Крестовский Всеволод Владимирович - Петербургские трущобы. Том 1.

с флейтой - вибрирует "Casta diva", и все эти разнородные, разнокалиберные звуки стоят в мглисто-неподвижном воздухе гнилого вечера и - своим диким диссонансом - какою-то кричащею тоскою врываются в душу: в этих диссонансах, среди этого мрака, вам невольно слышится убийственный голод и холод, - это какие-то вопли отчаяния, а не музыкальные звуки... Но не одни шарманки оглашают собою окраины Сенной; из низеньких подвалов темного Таировского переулка, как из глухой пропасти, порою вторят им то скрипка с клавикордами, отжившими мафусаилов век, то подобный скрипу несмазанной двери голос беззубой женщины:

  

   Моя рушая коша да

   Вшиму городу краша!

  

   - на мгновение донесется вдруг оттуда с попутным порывом ветра и тотчас же затеряется в закоулках торговых навесов да в высоких выступах и углах каменных громад, - затеряется и смолкнет, заглушенное громыханьем карет, ухабным уханьем ванек и другими не менее выразительными звуками. Вон, на другом конце площади, около знаменитого Малинника, раздается крупный говор и руготня, которые с каждой минутой становятся все громче и крупнее, собирают кучку праздных прохожих зрителей; кучка растет, прибывает и превращается наконец в целую толпу, из середины которой разлетается во все концы обширной площади тараторливая женская перебранка, издали очень похожая на кряканье всполошенных уток. Что это за крики и что за толпа? На что она смотрит и порою разражается таким поощрительным рыготаньем? Пьяная драка... клочья... кровь... Вон раздается призывной свисток полицейского-хожалого, которым он зовет на помощь подчаска, а в эту самую минуту, с противоположной стороны, у Полторацкого переулка, новые крики... "Караул! караул!" - слышится оттуда, и, судя по короткому, обрывающемуся выкрику, можно с достоверностью предположить, что человека взяли за горло и душат...

   Вы смущены этим криком? Он скверно, зловеще подействовал на ваше ухо и болезненно на ваше сердце? Но вот прошла минута - и его не слыхать, он донесся до вас только урывком, на одно мгновенье, после которого успел уже, подобно всем этим разнородным звукам, затеряться и утонуть в обычном гуле городской жизни...

   И вот надо всеми этими звуками, надо всей этой невеселой картиной мрачной, слякотной площади низко висит непроницаемо черное, сырое небо, и сыплет легкий снежок, который, не успев еще долететь до земли, превращается в мелкий, моросящий дождик.

   Был восьмой час на исходе.

   На гауптвахте шагал по платформе часовой с ружьем, укутанный в свою сермягу, а против него, с другой стороны улицы, мокли и дрожали разнородные группы нищих на паперти Сенного Спаса. В церкви кончалась служба. Нищих на этот раз собралось изрядное количество: завтра родительская суббота - значит, сегодня за всенощной изобилие купчих и прочих молельщиков, щедрых на подаяние по случаю предстоящего помина родителей и сродников.

   Вот группа простоволосых, босоногих девчонок и мальчишек, от пяти до двенадцати лет, в лохмотьях, со спущенными рукавами, в которых они отогревают свои закоченелые от холода руки, то есть одну какую-нибудь руку, потому что пока левая греется, правая остается протянутой к вам за подаянием. Текут у них от холода не то слезы из глаз, не то из носу посторонние капли; и стоят эти дети на холодном каменном помосте не по-людски, а больше все на одной ноге толкутся, ибо пока одна ступня совершает свое естественное назначение, другая, конвульсивно съежась и скорчась, старается отогреться в висящих лохмотьях. Чуть выходит из церкви богомолец - эта орава маленьких нищих накидывается на него, разом, всей гурьбой, невзирая на весьма чувствительные тычки и пинки нищих взрослых, обступает его с боков и спереди и сзади, иногда теребит за платье и протягивает вверх посинелые ручонки, прося "Христа ради копеечку" своим надоедливо-пискливым речитативом. Она мешает ему идти, провожает со ступеней паперти и часто шагов на двадцать от места стоянки преследует по мостовой свою жертву, в тщетном ожидании христорадной копеечки. Копеечка, по обыкновению, выпадает им очень редко, и вся орава вперегонку бросается снова на паперть, стараясь занять более выгодные места, в ожидании новых богомольцев. Это - самый жалкий из всех родов нищенствующей братии. Не один из этих субъектов успел уже побывать в исправительном доме, откуда выпущен на поруки людей, с которыми сходятся в стачку по этому поводу нищие взрослые, всегда почти эксплуатирующие нищих малолетних. Все эти мальчишки и девчонки, еще с пелен обреченные на подобную жизнь, являются будущими жертвами порока и преступления; это - либо будущие кандидаты в тюрьму и на каторгу, либо добыча разврата, который застигает их очень рано, если еще раньше разврата не застигнет их смерть. Часто случается, что нищая девочка, едва дойдя до двенадцатилетнего возраста, а иногда еще и раньше, начинает уже в мрачных трущобах Сенной площади, за самую ничтожную плату, отдаваться разврату.

   Нищие взрослые держат себя несколько солиднее малолетков. Если проходит богомолец не подающий, взрослые встречают его только протянутой рукой и просительным склонением головы. Но чуть изъявит он малейшее желание совершить обряд христианского милосердия, взрослые точно так же обступают со всех сторон доброхотного дателя, и несколько десятков сморщенных, грязных рук, с громким христорадничаньем, жадно протягиваются к нему во все промежутки и скважины сплоченной толпы, где только может протискаться промышленная пятерня пальцев. Часто случается, что доброхотный датель, после такого маневра со стороны нищей братии, по приходе домой не доискивается платка, кошелька или часов с цепочкой. Эти обступания целым кагалом производятся преимущественно за вечерними и всенощными службами, где рано наступивший мрак зимнего вечера по возможности скрывает такие эволюции нищей братии от зоркого ока полицейских хожалых, имеющих иногда обыкновение забирать ее в арестантские сибирки. Истинная бедность и нищета редко показывается в среде патентованных надворных и "притворных" (то есть стоящих в церковных притворах) попрошаек. Истинная бедность и нищета прежде всего совестлива, застенчива и робка; она держится одиноко, отдельно, и если решается обратиться с просьбой к прохожим, то просьба эта звучит прямым физиологическим голодом и действительной нуждой.

   Первый план между взрослыми попрошайками занимают бабы. Те же платья, как и у малолетних, те же кое-как сшитые лоскутья и расползающиеся швы лохмотьев, тот же официально-нищенский, как песня, выработанный и заученный речитатив, и на руках - завернутые в тряпки младенцы, часто, за неимением собственных, взятые напрокат. Вот стоят две безобразные, безносые старухи, которых во время оно не пощадила отвратительная болезнь, но пощадила смерть, дозволив им перейти летами за ту грань, где на Сенной по большей части оканчивается промысел разврата и начинается промысел нищенства. Они не успели добыть себе младенцев напрокат, а потому, вместо них, завернули в тряпье по полену и баюкают его, как ребенка. Впотьмах не видно, да и кто станет заглядывать, что там такое лежит у старухи!

   Второй план, ближе к притвору, заняло все то, что посильнее физически. Тут горбятся и хромятся попрошайки мужского пола с ходебщиками на построение. Третий план, в самом притворе, завоевала себе аристократия нищенства, всегда отличающаяся какими-нибудь особенностями и по преимуществу уродством. Вон в самом мрачном, темном углу дрожит и жмется высокая, худощавая старуха с вытянутым длинным носом и впалыми глазами, которые зорко высматривают добычу, клок черных с сединою волос выбился ей на лоб из-под мокрого платка и придает еще более дикий вид этой и без того уже дикой физиономии. Она тоже что-то кутает в лохмотья, но это не ребенок и не полено - это безобразная старуха-карлица-идиотка, которую она, как младенца, держит у себя на руках для привлечения людского сострадания. Идиотка очень мала и страшно худощава, седые космы волос ее спутались в беспорядке и мешают смотреть тупым бельмам навыкате. Трусливо-порывистые ужимки и движения сопровождают каждый взгляд идиотки, которая, чуть выдается ей спокойная минута, быстро схватывает в рот бахромку платка своей няньки, либо втянет туда же клок своих собственных волос, либо, наконец, с аппетитом принимается жевать комок штукатурки, сколупнутой ею от мокрой, отсырелой стены. Нищая старуха со своею странною ношею боится быть все время на виду; она прячется и жмется в темном углу от людских, а наипаче полицейских взоров, но это прятание заставляет ее еще зорче высматривать добычу. Чуть появится в дверях доброхотный датель, нищая с идиоткой бросается с быстротой и ловкостью дикой кошки в толпу собратов и, продираясь вперед, подставляет изможденную, высохшую руку. Едва эта морщинистая рука ощутит на заскорузлой коре своей ладони поданную копейку, как уже старуха с тою же быстротою удаляется в темноту своего обычного места, из которого она, словно паук из гнезда, жадно кидается на добычу.

   Вот у внутренних церковных дверей расположился не человек, а какое-то подобие человека, скорее намек на человеческий организм, безотрадно представляющийся взорам в виде кривого, горбатого и безногого существа, которое держится на деревянных колодках, прикрепленных к бывшим лядвеям, а ныне обрубкам человеческого тела, обрубкам выше колен, и движется с помощью рук, заменяющих ему ноги. Вся фигура его необыкновенно живо напоминает ежа или дикобраза, а в маленьких, глубоко ушедших глазах, которыми существо это поводит из стороны в сторону, светится что-то мышиное. "Господи, Исусе Христе, владычица тифинская!" - бессознательно произносит оно с каким-то высвистом своим фальцетным голосенком и правая рука его при этом необыкновенно быстро болтается, как бы торопясь наделать возможно большее количество крестных знамений. "Касьянчику-старчику Христа-а ради!" - выпевает он дрожащим голосом, силясь повыше вытянуть за подаянием свою руку, и подаяние по большей части, благодаря выгоде первого места, попадает прежде других в ладонь Касьянчика-старчика. Касьянчику-старчику никогда не удалось бы занять лучшего нищенского места, если бы у него не было сильной и близкой поддержки. Поддержка эта являлась в образе соседа и сотоварища его, известного под именем Фомушки-блаженного. Ражий, коренастый мужчина лет тридцати пяти, росту выше чем среднего, плечистый и плотный - он представлял действительно весьма внушительный и надежный оплот для такого жалкого существа, как Касьянчик-старчик. Фомушка никогда не мылся и никогда не стригся. Порыжелая бархатная скуфейка, на манер монашеской, частью прикрывала спутанные длинные космы его рыжих и жестких волос. Одутловато-мясистые жирные щеки и клюквенно-пухлый нос служили первыми характерными признаками его лупоглазой, отчасти свиной физиономии; физиономия эта украшалась рыжею щетиною вместо усов и клоками неопрятной бородищи, которая отдельными щепотьями произрастала у него в различных направлениях. Стальной обруч, заменяя собою пояс блаженного, охватывал в талии его черную хламиду, которая также старалась походить на монашескую ряску. Полы хламиды, вися оборванными клочьями, были насквозь пропитаны обильным слоем уличной грязи, которая, не будучи никогда счищаема, заскорузла тут в виде целых пластов, комков и наростов. От этого костюма и от самого Фомушки разило на три шага невыносимым смрадом. Но в этом смраде и в этой грязи своей Фомушка находил особенную усладу, а почитатели его относили все это к подвижничеству. Фомушка бойко и независимо стоял себе на своем месте, ежеминутно почесываясь и тяжело сопя носом на весь притвор церковный. Вся остальная братия чувствовала достодолжное почтение к его внушительному кулачищу, с которым, в самом деле, нехорошо бы было повстречаться в пустом, уединенном месте.

   Совершенный контраст с Фомушкой-блаженным представляла кривошейка - vis-a-vis* ежа-Касьянчика - женщина лет за сорок, с выражением благообразно-постного смирения в желтоватом лице. С головы ее спускался большой черный платок, а остальной костюм, отличаясь своею опрятностью, составлял нечто среднее между костюмом монашек и полусветским платьем мирских странниц, возлюбивших хождение по обителям. Особа эта, подобно Фомушке-блаженному, покровительством которого пользовалась наравне с Касьянчиком-старчиком, составляла своего рода авторитет и была известна под именем Макриды-странницы. Она резко отделялась от остальной братии, к которой ее даже и нельзя было причислить. Макрида стояла с книжкой - и, стало быть, подвизалась доброхотными сборами на построение храма. Говорила, будто ей по этому поводу сонное видение было. Эта Макрида-странница купно с Фомушкой-блаженным и Касьянчиком-старчиком составляли одно целое, как бы одну семью и преследовали одни и те же цели.

   ______________

   * Напротив (фр.).

  

   Позади всех этих групп разнородной нищей братии ежилась от холода еще одна новая личность, которая, крадучись кошачьей походкой, прохаживалась за спинами своих товарищей, видимо стараясь быть незамеченной ими. Но нищие вообще народ очень зоркий: крадущуюся личность они встречали и провожали градом крупных насмешек, от которых та отбивалась стоически терпеливым молчанием. Эта личность являлась в виде высокого, длинного, сухого старика в ветхом халатишке, подпоясанном дырявым фуляром. Энергически сжатые губы и брови, нависшие над тускло-неподвижными глазами, придавали ему какое-то странное, бессердечно-черствое выражение, которое сосредоточенно присутствовало без малейшей перемены на его пергаментно-бледной, выцветшей и давно не бритой физиономии.

   Служба кончалась; из церкви повалил народ.

   Вышел благочестивый блюститель порядка, и толпа нищих ребятишек, издали еще завидя приближение врага, на время его прихода разбежалась в темные закоулки поблизости церкви, а нищие взрослые постарались притвориться не нищими, и сделали вид, будто тоже выходят из церкви. Но блюститель порядка скрылся во мраке - и публика паперти заняла свои прежние роли.

   Вышел чахоточный купец и сунул грош в руку Касьянчика-старчика.

   - Не площай! - ткнул его пальцем в голову Фомушка и протянул к дателю свою широкую лапу. Макрида потянулась туда же с книжкой, на переплете которой "для близиру"* лежало несколько медяков. А в это самое время высокий сухощавый старик в халате, пользуясь теснотою, образовавшейся вокруг дателя толпы, незаметно стянул грош с макридиной книги и, с судорожной поспешностью сунув в карман, протянул из-под локтей какого-то нищего обе руки, в надежде, что подающий купец примет их за две отдельные руки двух отдельных личностей и в каждую положит по грошу. Эта проделка иногда удавалась худощавому старику, но она-то именно и вызывала бесконечные насмешки и покоры попрошаек. Едва Фомушка-блаженный очутился за спиною купца, как его тяжеловесная лапища легонько давнула загривок старика.

   ______________

   * Для виду (жарг.).

  

   - Ты что, леший? опять двурушничать? - просопел он ему шепотом.

   Старик только окрысился, защелкал зубами да часто замигал веками со злости и перебрался подальше от блаженного.

   Вышла молодая купчиха, охотница до раздач, - и на паперти повторился тот же самый процесс. Старик, в отдалении от Фомушки, снова двурушничал.

   Вышла купчиха пожилая, толстая, сонная, с благочестиво-тупым и забито-апатическим выражением в лоснящемся от поту лице, и, как к знакомой, приветливо обратилась к Макриде:

   - Здравствуй, Макридушка, здравствуй, голубушка! - заговорила она на полужалобный распев. - Приходи-тко завтра на блинки... родителев помянуть... Не побрезгуй... да вот - и блаженного упроси с собою,

   Фомушка при появлении этой особы мгновенно преобразил выражение своей физиономии, сделав его необыкновенно глупым и бессознательно улыбающимся, что означало у него вступление в амплуа юродивого.

   - Раба Степанида! - забормотал он, крестясь. - Ангели ликуют, на Москве колоколам трезвон... Ставь столы дубовые, пеки кулебяку с блинами: я те, раба Степанида, к небеси предвосхищу.

   - Предвосхищи, Фомушка, предвосхищи, блаженненький! - слезно умилялась низколобая толстуха, уловив только звукопроизношение, но не поняв значения последней фразы юродивого, и сунула пятак в его лапу.

   Ободренный Фомушка уже нараспев, скороговоркой доканчивал свою мысль:

   - Предвосхищу, мать моя, предвосхищу, идеже вся святии упокояются; на венчиках красные, христосские яйца, в яйцах Фомушкина копеечка мотается - тук-тук-тук молоточком!

   При фразе насчет упокоения и молоточка бессмысленный, овечий страх отразился на физиономии толстухи, Макрида, заметив это, толкнула в бок своего приятеля Фомушку и строго повела на него бровями.

   - Не печалуйся, раба, не печалуйся! - снова забормотал блаженный. - Гряди домой с миром, хозяин твой пьян лежит, надо полагать, бить будет; а ты, раба Степанида, сто лет проживешь.

   Раба Степанида успокоилась и вздохнула.

   - Это точно что, это ты правильно, голубчик, божью волю предсказываешь, - заговорила она в минорном тоне, - пожалуй, и вправду бить станет, потому надо бить, верно, хмельной воротился да самовару не нашел... Ох-тих-тих! житье-то наше!

   - Блаженный, мать моя, в просветлении теперь находится, в просветлении! - благочестиво пояснила ей Макрида. - А то тоже бывает, что на него затмение находит, яко мертв лежит, - это значит: душа его с богом беседует.

   - Касьянчику-старчику копеечку Христа-а ради! - прерывает и дребезжащий козелок безногого.

   Купчиха, повторив свое приглашение на блинки, оделяет пятаками Макриду с Касьянчиком и продолжает свое тучное шествие далее, с таким же наделом прочей братии. Сухощавый старик, озираясь на Фомушку, из-за чьей-то дальней спины протягивает свои длинные руки.

   Из церкви почти все уже вышли, когда на паперти появился невысокого роста плотный старичонко, по-видимому из отставных военных, в серой шинели и в солдатски скроенной фуражке с кокардой. Чувство амбиции и чувство самодовольства оживляли фигуру старичонки, необыкновенно ярко сочетаясь между собою и выказываясь в свиных глазах и в закрученных кверху, нафабренных щеточках-усах.

   - Осипу Захарычу - нижайший поклон! - неожиданно обратился он к худощавому старику. - Что поделываете, батенька, доброго?

   - Да вот... страдаю все... почечуй... - как-то глухо, ненаходчиво и болезненным тоном отвечал старик, видимо конфузясь от неожиданной и притом нежеланной встречи. - Молиться вышел, - продолжал он, стараясь неопределенно глядеть куда-то в сторону. - Благолепие - в храме-то... истинно сказать...

   - Да что это вы в таком легком костюме-то? а еще больны и не бережетесь, - укорил отставной, с участием покачав головою.

   Старик кинул взгляд на полы своего халатишка и окончательно сконфузился.

   - Это я... так... ничего... "не пецытеся" сказано... торопился к молитвенному бдению... не успел...

   - Да! торопился он! - укорливо стали обличать его кое-какие бабенки из нищих, затараторя все разом. - Поди, чай, нарочно натянул на себя!

   - Богачей этакой, да чтоб одежины хорошей у него не было.

   - Скареда, одно слово!

   - Торопился!.. А сам промеж нашего брата двурушничал - только хлебушки сиротские перебивает!

   - У самого-то, поди, посчитай-ка добра! Сундуки, чу, ломятся... Тоже ведь - сиротское все!

   - Что и говорить! Кащей-человек!

   Старик еще в самом начале этого потока обличающих замечаний торопливо поклонился отставному и, стараясь ни на кого не глядеть, бегом спустился со ступеней на площадь.

   - Ну, вы, тетки! Чего стоите?! Что младенцев домой не несете?! Поди-ко, переколели все от холоду, - марш домой! Живо! - заговорил самодовольный отставной, обратившись в несколько начальственном тоне к двум бабам с младенцами на руках.

   - Петра Кузьмич! господин Спица! майор ты наш милостивый! - просительски заклянчили бабенки. - Уж уважь ты нас, сирот, - оставь младенцев-то до завтрева!.. Опосле обеден - вот те Христос - принесем!

   - Ну, ну, ладно, ладно! без разговоров! это вздор, этого нельзя! - строго отрезал господин Спица.

   - Почему ж те нельзя? Мы ведь прокату твоей милости завсягды верно, со всем уважением...

   - Неси домой, сказано! - перебил майор, начальственно топнув ногою. - Отдайте там барыне, жене моей, да скажите, чтоб накормила их. А то вы - твари бесчувственные! на нас положились только, так вы мне всех младенцев переморите!

   - Да завтра мы бы и за ранней, и за поздней постояли бы... ноне выручки не больно-то казисты; еле-еле гривну в обедню настоишь, - сам знаешь!..

   - Врете, колотовки! Завтра родительская, - выручка лихая будет, - поэтому назавтра прокату - сорок копеек с младенца, коли кто брать хочет! - решительным тоном объявил для всеобщего сведения майор Спица.

   - Что ж так дорого? Несообразно больно! Завсягды по пятнадцати, много-много уж по двадцати брали, а ноне - нака-ся! Сорок! - возражали недовольные нищенки.

   - Ну, стойте без младенцев, мне все равно, - заключил майор, показывая намерение удалиться.

   - Да что ты, батюшка, больно кочевряжишься со своими младенцами-ту? - заметил ему косоглазый и криворукий слюняй. - Твой товар нашим бабам не больно-то еще и подходячий. Потому у твоих младенцев лицо чистое, а нам на руку то, коли младенцу все лицо язва источила... За язвленного в родительскую точно что - можно копеек тридцать пять, а за твоих больше четвертака не моги!

   Майор ответил слюняю только юпитеровским презрительно скошенным взглядом.

   - Опять же вон у Мавры и не горлодера совсем, - пояснила одна из заинтересованных в деле бабенок.

   - Так что ж что не горлодера?! - возразил недовольный майор. - Ну, щипни его, подлеца, полегоньку, или булавкой чуточку ткни - он тебе и будет кричать сколько хочешь!

   - Так как же, Петра Кузьмич, возьми по четвертаку со штуки! - пристали опять бабенки.

   - Тридцать пять - и ни одной копейки меньше! - порешил майор.

   - Мы те надбавим, ты нам спусти - вестимо, дело торговое, полюбовное... Хочешь тридцать да на косушку в задаток?

   Майор колебался. Косушка действовала соблазнительно.

   - Ну, уж так и быть, черти! Право, черти! - согласился Петр Кузьмич, махнув рукою. - Себе в убыток отдаю... Вынимай же, что ль, на косушку, да тащи ребят к барыне... Скажи, что я скоро буду - знакомого встретил, чаю напиться зашел...

   На гауптвахте барабанщик пробил повестку к вечерней зоре. Публика паперти очнулась и побрела в разные стороны, направляясь преимущественно к Полторацкому кабаку и перекусочным подвалам.

  

   В промежутке торговых навесов и каменных домов левой стороны образовалось нечто вроде переулка, который в течение дня переполнен группами закусывающего люда. Закусывают на ходу или стоя перед грязноватыми лотками со всякой всячиной. Днем тут - неугомонное, непрерывное движение; вечером же царствует тьма и пустота, ибо те же самые, вечно стоящие и вечно бродящие группы серого народа передвигаются несколько дальше - к Полторацкому дому и Таировскому переулку. Тьма перекусочного ряда всегда пребывает неизменною, потому что крыши зеленых навесов заслоняют собою свет газовых рожков. Этот импровизированный переулок служил для нашей братии обычным переходным путем от паперти Спаса до Полторацкого дома.

   Мокрый снег пополам с мелким дождем зарядили надолго. Туман и холод... Дикий воздух, дикий вечер, и все какое-то дикое, угрюмое...

   Вон потянулась нищая братия.

   Впереди всех - голодною походкою и частыми, широкими шагами забирает прямо по лужам высокая, тощая фигура старухи. Она кое-как прикрывает дырявым платком свою идиотку. Идет потупясь, ни на кого не глядит, и только сжимает в кулаке несколько собранных грошей, словно боясь, чтобы у ней кто не отнял их. Вслед за этим, далеко опередившим остальных, авангардом подпрыгивали мальчишки и девчонки, разбрасывая ногами брызги во все стороны; тянулись и ковыляли убогие кривыши, костыльники, сухоруки, немтыри и так называемые слепенькие. Салопницы - также аристократия нищенства - отделились гораздо раньше и пошли вразброд: кто на Вознесенский, кто в Гороховую; зато ходебщики "на построение" оставались при главном корпусе кривышей и костыльников, купно с Фомушкой-блаженным и Макридой-странницей. Шествие всей этой оравы убогих, грязных, дырявых заплат и вопиющего о хлебе безобразия замыкало собою, в виде арьергарда, безногое, цепко ползущее существо, какое-то пресмыкающееся, скорее гном, нежели человек, - гном, напоминающий черного большого жука, что с тяжким усилием, медленно и бочком, забирает вперед своими неуклюжими лапами. Это был горбатый еж, называющий себя Касьянчиком-старчиком.

   - Фома, а, Фома! - пискнул он своей болезненно-надорванной фистулой, остановясь на краю широко разлившейся лужи, словно таракан, обведенный кружком воды.

   Фома не слышал и продолжал шлепать сапожищами.

   - Фомка-черт! - с раздражением крикнул безногий, пустив ему вдогонку рыхлый комок снегу.

   - Я-у! - отозвался каким-то лаем блаженный.

   - Кульком хочу, - чижало ползти: лужица... - отрывисто и с передышкой пояснил свою надобность Касьянчик.

   Фомушка-блаженный захватил безногого своею сильной лапищей и, словно куль муки взвалив его сразу к себе на спину, зашагал через лужу кратчайшим путем к главному корпусу.

   - Ночуем ноне как? По купечеству к кому, что ли, пойдем, али так, в ночлежных? - осведомился старчик за плечами.

   - Не! Увеселиться желаю! - порешил блаженный, что означало у него всеночный загул в честной компании. - А тебе только бы кочерыжки свои распаривать по хозяйским лежанкам, - презрительно укорил он безногого, спускаясь с ним в преисподняя перекусочного подвала по обледенелой и сплошь забитой нанесенным снегом лестнице.

   - Сала! Сала!.. Горшков! Молока! - завопил Фомушка продавщицким речитативом, вприпрыжку вертясь по подвалу со своим кульком-Касьянчиком.

   - Продай молока! Молока давай! - приступила к нему почти вся сбродная орава детей и взрослых, и к спине старчика потянулось несколько десятков рук и ручонок, причем каждая норовила дернуть, щипнуть или колупнуть безногого.

   - Стоп-машина! - скомандовал Фомушка, подняв кверху указательный палец. - Вам чего? Молока?

   - Молока, Фомушка, молока! - опять приступила орава.

   - Погоди, народ! Еще не доили быка! - сострил блаженный, спуская на пол Касьянчика - и орава дружно зарыготала.

   В перекусочном подвале столпилось изрядное количество народа, так что становилось весьма тесновато и душно.

   Подвал являл собою низкую, почти квадратную комнату со сводами, узенькие тусклые оконца которой приходились как раз под потолком, в уровень с тротуаром, ибо стены этой комнаты были выведены в земле под уровнем уличного грунта. Правый угол занимала огромная русская печь, пылавшая красными языками жаркого пламени, которое заменяло собою освещение. Там нагревались чугуны с похлебкой и горохом и шипела на сковороде салакушка. Пареная треска, вместе с горьким запахом жарящегося масла и кислой, квашеной капустой исполняли этот триклиниум такого аромата, что у голодной оравы нищих от аппетита судорожно передергивало скулы. Пар от печи, масла и дыхания валил густыми клубами в настежь растворенную дверь, служившую с улицы, между прочим, проводником грязи, дождя и снега, которые свободно залетали сквозь нее в этот приют голодных отрепьев петербургской жизни. Низенькие стены, по которым убийственная сырость расписала свои темно-зеленые жилы, потеки и целые оазисы прыщевидных пупырышков-грибков, украшались, кроме этой естественной живописи, еще и суздальскими литографиями, где сквозь густые слои сурика и охры с трудом можно было разобрать "Геенну огненную" и "Царя Соломона-премудрого".

   У печи возился повар, скорее похожий на пароходного кочегара, чем на повара, и в суровом молчании удовлетворял требования своих потребителей, зачерпывая жестяным ковшом кому похлебки, кому гороху, причем предварительно взималась условная плата, - полторы копейки с порции. Немногие места у стен на скамейках были уже заняты, так что большинство должно было стоя лакать свою похлебку прямо из деревянных посудин. В одном углу сидела высокая старуха и кидала огрызки своей идиотке, которая, не разбирая, пожирала их с торопливой жадностью шарманочной обезьяны.

   Вообще весь этот подвал представлял какую-то дикую берлогу, озаренную красным отблеском мигающего пламени, - берлогу, где совершалось не менее дикое кормление голодных зверей. Тут насыщали себя только парии нищенства, которые не могут тратить на свое пропитание зараз более полутора или много двух копеек. Все же прочее забирало в подвале только перекуску, вроде студня, бычачьих гусаков да трески пареной и, завернув эти снеди если не в бумагу, то в полу одежды, отправлялось ужинать в Полторацкий, который являл в себе несравненно более комфорта, ибо, по естественному своему предназначению, изобиловал водкой, вмещал приятное общество и даже иногда оглашался звуками приватного гитариста.

  

   В Полторацкий надо было не спускаться в преисподняя, но подыматься почти что в бельэтаж, и вот туда-то, под предводительством Фомушки, направилась теперь из перекусочного подвала ватага ходебщиков, калек и убогих.

   Чуть перед этой компанией завизжала на блоке гостеприимная дверь кабака, чуть только обдало ее спиртуозными испарениями, как вдруг свершилось великое чудо: слепые прозревали, немтыри получали прекрасный дар слова, кривыши выпрямлялись, сухорукие, костыльники и всякие другие калеки убогие нежданно-негаданно исцелялись, становились здоровыми, крепкими людьми, и вся эта метаморфоза, все это чудо великое совершалось вдруг, в одно мгновение ока, от одного лишь чудодейственного веяния Полторацкой атмосферы. Один только еж - Касьянчик-старчик - не изменял своему убожественному горбу и безножию - и то потому, что в самом деле был человек горбатый и безногий.

   - А! Грызунчики! Грызуны! Грызуны* привалили! Много ль находили, много ли окон изгрызли**? Псковские баре, витебские бархатники! Ах вы, братия - парчевое платие! Наше вам, с кипятком одиннадцать, с редькой пятнадцать! Добро пожаловать, грызунчики! Милости просим, камерцыю поддержать!

   ______________

   * Нищие (жарг.).

   ** Просить милостыню (жарг.).

  

   Таков был приветственный взрыв восклицаний, которыми полторацкие завсегдатаи встретили нищенскую ораву, не перестававшую один за другим подваливать к стойке, с лаконическими требованиями косушек. Некоторые из братии недостававшую сумму денег дополняли карманными платками; один даже предъявил очень хороший портсигар, что, без сомнения, составляло негласные трофеи "притворного" стояния. Трофеи эти мгновенно исчезали за кабацкой стойкой.

   Сивушный пар; густая толпа перед стойкой; многочисленные группы за отдельными столиками; крупный, смешанный говор, женские восклицания, порою хлест побоев и вопли; копоть от непокрытой стеклянным колпаком лампы; в стороне - маркитант с горкой разных закусок, преимущественно ржаных сухариков, ржавой селедки и соленых огурцов, раздробленных на мелкие кусочки; наконец, шмыганье подозрительных личностей с темным товаром; суетливая беготня подручных да подносчиков, собирающих порожние посудины, и обычные отвратительные сцены вконец опьяневших субъектов, из которых некоторым тут же гласно-всенародно обчищают карманы, сдирают одежду и обувь, - вот та мутная, непривлекательная картина, какую с первого взгляда представляет знаменитый в летописях петербургских трущоб кабак Полторацкий.

   Нищие расселись как попало: кто на подоконник со своим студнем, кто, за недостатком столов, даже и на полу, в уголок приткнувшись; одна только компания Фомушки, состоявшая из Макриды с Касьянчиком и криворукого, косоглазого слюняя с двумя немтырями, заняла отдельный стол для своей трапезы. Эти ужины нищей братии возбуждали сильное неудовольствие маркитанта, видевшего в них подрыв своей коммерции.

   В компании Фомушки шел разговор о двурушничаньи худощавого старика-халатника в то время, как к блаженному подошел одетый в партикулярное платье высокий рыжий человек, угрюмого выражения в злобных глазах исподлобья, и бесцеремонно опустился подле него на скамейку, отодвинув для этого, словно какую вещь, Касьянчика-старчика.

   - Чего тебе, Гречка? - отнесся к нему своим обычным лаем Фомушка.

   - Ничего; звони* знай, как звонилось, а мы послушаем, - отрезал Гречка и расселся таким образом, что явно обнаружил намерение слушать и присоединиться к разговору.

   ______________

   * Говори (жарг.).

  

   - Надоть ему беспременно ломку, чтоб не двурушничал, - продолжал косоглазый слюняй.

   - Кому это? - осведомился Гречка.

   - Хрыч тут один есть, - такой богачей, сказывают, а сам промеж нас кажинную субботу за всенощной христорадчичает, - так вот, говорю, ломку ему надо.

   - Какой богачей?

   - А вот - Фому спроси, он его знает.

   - Какой-такой богачей-то? - повторил Гречка, отнесясь к блаженному.

   - Есть тут такой, - неохотно отвечал этот. - Морденкой прозывается... скупердяище, не приведи бог.

   - Все это одна жадность человеческая, любостяжание, - заметила Макрида в назидательном тоне.

   - Да богачей-то он как же? - добивался настойчивый Гречка.

   - А тебе-то что "как же"? Детей крестить хочешь, что ли? Небось, на зубок не положит.

   - Нет, потому - любопытно, - объяснил Гречка.

   - Любопытно... ну, в рост капитал дает под проценту да под заклад - вот те и богачей?

   - И много капиталу имеет?

   - Поди, посчитай!

   На этом разговор прекратился, и Гречка сосредоточенно стал что-то обдумывать.

   - Подь-ка сюда! - хлопнул он по плечу блаженного.

   Они отошли в сторону.

   - Половину сламу* хочешь? - вполголоса предложил Гречка.

   ______________

   * Доля добычи (жарг.).

  

   - За какой товар? - притворился Фомушка.

   - Ну, за вашего... как его... Морденку, что ли?

   - А как шевелишь, друг любезный: на сколько он ворочает? - прищурился нищий.

   - Косуль пять* залежных будет - и ладно.

   ______________

   * Тысяч пять (жарг.).

  

   - Мелко плаваешь!.. Сто, а не то два ста - вон она штука!

   Гречка выпучил глаза от изумления.

   - Труба!..* Зубы заговариваешь!** - пробурчал он.

   ______________

   * Вздор, пустяки (жарг.).

   ** Сбиваешь с толку (жарг.).

  

   - Вот те святая пятница - верно! - забожился Фомушка.

   - Ну, так лады*, на половину, что ли?

   ______________

   * Хорошо (жарг.).

  

   - Стачка* нужна, - раздумчиво цмокнул блаженный.

   ______________

   * Сделка, уговор (жарг.).

  

   - Вот те и стачка, - согласился Гречка. - Первое: твое дело - сторона; за подвод* половину сламу; ну, а остальное беру на себя: я, значит, в помаде**, я и в ответе.

   ______________

   * Устроить предварительную подготовку дела (жарг.).

   ** Здесь: воровство (жарг.).

  

   - А коли на фортунке к Смольному затылком*, тогда как? - попробовал огорошить его Фомушка.

   ______________

   * Торжественный поезд преступника к эшафоту; фортунка - позорная колесница (жарг.).

  

   Гречка презрительно скосил на него свои маленькие злые глаза.

   - Что - слаба, верно? - усмехнулся он. - Трусу празднуем? Не бойся, милый человек: свою порцию миног сами съедим*, с тобою делиться не станем, аппетиту хватит!

   ______________

   * Есть миноги - принять наказание плетьми (жарг.).

  

   Фомушка подумал. Товарищ казался подходящим и надежным.

   - Миноги, стало быть, за себя берешь? - торговался он.

   - Сказано съем! - огрызся товарищ. - Мы-то еще поедим либо нет - бабушка надвое говорила... Раньше нас пущай других покормят; много и без нас на эту ваканцию найдется, а мы по вольному свету покружимся, пока бог грехам терпит, - рассуждал он, ухмыляясь.

   - Ну, коли так, так лады! - порешил Фомушка, и ладони их соединились.

   - Майора Спицу знаешь? - продолжал он уже интимным тоном. - Этот самый майор, значит, первый ему друг и приятель... От него мы всю подноготную вызнаем насчет нашего клею.

   - Как, и ему тырбанить?* - с неудовольствием насупился Гречка. Он уже считал деньги Морденки в некотором роде своею законною собственностью.

   ______________

   * И с ним делиться долей добычи? (жарг.)

  

   Фомушка свистнул и показал шиш.

   - Нас с тобой мать родная дураками рожала? - возразил он. - Больно жирно будет всякому сдуру тырбанить - этак, гляди, и к дяде на поруки* до дела попадешь. А мы вот так: у херова** дочиста вызнаем, потому как он запивохин, так мы ему только селяночку да штоф померанцевой горькой - и готово.

   ______________

   * Угодить в тюрьму (жарг.).

   ** Пьяного (жарг.).

  

   - Ходит!* - согласился и одобрил Гречка. - А где же поймать-то его? - домекнулся он. - Надо бы работить** поживее.

   ______________

   * То же, что лады - идет, согласен (жарг.).

   ** Обделывать дело (жарг.).

  

   - В секунт будет! - с убеждением уверял блаженный. - Он, значит, осюшник* на косушку сгребал, за младенцев заручился - и теперича нигде ему нельзя быть, окромя как на Сухаревке.

   ______________

   * Двугривенный (жарг.).

  

   - Стало быть, махаем, - предложил Гречка.

   - Махаем! - охотно согласился Фомушка, - и два новых друга немедленно же удалились из Полторацкого.

  

   Высокая надворная стена четырехэтажного дома, который с уличного фасада смотрит еще несколько сносно, представляла почти невозможное и весьма опасное явление. Человеку свежему и непривычному трудно было бы взглянуть без невольного ужаса на этот угол, выходящий на первый из многочисленных и лабиринтообразных дворов Вяземского дома. Представьте себе этот угол, образуемый двумя громадными каменными стенами, который дал трещины во всю вышину четырехэтажного здания, и, вследствие этих трещин, вы видите, как покоробило эти две соприкасающиеся стены, как одна из них выдалась вперед, наружу - цемент не выдержал, и связь между кирпичами двух соседок порвалась, - того и гляди, что в один прекрасный час вся эта гниль, вся эта насквозь пробрюзгшая стена рухнет на вашу голову. Она и то разрушалась себе понемножку. Штукатурка давным-давно отстала и почти вся отвалилась. Нет-нет, да, гляди, упадет откуда-нибудь новый кусище, обнаружа после себя неопределенного цвета кирпичи, которые, словно червь, источила и проела насквозь прелая сырость. Вместе со штукатуркой валится иногда и гнилой кирпичик. В крепкие морозы вся стена бывает покрыта слоем льда, а в оттепели - извилистыми потеками воды, которую источают из себя эти самые кирпичи до новой заморози. И вот к этой-то стене прилажена снаружи каменная лестница, более удобная для увеселительного спуска на салазках, чем для всхода естественным способом, ибо вся была покрыта толстым слоем намерзлой и никогда не соскаблива