Зуттнер Берта,фон - Долой оружие!

астного пыла в ее чувстве к нему, тем сильнее я ей завидую..."

   Моей первой мыслью при пробуждении на другое утро был опять-таки Тиллинг. Да, верно: он обещал приехать ко мне сегодня со своими важными сообщениями. Давно уж не ждала я ничьего визита с такой тревогой.

   В назначенный час мною было отдано приказание не при­нимать никого, кроме ожидаемого гостя. Сестер не было дома; неутомимая garde-dame, тетя Мари, повезла их на каток.

   Я уселась в своей маленькой гостиной - на мне был ко­кетливый домашний костюм фиолетового бархата (этот цвет, как известно, очень идет к блондинкам) - взяла книгу и стала дожидаться. Ждать мне пришлось недолго: в десять минут третьего фрейгерр фон-Тиллинг был уже передо мною.

   - Как видите, графиня, я поспешил воспользоваться вашим позволением, - сказал он, целую мою руку.

   - К счастью, барон, - отвечала я, улыбаясь и указывая ему на кресло, - иначе я умерла бы от любопытства: до того искусно вы сумели подстрекнуть его.

   - В таком случае, я без всяких вступлений передам вам то, что собирался. Если я не сделал этого вчера, то лишь потому, что мне не хотелось смущать вашей веселости.

   - Вы меня пугаете...

   - Скажу прямо: я участвовал в сражеши под Маджентой...

   - И были свидетелем смерти Арно! - воскликнула я.

   - Совершенно верно. Я могу описать вам его последние минуты.

   - Говорите, - произнесла я, содрогаясь.

   - Не волнуйтесь, графиня. Если б эти последние минуты были так ужасны, как у многих других, я, конечно, не стал бы передавать их вам: ничего нет тяжелее, как узнать о дорогом человеке, что конец его был мучителен. В настоящем же случай вышло как раз наоборот.

   - Вы сняли у меня камень с души. Рассказывайте, прошу вас.

   - Я не стану повторять вам избитой фразы, которою ста­раются утешить родных павшего воина: он умер, как "ге­рой", потому что сам хорошенько не понимаю смысла этих слов. Но я могу принести вам существенное утешение, сказав, что граф Доцки скончался, вовсе не думая о смерти. С самого начала у него была твердая уверенность, что с ним ничего не случится. Мы часто беседовали между собою, и он рассказывал мне о своем семейном счастье, показывал портрет своей молодой жены и малютки - сына. Граф пригласил меня бывать в его доме, "когда мы окончим кампанию". В суто­локе битвы под Маджентой нам случилось быть рядом. Не стану описывать предшествующих сцен - подобный вещи не поддаются словесному описанию. Люди воинственного духа приходят в пороховом дыму и под градом пуль в такое опьянение, что не сознают того, что делается вокруг. Доцки принадлежал к их числу. Его глаза блистали, он целил твер­дой рукой и весь пылал воинственным воодушевлением; я от­лично мог это заметить, оставаясь совершенно хладнокровным. Вдруг летит снаряд и падает шагах в двух от нас. Когда его разорвало, десять человек свалилось на землю, и между ними Доцки. Тотчас поднялся вой и жалобные стоны, но граф не вскрикнул ни разу: он был мертв. Я и двое дру­гих товарищей наклонились к раненым, чтобы подать им помощь, но об этом нечего было и думать. Все они, искале­ченные и распластанные самым ужасным образом, боролись со смертью, претерпевая нечеловеческая муки... Только Доцки, к которому я бросился раньше всего, лежал без признаков жизни. Сердце у него не билось, а из разорванного бока ли­лась ручьями кровь, так что, если б это был только обморок, а не смерть, нечего было опасаться, что он придет в себя...

   - Опасаться? - перебила я со слезами.

   - Разумеется, ведь нам пришлось бросить их тут на произвол судьбы: впереди опять грянуло "ура!" призывавшее к новой резне. Вдали показались отряды конницы, которой пред­стояло проскакать по этим умирающим. Счастье тому, кто потерял сознание! Черты вашего мужа были спокойны, без малейшего следа страдания. Когда, по окончании битвы, мы подни­мали наших убитых и раненых, его нашли на том же самом месте, в той же позе и с тем же спокойным выражением лица. Вот что хотел я передать вам, графиня. Конечно, я мог бы сделать это несколько лет назад и, если б нам не привелось познакомиться лично, мог написать вам, но эта мысль пришла мне только вчера, когда кузина сказала, что ожидает к себе, в числе прочих гостей, и красавицу-вдову Арно Доцки. Простите, если я разбудил в вас тяжелые воспоминания. Но мне кажется, что я исполнил этим свой долг и избавил вас от горького сомнения.

   Он поднялся. Я протянула ему руку и сказала, утирая слезы:

   - Благодарю вас, барон Тиллинг; вы действительно ока­зали мне неоцененную услугу. Теперь я буду покойна, зная, что смерть моего дорогого мужа не была мучительной. Но не спе­шите уходить. Я хотела бы еще послушать вас... Сегодня ваш способ выражения и тон вашей речи затронули чувствитель­ную струну в моей душе. Спрошу вас без обиняков: вы пи­таете отвращение к войне?

   Лицо Тиллинга омрачилось:

   - Простите, графиня, если я уклонюсь от разговора об этом предмете. Кроме того, крайне сожалею, что не могу остаться дольше - меня ждут.

   Теперь мое лицо приняло холодное выражеше: конечно, Тил­линга ждала принцесса. Эта мысль раздосадовала меня.

   - В таком случай не смею вас удерживать, г-н подполковник, - сухо отвечала я.

   Он поклонился и вышел, не попросив позволения продол­жать знакомство.

  

  

   Зимний сезон кончился. Роза и Лили навеселились досыта. Каждая насчитывала с полдюжины побед, но желанных партий им обеим еще не представлялось и ни одна из них пока не встретила настоящого "суженого". Впрочем, так выходило гораздо лучше: сестры были не прочь годика два попользоваться девической свободой, прежде чем надеть на себя супружеское ярмо.

   А я? В красных тетрадках мои впечатления зимнего се­зона вылились на бумагу в следующей форме:

   "Очень рада, что прыганью на балах наступил конец. Это начинало уже надоедать. Все те же туры и те же разговоры, и тот же неизменный кавалер, потому что, будь он гусарским поручиком X., или драгунским поручиком Y., или уланским ротмистром Z., это решительно все равно: те же поклоны, те же замечания, вздохи и взгляды. Ни единой инте­ресной личности между ними, ну ни единой. Единственный, ко­торый во всяком случай... однако, не станем говорить о нем: ведь он принадлежит своей принцессе. Она красивая женщина, надо отдать ей справедливость, только не в моем вкусе".

   Но хотя зимний сезон со своими парадными приемами и боль­шими балами окончился, однако общественные развлечения не прекращались. Вечера, званые обиды, концерты: этот вихрь удовольствий все продолжался. У нас был в виду еще любительский спектакль, но уже после Пасхи. В посту предписывалось известное воздержание, хотя, по мнению тети Мари, мы слишком пренебрегали этим правилом. Она никак не могла простить, что я не каждый раз ходила слушать великопостный проповеди и, желая загладить мою нерадивость, неукоснительно водила Розу и Лили по всем знаменитым проповедиикам. Сестры не от­казывались; во-первых, оне встречали в церкви избранное об­щество - патер Клинковстрем был так же в моде у иезуитов, как певица Мурска в оперй - а, во-вторых, они обе были довольно набожны.

   Но в великом посту я уклонялась не от одних пропове­дей, а также и от званых вечеров. Выезды мне вдруг на­доели; я с удовольствием стала оставаться дома; возилась со своим сынишкой, а когда его укладывали спать, присаживалась с хорошей книгой к камину и читала. Иногда ко мне присоединялся отец, и мы болтали с ним до глубокой ночи. Разу­меется, он опять принимался за свои воспоминания из поход­ной жизни. Я рассказала ему слышанное от Тиллинга о смерти Арно, однако старик принял это сообщение довольно равно­душно. Какою смертью кто умер, это казалось ему безразличным. "Остаться" на поле битвы - как обыкновенно выражаются на военном жаргоне, вместо того, чтоб сказать "быть убитым" - было, по его мнению, до того доблестно, что о том, кто удостоился такой славной участи, нечего было и толковать, как о страдальце. Немного более или менее мучений перед смертью уже не шло в счет. Он даже произносил слово: "остался" с оттенком зависти, словно констатируя особое отличие, после которого, по его поняйям, очевидно, следовала уже менее приятная перспектива быть "раненым".

   Манера отца говорить о том, где и когда был ранен он сам или другие сослуживцы и знакомые, - при чем о самом себе мой папа упоминал с гордостью, а о прочих с почтением - была такова, что слушатель был готов забыть, что раны сопряжены с физическою болью. Какой контраст с короткими рассказом Тиллинга о десяти несчастных, сраженных разорвавшимся снарядом, которые громко взвыли от боли и стали корчиться в предсмертных муках! Сколько жалости и волнения звучало в его немногих словах! Впрочем, я не переда­вала их отцу, инстинктивно чувствуя, что это показалось бы ему недостойным военного и уронило бы в его глазах барона. А я, конечно, не хотела выставлять нового знакомого в невыгодном свете. То отвращете, с которым он относился к ужасам войны, и гуманное отношение к ее жертвам как раз пришлось мне по сердцу; если они говорили не в пользу воин­ственности Тиллинга, за то делали честь его человеколюбию.

   Как охотно потолковала бы я с ним еще на эту тему, но он как будто вовсе не желал продолжения нашего знакомства. Прошло две недели с его первого визита, и он не только не был у меня, но даже ни разу не встретился со мною в обще­стве. Порою я видала его мельком на Рингштрассе, а однажды в Бург-театре: он почтительно кланялся мне, я отвечала ему дружеским кивком, и ничего более. Ничего более?.. Но отчего же, при этих мимолетных встречах, так сильно билось мое сердце; почему его молчаливый поклон так долго не выходил у меня из головы и я по целым часам старалась вспомнить, как он взглянул на меня, как держал себя со мною.

   - Милое дитя, у меня к тебе большая просьба. - С этими словами вошел ко мне, однажды поутру, отец. В руках у него было что-то, завернутое в бумагу. - Тут я принес тебе кое-что, - прибавил он, кладя эту вещь на стол.

   - Просьба, сопровождаемая подарком, - весело подхватила я. - Да ведь это подкуп!

   - Ну, выслушай же мое предложение, прежде чем ты раз­вернешь принесенный тебе подарок и будешь ослеплена его блеском. Сегодня у меня скучнейший званый обед...

   - Знаю: трое генералов с супругами.

   - И двое министров в придачу, также с их дражайшими половинами; одним словом, самая торжественная, чопорная, сно­творная церемония...

   - Но ты, конечно, не воображаешь, чтобы я...

   - Вот именно; так как меня намерены почтить своим посещением важные дамы, я рассчитынаю на тебя; нужно же, чтоб в доме была хозяйка.

   - Но ведь эту обязанность взяла на себя тетя Мари?

   - У нее сегодня опять мигрень, так что мне не остается другого выбора...

   - Как принести в жертву родную дочь, чему были при­меры еще в глубокой древности. Значить, ты поступишь со мной, как Агамемнон с Ифигенией? Хорошо, я покоряюсь.

   - Впрочем, в числе гостей будет и более молодой элемент: доктор Брессер, так добросовестно вылечивший меня недавно; я счел нужным оказать ему любезность этим приглашением; а потом еще подполковник Тиллинг. Что с то­бой, Марта? Отчего ты вспыхнула, как зарево?

   - Я?.. Так... из любопытства: мне вдруг захотелось взгля­нуть, что такое ты мне принес.

   И я начала с лихорадочной поспешностью развертывать по­дарок отца, чтобы скрыть слишком сильное смущение.

   - Да не для тебя это, дурочка! Это милому внуку Руди.

   - Вижу, вижу - коробочка с игрушками. Ах, оловянные солдатики! Но, дорогой папа, четырехлетнему мальчугану...

   - Пустяки! Я отлично занимался ими с трехлетнего воз­раста; чем раньше, тем лучше... Моими первыми игрушками, как я стал себя помнить, были барабаны, сабли... Я делал ружейные приемы, командовал... Такие забавы внушают ребенку любовь к делу...

   - Мой сын Рудольф никогда не пойдет в военную служ­бу... - перебила я.

   - Марта! Ведь мне известно, что таково было желание его отца...

   - Бедного Арно нет больше на свете. Рудольф - моя не­отъемлемая собственность, и я не хочу...

   - Чтоб он вступил в самое почетное, самое лучшее звание?

   - Жизнь моего единственного сына не должна быть поста­влена на карту среди случайностей войны.

   - Я также был единственным сыном, и однако сделался солдатом. У твоего Арно, сколько мне известно, не было братьев, да и твой родной брат Отто опять-таки единственный сын, а я все же отдал его в военное училище. Традиции наших семейств требуют, чтобы потомок Доцки и Альтгауза посвятил себя на служение отечеству.

   - Рудольф не так нужен отечеству, как мне.

   - Что, если б все матери думали таким образом!

   - Тогда не было бы ни парадов, ни смотров, ни людей, обреченных на убой, - так называемого "пушечного мяса", - a вместе с тем не было бы и напрасных несчастий.

   Отец насупился, но потом пожал плечами.

   - Ах, бабы, бабы! - с презрением сказал он. - К счастью, мальчик не станет спрашивать твоего позволения; у него в жилах солдатская кровь. - Да и кроме того он не останется твоим единственным сыном. Ты должна вторично выйти замуж, Марта. В твои годы не годится жить в одиночестве. Признайся откровенно: неужели ни один из твоих поклонников не сумел заслужить твоей благосклонности? Вот хоть бы ротмистр Оленский; он в тебя влюблен до безумия и еще недавно вздыхал передо мною, жалуясь на твою холодность. Вот такой зять был бы мне по душе.

   - Ну, вот уж партия!

   - Тогда выбери майора Миллерсдорфа...

   - Если б ты предложил мне все списки военных чинов с правом выбора, из этого все равно ничего бы не вышло... В котором часу у тебя назначен обед? Когда мне приехать? - спросила я, чтоб прервать неприятный разговор.

   - В пять. Но приезжай получасом раньше. А теперь до свидания - я спешу. Поклонись от меня Руди, будущему главно­командующему императорско-королевской армии.

  

  

   Торжественная, чопорная, снотворная церемония - так охарактеризовал мой отец свой предстоящий обед. То же самое ска­зала бы и я, если б не один гость, ожидание которого заста­вляло меня так странно волноваться.

   Барон Тиллинг явился перед самым обедом; я успела обменяться с ним только двумя-тремя словами, когда он здо­ровался со мной в гостиной, а за столом мне пришлось си­деть между двумя седыми генералами так далеко от него, что не было возможности втянуть его в наш разговор. Наконец, к моему удовольствию, мы вернулись в гостиную; здесь я со­биралась подозвать к себе Тиллинга, расспросить его еще о той сцене во время сражения; мне хотелось услышать еще раз мягкий, задушевный тон, который так растрогал меня в его речи.

   Но сначала мне не представлялось повода исполнить свое намерение; оба седеньких старичка не отставали от меня и после обеда; они уселись со мною рядом, когда я принялась разливать черный кофе. К нам присоединились, разместившись полукругом: мой отец, министр ***, доктор Брессер, а также и Тиллинг; однако завязавшийся разговор сделался общим. Остальные гости, в том числи дамы, сели в другом углу го­стиной, где никто не курил, тогда как в нашем кружке курение разрешалось, и даже я закурила папиросу.

   - А у нас, пожалуй, скоро опять что-нибудь "разразится", - заметил один из генералов.

   - Гм! - отозвался другой, - следующая война будет у Австрии с Россией.

   - Неужели нельзя совсем обойтись без "следующей" вой­ны? - вмешалась я, но на мои слова не обратили внимания.

   - Скорее с Италией, - подтвердил мой отец. - Надо же нам отнять обратно свою Ломбардию... Молодецки вступить бы в Милан, как в 49 году со стариком Радецким во главе, - как мне хотелось бы еще дожить до этого! Явились мы туда в одно ясное солнечное утро...

   - Ах, мы все знаем историю вступления в Милан! - прервала я.

   - Ну, а историю о молодце Гупфауф?

   - Я знаю ее тоже и нахожу противной.

   - Ну, что ты понимаешь в подобных вещах!

   - Расскажите, Альтгауз, - мы не знаем этого происшествия. Отец не заставил упрашивать себя.

   - Этот Гупфауф, изволите видеть, из полка тирольских охотников и сам тиролец, устроил знаменитую штуку. Он был лучшим стрелком, какого только можно себе представить: на каждом состязании в стрельбе его постоянно назначали королем, потому что этот малый никогда не давал промаха. И как бы вы думали, какой фортель он выкинул, когда миланцы взбунтовались? Наш тиролец выпросил позполение у началь­ства забраться с четырьмя товарищами на крышу собора и от­туда стрелять в бунтовщиков. Ему позволили, и он исполнил это. Четверо остальных, вооруженные штуцерами, только и де­лали, что заряжали свое оружиие и подавали Гупфауфу, чтобы ему не терять понапрасну времени. И, таким образом, он застрелил одного за другим девяносто итальянцев.

   - Отвратительное варварство! - воскликнула я. - Ведь у каждого из этих застреленных, в которых он метил наверняка с высоты, оставалась дома родная мать и невеста, да и сам он дорожил своей молодой жизнью.

   - Но ведь каждый из них был неприятель, дитя мое, - это совершенно изменяет взгляд на дело.

   - Верно, - подтвердил доктор Брессер. - Пока понятие "вражда" будет санкционировано между людьми, до тех пор заповедь человеколюбия не сделается общепризнанной.

   - А что скажете на это вы, барон Тиллинг? - спросила я.

   - Я желал бы, чтоб этому стрелку украсили орденом грудь за отвагу и послали пулю в жестокое сердце. То и дру­гое было бы вполне заслуженно.

   Я поблагодарила говорившего выразительным взглядом, но другим, исключая доктора, его слова показались неуместными. Наступило короткое молчание.

   Cela avait jete un froid.

   - А слыхали вы о книге одного англгйского естествоиспы­тателя, по имени Дарвина, ваше превосходительство? - спросил Брессер, обращаясь к моему отцу.

   - Нет, ничего не слыхал.

   - Как же не слыхал, папа?.. вспомни-ка. Еще четыре года тому назад, когда это сочинение только появилось в пе­чати, оно было выслано нам в Грумиц нашим книгопродавцем, и ты еще сказал в то время, что эту книгу вскоре все позабудут.

   - Что касается меня, то я действительно позабыл о ней.

   - А между тем, напротив, она вызываешь сильную поле­мику, - возразил доктор. - Повсюду ведутся споры за и против нового учения о происхождении видов.

   - Ах, это вы толкуете про обезьянью теорию? - спросил один из генералов, сидевший вправо от меня. - Об этом был вчера разговор в казино. Господам ученым приходят порою странные фантазии; изволите видеть: человек будто бы прежде был орангутангом!

   - Конечно, - кивнул головою министр (когда министр *** говорил "конечно", это значило, что он приступает к длин­ной речи), - конечно, такое предположение звучит несколько за­бавно, но ведь его и нельзя принимать в серьезную сторону. Научная теория Дарвина, - составленная не без таланта и под­тверждаемая старательно собранными фактами, - конечно, уже в достаточной мере опровергнута специалистами, но она произвела однако известный эффект и нашла защитников. Так бывает, ппрочем, со всеми странными идеями, как бы ни были они дики и нелепы. Спорить о Дарвине теперь в моде. Но это не­надолго: "дарвинизм" скоро набьет всем оскомину, и подра­зумеваемая под этим словом теория рухнет сама собою, если за нее серьезно взяться. Совершенно напрасно лезут из кожи и противники чудака, английского автора; это только придает его пустому учению излишнюю важность, тогда как на самом деле оно - чистейшая утопия. В особенности духовенство воору­жается против унизительного предположения, будто бы человек, созданный по образу и подобию Божию, может происходить из животного мира. С религиозной точки зрения, подобной вещи нельзя допустить, так как она подаст повод к серьезному соблазну. Но, опять-таки, церковное проклятие новому учению, которое смущает умы под видом научных истин, не в состоянии воспрепятствовать его распространению. Оно окажется безвредным лишь в том случай, если будет доведено ad absurdum представителями науки, что, конечно, относительно дарвиновского...

   - Ах, все это чистый вздор! - неребил отец, очевидно опасаясь, чтобы длинная вереница злополучных "конечно" не надоела остальным гостям. - Что за дичь: человек - и вдруг... от обезьян!.. Достаточно простого здравого смысла, чтобы по­нять всю дикость такой идеи. Нечего даже далеко ходить за на­учными опровержениями...

   - Позвольте однако, - вмешался доктор, - этих научных опровержений также нельзя назвать абсолютно верными. Хотя они и возбудили сомнения, однако сама теория имеет за собой некоторую вероятность, и пройдет еще достаточно времени, пока ученые придут к какому-нибудь положительному выводу.

   - Да никогда они, по-моему, не придут к нему, - возразил генерал, сидевший влево от меня. Говорил он резким тоном и на венском диалекте. - Ученые только и живут дис­путами. И я тоже кое-что слыхал про эту историю насчет обезьян. Только она показалась мне до того глупой, что я и вникать-то в нее - признаться откровенно - не стал. Если слу­шать всякий вздор, который мелют разный звездочеты, да со­биратели трав, да потрошители лягушек, чтобы нам - грешным - только глаза отводить, так, право, уши вянут! Кроме того, недавно я увидал в одном иллюстриронанном журнале портрет Дарвина; он сам ужасно похож на обезьяну, и я почти готов верить, что его дедушка был шимпанзе.

   Эта шутка, по-видимому, очень понравившаяся самому шут­нику, вызвала громкий хохот, к которому из любезности при­соединился и мой отец.

   - Конечно, смех есть тоже оружие, - серьезно заговорил министр, - однако он ничего не доказывает. Дарвинизму - я опять употребляю это новое слово - можно с успехом противо­поставить и серьезные аргументы, основанные на серьезных научных данных. Если мнения писателя без авторитета опровергаются такими учеными, как Линней, Кювье, Агассис, Катрфаж, то его система, разумеется, не выдерживает критики. С другой же стороны, нельзя отрицать, что между человеком и обезьяной много сходного в общих чертах и что...

   - Однако, несмотря на это сходство, между ними целая бездна, - перебил министра кроткий генерал. - Можно ли пред­ставить себе, чтоб обезьяна изобрела телеграфный аппарат? Уже одна членораздельная речь настолько возвышает человека над животным...

   - Извините, ваше превосходительство, - вмешался доктор Брессер, - речь и технические изобретения не были прирождены человеку в его первобытном виде; дикарь и теперь не сделает телеграфного аппарата; все это уже результаты медленного усовершенствования и развитая...

   - Да, да, милейший доктор, - возразил генерал, - я знаю: "развитие" - это хлесткое словечко новой теории; однако из кен­гуру не может развиться верблюд... да и почему, наконец, мы не видим, чтобы обезьяны обращались на наших глазах в людей?

   Тут я обратилась к барону Тиллингу:

   - Ну, а вы что скажете на это? Слышали ли вы о Дарвине и как вам кажется: прав он или нет?

   - Слышал я об этом предмете очень многое, графиня, но не могу высказать своего мнения по той простой причине, что не читал самого сочинения: "The origin of species".

   - Должен сознаться, что и я его не читал, - вставил доктор.

   - И я тоже - конечно, - откровенно заявил министр. Оказалось, что все присутствующее не брали книги Дарвина в руки.

   - Но, - продолжал министр, - на эту тему говорится так много, - хлесткие выражения из книги Дарвина повторяются так часто, например: "борьба за существование", "естественный под­бор, "эволюция" и т. д., что нетрудно составить себе ясное понятие о целом и решительно стать на сторону последователей или противников этого учения. Конечно, к первой категории принадлежат люди, которым нравится разрушать старое, которых сейчас можно одурманить эффектным словечком, тогда как хладнокровным субъектам, требующим положительных доказательств, строгой критической оценки, нельзя не стать на точку зрения, которой придерживаются многие ученые, специалисты по естествознанию, и эту точку зрения...

   - Тоже нельзя одобрить без проверки, не зная исходного пункта мнений противной стороны, - добавил Тиллинг. - Чтобы оценить по достоинству аргументы, приводимые против каждой новой идеи и повторяемые хором вокруг нас, нужно прежде всего основательно познакомиться с самой идеей, предметом спора. Обыкновенно масса восстает против нее, руководствуясь самыми низменными, мелкими побуждениями, и уж, разумеется, я не стану основывать собственного суждения, принимая на веру то, что утверждают другие, по большей части голословно. Когда появилось учение Коперника, только те, кто потрудился прове­рить его вычисления, могли убедиться в их основательности, но кто основывал свое суждение на проклятиях, гремевших из Рима против новой системы...

   - В нашем столетии, как я уже заметил выше, - перебил министр, - научные гипотезы, если они ошибочны, обсу­ждаются не с точки зрения религии, а с точки зрения науки.

   - Не только если они ошибочны, - возразил Тиллинг, - но даже если они и подтвердятся впоследствии, новые гипотезы сначала навлекают на себя нападки со стороны отсталых между учеными. Такие люди и в наше время не любят, чтобы чья-нибудь смелая рука расшатывала их освященные традищей воззрения и догматы, точно так же как и во времена Коперника против него восставали не одни отцы церкви, но и астрономы.

   - Не хотите ли вы этим доказать, - вмешался суровый генерал, - что идее сумасшедшего англичанина насчет обезьян так же несомненна, как и то, что земля вращается вокруг солнца?

   - Я ничего не хочу утверждать, потому что, как уже говорил вам раньше, не имел случая познакомиться с книгой Дарвина. Но я намерен теперь ее прочесть. Может быть тогда, - да и то не наверное, потому что мои научные познания очень невелики - я буду в состоянии судить о ней. До тех же пор я укажу только на то обстоятельство, что новая теория вызвала такую массу страстных опровержений, что это говорит, конечно, скорее за нее, чем против.

   "Вот смелый, прямой, светлый ум!" - с восторгом поду­мала, я про себя.

  

  

   Часов в восемь гости стали разъезжаться. Отцу хотелось удержать их, и я с своей стороны говорила им по обязан­ности любезные фразы, например: "Куда вы так спешите? Вы­пейте еще хоть чашку чаю", но все было напрасно. Каждый приводил что-нибудь в свое оправдание: одного ждали в казино, другого на вечер; у одной из дам был абонемент в опере, и она желала прослушать четвертый акт "Гугенотов"; другая ждала к себе гостей; короче, их приходилось отпустить и, ко­нечно, сожаленья хозяев были немного притворны.

   Наконец, стали откланиваться и Тиллинг с Брессером, вставшие с места одновременно с другими.

   - Ну, а вам обоим, что за экстренность такая уходить? - спросил отец.

   - У меня решительно нет никакой, - с улыбкой сознался Тиллинг, - но так как все собрались уходить, с моей сто­роны было бы навязчивостью...

   - То же самое относится и ко мне, - поспешил сказать доктор.

   - В таком случае, я не отпущу вас обоих.

   Минуты две спустя, отец с доктором подсели к лом­берному столу и углубились в партию пикета, а я с бароном Тиллингом заняли место у камина.

   "Снотворная история - этот обед", - мелькнуло у меня в голове. - "О, напротив, ни один вечер не доставил мне столько удовольствия!" И я прибавила вслух:

   - Собственно, мне следовало бы попенять вам, барон Тиллинг: почему это вы после первого визита позабыли дорогу в мой дом?

   - Вы сами не приглашали меня бывать.

   - Но ведь я сказала же вам, что по субботам...

   - Как же, помню: между двумя и четырьмя... Не трудитесь повторять, графиня. Откровенно сознаюсь, что для меня ничего нет ужаснее этих прииемных дней. Войти в гостиную, напол­ненную незнакомым обществом, поклониться хозяйке, занять крайнее место возле других гостей, чинно спящих полукругом, обменяться замечаньями о погоде, если сосед случайно окажется вашим знакомым, и прибавить тут же что-нибудь от себя; потом, когда хозяйка удостоит вас чести кинуть через комнату какую-нибудь фразу, поспешно ответить ей в надежде завязать более интересный разговор; однако не тут-то было: является новый посетитель, с которым надо раскланяться. Он тоже присоединяется к общей компании и, воображая, что эта тема не была еще затронута, опять заговаривает о погоде; десять минут спустя, являются новые лица - иногда маменька с четырьмя взрослыми дочками; им не хватает стульев; тут вы встаете заодно с несколькими другими кавалерами, откланиваетесь перед хозяйкой и удаляетесь... Нет, графиня, подобное испытание превышает мои и без того слабые способности к светскому обращению.

   - Вы, кажется, вообще избегаете общества? Вас нигде не видно... Неужели вы мизантроп?.. Но, нет, я беру назад это слово. Из немногого, слышанного от вас, легко вывести заключение, что вы, напротив, любите всех людей.

   - Человечество - да, но не всех людей. Между ними столько нестоющих, ограниченных, себялюбивых, хладнокровно-жестоких, а таких я не могу любить, хотя и сожалею, что воспитание и обстоятельства сделали их недостойными любви.

   - Воспитание и обстоятельства? Разве, по-вашему, характер не зависит прежде всего от природных свойств?

   - То, что вы подразумеваете под природными свойствами, - те же обстоятельства, "унаследованные" обстоятельства.

   - Значит, вы полагаете, что дурной человек не виноват в своих дурных свойствах, а потому и не заслуживаешь презрения?

   - Нет, сделанный вами вывод неверен. Не ниноват-то он, действительно, не виноват, но презрения заслуживает. Вот вы тоже не виноваты в своей красоте - а однако заслужи­ваете поклонения.

   - Барон Тиллинг! Мы начали говорить с вами, как двое разумных людей, - разве я подала вам вдруг повод переме­нить со мной тон и третировать меня, как салонную даму, жаждущую комплиментов?

   - Простите, я не думал этого. Я только привел первый подвернувшийся мне аргумент.

   Наступила небольшая пауза. Взгляд Тиллинга с восхищением, почти с нежностью остановился на мне, и я не опустила перед ним глаз... Я понимала, что мне следовало бы смотреть при этом в сторону, но не отвернулась. Мои щеки пылали; я сознавала, что если он находил меня хорошенькой, то в дан­ную минуту моя красота должна особенно очаровать его. Приятное, немного злое чувство захватывало мне дух, но это продолжалось всего полминуты. Я прикрылась веером, переменила позу и вымолвила равнодушным тоном:

   - Вы отлично ответили давеча министру.

   Тиллинг тряхнул головою, как будто очнувшись от сна.

   - Я?.. Давеча?.. Право, не помню. Напротив, кажется, я возбудил всеобщее неудовольствие своим замечанием об этом Шпрингауфе, Гопфауфе, или как там звали храброго тирольского стрелка?

   - Гупфауф.

   - Вы были единственной, кому пришлись по сердцу мои слова. Но превосходительные старцы наверно оскорбились ими и нашли, что они неприличны в устах солидного подполков­ника австрийской службы. "Жестокое сердце"! Отозваться так о человеке, уложившем чуть не сотню врагов, - да это чистое богохульство! Ведь известно, что солдаты чем хладнокровнее убивают неприятеля, тем они добродушнее в товарищеской компании. Недаром в мелодраматическом репертуаре нет более умилительной фигуры, как поседевший в боях, мягкосердый воин; такой ветеран на деревяшке неспособен оби­деть и мухи.

   - Зачем вы сделались солдатом?

   - Этот вопрос доказывает, что вы заглянули в глубину моего сердца! Не я - не тридцатидевятилетний Фридрих Тил­линг - сделавший три похода, выбрал это призвание, а десяти или двенадцатилетний Фрицль, выросший между деревянных лошадок и оловянных полков, которому постоянно твердили - и отец, увешанный орденами генерал, и дядюшка, молодой поручик, сердцеед в среде дамского пола: - "Ну, мальчуган, чем ты хочешь быть? Чем же другим, как не настоящим солдатом с настоящей саблей и на живом коне?"

   - Моему сыну Рудольфу также принесли сегодня коробку оловянных солдатиков, но я не отдам их ребенку. Почему же однако, когда Фрицль возмужал и сделался теперешним Фридрихом, он не бросил службы, ставшей для него нена­вистной?

   - Ненавистной? Ну, это уж слишком сильно сказано. Я ненавижу положение вещей, налагающее на граждан такие ужасные обязанности, как ведение войны, но однажды такой порядок существует и его нельзя устранить, то я не могу ненави­деть людей, которые берут на себя проистекающие отсюда обя­занности и исполняют их добросовестно, не жалея сил. Если я выйду из военной службы, меньше ли будут воевать из-за этого люди? Разумеется, нет. Только другой станет рисковать на моем месте собственной жизнью, а это и я могу сделать не хуже его.

   - Но разве вы не могли бы принести больше пользы ближним на другом поприще?

   - Я не сумел бы. Мною основательно изучено только воен­ное дело. И на этом поприще можно совершить вокруг себя много хорошего и полезного; на службе мне постоянно предста­вляется случай облегчать жизнь своим подчиненным. А что касается меня, то я пользуюсь уважением, которое оказывает свет военному сословию вообще; я сделал порядочную карьеру, любим товарищами и доволен своим положением с этой стороны. Состояния у меня нет; вне службы я не могу быть полезен ни себе, ни другим; по какому же поводу мне бро­сить ее?

   - Потому что вас возмущает смертоубийство.

   - Если дело идет о защите собственной жизни против другого смертоубийцы, тут с человека снимается всякая ответ­ственность за смерть ближнего. Часто и совершенно справедливо война называется массовым убийством, но единичная личность не чувствует себя убийцей. Если же вы говорите, что мне противна драка, что кровавые сцены на поле битвы внушают мне жалость и отвращение, это совершенно верно. Для меня это на­стоящая пытка и терзание, но ведь и иной моряк страдает морской болезнью во время бури, а все-таки, если он не трус, то держится на палубе и, когда надо, опять пускается в плавание.

   - Да, когда надо. А разве, война - необходимость?

   - Это - другой вопрос. Но идти на войну должен каждый военный, и это сознание долга если не утешает его, зато дает силу нести свою службу.

   Так говорили мы довольно долго, понизив голос, чтоб не мешать игрокам, и также, конечно, чтоб наши слова не до­летали до них; воззрения, которыми мы обменивались, не под­ходили к образу мыслей генерала Альтгауза. Тиллинг нарисовал мне еще несколько эпизодов боя и говорил, какое отвращение испытывал он при этом. Я сообщила ему мнение Бокля о том, что воинственный дух ослабевает в народе по мере успехов его цивилизации. Откровенность Тиллинга несомненно доказывала его доверие ко мне; одним словом, между нами возникла в один вечер глубокая взаимная симпатая.

   - Однако вы с большим жаром перешептываетесь там о чем-то! - крикнул нам однажды отец, тасуя карты. - Уж не заговор ли какой составляете?

   - Я рассказываю графине о своих походах...

   - Вот как! Ну, она с детства наслушалась таких историй. Я сам люблю толковать о войне.

   - Шесть на листке, милейший доктор, и большой кварт...

   Мы снова стали продолжать вполголоса наш разговор. Тил­линг опять заглядывал мне в глаза, и его речь звучала таким искренним доверием.

   Вдруг мне почему-то вспомнилась принцесса; меня точно укололо; я отвернула голову.

   Мой кавалер запнулся на полуслове.

   - Почему вы взглянули так сердито, графиня? - с испугом спросил он. - Разве вам не понравилось что-нибудь в моих словах?

   - Нет, нет... Мне, просто, пришла в голову одна горь­кая мысль... Продолжайте, пожалуйста.

   - Я даже не помню, о чем говорил. Вы скажите мне лучше вашу горькую мысль. Я все время открывал без утайки перед вами свое сердце - отплатите мне тою же монетой.

   - Я положительно не могу сообщить вам того, о чем сейчас подумала.

   - Не можете? Тогда позвольте мне угадать... Это относилось к вам самим?

   - Нет.

   - Ко мне?

   Я кивнула головой.

   - Что же могли вы подумать обо мне такого, что навело вас на горькие мысли и чего вы не можете сказать? Не было ли это...

   - Не ломайте голову; я отказываюсь от дальнейших объяснений.

   Тут я встала и взглянула на часы.

   - Уж половина десятого... Я хочу проститься с тобою, папа...

   Отец поднял голову от своих карт.

   - Ты идешь на вечер?

   - Нет, домой; вчера я поздно легла...

   - И тебя клонит ко сну?.. Плохой комплимент по вашему адресу, Тиллинг!

   - Нет, нет, - возразила я, улыбаясь, - барон не виноват... напротив, он доставил мне большое удовольствю своей беседой.

   Я распрощалась с отцом и доктором. Тиллинг попросил позволения проводить меня до кареты. Он сам надел мне на плечи шубу в передней и вел под руку с лестницы. Приостановившись на ступенях, барон спросил, серьезно загляды­вая мне в глаза:

   - Еще раз, графиня: не сердитесь ли вы на меня?

   - Нет, честное слово.

   - Тогда я спокоен.

   Подсаживая меня в карету, он крепко пожал мне руку и поднес ее к губам.

   - Когда же вы позволите мне побывать у вас?

   - По субботам я постоянно...

   - Вы постоянно дома; понимаю - значит, никогда. Он наклонился и отошел.

   Мне захотелось подозвать его к себе, но лакей захлопнул дверцу.

   Откинувшись в угол экипажа, я была готова расплакаться капризными слезами, как рассерженный ребенок. Я бесилась на саму себя. Как можно было обойтись так холодно, так невежливо, почти грубо с человеком, внушавшим мне горя­чую симпатию. Во всем виновата принцесса... О, как я ненавидела ее! Но что это значит?.. Ревность?.. И вдруг, как молния, осветило меня сознанием, что я влюблена в Тиллинга. "Влюблена ...лена ...лена!" - казалось выстукивали колеса по мо­стовой. - "Ты любишь его" - точно подсмеивались надо мною быстро мелькавшие мимо окна кареты уличные фонари... - "Ты любишь его" - доносилось до меня откуда-то издалека вместе с запахом духов от перчатки, когда я прижала ее к своим губам тем местом, которое он поцеловал.

  

  

   На другой день я занесла в красные тетрадки следующее: "То, что твердили мне вчера колеса экипажа и уличные фо­нари - неправда или, во всяком случай, несовсем правда. Расположение к благородному и умному человеку - это так, но страсть? нет. Не стану же я отдавать своего сердца мужчине, который принадлежит другой. Он также чувствует ко мне симпатию, мы сходимся во многом; может быть, даже я един­ственная, кому он высказывает свои взгляды на войну, но чтоб Тиллинг был в меня влюблен - о, до этого слишком далеко! А тем менее я позволю себе в него влюбиться. Я не пригласила его бывать в моем доме вне официальных приемов: такая сдержанность после нашей задушевной беседы могла показаться ему несколько странной... Он ненавидит приемные дни; он явно был обижен... но, пожалуй, так лучше. Когда после вчерашних впечатлений, так сильно взволновавших меня, пройдет недели две, я буду в состоянии встретить Тиллинга совершенно спокойно, свыкнувшись с мыслью, что он любит другую; тогда наши дружеские отношения, основанные на сходстве мнений, сделаются безопасными для снокойствия моего сердца. Действительно, беседы с ним доставляют мне боль­шое удовольствие: он совсем не то, что другие. Я рада, что могу сегодня так хладнокровно констатировать этот факт; вчера же одну минуту мне стало страшно за себя; эта внезапная, неуместная вспышка жгучей ревности... но теперь все прошло: мой страх рассеялся".

   В тот же день я посетила свою приятельницу Лори Грисбах, в доме которой так неожиданно узнала о смерти моего бедного Арно. Лори была мне ближе всех из числа знакомых дам - моих сверстниц. Не то, чтоб мы во многом сходились между собою или вполне понимали одна другую, что обыкновенно служит основой истинной дружбы - нет, но мы вместе росли, одновременно вышли замуж, видались тогда почти ежедневно, и эта одинаковость положения и постоянные встречи невольно сбли­зили нас, несмотря на резкое отличие характера и некоторых взглядов на вещи. По крайней мере, в известном, хотя и ограниченном, кругу интересов мы искренно сочувствовали друг другу и приятно проводили вместе целые часы. Разумеется, Лори не знала многих сторон моей внутренней жизни, я ни­когда не говорила ей о своих умственных заняпях в уединении и не чувствовала потребности делиться с нею тем, что было почерпнуто мной из книг