфузился и смешался; он подошел ко мне.

   - Сударыня, я только что имел честь предложить вашей сестре свою руку. Замолвите словечко в мою пользу! Мой поступок покажется вам обеим слишком торопливым и смелым; в другое время, конечно, я действовал бы с большей обдуманностью и сдержанностью, но в эти последняя недели я привык быстро и отважно бросаться вперед; нам не позво­лялось медлить и колебаться... И как я привык поступать на войне, так теперь невольно поступил в любви. Простите меня и не лишайте своей благосклонности. Что же вы молчите, гра­финя? Вы отказываете мне в своей руке?

   - Моя сестра не может так скоро решить вопроса о своей судьбе, - пришла я на помощь Розе, которая в глубоком волнении стояла перед нами, склонив голову. - Кто знает, дает ли мой отец согласие на ее брак с "врагом отечества", и ответить ли Роза взаимностью на ваше внезапно вспыхнувшее чувство... кто знает?

   - Я знаю! - отвечала она и протянула молодому человеку обе руки.

   Принц порывисто и страстно прижал их к сердцу.

   - О наивные дети! - сказала я, отступая потихоньку на не­сколько шагов, до двери гостиной, чтобы стоять настороже и не пустить никого на террасу, по крайней мере в эту минуту.

  

  

   На следующий день отпраздновали помолвку.

   Отец не противился этой неожиданной свадьбе. Я полагала, что, при его ненависти к пруссакам, ему будет неприятно на­звать своим зятем вражеского воина и победителя. Однако - потому ли, что он резко разграничивал индивидуальный вопрос от национального (обыкновенная отговорка: "я ненавижу тех-то, как нацию, а не как индивидуумов", хотя в сущ­ности это такой же абсурд, как если б кто-нибудь сказал: "я ненавижу вино, как напиток, но каждую каплю его прогла­тываю с удовольствием"; впрочем, ведь от ходячей сентенции и не требуется, чтоб она была разумна) и вследствие этого благосклонно посмотрел на партию, представившуюся дочери, или его честолюбие было польщено перспективой породниться со светлейшим домом Рейс, или, наконец, старика растрогала романическая сторона внезапно вспыхнувшей любви между молодыми людьми, но только он довольно охотно дал свое согласие. Менее сочувствия встретила помолвка сестры со стороны тети Мари. "Как! это невозможно!" - были ее первые слова. "Ведь принц - лютеранин!" Но мало по малу она примирилась с со­вершившимся фактом, имея в виду, что Роза, по всем вероятиям, обратит своего мужа в католичество. Самым недовольным был Отто. "Как же вы хотите, чтобы я выгнал своего зятя из пределов Австрии, если война возобновится?" - говорил он. Однако, ему изложили знаменитую теорию различия между нацией и индивидуумом, и он, к моему изумлению - потому что я никогда не могла понять ее - понял и согласился.

   Но как быстро среди счастливых обстоятельств забывается только что пережитое тяжелое время! Две влюбленных пары - или, пожалуй, нет: целых три, потому что мы с Фридрихом, женатые давно, были не меньше влюблены друг в друга, как и помолвленные, - итак три влюбленных пары в маленьком кружке внесли в него самое счастливое настроение. Замок Грумиц сделался местом веселых развлечений, и в нем царила самая жизнерадостная атмосфера. Я также чувствовала, что ужасные картины предшествовавших недель постепенно изгла­живаются из моей памяти, и совесть упрекала меня за это; по крайней мере, бывали минуты, когда мое жгучее сожаление к несчастным совершенно вытеснялось позднейшими впечатлениями. А между тем, в нашу веселую среду доходили из внешнего мира по-прежнему печальные отголоски: жалобы людей, потерявших на войне последнее достояние или дорогих близких; известия об угрожающих финансовых катастрофах. В прусском войске обнаружилась холера, и даже в нашей деревне был один подобный случай, но впрочем сомнительный: "в летние жары расстройство желудка - самое обычное явление", уте­шали мы себя. Опять-таки излюбленная система отделываться от мрачных мыслей и неприятных опасений. "Это так, это пройдет; ничего не будет", думал каждый с легким сердцем. Ведь стоит только посильнее тряхнуть головою, чтобы прогнать неприятные представления.

   - Не правда ли, Марта, - сказала мне однажды Роза, наша счастливая невеста, - хотя война и ужасная вещь, но все-таки я должна ее благословлять? Разве без этого похода я была бы так безгранично счастлива, как теперь? Разве мы с Генрихом имели бы случай познакомиться? Да и он не нашел бы такой невесты.

   - Ну, хорошо, милая Роза, я готова согласиться с тобою: допустим, что ваше личное счастье уравновешивает жестокое бедствие тысяч людей...

   - Тут дело идет не о судьбе отдельных личностей, Марта, но и в общем война приносит громадную выгоду победителю, т. е. целому народу. Вот послушала бы ты, как толкует об этом Генрих; по его словам, Пруссия теперь выросла: в войске ликование, горячая благодарность и любовь к своему вождю, который вел его к победам... Отсюда проистекает большая польза для немецкой цивилизации, торговли или, кажется, он сказал: "благосостояния"... - право, уж я не помню хорошенько... историческая миссия... одним словом, послушай его лучше сама!

   - Но почему твой жених толкует о политике, о военных вопросах, а не о вашей взаимной любви? Это было бы гораздо лучше.

   - О, мы рассуждаем обо всем, и все у него выходит так прекрасно... Его слова звучат для меня, точно музыка... Я понимаю, что Генрих гордится и радуется, что ему пришлось сражаться за короля и отечество.

   - И получить в виде добычи такую прелестную любящую невесту? - добавила я.

   Отцу очень нравился будущий зять, да и кому бы не понра­вился этот красивый, милый юноша? Однако, папа выражал ему симпатию и давал ему свое благословение на брак с нашей Розой со всякими оговорками.

   - Я во всех отношениях уважаю вас, как человека, солдата и принца, любезный Рейс, - повторял он не раз и при различных оборотах разговора, - но, как прусскому офицеру, я не могу вам сочувствовать и, несмотря на семейные узы, оставляю за собою право по-прежнему желать следую­щей войны, в которой Австрия хорошенько отделает вас за свое теперешнее поражение. Политические вопросы не имеют ничего общего с вопросами личными. Мой сын - дай Бог мне дожить до этого - пойдет воевать с пруссаками; я сам, если бы не мой преклонный возраст и если бы императору было угодно назначить меня командовать войском, с удовольствием выступил бы против вашего Вильгельма I, а в особенности проучил бы нахала Бисмарка. Но это не мешает мне однако признавать военные доблести прусской армии и стратегическое искусство ее предводителей. Точно также я найду вполне естественным, если вы, в следующий поход, во главе батальона, броситесь приступом на нашу столицу и велите зажечь дом, в котором живет ваш тесть; короче...

   - Короче: путаница чувств является тут безысходной - прервала я однажды подобную рапсодию. - Противоречия и абсурды кишат здесь, как инфузории в капле гнилой воды... Это всегда бывает, когда мы стараемся согласить несогласимые понятия. Ненавидеть целое и любить его части, видеть вещи с общече­ловеческой топки зрения - под одним углом, а с точки зрения известной национальности - под другим, это совсем не годится - или одно, или другое. По моему, поведение вождя ботокудов гораздо логичнее; он, по крайней мере, искренно ненавидит представителей другого племени, он даже не думает о них, как об индивидуумах, испытывая только одно пламенное желание скальпировать их.

   - Но, Марта, дитя мое, такие дикие чувства не согласуются с нашим современным развитием и с гуманностью нашей культуры.

   - Скажи лучше, что состояние нашей культуры не подходит к дикому варварству, перешедшему к нам от диких племен. Но пока мы не стряхнем с себя этого варварства, т. е. воинственного духа, наша хваленая гуманность не дойдет до разумного проявления. Вот ты сейчас уверял принца Генриха, что любишь его, как будущего зятя, а как пруссака ненави­дишь; уважаешь, как человека, а, как офицера, терпеть не можешь; охотно даешь ему свое благословение и в то же время предоставляешь ему право, в случае надобности, стрелять по тебе. Ну, сознайся, милый отец, разве это разумные речи?

   - А, что ты сказала? Я не понял ни слова...

   Он опять прикинулся тугим на ухо, чтоб выйти из затруднения.

  

  

   Через несколько дней в Грумице опять водворилась ти­шина. Квартировавшие у нас офицеры должны были отправиться в другое место, а Конрада потребовали в полк. Лори Грисбах и министр уехали еще раньше.

   Свадьба обеих моих сестер была отложена до октября, они обе должны были венчаться в один и тот же день в Грумице. Принц Генрих хотел выйти в отставку, что ему было легко осуществить после славного похода и полученного повышения по службе. Молодой человек собирался отдыхать на лаврах в своих богатых поместьях. Прощание обеих влюбленных пар вышло грустное, но вместе с тем и счаст­ливое. Они обещали ежедневно писать друг другу, и несомненная перспектива близкого счастья сглаживала горе разлуки.

   Несомненная перспектива?.. Человеку нельзя ни в чем быть уверенным заранее, в особенности же в военное время. Тогда различные виды бедствий носятся к воздухе, точно густая туча саранчи, и шансы, что страшный бич пощадит вас, крайне незначительны для всякого. Конечно, война кончилась, т. е. мир заключен. Одного слова было достаточно, чтобы вы­звать всевозможные ужасы в стране, и поэтому люди склонны думать, будто бы другое слово может немедленно прекратить их, но такого магического заклинания не существует. Военные действия прекращаются, а вражда не умирает. Семя будущих войн посеяно, и плоды только что законченной войны продолжают созревать: нищета, одичание, заразные болезни. Да, теперь уже нельзя было больше отрицать нагрянувшей беды и отделы­ваться от нее, стараясь не думать о грозной гостье: холера свирепствовала в Австрии.

   Вот что случилось поутру, 8 августа. Мы завтракали на веранду, просматривая газеты и письма, только что принесенные с почты. Обе невесты с жадностью накинулись на нежные послания от женихов; я развернула газетный листок. Из Вены писали:

   "Число смертных случаев от холеры значительно увели­чивается; не только в военных, но и в других госпиталях было уже много заболеваний, которые следует признать случаями настоящей cholera asiatica; со всех сторон принимаются самые энергические меры, чтобы помешать распространению эпидемии".

   Я только что собиралась прочесть вслух это место, как тетя Мари, державшая в руках письмо одной приятельницы из соседнего замка, вскричала в испуге:

   - Ах, какой ужас! Бетти пишет мне, что в ее доме умерло двое человек, а теперь заболел и ее муж.

   - Ваше превосходительство, школьный учитель желает вас видеть.

   Пришедший стоял уже на самом пороге, не выждав, пока о нем доложат. Он был бледен и перепуган.

   - Г. граф, позвольте вам заявить, что я принужден за­крыть школу; вчера заболело двое детей, а сегодня они умерли.

   - Холера! - воскликнули мы.

   - Да, я полагаю... нам следует называть ее настоящим именем. Мнимая "диссентерия", открывшаяся между раскварти­рованными здесь солдатами, была не что иное, как холера, и унесла уже двадцать жертв. В деревне страшная паника, так как доктор, приехавший из города, объявил, что страшная эпидемия несомненно посетила Грумиц.

   - Что это такое? - спросила я, прислушиваясь, - кажется, звонят.

   - Это несут святые дары, баронесса, - отвечал школьный учитель: - вероятно, опять кто-нибудь лежит при последнем издыхании... Доктор рассказывал, что в городе этот звон не прекращается.

   Мы переглянулись между собою, бледные от страха и без­молвные. Значит, смерть пожаловала и к нам. Каждый не­вольно содрогался, представляя себе, как она протягивает свою костлявую руку за кем-нибудь из дорогих нам существ.

   - Бежим, - предложила тетя Мари.

   - Бежать, но куда же? - возразил учитель, - эпидемия уже распространилась повсюду.

   - Дальше, как можно дальше, за границу.

   - Граница, вероятно, оцеплена кордоном, который не про­пустит никого.

   - Но это было бы ужасно! Разве можно мешать людям по­кинуть страну, где свирепствует зараза?

   - Разумеется, страны, где нет эпидемии, стараются оградить себя от нее.

   - Что делать, что делать! - и тетя Мари в отчаянии зало­мила руки.

   - Покориться воле Божьей, - с тяжелым вздохом отвечал мой отец. - Ты так веришь в предопределение, Мари, что я не понимаю твоего желания немедленно бежать. Ни один человек не может уйти от своей участи, где бы он ни был. Но для меня все-таки было бы приятнее, дети, если б вы уехали; а ты, Отто, смотри, не смей прикасаться к фруктам.

   - Я тотчас телеграфирую Брессеру, - сказал Фридрих, - чтоб он прислал нам дезинфекционных средств.

   Что происходило потом, я не могу рассказать подробно, по­тому что этот эпизод во время завтрака был последним, который я занесла в свои тетрадки. События следующих дней я буду передавать, как они сохранились у меня в памяти. Страх и тревога охватили нас всех. Кто же во время эпидемии не дрожит, когда он окружен любимыми существами? Ведь меч Дамокла висит над каждым из них, да и самому умереть такой ужасной смертью, умереть ни с того, ни с сего... разве уж одна эта мысль не наводит ужаса? Мужество можно здесь проявить только тем, что не станешь думать о бо­лезни.

   Бежать? Эта мысль приходила и мне; в особенности я же­лала удалить от опасности своего малютку Рудольфа...

   Мой отец, несмотря на весь свой фатализм, тоже настаивал на бегстве семьи. На следующий день все мы должны были выехать. Только он сам хотел остаться, чтобы не бросить на произвол судьбы в критическую минуту служащих в доме и жителей деревни. Но Фридрих решительно объявил, что оста­нется при нем, а тогда и я не захотела ехать.

   Решили отправить тетю Мари с моими сестрами, - братом Отто и Рудольфом. Но куда? Этот вопрос представлял не мало затруднений - пока хоть в Венгрию, как можно дальше. Обе невесты охотно согласились на отъезд и деятельно помо­гали укладывать вещи... Еще бы! умереть, когда будущее сулило столько радостей любви, такое заманчивое счастье! Нет, отка­заться от него было бы слишком больно.

   Чемоданы вынесли в столовую, чтобы работа подвигалась живее. Я вошла туда со свертком платьев моего сына.

   - Почему же твоя горничная не может сделать этого? спросил отец.

   - Право, не знаю, куда давалась Нэтти... Я звонила уж ей несколько раз, но она не идет... Лучше я как-нибудь сама...

   - Ты ужасно балуешь свою прислугу, - сердито сказал отец, и велел лакею немедленно отыскать и привести ко мне девушку.

   Немного спустя посланный вернулся: на нем не было лица.

   - Нэтти лежит в своей комнате... она... с ней... она...

   - Да говори же толком, - накинулся на него отец, - что с ней?

   - Совсем... почернела.

   Мы крикнули все разом: страшный призрак был тут, в нашем доме.

   Что делать? Неужели бросить без помощи несчастную уми­рающую? Да, но ведь кто к ней приблизится, тот почти на­верно рискует своей жизнью, и уж во всяком случай рискует заразить других.

   Ах, дом, в который закралась зараза, все равно, что окружен разбойниками или охвачен пламенем; в каждом его углу, на каждом шагу подстерегает вас смерть, злорадно скаля зубы.

   - Беги скорей за доктором, - распорядился мой отец, - а вы дети, сбирайтесь живее!

   - Господин доктор уехал в город, - отвечал слуга.

   - Ах, мне дурно, - простонала вдруг Лили, с трудом шевеля побелевшими губами.

   Она едва держалась на ногах, судорожно ухватившись за спинку кресла. Мы бросились к ней:

   - Что с тобой?... Не будь такой трусливой... это просто от испуга...

   Но испуг тут был не причем. Через минуту не остава­лось никаких сомнений: мы были принуждены отвести несчаст­ную девушку в ее комнату, где у нее тотчас открылась силь­нейшая рвота и обнаружились другие симптомы страшной болезни; это был уже второй холерный случай в замке, в один и тот же день. Страшно было смотреть на страдания бедной сестры. А врач уехал! Фридрих оказался единственным человеком, смыслившим что-нибудь в лечении. По его указаниям были приняты все меры: горячая припарки, горчичники на желудок и на ноги; Лили давали глотать кусочки льда и поили ее шампанским. Однако ничто не помогало. Эти средства, полезные при легких холерных случаях, не могли спасти ее; но все-таки больной и окружающим было немного легче, оттого что ей оказывали помощь. Когда острые припадки прекратились, насту­пили судороги; все члены бедняжки дергало и сводило с такой силой, что хрустели кости. Она х