Крестовский Всеволод Владимирович - Петербургские трущобы. Том 1.

чевинская. Князь высадил из кареты жену свою и под руку ввел ее в предназначенную горницу.

   - Бога ради, только поскорей! Употребите все зависящие от вас средства, чтобы это скорее кончилось! - шепотом упрашивал он востроносенькую немку, и, осторожно выйдя в смежную комнату, закурил сигару и преспокойно уселся на диван дожидаться финала всей этой истории.

   Прошло часа три. Князь починал уже третью сигару. У него было очень скверно на душе, ибо там боролось чувство оскорбленного самолюбия (в самом деле, неприятно мужу находиться в подобном положении у акушерки) и чувство страха за возможность столкновения с княжной, боязнь, чтобы все это как-нибудь не раскрылось, не было узнано в свете, боязнь титула почтенного рогоносца, - словом, князю было очень нехорошо. Его по временам била дрожь нервной лихорадки, в особенности когда страдальческие вопли жены становились громче и, стало быть, слышнее в других комнатах серенького домика. Мимо него раза два прошмыгнула востроносенькая немка и раз пять ее помощница. При каждом скрипе отворявшейся двери Шадурский вздрагивал и, весь обданный жаром, тревожно вскидывал глаза на роковую дверь. Немка мимоходом бормотала ему что-нибудь успокоительное, и Шадурский, по уходе ее, повергался в прежнее состояние внутренней борьбы вышеозначенных чувств, боязней и соображений, до нового неожиданного стука дверной ручки. Утомленный всеми этими ощущениями, он уже впадал в легкое забытие. Окружающая обстановка комнаты с немецкими литографиями в рамках, стоны жены, вспоминание всего случившегося в этот день, княжна, Морденко, акушерка, фон Шпильце, подкидыш - все это мешалось между собою и сливалось в какие-то отрывочные, мутно неопределенные образы; пальцы его уже слабели, бессознательно еще кое-как удерживая потухшую сигару; нервно-нойное, болезненное чувство под ложечкой тоже смирялось и затихало, подобно больному зубу перед усыплением - как вдруг скрипнула дверь...

   Князя будто кольнуло что: он вздрогнул, очнулся и поднял глаза.

   На пороге стояла княжна Анна. Колебавшееся пламя свечи, которую держала она, кидало неровный отсвет на ее бледное, встревоженное лицо. Сквозь ночной белый шлафрок видно было, как дрожали ее руки, как тревожно волновалась грудь. Она увидела князя, - и, боже мой, чего только нельзя было прочесть на этом любящем, страдающем лице в одно только мгновение! Тут было и удивление, и безотчетный порыв к нему, и страх, и надежда, и гордое чувство матери, и радость свидания, и горький упрек за невнимание, за равнодушие - много и сильно говорило это лицо, эти глаза, эта улыбка.

   - Дмитрий... бога в тебе нет! Можно ли так забыть, оставить меня!.. Дмитрий!.. Милый, ненаглядный... Ты видел ее... видел... нашу девочку, дочку нашу? - лепетала она обрывавшимся от волнения голосом, кинувшись к князю и, как слепая, трогая, ощупывая его руками, словно бы хотела убедиться - точно ли это он стоит перед нею?

   Князь, бессознательно вскочивший с места при ее появлении, как провинившийся школьник, стоял неподвижно - смущенный, озадаченный, растерянный до последней крайности. Он не мог собраться с мыслями, не мог сказать ни одного слова. А тут еще из соседней комнаты обличающие стоны жены раздаются. Он струсил и искренне желал провалиться сквозь землю.

   - Что ж ты не приезжал ко мне?.. Ведь я одна, совсем одна, пойми ты это!.. Я ведь измучилась, ждавши тебя, - продолжала лепетать больная, не замечая, от наплыва своих ощущений, этого неподвижного смущения и холодности князя. - Мне так хотелось видеть тебя, взглянуть бы только на тебя, слово услышать - ведь мне тяжело, невыносимо... я, как в лесу, ничего тут не знаю... А ты - хорош, и не едешь и слова не напишешь!.. Ну, да я не сержусь теперь... я не сержусь... Я люблю тебя... Я - мать. Ну, обними, ну, поцелуй свою Анну!.. целуй меня - теперь ведь мы одни с тобой. Да что же ты стоишь? Что это с тобою? Дмитрий, что с тобою?.. - отшатнулась она через минуту, с изумлением вглядываясь в смущенную фигуру опешившего князя, ни одним словом, ни одним взглядом и движением не ответившего сочувственно на ее беззаветно-искренний порыв.

   - Княжна... извините... я не один, я не один... Уйдите... нас могут увидеть... уйдите, княжна... - бормотал он, кое-как собравшись с силами. Слова дрожали, путались на его языке.

   - Княжна... уйдите... Да что это с тобою, Дмитрий, что это за слова ты говоришь?.. Господь с тобою, опомнись!.. - еще порывистее отшатнулась Анна, глядя во все глаза на Шадурского.

   - Уходите же, бога ради, я вас прошу!.. - настаивал между тем тот, стараясь отвести от себя ее протянутые руки... - Вы забываетесь... нас увидят... что могут подумать?..

   Перетрусивший Чайльд Гарольд говорил уже окончательные глупости, которые какими-то проблесками мелькали у него в голове и сами собою, бессознательно как-то, подвертывались на язык.

   - Так это-то твой привет матери твоего ребенка? - проговорила она, по-видимому, спокойно, однако, в сущности, с колюче-горьким чувством в душе.

   - Я не один... я не один здесь, - повторял князь, со страхом озираясь на дверь, из которой каждую минуту могла появиться акушерка.

   - А! ты не один здесь?.. Да, я слышала!.. я по голосу узнала ее... по этим крикам догадалась, что это - ваша жена, - говорила княжна все тем же наружно-ровным и спокойным голосом.

   У князя все лицо передернуло, словно от внезапной ожоги. Этого-то только он и боялся... "Черт возьми, узнала!.. Стало быть, не скроется... стало быть, узнают все!" - мелькало у него в голове - и это мелькание прожигало мозг, вызывало краску стыда и хватало за сердце. Паче всего князь страшился, чтобы не пронюхали как-нибудь скандала с его законной супругой.

   - Стало быть, кончено. Все кончено между нами. Покорно благодарю, что вы наконец-то раскрыли мне глаза... Жаль, что поздно немного... Ну, да все равно! Теперь я хочу знать, где мой ребенок, что сделали вы с моим ребенком? - спрашивала княжна уже строгим и холодным тоном.

   - Завтра... завтра все узнаете... завтра я напишу... заеду... только уйдите, умоляю вас!.. Уйдите же! - почти крикнул он, выведенный наконец из себя своим отчаянным положением. Он боялся также, чтобы немка не застала его вместе с княжною и чтобы через это не открылся настоящий виновник беременности этой девушки.

   Княжна холодной и презрительно-сострадательной улыбкой встретила его отчаянную выходку.

   - Вы очень боитесь моей встречи с княгиней Шадурской? - не без иронии спросила она. - Извольте. Я вас избавлю от нее. Можете быть покойны: того, что происходит с нею в той комнате, через меня никто не узнает: я честнее вас.

   Анна направилась к двери. Шадурский на цыпочках шел за нею, стараясь выпроводить поскорее неприятную гостью. В коридоре, куда вышел вместе с княжною, притворив за собой дверь, он почувствовал некоторое радостное спокойствие: "Наконец-то, слава тебе, господи, счастливо отделался, и кажись - навсегда". Тут уже, видя, что главная беда почти миновала, ему вдруг захотелось немножко порисоваться с романической стороны, хоть чем-нибудь скорчить из себя порядочного человека, хоть как-нибудь сгладить гнусное впечатление последней сцены.

   - Прости... прости меня, Анна! - нарочно поглуше и подраматичнее прошептал он, стараясь схватить руку девушки.

   Она увернулась от князя и отвела его руку.

   - Бог с тобой, Дмитрий! - прорвалось у нее рыданье. - Я твоего зла не хочу помнить... Только дочку... Бога ради, дочку мне!

   И с этими словами она скрылась за дверью своей комнаты.

   Час спустя все уже было кончено.

   Княгиня разрешилась мальчиком. Ребенок, несмотря на преждевременное появление свое на свет, был жив и даже здоров.

   Шадурский сунул сторублевую ассигнацию в руку немки, бережно укутал в шаль и салоп свою супругу и почти на руках снес ее в карету, к вящему изумлению акушерки, которая, глядя на все это, только ахала да чепчиком своим из стороны в сторону покачивала.

   Ребенок остался у нее на воспитание. Больная, по-видимому, была спокойна и молча сидела, откинувшись в угол кареты.

   - Вы никогда больше не увидите вашего ребенка, - холодно и внятно проговорил наконец Шадурский, стараясь сделать голос свой тверже и металличнее. Он и тут рисовался.

   - Но где же этот несчастный ребенок будет находиться, по крайней мере? - слабо спросила больная.

   - Этого вы также никогда не узнаете! - порешил Дмитрий Платонович.

   - Но это бесчеловечно!

   - Совершенно согласен с вашим мнением...

   - Наконец, это гнусно - шутить таким образом!

   - Не гнуснее вашего поступка! - с улыбочкой в голосе возразил Шадурский. - Впрочем, все, что я могу сказать вам, - прибавил он минуту спустя, - так это то, что вы были у той самой акушерки и под тою самою кровлею, где находится теперь княжна Чечевинская. Таким образом - вы совершенно сравнялись с этой женщиной. Впрочем, нет! Виноват, вы хуже ее! вы - любовница лакея! - заключил он с ядовитою желчностью и, после этого, во всю остальную дорогу не проронил более ни одного уже слова.

  

   Через десять дней после этого происшествия княгиня Татьяна Львовна чувствовала себя уже настолько хорошо, что могла в постели принимать визиты добрых своих приятельниц, являвшихся к ней осведомиться о здоровье.

   Для света княгиня была больна какой-то febris* или чем-то вроде застужения, воспаления и т.п., - словом, одною из тех болезней, которыми всегда удобно можно прикрываться.

   ______________

   * Лихорадка (лат.).

  

   Около ее постели сидели m-me Шипонина со старшей грацией, сорокалетнею девою, баронесса Дункельт и еще два-три дипломата в юбках - особы все веские, досточтимые, авторитетные и вообще очень компетентные в делах мира сего.

   Князь Дмитрий Платонович, все время не говоривший с женою, только из приличия отправлял к ней ежедневно своего камердинера осведомляться о здоровье. Теперь же он в первый раз нашел нужным прийти к ней лично - потому, нельзя же: княгиня уже принимала своих приятельниц.

   - Как вы чувствуете себя нынче? - спросил он, вежливо целуя ее руку и с видом участия - в той, однако, дозе, насколько это было нужно и прилично.

   - Сегодня мне гораздо лучше, - мило ответила княгиня, и мило опять-таки настолько, насколько могло это быть допущено в приличном супружестве.

   - Пароксизм не возобновлялся? - с заботливым участием продолжал Шадурский.

   - Благодаря бога, нет... Садитесь и слушайте, - предложила ему супруга, указывая на кресло у своих ног. - Мне сообщают чрезвычайно интересные новости.

   - Ах, да, да! это ужасно, это невообразимо! - говорил ареопаг компетентных судей. - Мы говорили о скандале...

   - Да! скажите, пожалуйста, что это такое? - любопытно подхватил Шадурский. - Я слышал кое-что, но, признаюсь, никак не могу поверить.

   - Можете не только верить, но даже веровать, как в истину, - докторальным тоном заметил один из дипломатов в юбке.

   - Неужели же правда? - воскликнул Шадурский, растягивая в знак удивления свою физиономию, которая так и блистала в это мгновение могучим чувством непогрешимого достоинства.

   - К стыду и к несчастью - правда! - отчетливо сказала Шипонина, печально покачав головой. - Я сама видела несчастную мать, сама читала письмо.

   Замечательно, что сей достопочтенный ареопаг, говоря о скандале, не только не объяснил, в чем он заключается, но даже в разговоре между собою избегал самого слова "скандал", заменяя его безличными местоимениями то и это. Может быть, "ужасность" самого "проступка", а может, и присутствие сорокалетней девственницы связывали ареопагу органы болтливости.

   - Подобной безнравственности никогда еще не бывало в нашем обществе! - горячо разглагольствовала баронесса Дункельт, считавшая десятками своих любовников и в том числе присутствующего князя, который тоже во время оно отдал ей должную дань.

   - Неужели после этого кто-нибудь согласится принять ее? - вопрошал один из дипломатов.

   - Я надеюсь, что ни одна порядочная женщина не позволит себе этого! - решительным и авторитетным тоном проговорила княгиня Шадурская. - По крайней мере, мои дом навсегда закрыт для нее, как и для каждой потерянной женщины. Я стыжусь, что была даже знакома с нею!

   - Конечно, таких поступков прощать никогда не следует: они черным пятном ложатся на целое сословие! - с благородным негодованием заключил Дмитрий Платонович.

   И все остальные вполне согласились с его справедливым мнением.

   Таким образом, в силу безапелляционного приговора ареопага непогрешимых, княжна Анна Чечевинская была подвергнута вечному остракизму.

  

   Получив письмо старой княгини, Анна поняла, что все ее связи со светом окончательно порваны. Но ничего, кроме полнейшего и равнодушного презрения, не шевельнулось в ее сердце при мысли об этом разрыве. Да и что ж кроме презрения могло там шевельнуться? Что дал ей этот свет, что нашла она в нем? Один только холод, ни капли искреннего слова, наконец гнусный, вероломный обман - и ничего более. Но в обман она еще не хотела поверить, она все еще старалась обманывать самое себя и ожидала свидания с князем. Но князь не приезжал. В достопамятную для княгини Шадурской ночь княжна, услышав из своей комнаты крики больной, как-то невольно, инстинктивно почувствовала, что это именно звук голоса Татьяны Львовны. "Он тоже должен быть здесь? Что все это значит?" - мелькало у нее в голове. Немка, между делом, вошла навестить и ее. Тут-то, по рассказу ее о внезапном ночном посещении и из ее описания "кавалера" и "дамы", приехавших к ней, княжна догадалась, что это именно были Шадурские. Последовавшая сцена уже известна читателю.

   Между тем положение ее было весьма печально. Денег ни копейки, платья - только то, что было на себе; известий после письма матери - никаких, от Шадурского - тоже, и наконец Наташа, обещавшая заложить для нее кое-какие вещи, также пропала неизвестно куда. Последний раз она виделась с нею в утро перед получением письма, и затем словно в воду канула. Немку эти обстоятельства весьма сильно беспокоили, и только по доброте душевной она ничего пока еще не высказывала своей пациентке, что, однако же, не мешало той очень хорошо замечать и чувствовать все это. Она решилась наконец еще раз написать Шадурскому и заклинала его открыть ей, что сталось с их ребенком; но князь разорвал и сжег это письмо, вместе с предыдущим, дабы не оставлять никаких существенных доказательств своих отношений к ней.

   Княжна мучилась и терзалась невыносимо. Эта неизвестность все больше и больше томила ее душу, наводя только мрачные мысли, которые не покидали ее ни на минуту. Она уже от всего отрешилась в своей прежней жизни, и даже от самой мысли о любовнике, в котором так долго не хотела разочароваться и которого наконец стала презирать; одно только привязывало ее к жизни - это жажда узнать, что сталось с ее ребенком, жажда увидеть его еще раз, вырвать из чужих рук и всецело отдаться безумной любви к своему младенцу, никогда, ни на минуту не выпускать его из своих объятий. Этот ребенок был для нее все - все ее богатство, все счастье - и радость и мука в одно и то же время. Жажда видеть свое дитя дошла в ней наконец до какого-то отчаяния, почти помешательства и породила наконец непреклонную решимость во что бы то ни стало добиться своей цели, которая вполне уже сделалась для нее единственной целью всей жизни.

   Она написала письмо к самой княгине Шадурской. Это были не слова, а слезы наболевшей, истерзанной души. Она, ни слова не упомянув о Шадурском и о своих отношениях к нему, раскрыла только с полной откровенностью, что она мать подкинутого к ним ребенка, и умоляла сказать ей, где он и что с ним сделалось. Но ответа на это письмо не было. Княжна подождала, или, лучше сказать, всем существом своим прострадала тоской ожидания два дня - и все-таки ответа не было. Она написала к ней новое, еще отчаяннее первого, письмо, отправив его лично с востроносенькой немкой - и результат вышел все тот же.

   Тогда княжна Анна оставила свой тайный приют. Она наконец совершенно пробудилась и вполне уже поняла, что такое тот свет и те люди, которые до сих пор ее окружали. Все связи с этой жизнью с той же минуты были окончательно порваны в ее сердце. В нем жило одно только чувство, одно стремление - во что бы то ни стало видеть и отнять своего ребенка, и с этой неотступной мыслью она впервые вышла за порог серенького домика в Свечном переулке.

  

   Слова князя Шадурского о том, что жена его никогда не увидит и не будет знать своего новорожденного сына, были не что иное, как одна только эффектная фраза.

   Г.Морденко написал княгине письмо, где извещал о новом своем адресе. Татьяна Львовна ответила тотчас же и, рассказав подробно всю последующую историю, приказала ему разведать под рукой, у кучера, в какую улицу ездил он с господами ночью. Таким образом адрес акушерки из Свечного переулка сделался известен и княгине и г.Морденке.

   Муж просил ее готовиться к отъезду вместе с ним за границу, что должно было последовать недели через полторы. Княгиня тайком от него переслала Морденко довольно значительную сумму денег, с приказанием взять ребенка от акушерки и поместить его в хорошие руки. Генеральша фон Шпильце, с своей стороны, сделала то же самое.

   В Средней Мещанской улице, "близ пожарного депо", жил некоторый "бедный, но честный майор" в отставке, "будучи обременен многочисленным семейством и женой, болезненным состоянием одержимой". Это, однако, нисколько не мешало ему брать "на воспитание" посторонних детей. "Бедный, но честный" майор назывался - Петр Кузьмич Спица.

   На Петербургской стороне, в Гулярной улице, можно сказать, среди древес и злаков сельских, обитал в собственном домишке один из вечных титулярных советников и присяжных столоначальников, по фамилии Поветин. Жил он скромно, тихо и богобоязненно, вместе с женою, но без чад и домочадцев, в коих отказала им попечительная судьба.

   К бедному, но честному майору был помещен, стараниями г.Морденко, сын княгини Шадурской, во святом крещении нареченный именем Иоанна Ветхопещерника и того же месяца прописанный в местное мещанское сословие под фамилией Вересова.

   К титулярному советнику Петру Поветину, стараниями генеральши фон Шпильце, была отдана на воспитание дочь князя Шадурского, во святом крещении именем святыя Марии Магдалины нареченная и записанная в мещанское сословие под фамилией Поветиной, по восприемному отцу и воспитателю ее.

   Пятилетний князь Владимир Шадурский приготовлялся, со своим штатом нянек и гувернанток, к отъезду с родителями за границу, где предполагалось начать и кончить курс его воспитания и образования, которое должно было приготовить и дать русской земле русского гражданина.

  

   Был холодный весенний вечер. Петербург изобилует ими. По небу ходили низкие и хмурые тучи; с моря дул порывистый, гнилой ветер и засевал лица прохожих мелко моросившею дождливою пылью. Над всем городом стояла и спала тоска неисходная. На улицах было темно и уныло от мглистого тумана. Фонарей, по весеннему положению, не полагалось.

   Часов около восьми у подъезда дома князя Шадурского остановилась женщина, закутанная в большую шаль, с густым темным вуалем на лице, и робко дернула за ручку звонка.

   - Мне необходимо надо видеть княгиню - отдайте ей эту записку, - сказала она отворившему ей швейцару и вслед за ним вошла на площадку парадной лестницы.

   Княгиня прочла поданную ей записку и улыбнулась. В ней загорелось Евино любопытство и желание поглядеть, какова-то стала княжна Анна после всего случившегося с нею.

   - Проси сюда эту женщину, - сказала она человеку и, подойдя к зеркалу, поправила на себе какую-то шемизетку, пригладила отделившуюся прядку волос и, повернувшись вполоборота, оглядела общий вид свой.

   Сердце ее билось каким-то особенным самодовольным злорадством. Она даже почему-то была рада этому неожиданному посещению.

   Через минуту робко, с замирающим сердцем вошла княжна Анна в будуар Шадурской и только тут, оставшись с ней наедине, подняла с лица свой черный вуаль. Это лицо было бледно, смертельно бледно; на черных ресницах глубоких прекрасных глаз искрились две крупных слезы; бледные и сухие губы чуть-чуть дрожали нервною дрожью. Стройная, высокая фигура ее, охваченная мягкими складками черной шали и платья, походила скорее на призрак, чем на живое существо. Она была грустно, тоскливо-прекрасна, как подсудимая, которая ожидала последнего своего приговора, долженствовавшего разрешить для нее роковое быть или не быть.

   Княгиня Шадурская встретила ее вопросительной миной, не забыв предварительно устроить себе холодное и нравственно строгое лицо.

   Княжна Анна молчала. Она была слишком смущена и взволнована для того, чтобы сказать что-либо.

   - Что вам от меня угодно? - с ледяною вежливостью спросила наконец Шадурская, которая ни сама не садилась, ни посетительнице не указала на кресло.

   - Вы это уже знаете, - прошептала бедная девушка.

   - Я знаю только то, что поступаю, может быть, слишком опрометчиво, дозволив себе принять вас, - возразила княгиня своим прежним тоном. - Вы должны знать, что более не существуете уже для общества, - и верьте, только из одного христианского чувства я принимаю вас нынче... Только покорнейше прошу, чтобы это был последний раз, - поспешила добавить она.

   - Мне света не нужно; мне нужен ребенок мой! - твердо сказала девушка.

   - Как!.. и вы решаетесь так прямо говорить об этом? Где же девическая скромность? - благонравно удивилась княгиня, которой стало уже невмоготу притворяться строгой христианкой, а так и подмывало явиться в настоящем своем образе беспощадно строгой Дианы.

   - Зачем говорить слова? - возразила Анна. - Я прошу у вас моего ребенка.

   - К сожалению, я ничего не могу сказать вам о нем. Я его почти и не видала.

   - О, сжальтесь! не мучьте же меня! - простонала мать, ломая с мутящей тоской свои руки, и, вдруг зарыдав, опустилась на колени перед гордой княгиней. - Отдайте, отдайте мне его! Скажите, где он! - умоляла она, захлебываясь от глухих и тяжелых рыданий.

   - Я уже сказала вам, - промолвила Шадурская, не делая ни малейшего движения, чтобы поднять с полу несчастную.

   - Вспомните, ведь вы тоже мать!.. Мать... Поймите же меня! - стонала княжна, в исступлении подползая к ней на коленях и судорожно ловя ее руки.

   - Встаньте, - повелительно сказала княгиня. - Между нами нет и не может быть ничего общего... Вы сами захотели упасть в ту пропасть, которая навеки отделила вас от всех честных и порядочных женщин, - ну, так на себя и пеняйте же! - с жестокой, желчной холодностью говорила она, безжалостно измеряя глазами ползавшую перед ней жертву и более чем когда-либо сознавая в себе все величие своего достоинства.

   - И у вас хватает духу читать мне мораль в эту минуту! - с горьким упреком прервала ее княжна Анна.

   - Ошибаетесь, я не мораль читаю вам, - сухо возразила княгиня. - Я хочу только сказать, чтобы вы не писали ко мне более писем: они могут компрометировать меня.

   Княжна тотчас же после этих слов поднялась с полу и гордо выпрямилась.

   - Вы не скажете мне, где мой ребенок? - решительным тоном спросила она.

   - В последний раз говорю вам - нет! и покорнейше прошу оставить меня! - поклонилась Татьяна Львовна.

   - Так будьте же вы прокляты! все прокляты! - задыхающимся шепотом проговорила княжна, страшно дрожа всем своим телом, и повернулась к двери.

   - Вы слышали, что княгиня Чечевинская скончалась? Третьего дня ее хоронили и... вы - ее убийца! - безжалостно-равнодушно сказала Шадурская, спокойно отходя к своему дивану.

   Княжна вздрогнула, на минуту остановилась неподвижно на месте, потупя свою голову так, как будто ожидала сейчас удара секиры, и, вслед за этим, тотчас же молча вышла из будуара.

   Морской ветер хлестал одежду прохожих и пробегал по крышам все с теми же пронзительными порывами. Туман и дождливая холодная изморозь густо наполняли воздух, в котором царствовали мгла и тяжесть.

   Нева плескалась волнами своими в гранитную набережную, за рекой крепостные часы с безысходною тоскою медленно играли "Коль славен наш господь" и пробили девять. По пустынной набережной шибко шла против ветра высокая, стройная женщина, закутанная в черную шаль, и шла, казалось, без всякой определенной цели, без всякого пути.

   - Кажется, недурна, - процедил себе сквозь зубы беспутный шатун-гуляка и, подумав с минуту, повернулся и пошел вдогонку за молодой женщиной, темный очерк которой с каждым шагом все более и более терялся в холодном и моросящем тумане петербургской ночи...

  

  

   1858 года, месяца сентября, числа не упомню какого, в "Ведомостях С.-Петербургской Городской полиции", под рубрикой приехавшие, было пропечатано:

   Его сиятельство князь Дмитрий Платонович Шадурский с супругой.

   Князь Владимир Дмитриевич Шадурский, гвардии корнет.

   Коллежский советник Давыд Георгиевич Шиншеев с дочерью Дарьей Давыдовной.

   Баронесса фон Деринг, ганноверская подданная.

   Ян-Владислав Корозич, австрийский подданный.

  

   Далее за сим в полицейской газете следовала рубрика: выехавшие, которая для сущности нашего рассказа не представляет ровно никакой надобности, и потому мы оставляем в покое полицейскую газету.

   По этой выписке и собственно по году, к которому она относится, читатель может видеть, что от начала нашего повествования до приезда из-за границы вышепоименованных личностей прошло двадцать лет. Воды утекло много. Старые годы и старые грехи заменились годами новыми и новыми грехами. В жизнь вышли новые отпрыски старых корней. Они-то главнейшим образом и составят предмет предлагаемого повествования.

   За два дня до появления в полицейской газете известного уже вам объявления к Петербургу на всех парах подходил пассажирский поезд Варшавской железной дороги, на которую в то время пересаживались во Пскове из почтовых экипажей, принимавших путников на русской границе.

   В одном из отделений первого класса сидели три дамы и четверо мужчин. Все они, очевидно, составляли одно общество и, казалось, были более или менее коротко знакомы друг с другом.

   Впрочем, беседу их нельзя было назвать общею, она имела разрозненный и интимный характер, ибо все это маленькое societe делилось на три отдельные группы.

   Первую группу составляли две личности: дама, весьма элегантно одетая в дорожный костюм, с белым тюлевым вуалем на пепельных волосах, который, обрамляя ее довольно полное лицо, придавал некоторую свежесть поблекшей коже. На вид ей было лет за сорок пять, и каждый мало-мальски прозорливый и опытный человек при взгляде на это лицо непременно бы заметил про себя: "Ах, матушка, а и пожила же ты, однако!" Лицо это, видимо, блекло и увядало, несмотря на все старания, на все хитрости и уловки удержать былую свежесть; но всякий бы сознался, что оно во время оно принадлежало красавице гордой, великосветской, ибо на нем и до сих пор еще во всей неприкосновенности сохранялся холодный отблеск характера строгой Дианы. Мужчина, сидевший подле нее, на вид имел тоже лет около сорока и глядел джентльменом того покроя, который приобретается посредством долгого шатания по белу свету, где человек не то что воспринимает, но всасывает в себя характер последней модной картинки, последних модных потребностей, привычек и взглядов. Довольно плотной и красивой наружностью своей он представлял тип того, что называется bel homme et brave homme*, второму качеству в особенности способствовали рыжие усы, густая рыжая борода довольно объемистого свойства и умные проницательные глаза. Поблекшая ex-красавица, сколько можно было догадаться из некоторых взглядов, улыбок и слов, была заинтересована рыжебородым bel homm'ом, а этот в свою очередь интересовался поблекшей красавицей, хотя (внутренно-то), быть может, и вовсе не с той стороны, с какой она предполагала.

   ______________

   * Красивый мужчина и честный человек (фр.).

  

   У противоположного окна расположилась другая группа: дама на вид лет тридцати, не более, хотя на самом деле ей было тридцать восемь, одетая с такою же элегантно-роскошною простотою, как и первая, с тою только разницею, что первая уже увядала, а эта еще проходит период второй молодости, блистая созрелой красотой и женственной силой. Высокий, статный рост и роскошно развитые формы, при белом, как кровь с молоком, цвете лица, умные и проницательные серые глаза под сросшимися широкими бровями, каштановая густая коса и надменное, гордое выражение губ делали из нее почти красавицу и придавали характер силы, коварства и решимости. "Либо королева, либо преступница", - сказал бы физиономист при взгляде на это лицо.

   Подле нее расположились в довольно интимных позах двое стариков, и нельзя сказать, чтобы красота и маленькое кокетство их собеседницы не производили на них достодолжного воздействия: старческие улыбки и масляные взгляды красноречиво убеждали в силе впечатления. Один из стариков являл из себя мужчину еще довольно бодрого; его небольшой рост, приземистость и некоторая коренастость говорили в пользу его здоровья; одет он был весь в черное; белье отменной тонкости и белизны; на шее красовался, даже и в дороге, орден Станислава, на брюшке массивная золотая цепочка, на пальцах многоценные перстни. Дорогая артистической работы палка и золотая табакерка составляли атрибуты этой особы. О лице его распространяться много нечего; разве сказать только то, что оно носило плебейский, армянско-восточный характер и старалось бакенбардами своими походить на лица солидно-влиятельных петербургских чиновников. В другом старце, напротив, с первого же взгляда невольно давал себя чувствовать прирожденный аристократизм, которым весь он был проникнут. Но, несмотря на этот аристократизм, pur-sang, несмотря на солидные годы (ему было под шестьдесят), в старце проглядывало нечто комическое, нечто не совсем-то солидное, что происходило от желания молодиться и выглядеть юношей, даже в некотором роде гаменом: пестрый, легонький галстук, коротенький пиджак, полосатые панталоны, легкие, изящные ботинки и, наконец, стеклышко в глазу ясно изобличали в нем если не былого ловеласа, то, во всяком случае, настоящего любителя балета и стереоскопных картинок. Во всей фигуре его было что-то истощенное, болезненное, в лице порою мелькало даже нечто идиотическое. Старец страдал размягчением мозга. Члены этой последней группы для препровождения времени играли в "чет или нечет". Оба старца, скомкав в кулаке по ассигнации, наперерыв старались, чтобы собеседница угадала четное или нечетное число. Она, смеясь, весьма небрежно и кокетливо произносила то или другое слово - и каждый раз ассигнация которого-либо из старцев переходила в ее дорожную сумку. Там уже лежало немалое количество этих выигранных ассигнаций.

   Третью группу составляли: молодая девушка, смуглая и некрасивая собой, и молодой человек, наружности, напротив, весьма красивой, в которой, несмотря на европейский партикулярный костюм, сквозило нечто кавалерийско-военное. В восточном типе девушки ясно сказывалось фамильное сходство с кавалером Станислава, а в молодом человеке - с пепельно-кудрой, полной дамой в белом вуале и со старцем-гаменом. И девушка и молодой человек мало как-то интересовались друг другом - совершенный контраст двум остальным группам. Девушку больше занимал роман Поля Феваля, а молодого человека - красота собеседницы двух старцев. Его более тянуло все к этой последней, чем к своей соседке, но незаметный взгляд пепельной дамы каждый раз останавливал его подле некрасивой девицы. От зоркого взгляда рыжебородого джентльмена не ускользал этот немой разговор, и он каждый раз только чуть-чуть улыбался про себя какой-то двусмысленной улыбкой, незаметно перекидываясь взглядом с собеседницею старцев.

   Наконец пепельная дама не выдержала и подозвала к себе молодого человека.

   - Вольдемар, ты забываешь наш разговор, - сказала она ему тихо, весьма близко подвинувшись к его лицу.

   - Какой это, maman? - спросил он небрежно.

   - Наши планы...

   - Но ведь это скучно!

   - То от тебя никогда не уйдет, а тут - состояние... Ты забываешь...

   - Brigadier, vous avez raison!* - шутливо ответил он, целуя ее руку, и уселся на прежнее место, затем чтобы снова не обращать почти никакого внимания на смуглую девицу.

   ______________

   * Унтер-офицер, вы правы! (фр.)

  

   - Господа, мы у пристани - конец игре! - сказала красивая дама своим обязательным старцам, захлопывая пружину дорожной сумки.

   - Игре, но не знакомству, баронесса? - заметил гамен и вставил стеклышко.

   - Так не забудьте же имя... генеральша фон Шпильце, - весьма тихо сказала княгиня рыжему джентльмену, выходя с помощью его из вагона.

   Тот ответил молчаливым, но многозначительным пожатием руки.

   На платформе все это маленькое общество, перезнакомившееся между собой за границей и еще теснее сплоченное теперь путешествием, весьма дружески продолжало болтовню и прощанье, в ожидании своих людей и экипажей. Наконец кавалер Станислава вместе с некрасивой девицей сели в щегольскую двухместную карету, запряженную кровными рысаками; в столь же щегольской коляске поместились гамен с пепельной дамой и молодым человеком, а рыжебородый джентльмен и баронесса - в наемном экипаже, и со всеми чемоданами отправились вдвоем в отель Демута.

   - Ну, как твои дела? - спросил он ее в карете.

   - Успешны; девятьсот тридцать в выигрыше, да впереди тысяча шансов: трем дуракам головы вскружила. А ты как?

   - Так же, как и ты... Вообще петербургский сезон, кажется, обещает... У тебя не бьется сердце? Нисколько?

   - Да чего ж ему биться? - удивилась она.

   - Как! а воспоминания?.. Тогда и теперь - боже мой, какая разница!

   Баронесса опять улыбнулась своею презрительною мимикой и ничего более не ответила.

   Кажется, не для чего прибавлять, что рыжебородый джентльмен, которого баронесса фон Деринг называла своим братом, был Ян-Владислав Карозич, как значилось в отметке полицейской газеты. В кавалере Станислава и его некрасивой спутнице тоже нетрудно узнать коллежского советника Давыда Георгиевича Шиншеева с дочерью Дарьей Давыдовной. Зато редко бы кто, после двадцатилетнего расстояния, решился признать в расслабленном гамене, в этом полушуте гороховом, страдающем размягчением мозга, прежнего гордого Чайльд Гарольда и великосветского льва - князя Дмитрия Платоновича Шадурского.

   Sic transit gloria mundi...*

   ______________

   * Так проходит слава мирская... (лат.)

  

   На другой день, утром часов около одиннадцати, Карозич спустился из своего номера в общую залу - пробежать свежие новости. Едва отыскал он в куче русских и иностранных газет "Independence Beige", как к нему очень учтиво подошел неизвестный, но весьма изящно одетый господин, с висками и черненькой бородкой a la Napoleon III, и с предупредительной галантной вежливостью спросил по-французски, с несколько еврейским акцентом:

   - Вы приезжий иностранец?

   - Так точно. Я поляк... А вам что угодно?

   - Я комиссионер, к вашим услугам... Если вам нужно в сенат или другое присутственное место, на биржу, к банкирам, осмотреть ли город и достопримечательности, указать ли магазины, сделку промышленную устроить, свести с каким-нибудь человеком, - одним словом, все, что касается до петербургской жизни и потребностей, - я ваш покорнейший слуга, можете пользоваться моей специальной опытностью. Я в этот час утра постоянно пью здесь мой кофе.

   Комиссионер проговорил все это быстро, но необыкновенно плавно, отчетливо, сознавая собственное достоинство, и с последним словом своего монолога выжидательно поклонился.

   - Очень рад, - ответил Карозич, - мне нужно будет узнать один адрес.

   - Адрес? и это могу! - подхватил комиссионер, - мне почти все дома в Петербурге и все адресы сколько-нибудь замечательных лиц вполне известны.

   - Генеральшу фон Шпильце знаете?

   - Амалию Потаповну? Боже мой, да кто ж ее не знает! Так этот-то адрес нужен?

   - Этот самый; вы меня очень много обяжете, если сообщите...

   - Отчего же не сообщить? Всегда могу! Конечно, вы могли и сами узнать в адресном столе, но это не совсем-то удобно и мешкотно для иностранца, и притом вы не знаете даже, где адресный стол помещается, тогда как я могу сообщить сию же минуту, - значит, вам двойной выигрыш: время и спокойствие.

   - Ну, так сделайте одолжение: мне очень нужно знать.

   - Хорошо, хорошо, с удовольствием. А не угодно ли вам осмотреть Эрмитаж, например, Исакиевский собор, к Излеру вечером отправиться? Последнее в особенности я вам рекомендую.

   - Мне нужен адрес, только адрес, и пока больше ничего! - с легкой настойчивостью возразил Карозич, ясно заметив, что господин отлынивает от дела и старается заговаривать о вещах посторонних.

   - Ах, однако, мой кофе совсем простыл, да и газету еще не дочел я! - скороговоркой пробормотал комиссионер, быстро направляясь в противоположный конец комнаты, к своему месту, откуда весьма любезно кивнул из-за газеты Карозичу:

   - Извините, я одну только минуту.

   Но прошло и целых десять, а он все еще не двигался с кресла, уткнув нос в свою газету, и словно совсем позабыл не только об адресе, но и о существовании самого-то Карозича.

   Этот последний, наконец, понял, что предварительно надо дать денег, а потом уже спрашивать, что нужно, и потому, вынув из кармана бумажник, направился к столику комиссионера.

   - Ваша специальность - ваш труд, - начал он, сжав в кулаке трехрублевую ассигнацию. - Всякий труд должен вознаграждаться. Поэтому, так как я неоднократно буду еще пользоваться им - позвольте мне...

   За недоговоренной фразой последовала обычно секретная передача, вроде известных передач за визит малознакомым докторам.

   - Ах, помилуйте, что вы! как будто уж и нельзя без этого? Мне очень совестно, право, - смущенно заговорил комиссионер, пряча в карман (тоже маскированно и незаметно) полученную бумажку. - Извините меня, я так заинтересовался политикой: из Италии весьма интересные новости, - прибавил он, радушно пожимая его руку. - Так вам нужен адрес m-me фон Шпильце? Позвольте, я вам запишу: "Большая Морская, дом N 00, имя - Амалия Потаповна". Вам ее самое нужно видеть? - спросил он, отдавая клочок.

   - Ее лично.

   - Ну, так ступайте в правый подъезд, где швейцар стоит, а в левый не ходите...

   Карозич хотя и не понял, почему это не должно ходить в левый подъезд, если есть надобность лично до самой генеральши, однако, не продолжая далее расспросов, решился последовать совету комиссионера.

   Лишние двадцать лет на плечи хоть кого изменят. Генеральша фон Шпильце тоже отдала свою дань времени. Хотя на калмыцко-скуластом лице ее все так же лежал слой очень тонких косметик, но это уже была набеленная и нарумяненная старуха пятидесяти пяти лет от роду. Дородная полнота ее разбухлась в тучность. Одни только широкие шелковые платья шумели на ней по-старому. Впрочем, и рыжие немецкие волосы, и карие жирные глаза в толстых веках так же пребывали в благополучной неизменности; зато вздернутый французский нос - увы! - преобразился в сущую картошку и напоминал плохо пристегнутую пуговку. Но апломб, важность и манера держать себя с клиентами и посетителями, как и во время оно, остались все те же, если еще не усилились, ибо, как известно, ничто столько не способствует к умножению в человеке гордости, важности и самолюбивого апломба, как сознание своих преклонных лет, своей почтенной и безукоризненной старости. А m-me фон Шпильце не