Крестовский Всеволод Владимирович - Петербургские трущобы. Том 1.

емой грязи. Лестница эта, примыкавшая левою стороною к стене, с правой стороны своей не была защищена никакими перилами, а вела она довольно крутым подъемом во второй этаж этого огромного дома, так что в темную ночь, в особенности хмельному человеку, не было ничего мудреного поскользнуться или взять немного в сторону, для того чтобы неожиданно грохнуться вниз и размозжить себе голову о камни. Но, несмотря на это видимое неудобство, по головоломной лестнице то и дело спускались и поднимались разные народы во всякое время дня и ночи. Лестница оканчивалась наверху узенькой и точно так же ничем не огороженной площадкой перед входной дверью, которая вела на коридор, в благодатную Сухаревку.

   Гниль и промозглая брюзгость - вот два необходимые и при том единственные эпитеты, которыми можно характеризовать и все и вся этой части Вяземского дома. Прелая кислятина и здесь является необходимым суррогатом воздуха, как и во всех подобных местах, куда струя воздуха свежего, неиспорченного, кажись, не проникала еще от самого начала существования этих приютов. Некрашеные полы точно так же давно уже прогнили, и половицы в иных местах раздались настолько, что образовали щели, в которых могла бы весьма успешно застрянуть нога взрослого человека, а уж ребенка и подавно. Ходить по этим полам тоже надобно умеючи, ибо доски столь много покоробились, покривились, иные вдались внутрь, иные выпятились наружу, что на каждом шагу являли собою капканы и спотычки каждому проходящему неофиту. Грязные, дырявые лохмотья и клочья какой-то материи заменяли собою занавески на окнах, а эти последние отличались такою закоптелостью, что в самый яркий солнечный день тускло могли пропускать самое незначительное количество света; по этой-то причине мутный полумрак вечно господствовал в Сухаревке. Рваные, поотставшие и засырелые обои неопрятными полотнищами висели по стенам в самом неуклюже-безобразном виде. Вся остальная обстановка со всеми харчевенными атрибутами как нельзя более гармонично соответствовала этим обоям, полам и занавескам.

   В средней, то есть наиболее чистой комнате - если только можно применить к ней слово "чистая", ибо и тут стояла полуразрушенная, почернелая от копоти и сажи голландская печь, - восседали две личности, уже несколько известные читателю. Это были майор Спица и Иван Иванович Зеленьков, сохранивший еще доселе свой "приличный костюмчик" и неизменно "халуйственную" физиономию. Оба знакомца разговаривали о чем-то, как видно было, весьма по душе. Майор взирал на Ивана Ивановича милостивым оком веселого Юпитера, ибо Иван Иванович угощал майора пивом.

   - Доброму соседу на беседу! - подойдя к столу вместе с Гречкой, сказал Фомушка, обратившись к майору. - Примешь, что ль, в компанию, ваше высокоблагородие? Штоф померанцевой поставлю, потому - сказано: ныне увеселимся духом своим.

   Сладостное известие о померанцевой подействовало, как и надо было ожидать, достодолжным, то есть самым благоприятным, образом. Фомушка с Гречкой присоединились к обществу майора. Две-три рюмки еще более умаслили надменно-свиные глазки господина Спицы и развязали ему язык. Он стал уверять Фомушку в своей истинной любви и дружестве.

   - А ведь мы двурушника-то побьем - вот те кол, а не свечка, коли не побьем! - сказал между прочим Фомушка, ударив кулаком по столу...

   Гречка притворился, будто не знает, о ком и о чем заводит речи блаженный, и потому поинтересовался узнать, кто этот двурушник. Фомушка сообщил. Зеленьков очень изумился.

   - Как?.. Так неужто он милостыню сбирает? - воскликнул он.

   - А ты его знаешь? - вопросил блаженный, который имел привычку тыкать всем и каждому без разбору.

   - Очень даже, можно сказать, коротко, - амбициозно заметил Иван Иванович, несколько задетый этим тыканьем.

   Фомушка налил ему рюмку. Амбиция господина Зеленькова смягчилась: он почувствовал даже некоторую всепрощающую теплоту относительно Фомушки.

   - Знаком, стало быть? - в виде пояснения спрашивал последний.

   - Личным пользуюсь... комиссии всякие справлял, как, значит, закладывать поручали господишки разные.

   - К самому, стало быть, хаживал?

   - Хаживал, и на фатере бывал; а живет же мерзостно - скупость-то что значит!

   - Большую фатеру держит?

   - Три комнаты да кухня.

   - Бобылем живет, али есть кто при нем?

   - Окроме куфарки - никого; две персоны, стало быть; да сын иногда захаживает.

   Фомушка слегка толкнул Гречку. Тот как бы невзначай крякнул: "Смекаем мол". Но от зоркого глаза Ивана Ивановича это незаметное движение не ускользнуло. "Что-нибудь да неспроста", - сообразил он мысленно и покосился на Спицу, но захмелевший майор очень благодушно почивал, откинувшись на спинку стула.

   - А недурно бы эдак тово... запустить лапу в сундучок к Морденке-то? Кабы добрый человек нашелся! - прицмокнув языком, схитрил Иван Иванович, не относясь собственно ни к кому из присутствующих.

   - Соблазн! - со вздохом и столь же безотносительно откликнулся Фомушка.

   Гречка ни словом, ни знаком не выразил своего участия в мысли Зеленькова; он только сдвинул свои брови да понуро потупился.

   Прошла минута размышления.

   - А где он живет? - неожиданно спросил блаженный.

   Зеленьков быстро, но пристально вскинул на него сообразительный взгляд.

   - Н... не знаю, право, где теперь... давно уже не был... не знаю... Слыхал, что переехал, - нехотя отвечал он каким-то сонливо-апатическим тоном и для пущей натуральности даже зевнул.

   Фомушка опять толкнул локтем своего соседа и наполнил рюмки.

   - Это вы для меня-с? Чувствительнейше благодарен и на том угощении, - отказался Иван Иванович, решась быть осторожнее.

   - Да ты пей, милый человек... будем мы с тобою други называться, - убеждал нищий, насильно тыча ему расплесканную рюмку.

   - Душа меру знает... Как перед богом - не могу, - вежливо расшаркался Зеленьков с видом сердечного сожаления и застенчиво стал тереть обшлагом свою пуховую шляпу.

   - Ну, была бы честь предложена - от убытку бог избавил, - полуобидчиво заключил блаженный и с размаху хлобыстнул одну за другой обе рюмки.

   Иван Иванович окончательно расшаркался и отошел к китайскому бильярду, именуемому во всех заведениях этого рода "биксом".

   - А ведь мухортик-то* - штука, - вполголоса отнесся блаженный к своему товарищу. - Смекалку, ишь ты, как живо распространил... Из каких он?

   ______________

   * Партикулярный человек (жарг.).

  

   - Надо полагать, из Алешек*, - сказал Гречка.

   ______________

   * Из лакеев (жарг.).

  

   - А может быть, из Жоржей*.

   ______________

   * Из мошенников (жарг.).

  

   - Гм... Может, и оно! Я его кой-когда встречал-таки... Коли из Жоржей, так, стало быть, на особняка идет*, - размышлял Гречка.

   ______________

   * Заниматься воровством в одиночку (жарг.).

  

   - А мы его, милый человек, захороводим*, потому - польза.

   ______________

   * Подговорим на воровство прислугу в доме (жарг.).

  

   Гречка подумал и согласился на это предложение. Фомушка пожелал проверить свои соображения и узнать обстоятельнее, кто и что за птица сидевший с ними человек, для чего растолкал почивавшего майора.

   - Отменный человек, полированный человек, - хрипло пробормотал майор, пытаясь снова уснуть безмятежно. Остальные сведения, кое-как добытые от него Фомушкой, заключались в фамилии Ивана Ивановича да в том, что Иван Иванович - человек нигде не служащий, а занимающийся разными комиссиями.

   - Дело на руку, - решили товарищи и отправились к Зеленькову с бесцеремонным предложением на счет морденкиных сундуков, основываясь на его же мнении, что недурно бы запустить туда лапу.

   Подобный опрометчивый поступок со стороны таких обстреленных воробьев для человека, незнакомого с нравами и бытом людей этого разряда, может показаться более чем странным. А между тем, невзирая на великую свою хитрость и осмотрительность, заурядные мошенники отличаются часто совсем детскою, поражающею наивностью. Но в этом случае не совсем-то наивность и опрометчивость руководили поступком двух приятелей. "Он нас не знает, мы его не знаем; деньги нужны всякому - никто себе не враг; а попадется да проболтается - знать не знаем, ведать не ведаем; и с поличным люди попадаются, да вывертываются благодаря незнайке, так и мы авось увернемся, бог милостив". Таким или почти таким образом формулируются соображения мошенников в обстоятельствах, подобных настоящему. Убеждение, что смелость города берет, и возможность отпереться и не сознаваться при самых очевидных уликах помогают им сходиться для общего дела с людьми почти им незнакомыми, но в которых они провидят известную дозу существенной пользы.

   Иван Иванович, никак не ждавший столь прямого подхода, сначала было опешил, даже перетрухнул немного: "Что-то вы, господа, какие шутки шутите?" Потом, видя, что товарищи отнюдь не шутят, а очень серьезно и обстоятельно предлагают ему весьма выгодную сделку, Иван Иванович впал в своего рода гамлетовское раздумье: "Быть или не быть?" - решал он сам с собою.

   - Ты, милый человек, не бойсь, ты только подвод сделай, укажи да расскажи, а делопроизводством другие заниматься станут. Наше дело с тобой - сторона; мы, знай, только деньгу получай, а черную работу подмастерья сварганят, - убеждал блаженный.

   - Они в деле, они и в ответе, - пояснил Гречка.

   Иван Иванович колебался. "Хорошее дело - деньги, а хороший куш и того лучше; брючки бы новые сделать, фрачок, жилетку лохматую, при часах с цепочкой, и вообще всю приличную пару... пальто с искрой пустить, кольцо с брильянтом. В Екатерингоф поехать... вина пить... Хорошо, черт возьми, все это! А попадешься? Что ж такое - попадешься? Дураки попадаются, а умный человек никогда не должон даже этого подумать себе, не токмо что допустить себя до эдакова поношения, можно сказать!"

   Такие-то соображения и картины относительно разных удовольствий и костюмов молнией мелькали в голове Зеленькова.

   - Кабы мы тебя на убийство подбивали, ну, ты тогда не ходи; а то мы не убивать же хотим человека, а только деньжат перехватить малость, стало быть, тут греха на душу нет, - убеждал блаженный.

   "И в самом деле, - согласился мысленно Иван Иванович, - ведь украсть - не убить! А в эвтим деле кто богу не грешен, царю не виноват?"

   - Кабы он еще был человек семейный, в поте лица питаяйся, - продолжал Фомушка, пуская в ход свое красноречие, которое обыкновенно очень умиляло людей, верующих в его подвижничество и юродство, - ну, тогда бы посягнуть точно что грех: у нища и убога сиротское отъяти. А ведь он, аспид, кровопийца, неправым стяжанием владает; а в писании что сказано? - лихоимцы, сребролюбцы, закладчики - в геенну огненную! Вот ты и суди тут!.. Ведь он не сегодня завтра помрет - с собой не возьмет, все здесь же оставит, волками на расхищение - так не все ль одна штука выходит? Лучше же пущай нам, чем другим, достается.

   - Это точно что, это вы правильно, - мотнув головой, поддакивал Иван Иванович, и в конце концов дал свое согласие на дело. Перед ним еще ярче, еще привлекательнее замелькали разные брючки, фрачки и тому подобные изящные предметы.

  

   В это время мимо вновь созданного триумвирата прошел самоуверенно-тихою и степенно-важною поступью благообразный маститый старик в долгополом кафтане тонкого синего сукна. Видно было человека зажиточного, солидного, который знает себе цену и умеет держаться с ненарушимым достоинством. Этот высокий лысый лоб, на который падала вьющаяся прядка мягких серебристых волос, эти умные и проницательные глаза, широкая и длинная борода, столь же седая, как и волосы, наконец строгий и в то же время благодушный лик придавали ему какой-то библейский характер - кажись, так бы взять да и писать с него Моисея, какого-нибудь пророка или апостола. При появлении его некоторые из присутствующих почтительно встали и поклонились. Старик ответствовал тоже поклоном, молчаливым и благодушным.

   - А, патриарх!.. Се патриарх грядет, - воскликнул Фомушка и, скорчив умильную рожу, с ужимками подошел к нему, заградив собою дорогу.

   Старик приостановился и медленно поднял на него свои полуопущенные взоры.

   - Что чертомелишь-то, кощун! дурень! - тихо сказал старик внушительным тоном и строго сдвинул свои седые, умные брови.

   - Потому нельзя, никак нельзя иначе, - оправдывался нищий.

   Старик более не удостоил блаженного никаким словом, но слегка отстранил его рукою и прошел в смежную комнату, откуда сквозь затворенную дверь слышна была циническая песня, которую горланили около десятка детских голосов.

   - Ваше степенство! Пров Викулыч! не откажи в совете благом - дело есть, - остановил его в дверях вновь подскочивший Фомушка и подал знак своим двум товарищам, чтобы те следовали за ним в смежную комнату.

   В этом высоком, сановитом старике читатель может узнать старого знакомого - ершовского буфетчика, Пров Викулыч, по всей справедливости, мог носить титул патриарха мазов*. Несколько лет назад он оставил свою буфетческую должность и "отошел на покой". Известно было, что он сколотил себе весьма изрядный капиталец; но где и как хранились его деньги - того никто не ведал. Он, будучи одиноким человеком, занимал со своею кухаркою небольшую, но опрятную квартиру в одном из соседних домов, и главным украшением жилища его служило "божие милосердие" в серебряных окладах, с вербными херувимами, страстными свечами, фарфоровыми яйцами и неугасимой лампадой. На полке присутствовали избранные книги, служившие постоянным и любимым чтением хозяину. Тут были святцы, Четьи-минеи в корешковых переплетах с застежками и два тома из Свода законов - десятый и пятнадцатый. Пров Викулыч был отменный начетчик, искусный диспутант и великий юрист. Он с полным убеждением и верою исполнял обряды религии, очень усердно посещал в каждый праздник храм божий, соблюдал среды и пятницы и все посты, а говел четырежды в год неукоснительно. И это - по чистой совести - никто из знавших его не мог бы назвать фарисейским лицемерием: все сие творил он по внутренним побуждениям совершенно искренно. Великим грешником также себя не считал, ибо в жизнь свою не сотворил ничего против заповедей "не убий" и "не укради"; а перекупку заведомо краденых вещей, которую с переменою звания совсем оставил, он не почитал подходящею под восьмую заповедь, тем более что все стяжание свое намеревался по смерти завещать в разные монастыри, буде сам не успеет принять сан монашеский, о чем всегда любил мечтать с особенной усладой душевной. Любимым занятием Прова Викулыча были религиозные препирания с раскольниками; здесь он входил в истинный, даже ожесточенный пафос, особенно когда мог побивать противника на основании текстов писания. Капитала своего Пров Викулыч не трогал, а жил, так сказать, на общественном иждивении. Мы уже сказали, что он был великий юрист. Всевозможные статьи, параграфы и пункты, особенно пятнадцатого тома, были знакомы ему в совершенстве. Знанием всей казуистики, всех ходов и закорючек полицейских и судебных мест владел он с замечательною прозорливостью. Но "хождений по делам" и стряпчества Пров Викулыч на себя не принимал. Он обучал только приходящих к нему за советом мошенников. Если который из них попадался под следствие - учил всевозможным отводам, указывал тайные лазейки и все те пункты закона, которые хотя мало-мальски могли послужить в пользу подсудимого. Следуя словам писания, которое повелевает посещать в темнице заключенных, он навещал иногда знакомых арестантов для осведомления о ходе их дел и подачи благих советов. Если арестанту хотелось на поруки, Пров Викулыч, как личность ни в чем зазорном не замеченная и под судом и следствием не состоящая, являлся поручителем, даже деньги свои давал иногда в долг, когда подсудимый мог отделаться взяткою, а наличных не имел. И, кажется, не было примера, чтобы деньги эти впоследствии ему не возвращались. Если задумывалось какое-нибудь ловкое, сложное и рискованное предприятие, знакомые мошенники почти всегда предварительно шли к нему за советом. Пров Викулыч сметливым оком своим соображал и обдумывал дело, давал опытный и умный совет, как ловчее, тоньше и безопаснее его обделать, приводил закорючки и пункты, которые могут служить и pro и contra** в данном случае, и как скоро предприятие удавалось - получал свою долю благодарности. Таким-то способом и жил он на общественном иждивении. Крайне осторожный и осмотрительный, он сохранил себе официально "честное имя" и был твердо уверен, что никогда и ни в чем не попадется. Если б вы назвали его мошенником, он бы до глубины души оскорбился, ибо с полным убеждением почитал себя честным человеком и истинным христианином. "Возлюби ближния своя", - неоднократно повторял он, как свое нравственное убеждение, и на этом основании помогал мошенникам, раздавал нищим милостыню. Жоржи чтили в нем истинного своего благодетеля и называли патриархом мазов.

   ______________

   * Опытных воров, атаманов (жарг.).

   ** За и против (лат.).

  

   Мое тело - тело бело

   Разгуляться захотело...

  

   - отхватывали сиплые детские голосенки в отдельной, непроходной комнате, когда за порог ее ступили Пров Викулыч и компания Фомушки.

   Опрокинутые стулья, чайный прибор, пивные бутылки и водка служили признаками оргии, происходившей в этом уголке. С десяток мальчишек, от десяти до пятнадцатилетнего возраста, в разнокалиберных костюмах, наполняли небольшую горницу. Некоторые из них были положительно пьяны. Посредине происходила пляска. Двенадцатилетний мальчик отхватывал вприсядку трепака перед женщиной, еще молодой и даже недурной когда-то, на которой однако уже неизгладимо лежало отталкивающее клеймо разврата. Ее испитое, горящее хмельным румянцем лицо вполне гармонировало с такими же испитыми лицами мальчишек. Подле танцующей пары ухарски восседал на табурете один взрослый и своими восклицаниями поощрял безобразную пляску.

   - Цыц, вы, чертенята! Брысь под печку! - топнул на них Пров Викулыч. - У добрых людей пятница, а они срамные песни орут!

   - Беса плясовицею и скаканием тешат! - промолвил от себя богобоязненный Фомушка.

   Ребятишки немного притихли, взрослый почтительно привстал с табурета, плясунья удалилась за двери даже с некоторой робостью, потому что Пров Викулыч баб не любил.

   - Что у вас за кагал тут жидовский? - несколько благосклоннее спросил он, с достоинством рассевшись на диване.

   - А вот - звонков* обучаю... Хотите - икзамет можно сделать? - с улыбкой отозвался взрослый, красивый парень лет двадцати пяти, в камлотовом пиджаке.

   ______________

   * Учеников мошенников (жарг.).

  

   - Не "икзамет", а экзамен, слово греческое, - докторально-педантически и совсем уже благосклонно поправил патриарх, любивший иногда щегольнуть своим знанием и начитанностью.

   Камлотовый пиджак, сознавая ученое превосходство патриарха, скромно ухмыльнулся и провел рукой под носом.

   - Ну, делай, пожалуй; а я погляжу, да вот с добрыми людьми покалякаю, - согласился старик, приглашая компанию Фомушки подсесть к дивану.

   Фомушка "сделал уважение" ему рюмкой мадеры, которою всегда эти господа угощают таких сановитых людей и которую очень любил Викулыч, хотя сначала и отказывался пригубить по случаю пятницы. Затем, представя ему Зеленькова, Фомушка вполголоса приступил к изложению задуманного дела с Морденкой, а камлотовый пиджак начал экзамен.

   Он поставил табурет посредине комнаты и вынул из кармана ременный жгут.

   - Вы, новички, слушай! - обратился он к трем мальчикам, из которых один, бледный, худощавый ребенок лет десяти, стоял позади всех у окна и не то со страхом, не то с удивлением глядел на все происходившее в этой комнате.

   Видно было, что он дичился, что все это казалось ему странным и чем-то новым, невиданным.

   - Слушай! - повторил камлотовый пиджак. - Вот Сенька будет у меня форточничать, а вы - чур! - глядеть да учиться! Когда, значит, пойдем на работу и случится при эфтим деле в форточку пролезть, так надо, чтоб было аккуратно и без шуму. А коли нашумим, ребятки, так березовой каши в части похлебаем! Ну, Сенька, полезай! - скомандовал он плясавшему мальчишке. - Да гляди у меня, пострел: буде чуточку только сдвинешь табурет - жгут!

   Сенька скинул сюртучонок и ловко полез между ножками и нижней перекладиной табурета. Камлотовый пиджак - жгут наготове - в наблюдательной позе стал над мальчишкой.

   Сдвинул.

   Раздался удар по спине и крик, слившийся со смехом мальчишек.

   - Ах ты, девчонка!.. Он еще голосить тут вздумал!

   - Да ведь больно... не приноровишься сразу... - простонал со слезами на глазах пролаза, вскочив на ноги.

   - Затем и бьют, чтоб было больно, - пояснил ментор. - Даст бог, на Конной попадешься к Кирюшке* в лапы - еще больнее будет - значит, с младости приучаться надо.

   ______________

   * Кирюшка - палач, некогда бывший в Петербурге. Его имя вделалось синонимом палача.

  

   Мальчик, убежденный этим аргументом, полез опять и опять сдвинул на полвершка табуретку. Новый, еще сильнейший удар, но на этот раз уже ни малейшего крика.

   - Молодец!.. Валяй сызнова, да делай начистоту! - ободряет ментор - и ученик его с изумительною ловкостью пролезает наконец между ножек - туда головой, а потом обратно ногами - ни на одну линию не сдвинув табуретки.

   - Молодец, Сенька! ай да молодец! - восклицает ментор, приходя в истинный восторг. - Пошел, налей себе стакан водки в награду.

   Пров Викулыч слушает Фомушку с компанией и в то же время, самодовольно поглаживая свою прекрасную бороду, с благоволивой улыбкой смотрит на искусство юного Сеньки. Одно только не совсем-то нравится ему: "Зачем мальчуга водку дует? - потому: пятница, и опять же нравственности ущерб, хотя, с другой стороны, трудно и не испивать в этаком положении". Так рассуждает Пров Викулыч, а камлотовый пиджак уже представляет на его благоусмотрение новые плоды своей ланкастерско-педагогической деятельности. Он сел на табурет, положил к себе в карман довольно узких панталон кошелек с деньгами и кликнул нового мальчишку.

   - Начинаю! - сказал мальчишка и, немного засучив рукав, осторожно запустил пальцы в карман учителя.

   Через минуту он подал ему кошелек.

   - Ну, брат, чистота!.. Вот уж подлинно, можно сказать, золотая тырка*, - изумился ментор, - гляди-ко, корт, без ошмалашу**, прямо полез, да еще говорит: "Начинаю", и хошь бы чуточку трекнул***... И знаю ведь, что тащит, бестия, а хошь убей - ничего не слыхал!..

   ______________

   * Очень удачное воровство (жарг.).

   ** Ощупки (жарг.).

   *** Неосторожно толкнул жертву во время кражи (жарг.).

  

   - Чисто! очень чисто! - похвалил Пров Викулыч, который успел уже выслушать план задуманного дела и дать надлежащий добрый совет, сущность которого читатели узнают в надлежащем месте.

   - Первый хороший праздник, - сказал камлотовый пиджак молодому воришке, - я тебя беру с собой в Казанский. Это - словно бы уж и не жулик, а целый маз выходит. П-шел, собака, выпей водки!

   - Клугин! - обратился Сенька к своему ментору. - Скажи Прову Викулычу, что мы нынче новичка привели.

   Клугин вывел из толпы бледного ребенка в пестрядинном халате, того самого, который озирался на все с робким изумлением, и подвел его к патриарху.

   - Как зовут? - отнесся к нему этот последний в том солидно-благодушественном тоне, как относятся обыкновенно законоучители ко вновь поступившим гимназистам.

   - Миколкой, - чуть не задыхаясь, ответил мальчуга.

   - Из мастеровых, надо полагать? - продолжал Викулыч, взглянув на его пестрядинный халатик.

   - Сказывал, у сапожника в ученьи жил, да убёг от него третёвадни, - объяснял бойкий Сенька. - Мы нонче дрова таскать лазали, и видим - в пустой конуре собачьей сидит кто-то... Смотрим, а это он... Ну, вытащили да и привели... Голодный был...

   - Есть родители али сродственники какие? - допрашивал новичка Пров Викулыч.

   Мальчик дрожал и готов был разрыдаться. Нижняя губа и подбородок его нервно трепетали - предвестие близких, но сдерживаемых слез.

   - Не бойся, милый, отвечай... Мы худа не сделаем, - погладил его по головке Викулыч. - Есть, что ли, родители?

   - Нету... никого... - с трудом ответил несколько ободренный мальчик.

   - Кто ж тебя в ученье-то отдал?

   - Господа отдали...

   - Так... А зачем же ты убежал от хозяина?

   - Бил меня... все бил... есть не давал.

   - Как же он тебя бил-то?

   Мальчик отстегнул халат и показал грудь, плечи и часть спины. Ременная шпандра оставила на них синяки полосами. Видно было, что эта хозяйская шпандра без разбору и долго и часто гуляла по его тщедушному телу: не успевали сглаживаться полосы старых побоев, как поперек их накипали новые синяки.

   - За что же это он так? - продолжал Пров, покачав головою.

   - За разное... Пьяный все больше... Молочник вот разбил... в лавочку долго бегал... клейстер переварил, - припоминал он причины побоев, а слезы не выдержали и покатились.

   - Ну, не плачь, малец, не пускай нюни! - утешал его старик, подымаясь с места и откланиваясь присутствующим. - Поживешь с нашими ребятами, поправишься, молодцом станешь.

   - Хочешь водки? - предложил ему Клугин по уходе патриарха. - Хвати-ка стакан, веселее будешь.

   Ребенок отнекивался.

   - У! бабье какое! Учи его, ребята! лей ему в глотку! - скомандовал опытный педагог, и мальчишки разом накинулись на своего нового товарища, схватив его за голову и руки.

   - Пей, а не то к хозяину сведу! - постращал ментор, у которого одним из первоначальных педагогических приемов было систематическое приучание питомцев к пьянству, разврату и праздной жизни.

   Угроза насчет хозяина подействовала сильно: несчастный мальчик, весь дрожа от наплыва столь разнородных ощущений, с отвращением проглотил большой стакан водки и без чувств повалился на пол.

   - Ур-ра-а! - закричали мальчишки - и через минуту опять появилась там испитая женщина, и опять раздавалась прежняя песня.

   Таким-то вот образом из неиспорченного ребенка, которого разные хозяева ни за что ни про что истязали и морили голодом как последнюю собаку, приуготовляется негодяй и воришка, а впоследствии, быть может, кандидат на каторжную работу, которого мы, в пылу благородного негодования и с утешительным сознанием своей собственной высокой честности, будем клеймить своим презрением, говоря, что поделом вору мука и что закон еще слишком снисходителен к подобным негодяям.

   Я полагаю, что мы будем совершенно правы, сограждане! Не правда ли, и вы ведь полагаете то же?

  

   На другой день за вечернею службой Морденко по-вчерашнему слонялся в притворе за спинами нищей братии и по-вчерашнему же двурушничал, с каким-то волчьим выражением в стеклянных глазах, которое появлялось у него постоянно при виде денег или какой бы то ни было добычи. Фомушка на сей раз не донимал его тычками. И однако Морденко все-таки спустился с паперти раньше остальной нищей братии, преследуемый градом критических и обличительных замечаний со стороны косоглазого слюняя и баб-попрошаек. Угрюмо понурив голову, шел он в своем дрянном, развевающемся халатишке, направляясь к Средней Мещанской, где было его обиталище. Саженях в десяти расстояния за ним шагал высокий человек, ни на минуту не упуская из виду понурую фигуру старика.

   У ворот грязно-желтого дома, того самого, где обитала Александра Пахомовна, мнимая тетушка Зеленькова, и где неисходно пахло жестяною полудой, старик Морденко столкнулся с молодым человеком.

   - Здравствуйте, папенька, - сказал этот последний тем болезненно несмелым голосом, который служит признаком скрытой нужды и подавляемого горя.

   Неожиданность этих слов заставила вздрогнуть старика, погруженного в свои невеселые думы. Он исподлобья вскинул тусклые глаза на молодого человека и глухо спросил его ворчливо-недовольным тоном:

   - Что тебе?.. Чего пришел, чего надо?..

   - Я к вам... навестить хотел...

   - Навестить... Зачем навещать?.. Не к чему навещать!.. Я человек больной, одинокий... веселого у меня мало!..

   - Да ведь все ж... я сын вам... повидать хотелось...

   - Повидать... а чего видать-то? Все такой же, как был! Небойсь, не позолотился!.. Участие, что ли, показывать?.. Зачем мне это?.. Разве я прошу?.. Не надо мне этого, ничего не надо!..

   - Я к вам за делом...

   - Да, да! знаем мы эти дела, знаем!.. Денег, верно, надо?.. Нет у меня денег. Слышишь ли: нету!.. Сам без копейки сижу!.. Вот оно, участье-то ваше! Только из-за денег и участье, а по сердцу не жди.

   У молодого человека сдержанно сорвался горький и тяжелый вздох.

   - Хоть обогреться-то немного... позвольте, - сказал он, тщетно кутаясь в свое холодное, короткое пальтецо, и видно было, что ему тяжела, сильно тяжела эта просьба.

   - Разве холодно?.. Мне так нисколько не холодно, - возразил старик, - и дома не топлено нынче... два дня не топлено.

   - Ну, бог с вами... Прощайте, - проговорил юноша и медленно пошел от старика, как человек, которому решительно все равно, куда бы ни идти, ибо впереди нет никакой цели.

   Тень чего-то человеческого раздумчиво пробежала по бледно-желтому, неподвижному лицу Морденки.

   - Иван!.. Эй, Ваня! вернися... Я уж, пожалуй, чаем тебя напою нынче, - сказал он вдогонку молодому человеку.

   Тот машинально как-то повернулся назад и прошел вслед за стариком в калитку грязно-желтого дома.

   Высокий человек, неуклонно следовавший за Морденкой еще от самой паперти Спаса, сделал вид, будто рассеянно остановился у фонаря, а сам между тем слушал происходивший разговор и теперь вслед за вошедшими юркнул в ту же самую калитку.

   В глубине грязного двора, в самом последнем углу, в который надо было пробираться через закоулок, образуемый дровяным сараем и грязной ямой, одиноко выходила темная лестница. Она вела во второй этаж каменного двухъярусного флигеля, где находилась квартира Морденки. Низ был занят под сараями и конюшней.

   - Постой-ка... надо вынуть ключи, - сказал он, остановясь у входа, и достал из-за пазухи два ключа довольно крупных размеров, захвативши их в обе руки таким образом, чтобы они могли служить оружием для удара.

   - Лестница темна, неровен час, лихой человек попадется, - пробурчал Морденко и осторожно занес уже было ногу на ступеньку, как вдруг опять остановился...

   - Ступай-ка ты, Иван, лучше вперед... а я за тобою.

   Молодой человек беспрекословно исполнил это желание подозрительного старика.

   - Разве вы Христину отпустили? - спросил он, нащупывая ногами ступеньки.

   - Нет, держу при себе... нельзя без человека; уходить со двора иной раз приходится, - пояснил Морденко, отыскивая на двери болт с висящим замком.

   - Да где ж она у вас теперь-то?

   - А я ее запираю в квартире, пока ухожу - так-то вернее выходит, по крайности знаю, что не уйдет... А тебе-то что это так интересно? - вдруг спросил он подозрительно.

   - Так. Вижу, что вы с ключами...

   - То-то - "так" ли?.. У вас все "так"... А на свете "так" ничего не бывает.

   Он отомкнул сначала висячий замок, а потом другим ключом отпер уже самую дверь и вошел с сыном в темную комнату, откуда пахнуло на них сыростью кладовой, где гниет всякая рухлядь.

   Высокий человек, как кошка, неслышно все крадучись за ними, вошел наконец в нижние сени, где плотно прижался к стене. Сюда долетел до него и последний разговор с сыном.

   Растрепанная, заспанная женщина внесла в комнату сальный огарок.

   - А ты зачем палила свечку? Я разве за тем покупаю, чтобы она у тебя даром горела? - обратился к ней с выговором Морденко.

   - Чего горела?.. Где она горела?.. И то впотьмах цельный вечер сидишь, - проворчала чухонка.

   - А вот я удостоверюсь, вражья дочка, я вот тебя поймаю! Ты думаешь, у меня не замечено? Нет, брат, шалишь!..

   И найдя на окне бумажную мерочку с отметиной, Морденко приложил ее к огарку; пришлась враз - и старик успокоился: Христина точно просидела в потемках.

   - Поставь-ко самовар нам... обогреться хочу, - сказал он ей более дружелюбным тоном; но Христина не оказала к дружелюбию особенного расположения: это глуповатое, скотски терпеливое существо пришло наконец в некоторое негодование.

   У Морденки люди обыкновенно не выживали более двух недель; одна только Христина как-то умудрялась выносить свою пытку уже в течение трех месяцев, да и у ней начинало лопаться терпение. Она находилась чисто в плену, в заточении у Морденки. Уходя рано утром за провизией, он запирал ее на ключ в своей квартире. То же самое было, если шел куда-либо по делу или вечером в церковь, - последнее в особенности хуже всего, так как он запрещал жечь свечку, и несчастная чухонка принуждена была сидеть в совершенной темноте часа два или три сряду. Вырваться и уйти от него было весьма затруднительно, потому что расчетливый старик отбирал обыкновенно паспорт и прятал его в потаенное, ему одному известное, место. Отходы прислуги совершались почти всегда со вмешательством полиции, которая вынуждала наконец Морденку к расчету и отдаче паспорта. Оставаясь один в своей квартире, он становился совершенным мучеником, сидел запершись на все замки, боялся, что кто-нибудь войдет и убьет его, еще больше боялся отлучиться из дому, потому что, пожалуй, ворвутся без него лиходеи в безлюдную квартиру и оберут все дочиста. Тогда он сквозь форточку посылал дворника за майором Спицей, обитавшим в том же самом доме, и умолял найти ему какую-нибудь прислугу. Майор, старый однодомчанин с Морденкой, был, кажется, единственный человек, сохранивший к скупому аскету несколько благоприятные отношения в силу особого обстоятельства, о котором вскоре подробно узнает читатель. Майор обыкновенно брал на себя поручение Морденки и доставлял ему какую-нибудь старую Домну или Пелагею, чтобы эта недели через полторы сменилась, по майорскому же отысканию, какою-нибудь Матреной или Христиной.

   Итак, Христина не оказала особенного расположения к дружелюбному тону Морденки.

   - Чего тут самовар?.. Лучше печку затопить - третий день не топлена, - протестовала она, - крыс морозим в фатере... жить нельзя... пачпорт мой подавай сюда - уйду совсем!..

   - Уйди, уйди; я погляжу, как ты уходить станешь, - кивая головой, полемизировал Морденко.

   - Думаешь, не знаю, куда ты в халатишке шатаешься? Христорадничать ходишь, милостыней побираешься!

   - Дура, и видно, что дура! - возразил Морденко. - Побираюсь... ну, точно что побираюсь, так ведь это богоугодное и душеспасительное дело, потому - унижение приемлешь! Вот и ты - поругай побольше, а я со смирением выслушаю; тебе-то - мучение вечное, а мне - душе своей ко спасению.

   Христина в кухне закопошилась с самоваром; Морденко ушел в другую горницу переодеться. Халат служил ему только для вечерних хождений на паперть Сенного Спаса; для дневного же выхода в люди или по делам старик имел костюм совершенно приличный, состоявший из синего сюртука старинного покроя, узких панталон и старинного же покроя пуховой шляпы с козырьком, какие лет пятнадцать тому назад можно еще было встретить на некоторых старикашках; зато костюм домашний, обыденный представлял нечто совсем оригинальное. В него-то именно облекся Морденко в другой горнице. Это была грязная рубаха, заплатанное нижнее белье, больничные шлепанцы-туфли на босу ногу и какая-то порыжелая от времени шелковая женская мантилья - очевидно, из заложенных ему когда-то и невыкупленных вещей, - которая совершенно по-женски была накинута на его сутуловато-старческие плечи.

   В комнате был страшный холод, пар от дыхания ходил густыми клубами, но старик оставался как-то нечувствителен к этому холоду, тогда как сын его, кутаясь в пальтишко, дрожал как в лихорадке; эта затхлая сырость пронимала гораздо хуже сырости уличной. Морденко вышел из другой комнаты с жестяным фонарем и переставил в него из подсвечника сальный огарок. Комната осталась в густом полумраке; по стенам легли радиусами три светлые полосы, на потолке тускло замигали пятнами несколько кружков - отсвет от дырочек на крышке фонаря.

   - Так-то лучше, безопаснее, - заметил он, - а то, оборони бог, заронится как-нибудь искра - пожар случится - все погорим... Что дрожишь-то? или тебе в самом деле холодно? - обратился он к сыну.

   Тот, в затруднении, не ответил ни слова.

   - Жаль, затопить нельзя: вчера только что топлена, а у меня правило - через день... регулярность люблю.

   - Ан врешь, не вчера, а третёводни! - оспорила его Христина из кухни.

   - Ан врешь, вчера!

   - Ан третёводни!

   - А побожись!

   - Чего "божись" - сам без божбы знаешь!

   - Врешь, меня не надуешь, у меня записано... Сейчас справку наведем, - говорил он, взяв с окна какую-то тетрадочку и просматривая по ней свои отметки. - А ведь и вправду третёводни... ошибся... Ну, так, стало быть, затопим.

   И он пошел к изразцовой печке.

   Морденко, кроме кухни, которая служила и прихожею, занимал квартиру в три комнаты. Первая, в которой теперь находится он с сыном, служила приемной. Это была большая горница в три окошка, сырая, закоптелая и почти пустая. Посредине стояли стол да три стула; у окна - клетка с попугаем; по стене, близ печки, сложено с полсажени сосновых дров. Дверь с висячим замком вела в смежную однооконную комнату, называвшуюся спальней; из этой смежной комнаты виднелась дверь в третью, замкнутая большими замками на двух железных болтах и печатанная двумя печатями. Это была кладовая, где хранились заложенные вещи.

   На столе появился наконец грязнейший зазеленелый самовар; Морденко насыпал в чайник каких-то трав из холщового мешочка.

   - Чаю я не пью, - пояснил он при этом, - чай грудь сушит, а у меня вот настой хороший, из целебных, пользительных трав... летом сам собираю... оно немного терпко на вкус, зато для желудка здорово и греет тоже - никаких дров не нужно.

   В печке между тем затрещали четыре полена, но сырые дрова не загорались, а только тлели и вскоре совсем потухли. Морденко воспользовался этим обстоятельством и поспешил закрыть трубу. Из печки повалил едкий дым. "Авось, после чаю скорей уберется, как глаза-то заест", - подумал старик, взглянув сквозь свои круглые большие очки на закашлявшегося сына. В нем как-то странно боролись человеческое чувство к своему ребенку и нелюбовь к обществу, желание отделаться поскорей от лишнего человека.

   - Что дыму-то напустил?.. Зачем трубу закрываеш