Зуттнер Берта,фон - Долой оружие!

лее тесное сближение между ними немыслимо, но нет: какой-нибудь толчок извне, и еще плотнее, еще ближе сплетаются друг с другом, проникают друг в друга сердечные атомы.

   Такое содействие произвела на нас довольно глупая шутка Лори для первого апреля и еще другое обстоятельство, случив­шееся вскоре после того. Я заболела сильной нервной горячкой и пролежала в постели шесть недель. Это тяжелое время, одна­ко, оставило по себе много счастливых воспоминаний и еще сильнее повлияло на вышеупомянутый процесс прогрессивного слияния двух близких сердец. Привязался ли ко мне Фрид­рих еще сильнее из страха потерять меня, или его любовь стала еще понятнее мне, когда он ухаживал за мной в продолжение болезни, но только с тех пор я сознавала, что меня любят еще больше, еще сильнее прежнего.

   Перспектива умереть конечно представлялась мне ужасной. Во-первых, я жалела жизни, в которой было столько прекрасного, так много счастья, а потом мне было бы слишком тя­жело покинуть Фридриха, с которым я охотно дожила бы до старости, и Рудольфа, которого мне хотелось воспитать хорошим человеком. Но и по отношению к мужу мысль о смерти пугала меня; я понимала, как нельзя лучше, какое горе причинит ему потеря любимой жены... Нет, нет, люди счастливые и любимые дорогими им существами не могут не бояться смерти и пренебрегать жизнью. Когда страшный недуг держал меня в своей власти, ежеминутно угрожая мне гибелью, я мысленно сравнивала себя с солдатами на поле сражения, под градом пуль, и ясно представляла себе чувства этих людей, если они любят жизнь и знают, что их смерть приведет в отчаяние близких.

   - У солдата есть только одно преимущество перед больным горячкой - сознание исполненного долга, - заметил муж, когда я высказала ему свою мысль. - Но я согласен с тобою: относиться к смерти равнодушно и даже радоваться ей - что нам постоянно предписывают - не в состоянии ни один счастли­вый человек. Так могли умирать только воины прежнего вре­мени, которые подвергались всевозможным лишениям и кото­рым было нечего терять вне войны, или же те, кто лишь це­ною своей жизни мог избавить себя и своих братьев от по­зора и неволи.

   Когда опасность миновала, как наслаждалась я своим выздоровлением, возвратом сил! То был праздник для нас обоих. Это напоминало наше счастье, когда мы свиделись после шлезвиг-гольштинской войны, однако, в ином роде. Там ра­дость наступила внезапно, а здесь понемногу, да к тому же с тех пор мы стали еще ближе друг к другу, и это сближение шло все вперед.

   Отец ежедневно навещал меня во время болезни и очень беспокоился обо мне, однако я знала, что он не особенно принял бы к сердцу мою смерть. Младших сестер, Розу и Ли­ли, он любил больше меня, но дороже всех был ему Отто. Я же, после своих двух браков, сделалась отрезанным ломтем от семьи; да кроме того, мое второе замужество и, пожалуй, резкое различие в образе мыслей создали между нами не­которое отчуждение. Когда я совершенно поправилась - это слу­чилось в половине июня - отец собрался в Грумиц и силь­но настаивал, чтобы я поехала туда именно с ним, захватив с собою и Рудольфа. Но Фридрих не мог оставить Вены по своим служебным обязанностям, а потому я предпочла поселиться на лето по близости города и наняла себе дачу в Гитцинге, куда муж мог приезжать ежедневно.

   Мои сестры - по обыкновению, под надзором тети Мари - отправились в Мариенбад. В последнем письме из Праги Лили писала мне между прочим:

   "Должна тебе сознаться, что кузен Конрад становится мне вовсе непротивным. Во время нескольких котильонов я была не прочь ответить ему: "да", если бы он поставил мне соответ­ствующей вопрос. Но кузен не сумел уловить благоприятного момента. Перед самым же нашим отъездом, он хотя и возобновил свое предложение, но тут на меня нашел каприз еще раз отказать ему. Я уж так привыкла издеваться над бедняжкой Конрадом, что едва он только успеет вымолвить свою стереотипную фразу: "А что, Лили, не согласишься ли ты выйти за меня замуж?" как мой язык сам по себе, помимо моей воли, сейчас и сболтнет: "Ни за что на свете". Впрочем, на этот раз я прибавила: "можешь спросить меня об этом еще раз через полгода". Я намерена испытать свое сердце в продолжение лета. Если я стану скучать о Конраде, если меня во сне и наяву будет преследовать мысль о нем - как это делается со мною теперь - наконец, если ни на водах, ни позже, во время охотничьего сезона, ни один мужчина не произведет на меня впечатления, то я уступлю настояниям упрямого кузена".

   Вместе с тем, тетя Мари писала мне (у меня случайно сохранилось только это ее письмо):

   "Милое дитя мое! Ну, уж помучилась я за эту зиму! Хоть бы Роза и Лили поскорее сделали хорошие партии. Женихов-то у них, положим, много - вероятно, тебе известно, что каждая из твоих сестер в течение карнавального сезона отказала по крайней мере троим претендентам, не считая нашего неунывающего Конрада. Теперь вот опять начнется для меня новое мученье в Мариенбаде. Я с таким удовольствием поехала бы в Грумиц, а между тем мне предстоит продолжать свою не­благодарную и утомительную роль дуэньи двух молоденьких девушек, у которых на уме одни выезды и веселье. Твое выздоровление доставило мне большую радость. Теперь, когда ты вне опасности, я могу сказать, что мы ужасно боялись за тебя. Твой муж писал нам все время такие отчаянные письма: ему ка­залось каждую минуту, что ты сейчас умрешь. Но, слава Богу, это не было назначено тебе судьбою. Заказанный мною за твое здоровье девять обеден в монастыре урсулинок, вероятно, способствовали твоему спасению. Да сохранит тебя Господь для твоего Руди. Кланяйся от меня милому мальчику и скажи, чтоб он хорошенько учился. Посылаю ему одновременно с этим письмом две книги: "Благочестивое дитя и его ангел-хранитель" - прелестная история, и "Отечественные герои" - собрание военных рассказов для мальчиков. Надо развивать в нем патриотизм как можно раньше. Твоему брату Отто не было еще и пяти лет, как я уже рассказывала ему про Александра Македонского, Цезаря и других великих завоевателей; зато он теперь только и бредит военными подвигами, и из него вышел такой молодец-юноша.

   "Я узнала, что ты хочешь провести лето вблизи Вены, вме­сто того, чтобы поехать в Грумиц. Вот уж это напрасно. Воздух в Грумице был бы тебе гораздо полезнее, чем в пыльном Гитцинге, да и бедный папа станет скучать в оди­ночестве. Вероятно, тебе не хочется оставить мужа, но, по-моему, и обязанностями к отцу не следовало бы пренебрегать. Тиллинг также мог бы от времени до времени приезжать к вам на денек. Поверь моей житейской опытности: супругам не следует вечно торчать друг у друга на глазах. Я заметила, что те браки счастливее, где муж и жена предоставляют один другому известную свободу. Ну, до свидания однако! Береги свое здоровье, чтоб у тебя опять не сделался рецидив болезни, и обдумай хорошенько мой совет: не езди лучше в Гитцинг. Да хранит небо тебя и твоего Руди - это всегдашняя горячая молитва к Богу твоей любящей тети Мари".

   "P. S. У твоего мужа ведь есть родные в Пруссии (к счастью, он не такой задира, как его соотечественники); пусть бы он осведомился, что толкуют теперь в Берлине насчет положения политических дел, которое, как поговаривают, очень сомнительно".

  

  

   Только благодаря этому письму тети Мари, я вспомнила о существовании "политических дел", о которых, признаться, и не помышляла после того, как был заключен мир. До и после моей болезни, я по обыкновению много читала газет и еженедельных журналов, обозрений и книг, но передовые статьи в листках пропускались мною без внимания. Вообще, когда меня не пугал вопрос: "быть или не быть войне?" я не нахо­дила никакого интереса в этом переливании из пустого в по­рожнее, оставаясь совершенно равнодушной к внешней и вну­тренней политике. Только теперь я опомнилась и принялась на­верстывать потерянное, чтобы узнать, что у нас творится.

   - Скажи, пожалуйста, мой не особенно задорный пруссак, - обратилась я к Фридриху - что такое подразумевает тетя Ма­ри под этим выражением: "сомнительно"? Разве теперь опять возникли какие-нибудь "политические дела"?

   - К несчастью, они, как погода, вечно были, есть и будут, при чем в них, как и в погоде, всегда обнаруживает­ся большое непостоянство, предательская изменчивость...

   - Ну, так расскажи же мне. Неужели все еще идут толки о герцогствах на берегах Эльбы? Разве с ними не пореши­ли окончательно?

   - Более чем когда-нибудь толкуют о них, и это дело нисколько не порешено. Шлезвиг-гольштинцы имеют большую охоту совершение избавиться от пруссаков - от "забияк", как прозвали их теперь. "Лучше принадлежать Дании, чем Пруссии", - повторяют они данный им срединными государства­ми лозунг. И знаешь ли, как переделана на новый лад песня о стране, "опоясанной морем"?

  

   Шлезвиг и Гольштиния, родные от века,

   Выживают от себя пруссаков.

  

   - Ну а что же Аугустенбург? Ведь они его, наконец, получили? О, не говори мне, Фридрих, что они его не получили... Ведь из-за этого единственного законного наследника престола, которого так домогались заполучить на свой трон бедные, угнетенные датчанами, герцогства, и возгорелась несчастная война, едва не стоившая мне твоей жизни. Твоей жизни, подумай толь­ко! Оставь же мне, по крайней мере, утешение, что необходимый для европейского равновесия Аугустенбург утвержден, наконец, в своих правах и царствует над нераздельными герцог­ствами. На этом слове "нераздельный" я также сильно на­стаиваю: это старинное историческое право, обеспеченное за Шлезвигом и Гольштинией несколько веков назад, да и происхождение его мне было еще так трудно проследить.

   - Плохо приходится твоим историческим притязаниям, моя бедная Марта, - рассмеялся Фридрих, - об Аугустенбурге ни­чего не слышно, не считая его напоминаний о самом себе в издаваемых им протестах и манифестах.

   С тех пор я опять стала следить за "политическими осложнениями" и узнала следующее: несмотря на подписанный протокол, при заключении венского мира, собственно ничего еще не было утверждено и признано. Шлезвиг-гольштинский вопрос перешел всевозможные фазы, но колебался более, чем когда либо. Аугустенбург и Ольденбург поспешили заявить свои права на собрание союза, после отказа Глюксбурга от своей кандида­туры. Провинция Лауэнбург настойчиво добивалась своего присоединения к Пруссии. Никому не было известно, как распоря­дятся союзники с завоеванными ими провинциями. Каждая же из этих держав подозревала другую в стремлении к захвату.

   "Чего, наконец, хочет эта Пруссия?" с неудовольствием твердят и Австрия, и срединные государства и герцогства. Наполеон III советует Пруссии присвоить себе герцогства до северного Шлезвига включительно, где говорят уже на датском языке. Однако, Пруссия пока не думает об этом. Между тем, 22-го февраля 1865 года, ее притязания формулируются оконча­тельно следующим образом: прусские войска остаются в завоеванных землях; последние обязаны предоставить в распоряжение Пруссии все свои военные силы на суше и в море, за исключением некоторого контингента, обязанного служить гер­манскому союзу. Гавань Киля должна быть занята пруссаками. Почта и телеграфы переходят также в их руки, и оба герцогства должны присоединиться к таможенному союзу. Их требования - уж не знаю, почему - сердят нашего министра Менсдорфа-Понидли. А еще того больше, уж окончательно не знаю, почему... вероятно, из зависти, - этого главного рычага в устрой­стве дел "внешней политики", - сердятся на пруссаков сре­динные государства. Они настойчиво домогаются, как можно скорее, безотлагательно посадить Аугустенбурга на герцогский трон, утвердить его во всех правах. Но тут вмешивается в дело Австрия и говорит, совершенно игнорируя Аугустен­бурга: "занять кильскую гавань я позволяю, но против рекрутирования солдат и матросов восстаю".

   Дальше в лес, больше дров. Пруссия заявляет, что она в своих требованиях имеет в виду лишь интересы германского союза, а ничуть не стремится к присвоение герцогств. Под условием исполнения этих требований, Аугустенбург может хоть сейчас вступить на шлезвиг-гольштинский трон; если же эти необходимые и разумные притязания не будут удо­влетворены, тогда - повышая голос - Пруссия, пожалуй, будет вынуждена потребовать и большего. Против ее угрожающего голоса немедленно поднимается концерт других насмешливых, злых, науськивающих голосов. В срединных государствах и в Австрии общественное мнение все сильнее восстает про­тив пруссаков, и в особенности против Бисмарка. 27-го июня, срединные государства решаются, наконец, обратиться к великим державам за разъяснениями, однако (ведь всякие разъяснения вовсе не в ходу в дипломатической сфере, где, напротив, все должно оставаться "шито да крыто") великие дер­жавы предпочитают переговариваться лишь между собою. Ко­роль Вильгельм едет в Гаштейн; император Франц-Иосиф в Ишль. Граф Бломе летает от одного к другому, причем по некоторым пунктам происходят соглашения: оккупация должна быть на половину прусской, на половину австрийской, Лауэнбург - по его собственному желанию - присоединяется к Пруссии. За эту территориальную уступку Австрия получает два с половиной миллиона талеров вознаграждения. Последнее об­стоятельство положительно не в состоянии возбудить во мне патриотической радости. Что толку тридцатишести-миллионному населению Австрии в этой ничтожной сумме, если б даже австрийцы и поделили ее между собою? Может ли она заменить мне хотя бы те сотни тысяч гульденов, которые я потеряла при крахе банка "Шмита с сыновьями" вследствие войны? А уж о тех, кто понес более чувствительный потери в лице своих близких, и говорить нечего... Но что меня радует, так это договор, подписанный 14-го августа в Гаштейне. "Дого­вор", - это слово звучит так приятно, обещая упрочение мира. Только позднее я убедилась, что международные договоры боль­шею частью заключаются для того, чтобы посредством их нарушения, когда представится благоприятный случай, вызвать то, что носит название: "casus belli". Тут стоит только, чтобы одно государство обвинило другое в "неуважении" к трактату, и сию же минуту, под видом лицемерной защиты признанных прав, мечи выхватываются из ножен.

   Мне, однако этот гаштейнский договор принес успокоение. Раздор как будто улегся. Генерал Габленц - славившийся красотой и круживший все женские головы - был назначен наместником в Голынтинии; Мантейфель - в Шлезвиг.

   Но от моего излюбленного, полученного в 1640 году удостоверения, что обе страны вечно останутся "нераздельными", мне пришлось-таки совсем отказаться. Да и любезному моему Аугустенбургу, интересам которого я заставила себя сочувство­вать только с великим трудом, сильно не везло. Когда этот принц однажды вздумал явиться в Шлезвиг-Гольштинию и принять радостный манифестант своих верноподданных, Мантейфель заявил ему, что если он в другой раз покажется туда без разрешения, то его немедленно арестуют. Ну, кто не увидит в этом остроумной шутки музы Клио, тот не смыслит ни бельмеса в юмористических "Fliegende BlДtter" са­мой истории!

   Несмотря на гаштейнский трактат, дела не налаживались. Испуганная письмом тети Мари и последовавшими затем объяснениями, я опять регулярно прочитывала передовые статьи о политике и всюду разузнавала о господствующих мнениях. Таким образом, мне было не трудно следить за всеми фазами неунимавшегося спора. Что он может привести к войне, этого я не опасалась. Taкие процессуальные вопросы ведь следует решать путем разбирательства, тщательного рассмотрения прав и притязаний каждого, и на основании этого ставить справедли­вый приговор. Происходящие теперь собрания министров, сеймы союза, переговоры между государственными людьми и дружествен­ными монархами, конечно, устранят недоразумения по этому, в сущности неважному, вопросу - говорила я себе и скорее с любопытством, чем с тревогой, следила за ходом дела, различные перипетии которого старательно записывались мною в красных тетрадках.

   1-го октября 1865 года, на франкфуртском собрании депутатов, приняты следующая постановления: 1) Самостоятельность шлезвиг-гольштинского народа остается в прежней силе. Гаштейнский договор отвергается нацией, как правонарушение. 2) Все народные представители должны отказывать в уплате податей и отбывании повинностей государствам, которые дер­жатся практиковавшейся до сих пор политики насилия. 15-го октября, прусский королевский синдик отвергает права принца Аугустенбурга на герцогский трон, так как покойный отец последнего отказался за себя и своих потомков от всяких притязаний этого рода за вознаграждение в полтора миллиона талеров. По венскому мирному договору, герцогства отошли к Германии, следовательно, Аугустенбургу решительно нечего теперь домогаться.

   "Наглость, дерзость!" отзывается остальная Германия о речах, которые ведутся в Берлине, и "прусская задирчивость" входит в пословицу. "Надо ее остерегаться". Эти слова возводят по­всюду в догмат. "Король Вильгельм корчит из себя немецкого Виктора-Эммануила". "Австрия втайне питает намерение отвоевать обратно Силезию". "Пруссия заигрывает с Францией". "Австрия заигрывает с Францией"... et patati et patata, как говорят французы... У нас по-немецки это называется "трич-трач" и, к несчастью, практикуется между кабинетами великих держав с неменьшим усердием, чем между провинциальными кумушками за чашкой кофе.

   На зиму вся наша семья опять съехалась в Вену. Сестры отлично повеселились на богемских водах, но ни одна из них пока еще не была помолвлена. Акции Конрада стояли ве­ликолепно. Во время охотничьего сезона он также приезжал в Грумиц, и хотя при этом удобном случае решительное слово все-таки не было произнесено, однако и он, и Лили, по-видимому, освоились с мыслью, что они в скором времени соединятся узами брака. Что же касается меня, то, несмотря на убедительный просьбы отца, я отказалась погостить у него даже и осенью. Фридриху не дали отпуска, а расставаться с ним было для меня такою мукой, что мне не хотелось подвер­гаться ей без крайней необходимости. Кроме того, я имела еще другую причину отказываться от продолжительных визитов в Грумиц: мне было очень не по душе, что дедушка старался развивать в Рудольфе воинственный дух. Охота к военной службе, к которой я вовсе не предназначала своего сына, уж и без того сказывалась в ребенке. Вероятно, это было у него в крови. Потомок длинного ряда воинов естественно должен родиться с воинственными задатками. В сочинениях по естественным наукам, в которые я вникала теперь с большим усердием, чем когда-либо, часто говорилось о могущественной силе наследственности, о так называемых "врожденных наклонностях", представляющих не что иное, как стремление сле­довать привычкам, усвоенным предками.

   К рожденью мальчика, дедушка опять подарил ему саблю.

   - Но ведь ты знаешь, папа, - с досадой заметила я, - что Рудольф не будет солдатом; поэтому серьезно прошу тебя...

   - Так ты хочешь сделать из него матушкина сынка? По всем вероятиям, это тебе не удастся. Хорошая солдатская кровь всегда скажется... Когда наш малый вырастет, он сам изберет себе карьеру, а лучше той, от которой ты его хочешь устранить, не найти нигде.

   - Марта боится подвергать своего единственного сына опасностям войны, - заметила тетя Мари, присутствовавшая при нашем разговоре. - Она забывает, что кому назначено умереть, того постигнет смерть и в постели, как на войне.

   - Значит, если на войне погибло сто тысяч человек, то они перемерли бы в такой же срок и в мирное время?

   Но тетю Мари было трудно сбить с толку.

   - Значит, этим ста тысячам так уж было на роду на­писано погибнуть от войны.

   - А если б люди были настолько рассудительны, чтоб совсем не воевать? - спросила я.

   - Ну, это невозможно! - воскликнул отец, и мы опять за­спорили с ним о предмете, часто вызывавшем нас обоих на противоречие.

   Однако наши диспуты обыкновенно кончались ничем. Одна сторона постоянно приводила все те же доказательства, другая их опровергала. Ни к чему иному не приложима в такой степени басня о гидре, как к чудовищу, называемому "уста­новившимся мнением", ходячей моралью. Едва отрубишь ему одну голову, опровергнув один из его аргументов, и гото­вишься отрубить другую, как первая снова отрастает.

   У моего отца было несколько излюбленных доводов в пользу войны, не поддававшихся никакому опровержениям: 1) Войны установлены самим Богом - Господом воинств, - что мы видим из священного писания. 2) Они всегда были, значит, всегда и будут. 3) Человечество достигло бы чрезмерного размножения без этого периодического децимирования. 4) Продол­жительный мир расслабляет людей, делает их малодушными и, как стоячая вода порождаешь гниение, так он порождает порчу нравов. 5) Войны - лучшее средство для развития в людях самопожертвования, геройства, вообще для закаливания характера. 6) Люди вечно будут ссориться; полное согласие во всем немыслимо; различные интересы непременно будут стал­киваться между собою: значит, вечный мир - нелепость. Ни один из этих тезисов, а в особенности ни одно из выводимых отсюда заключений не выдерживают критики, если серьезно за них приняться; но каждый служит оплотом для защитника войны, стеной, за которой он укрывается, когда не в силах отстоять своих прочих аргументов. А пока рушится новое укрепление, он успевает опять воздвигнуть старые.

   Например, если сторонник человеческой бойни загнан в угол и не может более поддержать своего доказательства под N 4, а должен согласиться, что мирное время несравненно бо­лее, чем война, способствует нравственному возвышению чело­вечества, развитию общественного благосостояния и культуры, то он говорит:

   - Ну да, все это так, война несомненно есть зло, но зло неизбежное. - И сейчас ссылка на NN 1 и 2.

   Когда же вы докажете, что ее можно избегнуть путем союза между государствами, третейского суда и т. п., вам ответят:

   - Конечно, можно, но этого делать не надо, потому что: (следует ссылка на N 5).

   Тут сторонник мира разбивает и эту отговорку, доказывая, что война, напротив, деморализует людей, что от нее они становятся грубыми, утрачивают гуманность.

   - И с этим можно, пожалуй, согласиться, однако же... N 3-й.

   Между тем, последний аргумент, приводимый панегиристами войны, представляет самую лицемерную натяжку. Скорее уж им могут воспользоваться те, кто ненавидит войну, но хочет подыскать какое-нибудь основание такому страшному явлению, какой-нибудь, так сказать, извинительный момент, обусловленный самой природой; но кто любит в душе войну и хлопочет о ее поддержке, тот наверно не имеет в виду благоденствия будущих поколений. Насильственное децимирование современного человечества посредством убийства, искусственно вызванных повальных болезней, обеднения, конечно, направлено не к тому, чтобы избавить потомство от различных невзгод; если бы по­требовалось человеческое вмешательство, чтоб положить предел чрезмерному росту населены ради общего блага, то для этого нашлись бы иные, более разумные средства, чем ведение войны. Значит, этот вывод не более как увертка, однако же к ней прибегают с успехом, потому что она обладает свойством ставить противника в тупик. Этот аргумент отзывается уче­ностью и как будто даже проникнуть высшим человеколюбием. В самом деле, нужно же нам позаботиться, чтоб нашим милым потомкам, имеющим родиться тысячу лет спустя, не ­стало бы до такой степени тесно на земном шаре, чтоб они не могли шевельнуть локтем! Этот N 3 сбивает с толку многих защитников мира. В подобных вопросах, относящихся к области естественных наук и политической экономии, смыслит не всякий; немногим известно, что равновесие между смерт­ностью и деторождением восстановляется само собою, что при­рода создает губительные условия для жизни человеческих существ не с целью помешать их чрезмерному размножению, а совсем наоборот: она увеличивает плодородие тех, кто подвергается большим опасностям. Так, после войны, число рождений возрастает, и потеря вознаграждается, тогда как про­должительный мир и благоденствие приводить к противоположным результатам; следовательно, чрезмерный рост населения - это призрачное пугало - в сущности вовсе не угрожает чело­вечеству. Однако, в подобных вещах мы еще не отдаем себе ясного отчета, а только инстинктивно чувствуем что-то неладное в знаменитом доводе N 3; по крайней мере, в нем заметно просвечивает лицемерие. В опровержение его обыкновенно приводится известная пословица: "Раньше нас приняты меры к тому, чтоб деревья не врастали в небо", да ведь и не это имеют в виду стоящие у кормила правления...

   - Вы, пожалуй, правы, однако же... - И опять на сцену выступает N 1.

   Таким образом, спор идет до бесконечности, ни дать, ни взять, как пресловутая сказка "про белого бычка". Человек с воинственными наклонностями твердо стоить на своем: его рассуждения постоянно вертятся в заколдованном кругу, и сколько вы ни гоняйтесь за ним, никогда его не поймаете. - Война ужас­нейшее зло, но она должна быть. - Допустим, что ей не надо быть, но она великое благо. Этот недостаток последователь­ности обнаруживают все, кто по замалчиваемым причинам или даже без причины - просто инстинктивно - защищает какое-нибудь дело и с этою целью пускает в ход все слышанные им фразы и общие места, на какие принято ссылаться в данном случае. Что приводимые аргументы исходить из различнейших точек зрения, что они не только не подтверждают друг друга, но иногда стоят в явном противоречии, это ни­мало не смущает спорящего. Он опирается на те или другие выводы не потому, чтобы дошел до них путем собственного размышления или же личного опыта, - нет, он не подтверждает свои предвзятые мнения, без разбора кидаясь на выводы, сде­ланные другими.

   В ту эпоху, когда мне часто приходилось спорить с отцом на тему о войне и мире, я еще не вполне ясно сознавала то, что высказываю теперь; только позднее у меня выработалась привычка следить за коварными ухищрениями человеческого ума в своей собственной голове и у других. Помню только, что бесплодная полемика утомляла меня и приводила в уныние. Те­перь мне понятно, что моя усталость обусловливалась беганьем в заколдованном кругу, к чему принуждал меня отец. Наши диспуты кончались обыкновенно тем, что он пожимал пле­чами с видом сострадания и говорил: "Ты этого не понимаешь". И его слова, как относившиеся к области военного дела, ко­нечно должны были звучать крайне убедительно в устах заслуженного генерала, возражавшего молодой, неопытной женщине.

  

  

   Вот наступила и новогодняя ночь... Опять мы сидели всей семьей за пуншем и торжественным ужином в доме моего отца, когда пробил первый час этого рокового года. И какой веселый выдался тогда у нас праздник! Вместе с сильвестровым вечером праздновалась и помолвка сестры Лили с кузеном Конрадом. Едва часовая стрелка остановилась на две­надцати и на улице раздалось несколько выстрелов в знак торжественного момента, как мой неунывающий кузен обнял сидевшую с ним рядом девушку, к немалому изумлению присутствующих, поцеловал ее в губы и спросил:

   - Ну, что ж, согласна ты наконец выйти за меня в 66-м году?

   - Согласна, - отвечала она: - я люблю тебя, Конрад. Тут пошло чоканье бокалов, поздравления, объятия...

   - Да здравствуют жених с невестой! - За здоровье Кон­рада и Лили! - Господь да благословит союз ваш, дети мои! - Поздравляю от души, кузен. - Будь счастлива, сестра, - и т. д. и т. д. Все мы были растроганы и вместе с тем рады, хотя к этому чувству, пожалуй, у некоторых, из нас приме­шивалось что-то вроде зависти. Как смерть - самое печальное, самое достойное сожаления событие, так любовь, освященная для жизнетворного брачного союза, - самое светлое и завидное чув­ство. Я конечно не могла завидовать младшей сестре, потому что уже достигла действительного и прочного обладания тем счастьем, которое предстояло ей только впереди. Но моя радость по слу­чаю ее помолвки слегка омрачалась сомнением: "такое полное супружеское счастье, каким подарил меня Фридрих, едва ли выпадет на долю бедняжке Лили", думалось мне... "Положим, Конрад прелестный человек, но... другого Фридриха не сыщешь!"

   Отец положил конец поздравлениям, позвонив о стакан своим кольцом с печатью на мизинце, и поднялся, собираясь произнести речь.

   - Мои милые дети и друзья, - заговорил он приблизитель­но в таких выражениях, - начало шестьдесят шестого года выдалось для нас особенно благополучным. При самом его наступлении исполнилось мое заветное желание, так как я давно мечтал назвать Конрада своим зятем. Будем надеяться, что в этот счастливый год и наша Роза очутится под дамским чепчиком, а к Марте с Тиллингом прилетит с подарком аист... Вам, доктор Брессер, желаю многочисленных пациентов, что впрочем не вяжется с многократными пожеланиями доброго здоровья, которыми мы только что так усердно обменивались... Тебе, дорогая Мари, позволь пожелать - разумеется, на том условии, если так "предопределено", потому что я знаю и почитаю твой фатализм: - или главный выигрыш по би­лету внутреннего займа, или полную индульгенцию твоих грехов, или, вообще, чего ты сама себе желаешь... Тебе, Отто, приличнее всего пожелать самых лучших отметок на выпускных экзаменах, а также всевозможных солдатских добро­детелей и познаний, чтобы со временем ты сделался украшением армии и гордостью своего престарелого отца... И себе - старику - должен же я пожелать чего-нибудь приятного, а так как старик ставит выше всего благоденствие и славу родимой Австрии, то дай Бог, чтоб наступающий год принес нашему отечеству крупные выгоды, чтобы австрийцы отвоевали обратно Ломбардию, а не то, пожалуй, и Силезию... Нельзя знать, что го­товится нам в близком будущем, и весьма вероятно, что эта, отнятая у великой Марии-Терезии, страна опять перейдет к нам от дерзких пруссаков...

   Мне помнится, что заключение застольной речи, произнесен­ной моим отцом, вызвало натянутость в нашем кружке. Ни­кто из нас не стремился к обладанию Ломбардией и Силезией, никого они особенно не соблазняли, а мысль о новой войне и связанных с нею общественных бедствиях и личных страданиях не гармонировала с кроткою радостью, наполнившей наши сердца в этот час, освященный новым союзом любви. Я даже отважилась на возражение:

   - Нет, милый отец, не говори таким образом: вспомни, что ведь и итальянцы, и пруссаки празднуют наступление нового года... Не надо желать им несчастья. Пусть лучше наступивший 66-й год и последующие года сделают людей добрее, согласнее и счастливее.

   Отец пожал плечами.

   - Ах, ты, мечтательница, - заметил он с сожалением.

   - Вовсе нет, - вступился за меня Фридрих. - Выраженное Мартой желание основано не на бесплодных мечтах, потому что за его осуществление ручаются нам выводы науки. Люди постепенно становятся добрее, согласнее и счастливее, начиная с незапамятных времен и до нынешнего дня, но это происходит до того медленно, что в такой короткий срок, как один год, нельзя заметить никакой перемены к лучшему.

   - Но если вы так твердо верите в вечный прогресс че­ловечества, - перебил отец, - откуда же тогда ваши частые жа­лобы на реакцию, на возвращение к варварству?..

   - А вот откуда, - отвечал Фридрих. - Он вынул из кармана карандаш и начертил спираль на клочке бумаги... - Ход цивилизации подобен этой фигуре... Разве эта линия, не смотря на изгибы назад, не подвигается неуклонно вперед? На­чинавшийся год конечно может представлять собою один из таких изгибов, в особенности если у нас - чему есть много данных - опять будет война, а военное время, как в материальном, так и в моральном отношении, всегда значительно отодвигает культуру назад.

   - Солдату не следовало бы говорить таким образом, лю­безный Тиллинг.

   - Я обсуждаю общественный вопрос, дорогой тесть, и мой взгляд на дело может быть верен или ошибочен, но при чем же тут "солдатская" точка зрения? Правда для всех только одна... Если какая-нибудь вещь выкрашена в красный цвет, неужели мы должны называть ее из принципа голубой, если носим голубой мундир, или черной, если на нас черная ряса?

   - Черная... что? - нисколько запальчиво произнес мой отец.

   У него была привычка во время неприятного спора прики­дываться немножко тугим на ухо. Повторять целую речь на такие "что", разумеется, очень скучно, и оппонент обыкновенно предпочитает отказаться от возражений.

   В ту же ночь, после нашего возвращения домой, я приня­лась выпытывать мужа.

   - Что такое говорил ты давеча отцу?... По твоему, мы опять будем драться в этом году? Так знай, что я не отпущу те­бя больше ни в какой поход, ни за что не отпущу!

   - Что толку в твоих страстных возражениях, дорогая Марта? Разве они приведут к чему-нибудь? Ты сама возьмешь их назад, в виду непреодолимых обстоятельств, чем ве­роятнее перспектива войны, тем невозможнее для меня хлопо­тать теперь об отставке. Сейчас после окончания шлезвиг-гольштинской кампании это было бы еще кстати...

   - Ах, эти несчастные "Шмит с сыновьями!"...

   - Теперь же, когда надвигаются новые тучи...

   - Так ты в самом деле полагаешь...

   - Полагаю, что тучи рассеются... Не станут же две великих державы рвать одна другую в куски из-за какого-то маленького клочка земли на севере. Но раз на политическом го­ризонте собирается военная гроза, мой выход в отставку может быть истолкован трусостью. Теперь ты понимаешь?

   Таким доводам я должна была покориться, но твердо уце­пилась за надежду на то, что "облака еще рассеются". С напряженным вниманием следила я с тех пор за развитием политических событий и за ходившими в то время слухами о войне; вникала в разговоры, прочитывала газеты. "Вооружать­ся, вооружаться!" стало теперь лозунгом. Пруссия вооружается втихомолку. Австрия вооружается втихомолку. Пруссаки утверждают, будто бы мы вооружаемся, но это не правда, они сами вооружаются. Те отрицают: нет, не правда; это австрийцы во­оружаются. Если же они вооружаются, нам нужно делать то же. Если мы разоружимся, кто знает, последуют ли они нашему примеру? Так, слово "вооружение" со всевозможными вариантами повторялось вокруг меня на разные лады. "Но зачем это бряцанье оружием, когда ни у кого нет на уме нападать на соседа?" спросила я однажды, и отец отвечал мне старинной пословицей: si vis pacem, para bellum, т. е. мы вооружаемся только из предосторожности. - Ну, а другие как же? - С намерением напасть на нас. - Но ведь и они уверяют, что только готовятся к обороне против нашего нападения? - Это все одно притворство коварного врага. - А вот они тоже обвиняют нас в коварстве. - Это для них только предлог, чтобы вооружаться. Опять-таки заколдованный круг, змея, кусающая себя за хвост... Такая метода устрашенья годится лишь на то, чтоб импонировать врагу, желающему войны; но когда две державы одинаково стремятся к миру, имеют в виду одинаковый цели, им нечего придерживаться этой системы. Но тут выходит, что каждая из них уверена в полной неискренности другой. И это убеждение становится непоколебимым именно в том слу­чае, когда одна сторона скрывает под маской миролюбия враждебные стремления, в которых обвиняет другую. Не одни авгуры, но и дипломаты могут улыбаться про себя, угадывая, что кроется в душе каждого за декорумом публичных церемоний и речей... Итак, обоюдные приготовленья к войне - под видом стараний быть только "наготове" про всякий случай - продолжались в течение первых месяцев года. 12 марта мой отец вбежал к нам в гостиную, сияя от радости.

   - Ура! - воскликнул он. - Добрые вести...

   - Разоружение? - с живостью спросила я.

   - Вот еще выдумала! Напротив: вчера происходил боль­шой военный совет... Наши дела поставлены блистательно: мы располагаем громадными военными силами, и они находятся в полной готовности... Пускай теперь попляшет забияка-пруссак. Австрия в любую минуту может выставить 800.000 войска. Бенедек, отличнейший из наших стратегов, назначен главнокомандующим с неограниченными полномочиями... Говорю тебе между нами, дитя: Силезия наша, стоит нам только захотеть...

   - О, Боже мой! Боже, - простонала я, - неужели опять постигнет нас этот бич? Можно ли быть настолько бессовестным, чтобы из пустого честолюбия, из жадности к территориальным приобретениям...

   - Успокойся, мы не настолько честолюбивы, не настолько жадны до новых завоеваний, как тебе кажется. Мы хотим - (т. е. не я хочу: по-моему, непременно следовало бы как можно скорее отвоевать Силезию) - правительство хочет сохранения ми­ра, и оно уже не раз заявляло об этом. Между тем, неслы­ханный состав нашей действующей армии, что обнаружилось вче­ра из донесения императору на военном совете, должен вну­шить решпект остальным державам... Пруссии первой придет­ся прикусить язык и перестать зазнаваться перед Европой... У нас, слава Богу, есть еще о чем поговорить и в шлезвиг-гольштинском вопросе; мы никогда не потерпим, чтобы другое крупное государство чересчур распространило свою власть и взяло перевес над нами в германском союзе. Тут затрагивается уже наша честь, наш престиж, а там - чем дальше в лес, тем больше дров - дело коснется и самого существования Австрии. Ведь вот ты этого совсем не понимаешь! Главная суть в борьбе за гегемонию, за преобладание; крошечный Шлезвиг играет тут последнюю роль - он служить лишь одним предлогом, и при иных обстоятельствах нам можно было бы на него просто наплевать, но теперь наш великолепный воен­ный совет ясно доказал, кому предстоит занять первенствую­щее место, кто имеет силу предписывать условия соседям: по­томки ли мелкого бранденбургского курфюрста, или те, кто происходит от длинного ряда римско-германских императоров! Я считаю мир обеспеченным. Но если другие будут продолжать нагло заноситься перед нами и сделают войну неизбежной, то победа несомненно останется за нами, и новый поход принесет нам неисчислимые выгоды. Для нас такая развязка же­лательна во всех отношениях, и было бы хорошо...

   - Ну да, конечно, ты желаешь этого, отец, а с тобою и весь военный совет! Мне, по крайней мере, приятно, когда лю­ди высказываются откровенно... Уж так гораздо лучше, чем лицемерно уверять народ и сторонников мира, будто бы вся­кая ваши мероприятия по заготовке оружия и усиления армии пред­принимаются с миролюбивыми целями, якобы близкими вашему сердцу. Если уж вы показываете зубы, сжимаете кулаки, то не шепчите при этом нежных слов; если вы дрожите от нетерпения обнажить меч, не делайте вида, будто бы ваша рука из одной предосторожности берется за рукоятку оружия.

   Я продолжала говорить в таком же духе дрожащим голосом и с возрастающим волнением. Сбитый с толку отец не возражал мне ничего. Наконец, я не выдержала и разра­зилась слезами.

  

  

   Наступило время колебания между страхом и надеждою. Се­годня толковали: "мир обеспечен", завтра: "война неизбежна!" Большинство держалось последнего мнения, не потому, чтобы обстоятельства указывали на необходимость кровавой развязки, а на том основании, что если уж раз произнесено слово "война", то как бы долго ни затягивались дипломатические прения, как бы долго ни колебался вопрос то в одну, то в другую сторо­ну, дело все-таки кончится войной - это давно показал нам опыт. Маленькое, незаметное яичко, заключающее в себе "саsus belli", высиживается крайне тщательно до тех пор, пока из него не вылупится чудовище.

   Ежедневно заносила я в красные тетрадки последовательные фазы разраставшейся распри и знала тогда, да не забыла и до настоящего времени, как подготовлялась и как разразилась ро­ковая "война 66-го года", без этих заметок в моем днев­нике, конечно, я находилась бы в таком же неведении об этом отрывке истории, в каком обретается большинство людей, посреди разыгрывающихся перед ними исторических событий! Обыкновенно большинству населения неизвестно, почему и как наступает война; сначала ее некоторое время ждут, а потом она приходит - вот вам и все. А уже когда она пришла, тогда тем более никто не спрашивает о мелких интересах и разногласиях, которые ее вызвали; тут каждый занят крупными событиями, совершающимися в военное время. Но вот война миновала; тогда большинство людей помнит только пережитые им ужасы, тревоги, опасения, понесенные потери или же полученные выгоды, триумфы, но о политических причинах, вызвавших кампанию, больше не вспоминают. В исторических сочинениях и очерках, появляющихся после каждого похода под заглавием в роде следующего: "Война такого-то года с исторической и стратегической точки зрения", перечисляются все мотивы между­народной распри и все перипетии похода; кого это интересует, тот может почерпнуть здесь нужные сведения, в памяти же народа недавнее происшествие перестает жить. Точно так же, через каких-нибудь два-три года, изглаживаются и чувства ненависти и досады, и народный энтузиазм, и жажда победы над врагом, с которыми население приветствует начало войны, из-за чего наступающую кампанию громко величают "популярною".

   24-го марта Пруссия издает циркуляр, в котором жалует­ся на грозные мероприятия Австрии относительно вооружения. - Почему - видите ли - мы не разоружаемся, если не хотим угро­жать? - Но как же нам разоружиться, судите сами: 28-го мар­та со стороны пруссаков следует приказ по армии, что кре­пости в Силезии и два армейских корпуса должны быть приве­дены в полнейшую готовность... Вот тебе и раз! 31-го мар­та - слава Богу! - Австрия объявляет, что все слухи о ее вооружении втихомолку - несправедливы; она вовсе не думает напа­дать на Пруссию, а потому требует, чтобы Пруссия прекратила свои приготовления к войне. Пруссия отвечает: мне и на мысль не приходило нападать на Австрию, но она стала до того увеличивать свои военные силы, что я принуждена, в свою оче­редь, держаться наготове к нападению. После того, обе держа­вы затягивают в два голоса бесконечную песню:

  

   Я вооружаюсь ради обороны;

   Ты вооружаешься с целью нападенья.

   Мне нельзя иначе: глядя на тебя,

   Я вооружаюсь лишь из опасенья.

   Так будем вооружаться мы обе,

   И вооружаться все больше и больше (bis).

  

   Газетный оркестр усердно аккомпанируешь этому дуэту. Авторам передовых статей - раздолье: они плавают в блаженстве, погружаясь в неисчерпаемое море так называемой "политики предположений". Мелкая пресса раздувает страсти, науськивает, хвастается, клевещет. В печати появляются историческая сочинения о семилетней войне с явным намерением разжечь ста­ринную вражду.

   Тем временем державы продолжают обмениваться нотами. 7-го апреля Австрия еще раз официально опровергаешь слухи о своем вооружении, однако же делает намек на словесное заявление Бисмарка в беседе с Кайроли насчет того, что "гаштейнским договором можно и пренебречь". Значит, судьбы народов должны зависеть от того, что скажут под влиянием минутного каприза двое дипломатов о том или другом тракта­те? И что за толк вообще во всех этих договорах, если соблюдение их зависит лишь от доброй воли контрагентов, а не гарантируется никакою высшею властью третейского суда?

   На австрийскую ноту Пруссия от 15-го апреля отвечает, что взводимое на нее обвинение несправедливо; впрочем она стоит на том, что Австрия вооружилась на границах, и это обстоятельство оправдываешь ее собственное вооружение. Если Австрия действительно не думает о нападении, то пусть разо­ружится первая.

   Венский кабинет отвечает: мы согласны разоружиться 25-го числа текущего месяца, если Пруссия обещает на другой же день последовать нашему примеру. Пруссия изъявляет готовность. Наконец-то я вздохнула свободно! Значит, несмотря на все угрожающее признаки, мир не будет нарушен. И я поспешила занести в свой дневник этот поворот к лучшему

   Напрасно поторопилась! Возникают новые затруднения. Австрия говорит, что ей можно разоружиться только на северных границах; на юге же этого нельзя, потому что оттуда ей гро­зит Италия. Пруссия в ответ: если Австрия не согласна на полное разоружение, то и мы желаем оставаться вооруженными. Тут поднимает голос Италия: ей нимало не приходило на ум нападать на Австрию, но после ее теперешнего з