Зуттнер Берта,фон - Долой оружие!

, Фридрих, чтобы убедиться в этом... Опять-таки возвращаюсь к своим новостям: от наших родственников и знакомых, имеющих поместья в Богемии, мы по­стоянно получаем письма, наполненные горькими жалобами; проходящие войска, хотя бы даже они шли к победе, опустошают страну, высасывают из нее соки; а что еще будет, если неприятель двинется вперед, и битвы станут разыгрываться в той местности, где стоят их замки, лежат усадьбы? Все тамошние помещики готовы к побегу: вещи у них запакованы, драгоценности зарыты в землю. Нечего и думать о веселых поездках на богемские воды, о мирной жизни в своих имениях, о блестящих охотах в осеннюю пору, а что еще хуже всего: нечего рассчитывать на получение обычных доходов с арендованных земель и промыслов. Засеянные поля будут вытоптаны; фабрики, если не сожжены, то во всяком случае остановлены за неимением рабочих рук. "Настоящее горе, - пишут они, - жить на пограничной земле, а другая беда, что Бенедек так долго медлил перейти к наступлению для нача­ла войны с пруссаками. Пожалуй, можно было бы назвать несчастием и то, что вся политическая перебранка не была ула­жена третейским судом и что кровопролитная кутерьма завязалась на богемской или силезской почве (ведь и в Силезии, если верить словам путешественников, тоже живут люди, есть обработанный поля и жилища), но такой исход никому не приходит в голову.

   "Мой маленький Рудольф сидит у моих ног, пока я пи­шу тебе. Он посылает тебе поцелуй и поклон нашему четве­роногому другу Пукслю. Мы оба скучаем без нашего веселого, доброго пинчера; но, с другой стороны, было бы жаль заставить его расстаться с тобою, а тебе он служить развлечением и составляет компанию. Поклонись ему от нас обоих; я пожимаю ему честную лапу; Руди целует его в милую черную мордочку. "А теперь пока прощай, мой ненаглядный, жизнь моя!"

  

  

   - Это не слыхано!.. Одно поражение за другим! Сначала взята штурмом забаррикадированная Клам Галласом деревня Подол - неприятель напал на нее среди ночи, при свете меся­ца, сжег до тла, - а после Подола завоеван Гичин... Игольчатые ружья, проклятые игольчатые ружья, косили наших целыми рядами! Оба громадных неприятельских корпуса, - один под предводительством кронпринца, а другой - принца Фри­дриха-Карла, - соединились и двинулись на Мюнхенгрец.

   Таковы были ужасные известия с театра войны, которые мой отец сообщал нам с глубоким отчаянием, равносильным, по своей горячности, с его восторгом по поводу победы под Кустоццей. Однако его уверенность в успехе оставалась непоколебимой.

   - Пускай пожалуют они к нам, все, все, в нашу Бо­гемию, и мы уложим их там до единого человека... Тут для них не будет ни выхода, ни отступления; мы окружим их, охватим кольцом... да, наконец, и озлобленное население стра­ны начнет справляться с погаными пруссаками... Это вовсе не так легко, как думают, воевать в неприятельской земле, потому что тут имеешь против себя не только войско, но и мирных жителей... Из домов в Траутенау жители обливали пруссаков кипящей водою и маслом...

   У меня вырвался глухой стон отвращения.

   - Чего ты хочешь? - сказал мой отец, пожимая плечами, - это, разумеется, жестоко, но на то и война.

   - Так не утверждай, по крайней мере, будто бы она облагораживает людей! Сознайся, что она, напротив, делает их бесчеловечными, обращает в тигров, в дьяволов... Кипящее масло! Какой ужас!

   - Позволительная самозащита и справедливая месть, доро­гая Марта. Неужели ты полагаешь, что игольчатые ружья прус­саков приносят нашим одно удовольствие?.. Как беззащитному убойному скоту, приходится австрийским храбрецам погибать от этого ужасного оружия. Но мы слишком многочисленны, слишком дисциплинированы, слишком воинственны, чтобы не справиться с "портняжными подмастерьями". Сначала, правда, нами были сделаны две ошибки. С этим я согласен. Бенедеку следовало немедленно перейти прусскую границу... Меня берет сомните, удачен ли был выбор этого полководца?.. По­жалуй, было бы лучше послать в Богемию эрцгерцога Альбрехта, а Бенедеку передать южную армию... Однако не надо отчаиваться раньше времени; ведь до сих пор собственно происходили только подготовительный битвы, которые раздуваются пруссака­ми в великие победы; решительные сражения предстоят только теперь. В настоящее время мы стягиваем войска под Кениггрецем; вот где, заручившись военными силами свыше ста тысяч человек, мы будем ожидать врага... вот где грянет наша северная Кустоцца!

   Там будет сражаться и Фридрих. В последнем его коротеньком письмеце, полученном в то утро, говорилось: "мы отправляемся в Кениггрец".

   До сих пор я аккуратно получала известия. Хотя в своем первом письме муж и подготовлял меня к тому, что будет писать редко, но он пользовался малейшей возможностью уве­домлять меня о себе. Карандашом, в седле, в палатке исписывал Фридрих торопливым, мне одной понятным почерком целые страницы, вырванные из его записной книжки. Некоторые из них он находил случай переслать по назначению, другие дошли до меня только впоследствии, по окончанию похода.

   Вся эта переписка сберегается мною до настоящей минуты. Письма Фридриха не похожи ни на отчеты о военных действиях, изложенные тщательным слогом газетными корреспондентами для их редакций или военными писателями для своих издате­лей, ни на эскизы сражений, щеголяющие специальными страте­гическими указаниями, или картины битв, описанные с риторическим жаром, где рассказчик старается выказать собствен­ную неустрашимость, геройство и патриотический пыл. Я отлично сознаю, что описания моего мужа не подходят ни к одной из этих категорий военных известий и повествований, но что они такое, я сама затрудняюсь определить. Вот на выдержку некоторые из них:

  

   "Без палаток... Теплая, великолепная летняя ночь... Над нашими головами небо, громадное, равнодушное, усыпанное свер­кающими звездами... Солдаты спят прямо на земле, измученные долгими, утомительными переходами. Только для нас, штаб-офицеров, разбиты две палатки. В моей поставлено три походных кровати. Оба товарища уже заснули. Я сижу у стола, на котором стоят пустые стаканы из-под грога и горит свеча. При ее слабом мерцающем свете (вход в палатку открыт и туда врывается поток воздуха) я пишу тебе, моя дорогая жена. На свою постель я положил Пуксля... вот умаялся-то, бедный малый! Я почти раскаиваюсь, что взял его с собою. Об нем можно сказать то, что наши упорно повторяют о прусском ландвере: "что он непривычен к тягостям и лишениям походной жизни". В данную минуту мой четверо­ногий приятель с наслаждением храпит и наверное видит во сне своего друга и покровителя, графа Рудольфа Доцки, а я вижу тебя, Марта... Хотя и бодрствую, но передо мной, точно сновидение, встает твой милый образ в полутемном углу палатки; мне почти ясно представляется твоя фигура, сидящая на одном из наших складных походных стульев... И как мне хочется подойти туда и склонить голову к тебе на колени. Но я боюсь двинуться, зная, что тогда видение исчезает... Я вышел на минуту на свежий воздух. Звезды горят равнодуш­нее прежнего. В отдалении, там и сям мелькают человеческие тени: это отсталые. Много, много осталось их на дороге; к ночи они дотащились сюда, привлеченные сторожевыми огнями, но далеко не все; некоторые еще лежат где-нибудь по канавам и в высоких хлебах. Но и то сказать, ведь какая была се­годня страшная жара, когда мы шли форсированным маршем! Солнце пекло, точно собираясь вскипятить у нас мозг в голове; а солдату приходится вдобавок тащить на спине тяжелый ранец да ружье, которое натерло до крови усталые плечи... Между тем никто не роптал. Двое рядовых упали и не могли подняться. Еще двое или трое получили солнечный удар и умерли тут же на месте. Их трупы положили в лазаретный фургон. Эта лунная и звездная июньская ночь лишена однако здесь своего очарования. Не слышно ни пения соловья, ни треска кузнечиков; в воздухе нет благоухания роз и жасминов. Ласкающие звуки заглушены скрипом колес, ржанием коней, людскими голосами и гулом шагов ночного патруля, а нежные ароматы цветов - подавлены запахом прелой седельной кожи и другими казарменными испарениями. Но это все еще ничего, пока не слышно карканья пирующих воронов, запаха порохового дыма, крови и гниения. Это еще у нас впереди - ad majorem patriae gloriam. Замечательно, как слепы люди! По поводу костров, зажигавшихся когда-то к "вящей славе Господа Бога", они разражаются проклятиями слепому, жестокому, бессмысленному фанатизму, но усеянные трупами поля сражений в настоящее время приводят их в экстаз. Комнаты пыток - остатки мрачных средних веков - внушают им ужас, а между тем арсеналами своими они гордятся... Однако свеча догорела, фи­гура в полутемном углу рассеялась, как дым; я собираюсь лечь спать возле нашего милого Пуксля"

   ..................................................................................................

  

   "На возвышенности, в группе генералов и старших офицеров, с подзорной трубою, приставленной к глазу: вот ситуация, наиболее располагающая к эстетическим впечатлениям на войне! Это хорошо известно господам батальным живописцами, и газетным иллюстраторам: полководцы, обозревающие вооруженным глазом окрестность с какого-нибудь возвышенного пункта, изображаются ими так же охотно и часто, как и предводители во главе своих войск на кони предпо­чтительно белой масти. Конь скачет во всю прыть или взви­вается на дыбы, а герой, повернув голому к скачущим за ним всадникам, указывает величественным жестом руки на клубы порохового дыма на заднем плане, очевидно взывая: "за мной, ребята!"

   "С возвышенного холма, действительно, развертывается поэтическое зрелище. Картина величава и достаточно удалена от зрителя, чтобы действовать, как произведение кисти худож­ника; все ужасное и отвратительное сглаживается в ней расстоянием. Ни текущая кровь, ни предсмертное хрипенье не оскорбляют вашего глаза и слуха: перед вами одни эффекты лиши и красок, стройные колонны войск, извивающиеся по до­роге, необозримая лента марширующей пехоты, кавалерийских отрядов и батарей; за ними зарядный парк на телегах, захваченных у крестьян, и на вьючных лошадях, а еще дальше - обоз. Но картина будет еще живописнее, когда по­среди ландшафта, расстилающегося перед вами с высоты, вы наблюдаете не одно спокойное движение войск, а жаркую битву с неприятелем. Как эффектно тогда сверкают в воздухе сабли и штыки, веют знамена; мундиры всех цветов мелькают перед вами, пешие и конные отряды кидаются друг на друга; они то отхлынут, то прихлынут, точно грозные морские валы во время бури; а надо всем этим клубы порохового дыма, сгущающиеся местами в непроницаемую туманную пелену; но вот она рассеялась, и вы снова ясно видите перед собою сра­жающаяся группы... Аккомпанементом к этому грандиозному зрелищу служит грохот пушек, повторяемый горным эхом, и при каждом залпе в воздухе как будто проносится глухим тяжким рокотом слово: смерть... смерть... смерть!.. Да, как тут не вдохновиться для восторженных дифирамбов войне в сладкозвучных стихах? Но и для составления прозаических описаний, появляющихся в печати после похода, позиция на холме представляется весьма выгодной. Наблюдая оттуда за ходом битвы, можно, во всяком случае, с некоторой достовер­ностью рассказать впоследствии: "дивизия X. сталкивается при N. с неприятелем, оттесняет его назад, достигает ядра армии; сильные неприятельские отряды показываются на левом фланге корпуса и т. д. и т. д.". Но кто не смотрит с холма в зри­тельную трубу, а сам участвует в "деле", тот никогда, никогда не может сообщить достоверных сведений о ходе сражения. Он видит, переживает и чувствует лишь происходящее в непосредственной близости, а что передает потом, как очевидец, все это не более как фантазия, для наглядного изображения которой рассказчик пользуется старыми клише "Ну, что, Тиллинг, - заметил мне сегодня один из генералов, стоявший рядом со мною на возвышенности, господствовавшей над окрестностью, - не правда ли, какое внушительное велича­вое зрелище? Великолепное ведь у нас войско, а? Но о чем это вы так задумались?" О чем я думал? Этого я не мог бы откровенно высказать начальнику, и потому ответил ему самым почтительнейшим образом - неправду. Почтитель­ность и правда вообще имеют мало общего между собою. По­следняя чересчур горда: она презрительно отворачивается от всего рабского.

   ................................................................................................

   "Деревня взята нашими... нет, вот опять ею овладел неприятель... а вот она снова в наших руках... снова перешла к неприятелю; а впрочем, это уж больше не деревня, а груда дымящихся развалин.

   "Жители (ведь на самом-то деле она принадлежала им) покинули ее заблаговременно и бежали. Да и хорошо сделали, потому что битва в обитаемом месте нечто ужасное: пули врагов и своих попадают в дома, убивая женщин и детей. Одна семья поневоле осталась в местечке, которое мы взяли вчера, отдали неприятелю, отняли у него обратно и опять отдали: это были старики - муж с женою, и их замужняя дочь, мучив­шаяся родами. Муж ее служит у нас в полку. Он сказал мне, когда мы приближались к деревне: "вон там, г-н подполковник, в домике с красной крышей живет моя жена со стариками родителями... Они, бедные, не могли бежать... Жена с часу на час ожидает родов, а тесть с тещею от ста­рости еле таскают ноги... Ради самого Бога, г-н подполковник, командируйте меня туда!" - Бедный малый! Он как раз поспел вовремя, чтобы принять последний вздох родильницы и новорожденного ребенка: у самой кровати разорвалась бомба... Что сталось со стариками, мне неизвестно. Вероятно, они были заживо погребены под развалинами; по крайней мере, их дом загорелся одним из первых. Битва на открытом поле уже достаточно ужасна, но посреди человеческих жилищ это бедствие в десять раз хуже. Обрушивающиеся балки, потоки пламени, удушливый дым, взбесившаяся от испуга домашняя скотина... Каждая стена обращается в крепость или баррикаду, каждое окно в бойницу... Я видеть там бруствер, наскоро набросанный из трупов. Защитники деревни подобрали всех убитых, лежавших по близости, и наложили их рядами, чтобы стрелять из-за этого прикрытая по нападающим. Этой стены я никогда не забуду: один из сложенных в кучу покойников оказался живым - он шевелил руками...

   "Остаться в живых" - хуже этого ничего не может быть на войне, если человек ранен и искалечен. Тогда несчастный подвергается невыразимым, бесконечным мучениям, которые вдобавок разнообразятся на тысячу ладов. Если бы Провидите посылало на поля битв ангела милосердия с тем, чтобы он гасил последнюю искру жизни в этих обреченных на смерть, но еще продолжающих мучиться жертвах - будь они люди или животные - ему было бы много работы".

   .................................................................................................

   "Сегодня у нас произошло небольшое кавалерийское дело на открытом поле. Прусский драгунский полк неожиданно выскочил из засады, выстроился в линию и, подтянув поводья, с саблями над головой, помчался коротким галопом прямо на нас. Мы не выждали нападения, но сами бросились навстречу неприятелю. Не было произведено ни единого выстрела. Когда между нами оставалось каких-нибудь несколько шагов расстояния, с обеих сторон грянуло оглушительное ура (кричанье опьяняет, это известно диким индейцам и зулусам еще лучше, чем нам). И вот мы кинулись друг на друга, лошади наши столкнулись грудь с грудью, колени всадников соприкасались, сабли взвились к верху и опустились на головы противников. Вскоре наступила такая свалка, что невозможно было употреблять оружия; люди схватились грудь с грудью, причем испуганные лошади, храпя, рвались, куда попало, взвиваясь на дыбы, били задом ногами. Я также один раз был сброшен с седла, и чья-то лошадь едва не размозжила мне копытом висок".

   .................................................................................................

   "Опять дневной переход, и снова одна или две стычки с неприятелем. Меня постигло горе, и я до сих пор не могу забыть одной печальной картины. Уж, кажется, мне следовало бы присмотреться ко всему и не быть таким впечатлительным, но я ничего не могу с собой поделать, и тяжелое воспоминание неотступно преследует меня... Пуксль, наш бедный, веселый, добрый пинчер - ах, зачем я не оставил дома эту милую собаку при ее маленьком господине Рудольфе! Она по обыкновению бежала за нами; вдруг я слышу жалобный визг. Осколком гранаты Пукслю оторвало передние лапки. Он не может больше следовать за мной и остается на месте, покинутый всеми, но "еще живой"; проходит двадцать четыре, двадцать восемь часов, он еще жив. "Барин, милый барин", жалобно визжит он во след, "не бросай своего бедняжку Пуксля!" И его малень­кое сердце разрывается от горя... Что мне больнее всего, так это мысль, что верное животное, умирая, конечно обвиняло меня в жестокости. Пуксль видел, как я обернулся, услыхав его мольбу о помощи, но не подумал его поднять, а равнодушно ускакал дальше. Ведь он не понимал, что нельзя скомандовать: "стой!" полку, летящему в атаку. Если мы оставляли на дороге падающих товарищей, то тем более не могли остановиться из-за раненой собачки... Но Пукслю недоступно понятие о высшем долге, которому повинуется его господин, и он от­несся с горьким изумлением к моему поступку.

   "Неужели среди великих событий" и страшных всеобщих бедствий настоящего тяжелого времени можно огорчаться подоб­ными глупостями? - скажут многие, пожимая плечами, но ты поймешь меня, Марта, я знаю это, и сама поплачешь о нашем бедном Пуксле".

   ................................................................................................

   "Что там такое делается?... Выстраивают экзекуционный взвод. Вот тебе раз! Значит, поймали шпиона. Да одного ли?.. Нет, на этот раз целых семнадцать! Вот уж их ведут... В четыре ряда, по четыре человека в каждом, повесив го­ловы, подвигаются приговоренные, в средине сомкнутого каре солдат. За ними едет телега; на ней распростертый труп, а на трупе, привязанный к нему веревками, сидит двенадцатилетний мальчик, тоже приговоренный.

   "Я не могу выносить зрелища казни и потому удаляюсь. Но выстрелы все-таки долетали до моего слуха... Из-за стены поднимается облако дыма; все убиты, не исключая и мальчугана"...

   .................................................................................................

   "Наконец-то удобная ночевка в маленьком городке. Бедное разоренное гнездо!... Запасы, которых хватило бы жителям на целый месяц, все отобраны реквизицией. "Реквизиция"... хороша еще, что подобные вещи обозначаются благозвучными санкционированными словами.

   "Но я все-таки радовался покойной постели и вкусному ужину. Вдобавок потом... нет, лучше расскажу все по порядку.

   "Я уже собирался лечь, как вдруг приходит мой денщик с докладом: рядовой из нашего полка настоятельно желает меня видеть; он принес мне что-то собою. "Пускай войдет". Солдата ввели в комнату...

   "Прежде чем отпустить его, я щедро наградил этого доброго человека, крепко пожал ему обе руки и обещал поза­ботиться о его жене, и детях, если с ним что-нибудь случится. То, что принес мне этот славный малый, ужасно обра­довало меня, и, главное, избавило от гнетущей тоски, от ко­торой я изнывал тридцать шесть часов: - принесенный солдатом предмет был мой несравненный Пуксль! Да, хотя и раненый - на поле чести, - но живой и бесконечно счастливый тем, что находится опять у своего господина. Мой восторженный прием конечно доказал ему, как несправедливо обвинял он меня в бессердечии... Если б ты могла видеть, дорогая Марта, трогательную сцену нашего свидания! Прежде всего, бедняге дали воды. Он с жадностью набросился на нее, но десять раз отрывался от чашки, чтобы приветствовать меня радостным лаем. Потом я перевязал ему оторванные лапки, угостил вкусным ужином из мяса и сыру, а затем уложил с собою в постель. Мы оба отлично спали. Поутру, когда я проснулся, Пуксль еще раз с благодарностью лизнул мне руку, вытянул свои маленькие члены, глубоко вздохнул и перестал существовать. Бедный Пуксль - так-то лучше!"...

   .................................................................................................

   "Ах, чего я насмотрелся сегодня! Стоит мне закрыть глаза, как все виденное встает передо мною с поразительною ясностью. "Все только печальные и страшные картины!" скажешь ты. Почему же другие возвращаются с войны с такими осве­жающими, приятными впечатлениями? Да, эти другие отворачи­ваются от печального и ужасного, а кроме того и умалчивают о нем. В своих описаниях и рассказах они не дают себе труда изобразить пережитое, как оно было, но стараются под­ражать вычитанному из книг, пригоняют свои повествования к известному шаблону, а из собственных ощущений описывают только те, которые прилично герою. Если им приходится коснуться сцен кровопролития, где столько ужасного и потрясающего, в их тоне не должно обнаруживаться ни волнения, ни ужаса. Напротив, чем страшнее зрелище, тем равнодуш­нее об нем толкуют; чем оно отвратительнее, тем раз­вязнее его описывают. Порицать, негодовать, возмущаться! Ни­чуть не бывало. Иногда разве кое-какой намек на сентимен­тальное сожаление, два-три вздоха растроганной души. А потом опять голову вверх, "сердце к Богу, а кулак на врага". Ура и трара!

   "Вот на выдержку две картины, запечатлевшиеся в моей памяти.

   "Крутые скалистые возвышенности; словно кошки, караб­каются по ним егеря; эту позицию требуется "взять"; неприятель палит сверху. Я могу видеть лишь фигуры лезущих кверху людей; некоторые из них, сраженные вражеской пулей, то­ропливо протягивают руки вперед, роняют ружье, опрокидываются навзничь через голову и летят вниз с крутого обрыва, с одного скалистого уступа на другой, раздробляя себе члены... "Вот в некотором отдалении, наискосок позади меня, скачет всадник; вдруг возле него лопается граната. Испу­ганная лошадь, кинувшись в сторону, натыкается на труп моего коня, лотом стрелой несется мимо. Солдат еще сидит в седле, но осколком гранаты ему разорвало живот и вы­рвало все внутренности. Верхняя часть тела соединяется у него с нижней только позвоночным столбом, все же остальное, от ребер до бедер - одна сплошная кровавая дыра... Немного дальше раненый валится с седла, но одна нога запуталась у него в стремени, и скачущая лошадь тащит его за собою по каменистой почве"..

   .................................................................................................

   "По затопленному дождями, крутому подъему в гору тащится отряд артиллерии. Лафеты с орудиями увязли в грязи по са­мую ступицу колес. Лишь с величайшим усилием, обливаясь потом и подстрекаемые бесчеловечными ударами, лошади тро­гаются с места. Но одна из них, смертельно измученная, не может сделать ни шагу больше. Жестокие побои не приводят ни к чему; она тянется из последних сил, но не может, окончательно не может. Неужели солдат, хлещущий несчастное животное по голове, не понимает того? Будь этот грубый не­годяй ломовым извозчиком, каждый полицейский, да и я сам, арестовали бы его. Но этот канонир, которому было приказано начальством везти пушку, действовал только по долгу службы. Однако бедная лошадь не могла этого знать; доброе благородное животное, подвергавшееся незаслуженному истязанию и выбива­вшееся из последних сил, должно быть, горько жаловалось на непонятливость человека. Ведь и животные тоже думают, хотя их мысли не формулируются словами и даже не переходят в определенные понятия, оставаясь в области ощущений, ко­торые тем острее, что они не встречают себе исхода. Жи­вотное не имеет другого способа выразить их, кроме крика боли. И несчастная лошадь действительно взвыла, когда наконец свалилась с ног, чтобы немедленно издохнуть; ее протяжный жалобный вой до сих пор отдается у меня в ушах; он преследовал меня в ту ночь даже во сне. Это был отврати­тельный сон... Мне казалось, будто бы я - но как это высказать? сны до того бессмысленны, что их трудно передать языком, приспособленным к разумному мышлению - мне приснилось, будто бы я сделался воплощенным сознанием одной из таких замученных артиллерийских лошадей, нет, впрочем, не од­ной, но целых 100.000, - я быстро сосчитал во сне сумму лошадей, гибнущих в походе, - и тогда эта лошадиная пытка увеличилась в моей душе во сто тысяч крат: "Люди - так рассуждала лошадь - знают, почему их жизнь подвергается опас­ности, им известно, куда они идут и затем. А мы, несча­стный, не знаем ничего; вокруг нас только один мрак и ужас. Люди идут с друзьями против врага, а мы окружены со всех сторон одними врагами... Наши собственные хозяева, к которым мы так привязаны, которым служим, не жалея сил, колотят нас до полусмерти, а потом бросают без помощи на дороге... А какие мучения нам приходится выносить наравне с побоями: - во-первых, страх, от которого холодный пот льется у нас по всему телу, а во-вторых, жажду, потому что мы также страдаем лихорадкой. О, эта жгучая невыносимая жажда, которая томит нас, облитых кровью, искалеченных, замученных сто тысяч лошадей!..." Тут я проснулся и первым делом схватил со стола бутылку с водою, потому что сам изнемогал от жгучей лихорадочной жажды".

   .................................................................................................

   "Снова уличный бой - в городке Заар; к крикам сража­ющихся и пушечным выстрелам присоединяется треск балок и грохот падающих стен. Граната, ударившаяся в дом, пробивает в нем громадную брешь; на головы солдат сы­плется целый град камней; многие ранены. Через мою собствен­ную голову летит вырванная оконная рама. Печные трубы об­рушиваются, известка обращается в облако удушливой пыли, которая ест глаза. Сражение подвигается из улицы в улицу; вот, наконец, и базарная площадь. Посредине ее стоит вы­сокая каменная колонна со статуей Богородицы. Матерь Божия держит Младенца на одной руке, а другую простирает для благословения. Здесь уж идет рукопашная схватка. Несколько человек окружили меня с саблями наголо; я рублю направо и налево... Убил ли я одного, или нескольких, право, не помню: в такие минуты действуешь бессознательно. Однако, два эпизода твердо запечатлелись у меня в памяти, как будто фотографи­рованные в ней, и я боюсь, что до конца жизни не забуду ры­ночную площадь в городе Зааре.

   "Прусский драгун, сильный, как Голиаф, хватает одного из наших офицеров (красивого, тщедушного поручика, вскружившего, вероятно, не одну девическую головку), срывает его с седла и раскраивает ему череп у подножия статуи Мадонны. Кроткая Богоматерь неподвижно смотрит на это злодейство. Другой из неприятельских драгун, тоже богатырь, бросается на моего соседа и с такою силой опрокидывает его навзничь в седле, что переламывает ему спинной хребет; я сам слышал, как хрустнули кости.

   "А Божия Матерь по-прежнему стоит себе неподвижно, про­стирая к народу благословляющую десницу"...

  

  

   "Сегодня опять вооруженному глазу штаб-офицеров откры­вались с возвышенности довольно разнообразные виды. Между прочим, обрушился мост, когда через него проезжала вере­ница фургонов. Были ли в них раненые, этого я не рассмотрел, а видел только, что все: фургоны, лошади, люди, обрушилось в волны реки у противоположного берега, где глу­бокое, быстрое течение, и исчезло под водою. Это была "слав­ная штучка", так как поезд принадлежал "черным". Ведь война все кажется мне шахматной партией, и я представляю себе австрийцев в виде белых фигур. Мост обрушился не слу­чайно; зная, что противнику предстоит переправа, "белые" подпилили устои моста - ловкий маневр!

   "Другой вид, который мы созерцали с холма, представлял, напротив, неудачный ход белых: они дали большого маху. Наш полк под командой Кевенгюлера направили в болото, откуда он не мог выбраться, пока не был истреблен чуть не до единого человека. Раненые падали в трясину... Утонуть в ней, захлебнуться жидкой грязью, которая набивается и в нос, и в рот, и в глаза, не давая даже крикнуть, должно быть ужасно!.. Ну да, конечно, это был промах того, кто командовал людьми, но ведь ошибаться свойственно человеку; да и то сказать - по­теря не велика. Она приблизительно равняется отданной пешке; следующей гениальный ход туром или королевой, и промах опять поправлен. Положим, болотная тина набилась в рот и глаза павшим воинам, но это все дело побочное - порицания заслуживает здесь тактическая ошибка. Ее нужно загладить следующей счастливой комбинацией, и попавшие впросак вожди будут еще иметь случаи заслужить ордена и повышения. Вот еще недавно наш восемнадцатый егерский батальон, во время ночного сражения, палил по нашему же австрийскому полку имени короля прусского и только на утренней заре заметил свою ошибку; потом, часть полка Гиулая завели в пруд; но все это мелкие оплошности, каких не избежать в разгаре игры и самому лучшему игроку".

   ................................................................................................

   "Теперь уж это дело решенное; если я вернусь из похода, то выхожу в отставку. На все, что удерживало меня до сих пор от этого шага, следует махнуть рукой; если какое-нибудь дело претит до такой степени, как мне с этих пор пре­тить война, то служить ему становится непростительным лицемерием. Как тебе известно, я и прежде ходил воевать с отвращением, строго осуждая человеческую бойню; но только теперь это чувство до того возросло, моя ненависть к войне так сильно обострилась, что все доводы, заставлявшие меня раньше оставаться на избранном поприще, потеряли в моих глазах всякий вес. Взгляды на вещи, привитые воспитанием, наклонности, отчасти унаследованные от предков, еще недавно говорили во мне в пользу призвания солдата, но теперь все это умолкло в виду недавно пережитых ужасов и виденных мер­зостей... Не знаю, повлияли ли на меня прочитанные вместе с тобою книги, из которых я узнал, что мое презрение к войне не представляет ничего исключительного, но разделяется луч­шими современными умами; или в результате наших бесед вышло то, что, высказывая громко свои взгляды и встречая в тебе сочувствие к ним, я сильнее убедился в своих мнениях; короче, мое прежнее глухое, полуподавленное недовольство обратилось в ясное убеждение и, благодаря этому, для меня теперь стало невозможным долее служить богу войны. Такая перемена происходит со многими людьми в делах веры; сперва человек сомневается, становится равнодушным к своей религии, но все-таки может с известной дозой благоговения при­сутствовать при обрядах своего культа. Но когда всякий мистицизм утратит для него свое таинственное обаяние, когда он сознает, что церемония, на которой присутствует, основана на глупости, да притом жестокой глупости, как, например, кровавые жертвоприношения, тогда он не захочет больше прекло­нять колен рядом с другими молельщиками и продолжать обманывать себя и мир, переступая порог храма, переставшего для него быть святыней. То же самое произошло и со мною отно­сительно жестокого служения Марсу. То возвышенное, таинствен­ное, возбуждающее благоговейный трепет, что обыкновенно испытывают люди при появлении этого божества и что в прежнее время туманило и мой рассудок, рассеялось теперь без следа. "Литургия этого культа - манифеста, объявляющего войну, и ритуалистические геройские фразы не представляются мне больше боговдохновенным, святым писанием; могучий звук органа в виде канонады, кадильный фимиам порохового дыма не могут более приводить меня в экстаз; без всякой веры и благого­вения присутствую я при страшных обрядах и не могу видеть в них ничего больше, кроме пытки жертв, не могу ничего слышать, кроме их жалобных предсмертных стонов. Вот почему эти листки, наполненные моими военными воспоминаниями, не содержат в себе ничего иного, кроме горечи и ду­шевной боли, который возбуждают во мне встречаемый на каждом шагу картины".

  

  

   Грянул бой под Кениггрецом и снова был проигран нами. На этот раз уж, кажется, решительное поражение... Мой отец сообщил нам о нем таким тоном, как будто возвещал светопреставление.

   И ни письма, ни депеши от Фридриха! Что он - ранен? убит? Конрад прислал весточку своей невесте: он остался невредим. Списки убитых и раненых еще не были опубли­кованы; носились слухи, что под Кениггрецом легло до сорока тысяч. Между тем, в последнем коротеньком письме, полученном мною, говорилось: "сегодня мы выступаем в Кениггрец".

   На трети день опять никаких вестей. Я плачу и плачу целыми часами. Именно потому, что мое горе не совсем безна­дежно, я могу еще плакать. Если б я знала, что для меня все кончено, мое отчаяние не нашло бы себе исхода в слезах. Отец также повесил голову, а Отто, мой брат, сгорает жаждой мести. Носятся слухи, будто бы в Вене формируют корпус добровольцев: и ему хочется вступить в их ряды. Потом говорят, будто бы главнокомандующий Бенедек сменен и на место его на север посылают победоносного эрц­герцога Альбрехта; тогда, может быть, еще удастся поднять дух армии и отбить дерзкого неприятеля, который теперь собирается уничтожить нас в конец и готов идти на Вену... Страх, бешенство, горе волнуют все сердца; в слове: "пруссаки" кон­центрируется решительно все, что есть самого ненавистного. Но моя единственная мысль только о Фридрихе, а между тем ни­какого, никакого известия!

   Через несколько дней пришло письмо от доктора Брессера. Он работал в окрестностях поля битвы, стараясь оказать посильную помощь пострадавшим. По его словам, здесь тво­рилось нечто ужасное, нечто такое, чего не в силах предста­вить себе самое пылкое воображение. Он присоединился к одному саксонскому врачу, доктору Брауеру, командированному своим правительством для представления отчета о тамошнем положении дел. Через два дня ожидали прибытия одной саксон­ской дамы, г-жи Симон - новой мисс Найтингель - которая с самого начала войны работала в дрезденских госпиталях и выхлопотала разрешение отправиться в Богемию, чтобы оказать помощь в полевых лазаретах на самом театре войны. Доктор Брауер с доктором Брессером собирались прибыть в назначенный день, в семь часов вечера, в Кенигингоф, по­следнюю станцию перед Кениггрецом, до которой доходило еще железнодорожное сообщение. Здесь они хотели выждать приезда мужественной сестры милосердия. Брессер просил нас, если можно, выслать ему на эту станцию перевязочных материалов и тому подобных вещей, чтоб получить их тут без проволочек. Едва прочитав его письмо, я решилась безотлагательно действовать и вызвалась отправить сама нашу посылку. Пожалуй, в одном из госпиталей, которые собиралась посетить госпожа Симон, лежал мой Фридрих... Я присоединюсь к ней, чтобы найти дорогого больного, ухаживать за ним, спасти его. Эта мысль овладела мной с такой неодолимой силой, что я припи­сала ее магнетическому действию страстного желания со стороны мужа увидаться со мною.

   Не сказав никому из родных о своем намерении - потому что они стали бы меня отговаривать, - я выехала из Грумица, два часа спустя после получения письма. Свою поездку в Вену я мотивировала желанием купить самой все вещи, нужные для Брессера, и немедленно отправить их по железной дороге. Из Вены я намеревалась написать отцу всего несколько слов: "Отправилась на театр войны". Конечно, меня осаждали сомнения: мне приходила в голову моя неспособность и неопытность в уходе за больными, отвращение к ранам", к крови и смерти, но я старалась отогнать эти мысли: что я делала, то было нужно делать. Взгляд моего мужа, умоляющий и властный, был устремлен на меня; со своего страдальческого ложа Фридрих протягивал мне руки, и я могла только мысленно повторять: "Спешу, спешу к тебе".

   Нашу столицу я нашла в страшном волнении и переполохе. Куда ни взглянешь, везде расстроенные лица. С моим экипажем встречались другие экипажи и фуры, наполненные ране­ными. Всякий раз я напряженно всматривалась, нет ли между ними Фридриха. Но нет, его тоскливый призыв, от которого содрогались все фибры моего организма, доносился до меня из­дали - из Богемии. Если б его доставили в Вену, то нас свое­временно уведомили бы о том. Я приказала везти себя в го­стиницу, съездила оттуда за покупками, отослала в Грумиц письмо, переоделась в самое простое и прочное платье, и, наконец, поехала на вокзал северной железной дороги. Я хотела отправиться со следующим поездом, чтобы не опоздать к месту своего назначения. То была единственная определенная идея, руководившая всеми моими действиями. На вокзале господ­ствовало большое оживление, хотя это слово плохо гармонировало с видом неподвижных, распростертых человеческих фигур, который попадались там на глаза на каждом шагу. Платформа, зады, подъезд, все было переполнено еле живыми и умираю­щими; многие из них находились при последнем издыхании.

   Вокруг них хлопотала масса народу: лазаретные служители, военные санитары, сестры милосердия, врачи; кроме того, мужчины и женщины всех слоев общества являлись сюда осве­домиться, не привезен ли с последним транспортом кто-нибудь из близких; другие приезжали оделять раненых подар­ками - вином, сигарами и т. п. Железнодорожный персонал служащих высшего и низшего разряда старался сдерживать страшный напор публики. Меня также хотели было воротить назад:

   - Что вам надо?.. дайте дорогу!.. Здесь не позволяют раз­давать еду и питье... обратитесь в комитет... там принимают всякие пожертвования.

   - Нет, Нет, - возразила я, - мне надо ехать. Когда отходит следующий поезд?

   На этот вопрос я долго не могла добиться положительного ответа. Большинство поездов отправления было отменено - ска­зали мне, наконец, - так как линия занята транспортами ра­неных, прибывающими один за другим. Вообще же сегодня не будет больше отправлено ни одного пассажирского поезда. Пойдет только один с резервными войсками, да еще другой, находящейся в исключительном распоряжении патриотического общества подания помощи на войне; на этом последнем отпра­вляется множество врачей, сестер милосердия, да еще вдобавок груз материалов и медикаментов в окрестности Кениггреца.

   - Значит, и мне можно поехать вместе с ними?

   - Ни в каком случае.

   Все яснее и жалобнее доносился до меня голос Фридриха, моливший о помощи, а я не могла поспешить к нему: тут, право, можно помешаться с отчаяния!

   Вдруг у одних дверей, выходивших на платформу, я вижу барона С., вице-президента патриотического общества, того самого, с которым я познакомилась еще во время войны 59 года. Я бросилась к нему.

   - Ради бога, барон С., помогите мне! Вы узнали, меня?

   - Как же! Баронесса Тиллинг, дочь генерала, графа Альтгауза, не так ли?.. Чем могу я вам служить?

   - Вы отправляете поезд в Богемию... дайте мне на нем местечко; мой умирающий муж требует меня к себе... Если у вас есть сердце, - а ваша деятельность доказывает, насколько оно прекрасно и благородно, - не отвергните моей просьбы!

   Хотя тут встретилось много препятствий и дело уладилось не очень скоро, но в конце концов мое желание было уважено. Барон С. позвал одного из врачей, командированных патриотическим обществом, и поручил меня его заботливости во время пути.

   До отъезда оставался еще час.

   Мне вздумалось пройти в залу для пассажиров, но оказа­лось, что на вокзале каждый удобный угол обращен в лазарет. Куда ни взглянешь, везде скорченные, лежащие фигуры с бледными лицами, с перевязанной головой или конечностями. У меня мороз подирал по кожи при взгляде на них, и я от­ворачивалась. Небольшой запас энергии, которым я обладала, следовало сохранить для предстоящего пути и его конечной цели. Я не смела расточать здесь своих сил, своей жалости, своей охоты взяться за тяжелый, непривычный труд ухаживанья за ранеными; все это нужно было сохранить для того, кто призывал меня к себе. Я чувствовала, что иначе меня не хватит на подвиг.

   Однако тут некуда было уйти от ужасных потрясающих зрелищ. Я вышла было на платформу и как раз наткнулась на самое худшее: прибыл длиннейший поезд; все вагоны были переполнены ранеными, которых стали выносить оттуда. Кто был ранен сравнительно легко, выходил сам из вагона и кое-как тащился на вокзал; большинство же прибывших или не могли идти без посторонней помощи, или их приходилось переносить на руках. Все имеющиеся в запасе носилки были тотчас заняты, остальных пациентов клали пока на пол. Я присела на какой-то ящик, и у моих ног положили одного несчастного, у которого ежеминутно вырывалось из горла страш­ное хрипение и бульканье. Я наклонилась к нему, желая ска­зать слово участия страдальцу, но тотчас с ужасом откину­лась назад и закрыла лицо руками. У этого раненого не оста­лось даже человеческого облика: нижняя челюсть была отстре­лена, один глаз вытекал вон... от него несло невыносимым зловонием разлагавшейся крови и нечистот... Моим первым побуждением было вскочить и убежать без оглядки, но силы меня оставили и голова моя беспомощно откинулась на стену, у которой я сидела. "Малодушная, слабая женщина!" с горечью подумала я. "Чего ты ищешь в этом месте ужаса, где ты ничем не можешь помочь и где, вокруг тебя одни отталкивающие, отвратительные картины!.." Только мысль о Фридрихе по­могла мне снова оправиться. Да, ради него, если б даже он находился в таком состоянии, как этот изувеченный живой труп у моих ног, я могла бы перенести, что угодно... Я даже обняла бы его и поцеловала, и всякая гадливость, весь страх поглотило бы во мне одно чувство любви. "Фридрих, мой Фридрих, я спешу к тебе!" твердила я вполголоса, выражая этими словами единственную мысль, овладевшую мною с момента получения письма от Брессера и не покидавшую меня более. Но тут в моем мозгу мелькнуло вдруг ужасное предположение: а вдруг этот изуродованный умирающий и есть сам Фридрих?! Я собрала всю свою твердость, чтоб еще раз всмо­треться в несчастного: нет, это не был мой муж.

  

  

   Но вот прошел и томительный час ожидания. Хрипевшего больного унесли прочь. "Положите его вон туда, на скамью!" - донесся до меня голос полкового врача - "этого нельзя уж и перевезти в госпиталь: он на три четверти покойник". А, между тем, этот "покойник на три четверти" очевидно услыхал и понял сказанное, потому что с отчаянием всплеснул руками и поднял их к небу.

   Наконец меня усадили в вагон, в обществе двоих вра­чей и четырех сестер милосердия. Воздух был удушливо зноен; в нашем купе пахло больницей и ризницей - карболкой и ладаном. Мне было дурно; я прислонилась в угол и закрыла глаза.

   Поезд тронулся. В этот момент каждый отъезжающий непременно вспоминает о цели своего путешествия. До сих пор мне довольно часто случалось ездить по северной железной дороге, но тогда меня ждал впереди приезд в какой-нибудь переполненный гостями замок или улыбалась приятная перспек­тива повеселиться на водах; по той же дороге мы отправились с Фридрихом из Вены сейчас после венца - счастливое воспоминание! Тогда меня ожидал блестящий и задушевный прием в столице "Пруссии" (не странно ли, что это слово звучало те­перь совсем иначе для моего слуха?) Ну, а сегодня куда я от­правляюсь? На поле битвы и в близлежащие лазареты - в царство смерти и страдания. У меня мороз пробежал по коже.

   - Сударыня, - обратился ко мне один из врачей, - мне кажется, вы сами больны... Вы так бледны и как будто страдаете.

   Я подняла, на него глаза. Говоривший был симпатичный господин, еще очень юный. Вероятно, он только вступал на медицинское поприще. Как благородно, с его стороны, с первых же шагов посвятить себя такой почтенной деятельности, сопряженной с такими опасностями и трудами! Я чувствовала благодарность к этим людям, сидевшим со мной в вагоне, за их человеколюбие. Самоотверженный, в буквальном значении слова, сердобольные сестры милосердия также внушали мне почтение. Но что в сущности мог сделать каждый из них? При всем самоотвержении, он приносил только на какой-нибудь лот облегчения страдальцам. где человеческое бедствие могло быть измерено разве тысячами центнеров; а эти мужественные монахини, вероятно, питали такую же всепобеждающую любовь к человечеству, какую я чувствовала только к моему мужу. Как я недавно почувствовала, что если б страшно изу­родованный и возбуждающи отвращение солдат, который хрипел у моих ног, оказался моим Фридрихом, то всякая гад­ливость и страх исчезли бы во мне, так и эти женщины чув­ствовали ко всякому из своих ближних такое сострадание, что оно побеждало в них все другие чувства; но это достигалось силою возвышенной любви к их избранному жениху, Христу. Однако и эти благородный души могли сделать сравнительно очень немного! Что значить один лот любви там, где сви­репствовали тысячи центнеров ненависти!..

   - Нет, доктор, - отвечала я на участливый вопрос мо­лодого врача - я вовсе не больна, а только утомилась.

   - Ваш супруг, по словам барона С., был ранен под Кениггрецом, и вы едете туда, чтобы ухаживать за ним, - вмешался штабной доктор в наш разговор. - Известно ли вам, в каком из окрестных местечек он находится?

   Этого я не знала.

   - Мне придется остановиться в Кенигингофе, - отвечала я, - там ожидает меня наш хороший знакомый, доктор Брессер.

   - Ах, я его знаю... Мы вместе с ним обыскивали поле сражения три дня тому назад.