Крестовский Всеволод Владимирович - Петербургские трущобы. Том 1.

евозможно? Это - пожалуй...

   - Да идти в пивную не хочется: устал я что-то... Будь-ко ты такая хорошая, смахай!.. Вот тебе и денег на пару пива, а я пока посижу - фатеру покараулю.

   Груша была очень рада, что может хоть чем-нибудь услужить своему возлюбленному, и потому не заставила повторить его просьбу: мигом накинула на голову платок и побежала. А Иван Иванович тем часом, не теряя ни минуты, шмыгнул в смежную горницу, огляделся, - и видит, что печка тут как нельзя удобнее пришлась ему на помощь для исполнения заказанного дела: благо, взбираться не трудно, потому - рядом с ней умывальный шкафчик стоит. Взобраться на него да положить за карниз железной печи бумаги и камень было делом одной минуты, после чего Иван Иванович, как ни в чем не бывало, вернулся в кухню и стал поджидать прихода Груши с парою пива.

   Покалякав с ней минут десять, он простился и пошел, как было назначено, к Александре Пахомовне.

   "Ах ты, господи боже мой! - скорбел он, идучи своею дорогою. - И что я за человек-то анафемский!.. Вертят мною, как хотят, а я молчи... Ведь теперь это, значит, барину этому какая ни на есть беда через меня, подлеца, приключится: без того уж и не подослали бы. И за что, подумаешь? Добро бы он худо что сделал мне, изобидел бы, как ни на есть, а то ведь ровно ничего... и не знаю-то я его совсем... Опять же вон намедни убить человека заставили... Э-эх! Нехорошо, Иван Иваныч, нехорошо!.. А что поделаешь? Уж, знать, судьба моя такая: и не желаешь, а варгань... И что это за сила у них надо мною? С чего они заполонили меня? Совесть-то проклятая, поди-ко, измучает теперь! И ничего больше не придумаешь, окромя того, что получить мне теперь с их превосходительства зарабочие деньги да загулять... Ух, как!.. Мертвую с горя запью, право!"

   И меж тем Иван Иванович хотя и скорбел в душе своей, а все-таки шел к Сашеньке-матушке с отчетом о благополучно исполненном поручении.

   Теперь читатель знает уже наполовину, как все зто случилось. Другую половину замысловатого фокуса взялся исполнить уже новый механик.

   Механик этот...

   Но нет! - насекомое сие столь достолюбезно, столь достопримечательно и настолько является продуктом петербургской жизни, что автор намерен проштудировать его под микроскопом, в надежде, что любознательный читатель и сам не прочь бы познакомиться (только не в жизни, а по портрету) с этим санкт-петербургским "инсектом"*. Для сей цели автор даже начинает отдельную главу, из коей, между прочим, читатель в надлежащем месте окончательно уже уяснит себе вопрос о том, как произошли все описанные нами в предшествовавших главах происшествия, и - смею надеяться - уяснит все сие без всяких комментариев со стороны автора.

   ______________

   * Насекомое, - от фр. insecte.

  

   Итак, приступаю.

  

   Насекомое это, по родовым и видовым своим признакам, называется... Но нет, опять-таки нет! Автор, право, затрудняется "в настоящее время, когда и проч.", назвать его "настоящим" именем. Историческое происхождение его теряется во мраке веков. Автор не знает, упоминают ли о нем Зороастр и книги "Вед" (надо полагать - да), но Библия, например, дает уже некоторые указания на его существование в библейский период. У римских историков времен упадка тоже находим довольно обстоятельные сведения об этом виде, и затем, чем ближе подходит дело ко временам новейшим, тем все более можно убеждаться в повсеместном его распространении. Можно сказать с большей или меньшей достоверностью, что под всеми меридианами, где только обитает двуногая порода, водятся и виды означенного насекомого. Но чем страна "цивилизованнее", тем более шансов для его существования. В настоящее время наиболее совершенствованный вид его водится во Франции и преимущественно в Париже. Однако опытные исследователи утверждают, что и остальная Европа не обижена на сей счет, так, например, между германскими странами, говорят они, будто бы благословенная Австрия представляет соединение условий, особенно благоприятных для акклиматизации сего насекомого. Одни находят его положительно полезным, другие - положительно вредным; но если бы последние, вследствие какого-нибудь coup d'etat*, очутились на месте первых, то автор никак не поручится за то, что они тотчас же не примутся за разведение означенного насекомого, подобно тому как разводится шелковичный червь, из видов политико-экономических.

   ______________

   * Государственного переворота (фр.).

  

   Насекомое это не везде одинаково: оно принимает свои оттенки, качества и большую или меньшую степень развития и совершенства сообразно условиям климата, жизни и обстоятельств какой-либо страны. Русская почва не может похвалиться выработкой вполне удовлетворительного вида сего насекомого, да и слава богу, тем паче, что оно приходит к нам в качестве немецкого товара. По крайней мере, в большинстве случаев это бывает так.

   Если бы кто спросил меня, что за человек Эмилий Люцианович Дранг? - я бы ответил просто названием настоящей главы: я бы сказал, что это человек вездесущий, всеведущий, всеслышащий и т.д.

   Эмилий Люцианович Дранг (сам он для пущей звучности и громоносности произносил свою фамилию не иначе как Дрранг) - молодой человек лет тридцати двух, одаренный приятною наружностью, а притом надо заметить, что эта наружность - самого независимого свойства. В обществе таких людей обыкновенно называют "приятными во всех отношениях". Эмилий Люцианович белокур, но не то чтобы очень, а так себе, средственно; ростом не высок и не низок, а тоже этак - средственно; носит английский пробор впереди и сзади, что уже служит признаком известного рода фешенебельности, закручивает усы и холит пушистую бороду. По внешнему виду его можно принять за все что угодно, только это "все что угодно" непременно будет "цивилизованное" и "либеральное". Можно его принять и за либерального проприэтера-помещика, и за либерально-отставного военного, а пожалуй, и за либерального литератора, если не за либеральнейшего человека; словом - это наружность, годящаяся для сцены на "цивильные" роли среднего возраста, но никак не на "пейзанские". Одет он всегда благоприлично и даже щеголевато и усвоил себе манеры, вполне соответственные костюму. Происхождение свое скрывает под мраком неизвестности, говоря изредка при случае, что он "сын благородных родителей". Воспитание получил в "каком-то" заведении, где отличался любовью к секретным аудиенциям с начальством, за что неоднократно бывал бит своими товарищами. Ходят слухи, будто служил он в каком-то полку, но, получив за свои приятные качества несколько неприятных прикосновений к физиономии, должен был расстаться с мундиром и избрать другой род общественной деятельности. В настоящее время одни утверждают, будто он служит или числится где-то, другие же утверждают, будто нигде не служит и не числится, а сам Эмилий Люцианович на этот счет ровно ничего не утверждает. Он просто-напросто "пользуется жизнью" и потому "жуирует". Где бы, когда бы и какой бы ни вышел либеральный протест, он всегда становится на сторону протеста и старается вникнуть, в чем тут кроется самая суть дела, какие его нити и пружины и кто вожаки. В нравственном отношении - он атеист, в экономическом - коммунист, в политическом - республиканец, в социальном - поборник "святого труда", женской эмансипации, коммун и артелей и вообще самых радикальных мер и salto mortale. Таковым, по крайней мере, старается он изображать себя при случае, в разговоре, до дела же и до душевной искренности - в Петербурге кому какое дело!.. Приятный, милый человек - и баста.

   Эмилий Люцианович Дранг вездесущ. Об этом мы сообщили уже читателю. Куда бы вы ни пошли - можно смело поручиться, что дело не обойдется без встречи с прекрасным Эмилием. Летом вы его встретите на Елагинской стрелке, у Излера, у Ефремова, и в Павловске, и в Петергофе, и на вечерах во всевозможных клубах; зимою - то на Невском, то в Летнем саду, то на Дворцовой набережной. Загляните в любое из питательных заведений: к Палкину, к Доминику, к Дюссо - и вы непременно узрите Эмилия Люциановича, питающего себя если не обедом или завтраком, то уж, наверное, каким-нибудь слоеным пирожком или бутербродом. Эмилий Люцианович - непременно любитель просвещения и ценитель изящных искусств. Ни одно литературное чтение, ни одна публичная лекция не обходится без Эмилия Люциановича, и особенно без того, чтобы он не задал самой яростной работы своим каблукам и ладоням в ту минуту, когда кого-либо из фигурирующих авторов дернет нелегкая ввернуть что-нибудь "либеральное". В театрах вы точно так же столкнетесь с господином Дрангом, который особенно предпочитает те пьесы, где взяточников порицают, рутину и порок бичуют громовыми монологами, и вообще, где новейшие драматурги изображают себя на счет своих благородных и возвышенных чувств касательно прогресса и прочего. Он даже сам иногда порывается играть на сцене Жадова, Назимова, мыловара из устряловской комедии и вообще роли подобных либеральных и благонравных юношей. Для удовлетворения своим сценическим порываниям Эмилий Люцианович даже сам устраивает иногда "любительские" спектакли "с благотворительною целью" и через то вступает в конкуренцию с известным мастаком по этой любительской части, который повсюду знаем и ведаем под именем "всеобщего дядички". Паче же всего к маскарадам стремится дух прекрасного Эмилия. Маскарад - его жизнь, его сфера и как бы отечество его. Сколько можно в этой густой, говорливой толпе невольно подслушать любопытного! Сколько от иной болтливой и глупенькой маски можно, якобы ненароком, выпытать интересного!.. Да, Эмилий Люцианович Дранг принадлежит к числу неизменных членов-завсегдатаев всевозможных петербургских маскарадов.

   Спрашивается, чем же существует Эмилий Люцианович? На какие средства доставляет он себе все эти разнообразные удовольствия? Из чего он фланирует и жуирует? Где источник его доходов и какие его ресурсы? Для большинства смертных города Петербурга все сии вопросы суть сфинксова загадка, и автор может разъяснить только один из них, да и то лишь отчасти. Для входа во все публичные увеселительные места, а также на чтения и концерты Эмилий Люцианович Дранг постоянно имеет либо "почетные", либо просто бесплатные билеты. Но ради каких уважительных причин таковые имеются у него и притом постоянно - мы объяснить не беремся и считаем за лучшее заблаговременно уже поставить на сем месте благодетельную точку.

   Круг знакомства Эмилия обыкновенно обширен. Он в особенности обладает тонким искусством втираться в семейные дома, делаться, что называется, своим, домашним человеком, приобретать благорасположение старушек, становиться на приятельское ты с мужьями и братьями и подлаживаться к молодым бабенкам и девчонкам, которые, называя его своим искренним другом, посвящают его во все домашние тайны и секреты и вообще конфидируют иногда о таких предметах, насчет которых в иных случаях следовало бы держать язык за зубами.

   Он обладает также особенной способностью заводить и случайные знакомства: в вагоне попросит затворить или отворить окошко, потому что дует или потому что жарко, привяжется к этому казусу и разговор затеет, а потом при встрече любезно кланяется; на легком невском пароходе непременно первый подымет либеральный протест насчет того, что долго не отчаливают от пристани или противозаконное число пассажиров напихивают, причем необходимо отпустит гражданскую фразу вроде того, что "и о чем это полиция думает!", и что "этакая мерзость, этакое послабление только у нас возможно", затем опять-таки по сему поводу примажется с разговором к соседу, и опять-таки при встрече любезно раскланяется с ним. Одним словом, это - необыкновенный мастер на уловление знакомства.

   Но кроме обширности, круг знакомства Эмилия Люциановича отличается еще и необыкновенным разнообразием. Он знаком решительно с целым городом. Проследите за ним из конца в конец, хоть на Невском проспекте, и вы увидите, что шляпа его то и дело отчеканивает поклоны, на которые ему отвечают по большей части то любезными, то приятельскими осклаблениями. Люди с титулом и происхождением, купцы, мещане, попы, чиновники, аферисты, студенты, семинаристы, актеры и артисты - со всем этим, можно сказать, повально знаком Эмилий Люцианович. Но преимущественно предпочитает он студентов, академических офицеров и паче всего - артистов с литераторами. Эти последние почему-то пользуются особенною его симпатиею. Со многими он на ты, со многими на вы, с остальными просто на поклонах; но так или иначе, вы можете быть уверены, что только отыщется какое-нибудь теплое местечко, где мало-мальски осядется и начнет ежедневно собираться постоянный приятельский кружок, Эмилий Люцианович Дранг уж тут как тут! Сначала в стороне держится, а потом завяжет какое-нибудь случайное знакомство, по вышеописанным примерам, и непременно успеет примазаться к приятельскому кружку - таковы уже свойства его вкрадчивости и уменья. Таким образом, в прежние, но, впрочем, недавние годы он постоянно терся в ресторане Еремеева, который тогда служил сборным пунктом для всех почти русских авторов, для многих артистов, литераторов и тому подобного народа. Во времена же ближайшие он показывался зачастую у "дяди Зееста", в маленьком деревянном домишке близ Александринского театра, и там изображал себя якобы влюбленным, в числе многих, в толстую буфетчицу "Густю". Толкаясь, таким образом, везде и втираясь повсюду, Эмилий Люцианович знал и видел всех и вся. Никто, например, лучше, обстоятельнее и подробнее его не мог бы рассказать какую-нибудь сплетню, какой-нибудь уличный или общественный скандал, какое-нибудь городское происшествие, - он какими-то непонятными, неисповедимыми судьбами знал все это подробнее всех и раньше всех; только строго различал при этом, что именно можно и следует рассказывать и чего нельзя и не следует. И вот, таким-то образом, кроме явной и всеобщей своей характеристики "милого и приятного во всех отношениях человека", Эмилий Люцианович Дранг вполне мог еще назваться существом вездесущим, всеведущим, всеслышащим и т.д.

   Когда Александра Пахомовна доложила генеральше фон Шпильце, что и последнее, самое трудное поручение выполнено Зеленьковым в точности, Амалия Потаповна немедленно же вызвала своего лакея.

   - Бери извозчик и катай на Моховая улиц и Пантелеймон! - озабоченно отдала она ему приказание. - Ты знаешь Эмилий Люцианович, господин Дранг!

   - Знаю, ваш-псходительство.

   - Говори ему, пускай сейчас летайт на меня, отшинь, отшинь нужда большая - дело. Да скорей ты, а то дома уже не будет!

   Амалия Потаповна, как видно, хорошо знала привычки прекрасного Эмилия: его, действительно, только утром и можно было застать в своей квартире; во все же остальное течение дня и ночи вездесущий порхал по всему городу, уподобляясь то резвому папильону, то гончей собаке.

   Генеральский лакей, слава богу, успел захватить его как раз в ту самую минуту, когда наш гончий папильон юркнул в сани извозчика и вполне уже приготовился искать по свету, где есть уголок и пища для его любознательности.

   "Дело... А, дело! Дело - прежде всего, это, так сказать, наш долг, обязанность", - решил Эмилий Люцианович и поскакал к генеральше.

   - Н-ну-с, пани генералова!.. Целую ручку, ножки паньски... Что скажете, моя блистательная фея?

   Так начал Дранг, вступая в обольстительный будуар госпожи фон Шпильце. Он был на сей раз в добром юморе и, очевидно, искони пользовался известного рода фамильярностью в отношениях своих к этой особе.

   - Фуй! Шилун какой! - скокетничала генеральша, ударив его слегка по ладони. - Хотийт фриштыкать? Вина какого?

   - От яствий и пития никогда не прочь, - охотно согласился он, принимая при этой фразе позу и интонацию горбуновского "батюшки".

   - Фуи-и, шилун! - еще кокетливее повторила генеральша с примесью какой-то благочестивой укоризны во взоре.

   Тотчас же принесли холодный завтрак. Генеральша любила-таки покушать всласть и вплотную, а потому приналегла на снеди и вина свои вместе с прекрасным Эмилием, который во время процесса питания, казалось, сделался еще благодушнее.

   - Ну-с, моя прелестная сослуживица, повествуйте на ваших двунадесяти языцех, какое такое у вас дело до меня имеется? - сказал он, откинувшись в глубокую спинку кресла и принимаясь ковырять в зубах.

   Генеральша впоследнее улыбнулась игриво-кокетливым образом и тотчас же сообщила себе солидный и вполне деловой уже вид. Она необыкновенно таинственно сообщила ему, что имеет положительные сведения относительно зловредности некоего Бероева.

   - Откуда ж вы их имеете? - несколько скептически спросил ее Дранг.

   - А через мой агент...

   - Хм... В чем же заключается эта зловредность-то?

   Генеральша рассказала, будто ее агент давно уже знаком с прислугой Бероева, ходил часто к нему в дом и однажды, то есть на днях, получил от этого Бероева приглашение к участию в подпольном распространении возмутительных воззваний, которые Бероев будто бы намеревается литографировать в своей квартире. Все это показалось Дрангу несообразным как-то.

   - Кто это Бероев? - спросил он с прежним скептицизмом.

   - У Шиншеев служийт.

   - Гм... понимаю! Это, значит, благоверный той дамы, у которой теперь на шейке уголовщина сидит, а в уголовщину эту, кажись, и моя блистательная фея ein bisschen* замешана, так ли-с? - прищурился он на нее пытливым глазом.

   ______________

   * Немного (нем.).

  

   Генеральшу неприятно передернуло.

   - Ну-у, што ишо там? - процедила она с неудовольствием. - Это завсем сюда не идет.

   - А нейдет, так чего же вы ждете? Знаете чуть ли не о целом заговоре и молчите, да за мной посылаете! А вы действуйте сами, - ведь не впервой-с?

   - Ай, мне неловко! - замахала руками генеральша.

   - Отчего же до этого разу всегда ловко было?

   - Ай, как же!.. Тут это дело mit seine Frau!* Мне завсем неловко, завсем неловко.

   ______________

   * С его женою (нем.).

  

   - Н-да-с, то есть вы боитесь, что ваши действия по этой причине не будут приняты в должное внимание, так ли-с?

   - Certes mon bijou, certes, comme de raison!*

   ______________

   * Так, мой драгоценный, так, правильно! (фр.)

  

   - Понимаем-с! Но если вам неловко, то мне еще неловче: я ведь его не выслеживал, не знаю никаких подробностей, этак, пожалуй, того и гляди, как кур во щи влопаешься.

   Генеральша объяснила и подробности.

   Дранг - руки в карманы - прошелся по комнате и плутовски в упор остановился перед генеральшей.

   - Вы уж лучше признайтесь-ка мне, как бы перед либер-готт*! - начал он, следя за движениями ее физиономии. - Бероев-то, должно быть, очень опасен для вас по тому делу, так вы этак... тово... на время устранить его желаете, а иным путем - никоим образом устранить вам его невозможно, не так ли?

   ______________

   * Богом (нем.).

  

   Генеральшу снова стало коробить и ежить: она имела дело с очень наглым, очень умным и проницательным господином.

   - Ну, а если бы и так? - пыталась она косвенно согласиться в виде вопроса.

   - А коли так, то и работайте сами, как знаете! - откланялся Эмилий Люцианович. - Что я, о двух головах, что ли? За ложный донос - доносчику первый кнут, вы это знаете? Этак-то, коли начнется следствие да откроется настоящее дело - вы думаете, нас-то с вами пощадят за наши заслуги? Нет-с, ваше превосходительство: на казенный кошт полярную географию изучать отправят, в гости к моржам да к пушному зверю на побывку прокатимся! Вот оно что-с!

   Генеральша погрузилась в досадливые рассуждения: дело срывается и - того гляди - совсем, пожалуй, лопнет. Скверно! А надобно бы работать поживее, потому что Бероев не дремлет и сильно хлопочет о раскрытии истины запутанного дела.

   Дранг меж тем продолжал расхаживать по мягким коврам генеральского будуара и, судя по улыбке, обдумывал что-то небезынтересное.

   - Вот что я вам скажу, моя королева! - остановился он перед Шпильце, скрестив на груди свои руки. - Ведь дело с Бероевым, так или иначе, разыграется пустяками, непременно пустяками! Ну, подержат-подержат, увидят, что вздор, и выпустят, даже с извинением выпустят, а я-то что же? Только себя через то скомпрометирую, кредит свой подорву.

   Генеральша слушала его во все уши и глядела во все глаза.

   - И это еще самое легкое, - продолжал Эмилий Люцианович, - хорошо, если только этим все кончится, а если дело разыграется так, что самого к Иисусу потянут - тогда что? Ведь я, понимаете ли, должен буду все начальство в заблуждение ввести, обмануть его, а ведь это не то, что взять да обмануть какого-нибудь Ивана, Сидора, Петра, это дело обоюдоострое, как раз нарежешься - и похерят меня, раба Божьего, а вы-то в стороне останетесь, вам оно ничего!

   - Н-ну? - по обычаю своему, цедя, протянула генеральша.

   - Н-ну, - передразнил ее Дранг. - Поэтому, если уж рисковать, так хоть было бы за что. Я ведь материалист, человек девятнадцатого века и в возвышенные чувствования не верую, а служу тельцу златому.

   - Н-ну? - повторила генеральша.

   - Н-ну, - опять передразнил ее Дранг. - Понять-то ведь, кажется, не трудно! Если уж вам так приспичило во что бы то ни стало припрятать на время Бероева, то выкладывайте сейчас мне пять тысяч серебром - и нынче же ночью он будет припрятан самым солидным, тщательным и деликатным образом.

   Генеральша помялась, поторговалась - нет, не сдается прекрасный Эмилий: как сказал свою цифру, так уж на ней и стоит. Нечего делать, послала она за Хлебонасущенским, посоветовалась с ним наедине, и порешили, что надобно дать. Пришлось по две с половиной тысячи на брата - и Дранг помчался обделывать поручение, в первый раз в жизни ощущая в своем кармане целиком такую полновесную сумму и поэтому чувствуя себя легче, благодушнее и веселее, чем когда-либо.

  

   Вечером щелкнул дверной замок, и в комнату Бероева вошел унтер-офицер с каменно-молчаливым лакеем. Последний держал на руках платье, которое было снято Бероевым при переселении в его последнее обиталище.

   - Потрудитесь, сударь, одеться, только поторопитесь, потому там... ждут, - сказал военный.

   Лакей молча, с дрессированной сноровкой, стал подавать ему одну за другою все принадлежности костюма, ловко помог пристегнуть подтяжки, ловко напялил на него сюртук и засим начал складывать казенное платье.

   - Готовы-с? - лаконично спросил военный.

   - Готов.

   - Пожалуйте-с.

   И они пошли по гулкому коридору. Приставник, как бы для выражения известного рода почтительности, следовал за Бероевым на расстоянии двух-трех шагов и в то же время успевал служить ему в некотором роде Виргилием-путеводцем среди этого лабиринта различных переходов. Лабиринтом, по крайней мере, в эту минуту, казались они Бероеву, которого то и дело направлял военный словами: "направо... налево... прямо... в эту дверь... вниз... по этой лестнице... сюда", пока наконец не вошел он в просторную и весьма комфортабельно меблированную комнату, где ему указано было остаться и ждать.

   Мягкий диван и мягкие, покойные кресла, большой, широкий стол, весьма щедро покрытый свежим зеленым сукном, на столе изящная чернильница со всею письменной принадлежностью, лампа с молочно-матовым колпаком и на стене тоже лампа, а на другой - большой портрет в роскошной золоченой раме; словом сказать, вся обстановка несколько официальным изяществом явно изобличала, что кабинет этот предназначен для занятий довольно веской и значительной особы.

   После трехминутного ожидания в комнату вошло лицо, наружность которого была отчасти знакома Бероеву, как обыкновенно бывает иногда очень многим знакома издали наружность значительных официальных лиц. Благовоннейшая гаванна дымилась в руке вошедшего. Расстегнутый генеральский сюртук открывал грудь, обтянутую жилетом изумительной белизны. Довольно красивые черты лица его выражали абсолютную холодность и несколько сухое спокойствие, а манеры как-то невольно, сами собой, обнаруживали привычку к хорошему обществу. Он вошел ровным, твердым, неторопливым шагом, остановился против Бероева и вскинул на него из-за стола, разделявшего их, острый, проницательно-пристальный взгляд.

   - Господин Бероев? - быстро спросил он своим тихим, но металлическим голосом, и притом таким тоном, который обнаруживал непоколебимую внутреннюю уверенность, что на этот вопрос отнюдь ничего не может последовать, кроме безусловного подтверждения. - Вопрос, стало быть, предложен был только так, для проформы и как бы затем лишь, чтобы было с чего начать, на что опереться. Во всяком случае, арестованный не замедлил отвечать утвердительно.

   - Вы имеете семейство, детей? - спросил генерал тем же тоном и плавно пустил кольцо легкого дыма.

   - Имею, - глухо ответил Бероев: ему стало горько и больно, зачем это хватают его за самые больные и чуткие струны его сердца.

   - Очень сожалею, - сухо и как бы в скобках заметил генерал.

   Бероеву с горечью хотелось спросить его: "о чем?" - однако почему-то не спросилось, не выговорилось, и он ограничился лишь тем, что, закусив нижнюю губу, неопределенно свернул глаза куда-то в сторону. Минута молчания, в течение которой он хотя и не видит, но чувствует на себе неотразимый, вопрошающий и пытающий взгляд, так что стало наконец как-то не по себе, неловко. А глаза меж тем все-таки смотрят и смотрят.

   - Я должен предварить вас, - наконец начал генерал тихо и слегка вздохнув, тогда как магнетизация взорами все еще продолжалась, - я должен предварить вас, что нам уже все известно, и притом давно. Поэтому, господин Бероев, излишнее запирательство с вашей стороны ровно ни к чему не послужит и только увеличит еще вашу ответственность. Вы, впрочем, не юноша, не... студент, и потому поймете, что порядочному человеку в таких случаях не приходится лавировать, тем более, что это - повторяю - будет совершенно напрасно: нас обмануть невозможно - мы знаем все. Слышите ли, все!.. Между тем полное чистосердечное раскаяние ваше, вместе с откровенной передачей всех известных вам фактов и обстоятельств, значительно послужит к облегчению вашей участи и... даже... быть может, к полному прощению. Вспомните, ведь вы не один - ведь у вас семейство.

   Генерал кончил и продолжал смотреть на Бероева.

   Этот собрался с духом и начал:

   - Если вам, генерал, точно известно все, как вы говорите, - заметил он, - то я удивляюсь только одному: каким образом, зачем и почему я нахожусь здесь?

   - Это что значит? - металлически-сухо и внятно спросил генерал, ни на йоту не возвышая голоса, и между тем каждый тихий звук его обдавал невыразимым холодом.

   - То, что я - невинен, - столь же тихо и внятно проговорил Бероев, нимало не смутившись: над ним еще всецело царило прежнее чувство абсолютного равнодушия ко всему, что бы с ним ни случилось.

   Генерал слегка усмехнулся тою усмешкой, в которой чувствуется как будто и иронии немножко, а больше сожаления, что вот-де глупый запирается, тогда как я сию же минуту могу раздавить его неопровержимыми доказательствами.

   И он вынул из кармана ключ, отпер ящик стола и достал оттуда пачку бумаг, обернутую в серо-казенный лист папки, с печатной надписью: "Дело".

   - Вам незнакомы эти бумаги?

   - Совершенно незнакомы.

   - Гм... А эти письма?

   - В первый раз вижу.

   - Будто?.. Ну, я напомню вам их содержание.

   Он развернул одно из писем и стал читать:

   "Дело наше двигается. Польские братья работают неутомимо, надо, чтобы все поднялось одновременно, разом, и - мы победили! Уведомьте, как шла наша агитация в Сибири. Надобно по-прежнему действовать, а вам это удобнее, чем кому-либо. Действуйте, действуйте и действуйте. Письмо это вам передаст З. Рекомендую вам его, как надежного члена и товарища. Передайте ему на словах о результатах вашей последней поездки".

   Бероев слушал и не верил ушам своим.

   - Я ничего не понимаю... - как бы про себя прошептал он, в недоумении пожав плечами.

   - Не понимаете? - быстро вскинул на него генерал свои острые взоры. - Ну, а это?

   И он развернул другое.

   "Переписывать неудобно, да и не безопасно. Притом же это будет слишком медленно, а дело не ждет: нам надо скорей и скорей. Надо распустить как можно более экземпляров. Постарайтесь лучше добыть литографский камень. М. доставит вам к нему всю необходимую принадлежность, и - начинайте работать вместе".

   - Это тоже незнакомо? - спросил генерал по прочтении.

   - Вполне, - ответил Бероев.

   - А литеры З. и М.?

   Тот, недоумевая, пожал плечами.

   Брови его собеседника сурово сдвинулись, но голос остался все так же тих, только делался как будто еще тверже и металличнее.

   - Послушайте, господин Бероев, что это, насмешка?

   - Насмешка?! - изумленно повторил арестованный и с гордым достоинством отрицательно покачал головой.

   - Все эти вещи найдены, однако, у вас в квартире, - продолжал тот.

   - При мне, - подтвердил Бероев, - но как они туда попали - не понимаю.

   - Послушайте, милостивый государь, - перебил его генерал, нетерпеливо сжимая зубами свою сигару, - если вы намерены разыграть со мною комедию запирательства, то...

   - Комедию запирательства?! - перебил его в свою очередь Бероев. - Для чего, вопрос? Это было бы уже совсем глупо... Я привык несколько более уважать себя для того, чтобы запираться перед кем бы то ни было и в чем бы то ни было.

   - И однако ж...

   - И однако ж должен повторить все то, что и до сих пор говорил: более у меня нет оправданий. Скажу только одно, что все это дело - гнусная интрига против меня, - интрига, которую ведет слишком сильная рука, но я еще поборюсь с нею! И... вы тоже, надеюсь, узнаете ее!

   Генерал сделал нетерпеливое движение, ему, очевидно, казалось, что Бероев заговаривает не о том, о чем следует, и даже чуть ли не начинает вилять в стороны, дерзко путать нечто, вовсе не идущее к делу, - система, которую генералу случалось иногда наблюдать в подобных казусах, и потому он перебил своего ответчика:

   - Вам не угодно иначе отвечать на мои прямые вопросы?

   - Я отвечал уже, - спокойно возразил Бероев.

   Генерал взглянул на свои часы: он, по-видимому, куда-то торопился, потому что и прежде, во время этого допроса, раза два уже взглядывал на циферблат, и затем громко позвонил в изящный бронзовый колокольчик. В дверях почтительно остановился молодой офицер в дежурной форме.

   - Можете везти, - отнесся к нему начальник, вскинув глазами на Бероева.

   - Слушаю, ваше превосходительство.

   - Ступайте, - проговорил он, обращаясь к арестованному.

   Бероев замедлился на мгновение в глубоком и грустном раздумьи.

   - Генерал, - сказал он тихо и как-то понуро потупясь в землю, - вы, конечно, знаете, что с моей женой...

   - Знаю. Ну-с?

   - Могу я уведомить ее о себе... успокоить хоть несколько?..

   - Нет-с.

   Бероев больно закусил губу и, круто повернувшись, поспешными шагами вышел из комнаты. В лице его в это мгновение было слишком много горя и боли душевной.

   Генерал смотрел ему вслед. Ни одно движение арестанта, ни один мускул его лица, казалось, не ускользнули от этого проницательного взора.

   Когда дверь осторожно затворилась за вышедшим Бероевым, генерал раздумчиво перелистывал бумаги, пересмотрел только что прочтенные им письма и еще раздумчивее зашагал по кабинету.

   "Хм... - размышлял он сам с собою, - странно одно тут; все эти бумаги писаны, очевидно, не его рукою... Ни одного подозрительного письма или каких-нибудь бумаг его руки решительно не найдено... в прежних и других делах - по сверке тоже не оказалось, - стало быть, в тех, кажись, не замешан... Странно!"

   И вслед за этим размышлением, походив еще с минуту, среди каких-то внутренних колебаний, он снова позвонил в колокольчик.

   - Объявите Бероеву, что он может написать письмо, не касаясь главной сущности своего дела, - сказал он вошедшему офицеру, - только... немедленно же передайте это письмо по назначению - пусть там доложат мне о нем сегодня же.

   Офицер почтительно звякнул шпорами, и затем он - в одну дверь, генерал - в другую.

  

   Вновь повели арестанта разными коридорами, через разные комнаты; только все это - казалось ему - будто уже не те, по которым вели его по привозе в это место, да и не те, по которым сейчас проходил он к допросу, а как будто совсем другие, новые. В одной из них он прошел мимо несколько молодых и подпреклонных лет людей. Все они были одеты очень порядочно, иные даже щеголевато, и независимой наружностью своей походили на все, что угодно, только никак не на чиновников. Тут, между этими господами заметил он нескольких разноформенных сынов Марса, и все они очень любезно и весело разговаривали между собою, так что встреть вы их всех вкупе, в каком-нибудь ином публичном месте, то непременно подумали бы, даже не без некоторого чувства умиления "Какие, мол, славные ребята! Душа нараспашку! Ну, добрые малые, да и конец!" Но теперь Бероев этого не подумал, даже не остановился на мысли - зачем это и для чего собрались они сюда? - Хотя многие физиономии мельком показались ему как будто несколько знакомы, как будто видел и встречал он их зачастую в разных публичных местах. Но... в Петербурге мало ли кого встречаешь и мало ли у каждого из нас есть эдаких знакомых незнакомцев.

   Его привели в одну из комнат, носившую вполне официальный, канцелярский характер добропорядочного присутственного места и предложили четвертушку почтовой бумаги, объявив об известном уже читателю дозволении написать письмо.

   "Бога ради, не убивайся, не падай духом, - писал Бероев. - Я арестован по какому-то подозрению, но - ты знаешь меня хорошо, - стало быть, знаешь, что я невинен. Я убежден, что это разъяснится очень скоро, у меня еще есть слишком много терпения и мужества, чтобы доказать свою правоту! Только повторяю - не теряй надежды и мужества ты, моя добрая и несчастная Юлия. Надеюсь скоро видеться с тобою, я добьюсь правды в твоем деле во что бы то ни стало. Напиши к родным в Москву, чтобы приехали и пока на время взяли к себе детей; они теперь с Грушей; все необходимое у них есть: я оставил деньги. Милая моя! Потерпи бога ради поспокойнее еще некоторое время, и верь, как я верую, что скоро кончатся все наши беды. Прощай, благословляю тебя заочно и крепко-крепко целую. Жди же меня и не горюй; да помни, что твое здоровье, твоя жизнь нужны еще для наших детей".

   Бероев писал все эти утешения для того, чтобы хоть сколько-нибудь смягчить тот удар, который нанесет жене известие об его аресте, чтобы хоть немного придать ей бодрости, но сам далеко не был убежден в своих словах: бог весть, еще скоро ли кончится его дело, да и как еще оно кончится! И потому, чем спокойнее был смысл его фраз, чем больше он старался ободрить ее, представляя все дело одним только легким недоразумением, тем тяжелее и больней хватало его за душу чувство тоскливой, безнадежной безысходности. Он знал, что все-таки жена его иссохнет, истает от тщетного ожидания и неизвестности; но хотел, чтобы эта неизбежная судьба пришла к ней как можно позднее, хотел во что бы то ни стало замедлить, отдалить ее.

   - Письмо ваше будет отправлено, быть может, сегодня же, мы постараемся, - пытался утешить его офицер, передавая свернутый, но незапечатанный листок бумаги одному из своих сотоварищей. - А теперь, - прибавил он с присущею всем им и как-то искусственно выработанной предупредительностью, - нам время уж: потрудитесь отправиться со мною.

   Спустились во двор к одному из подъездов. Там уже ожидала извозчичья карета. Офицер пригласил в нее Бероева и сам уселся подле него. Стекла, все до одного, были подняты и шторки опущены весьма тщательным образом. Дверца захлопнулась - и колеса грузно загромыхали по снежным выбоинам мощеного двора.

   - Куда вы теперь везете меня? - спросил арестованный.

   Со стороны провожатого последовало на это полнейшее молчание.

   Бероев подумал, что он не расслышал, и повторил свой вопрос.

   Опять-таки одно молчание и больше ничего, как будто с ним ехала мертвая мумия, а не предупредительно любезный джентльмен, каковым он был еще не далее, как за минуту. Бероев понял, что далее распространяться бесполезно, и потому прекратил свои расспросы. Все время ехали молча. Куда держат направление кони, не видно сквозь опущенные шторки, только огонь от фонарей мелькает и исчезает на мгновение, наполняя внутренность кареты то тусклым полусветом, то минутною темнотою. Но вот колеса покатились ровнее и мягче, как будто по деревянной настилке, - надо полагать, через длинный мост переезжают... Сквозь колеблющуюся занавеску на миг мелькнула сбоку, у края каретного окна, бесконечная лента ярких фонарей вдали - мелькнула и исчезла... И опять громыхание мостовой, затем опять небольшая деревянная настилка и - раздался наконец гулко-резкий грохот колес: карета въехала в крытые ворота... Бероев осторожно приподнял чуть-чуть свою шторку и мельком заметил золотую ризу образа, вделанного в стену, с горящей перед ним лампадой, и далее - сверкнувшую грань на штыке часового.

   Проехав еще некоторое пространство по каким-то обширным дворам, возница остановил наконец лошадей, и офицер поспешно выпрыгнул из кареты, захлопнув за собою дверцу.

   Через минуту Бероев услыхал голоса подле своего окошка.

   - Здравствуйте, батенька? Что скажете хорошенького?

   - А вот-с, нового постояльца привез к вам. Потрудитесь расписаться в получении.

   - Можно. А куда его? В секретное?

   - Кажись, что на тот конец, - там уж прописано.

   - Эге-ге!.. Ну, да, впрочем, место свободное найдется. Эй! Кто там, позвать приставника!

   - Кого прикажете, ваше ско-родие!..

   Бероева попросили выйти из кареты и, мимо караульной, повели по каким-то сводчатым коридорам. Впереди и позади его, мерно и в ногу, военною походкой шагали два солдата с ружьями у плеча. Сбоку виднелся сухощавый профиль офицера, не того, однако, с которым он приехал сюда, а впереди шагах в десяти расстояния торопливо ковылял пожилой инвалид, позвякивая связкой ключей весьма почтенной конструкции. Сначала в коридоре как будто кисловато припахивало казармой, махоркой да щами с печеным хлебом, а потом, чем дальше подвигались они в глубину этого полуосвещенного, мрачной постройки коридора, тем более улетучивались эти жилые запахи, и все казалось как-то глуше, мрачнее и безжизненнее, только шаги солдата, звяканье ключей гулко раздавались под пустынно-звучными сводами.

   Вышли на свежий воздух, прошли мимо палисада какого-то небольшого мостика и опять поднялись на лесенку - в новый и такой же мрачный коридор. Бероев мельком заметил в темноте контуры обнаженных деревьев, как будто что-то вроде садика, но затем внимание его тотчас же было отвлечено ковылявшим инвалидом, который остановился наконец у одной из дверей. Визгнул ключ в замке - и крепкие петли слегка заскрипели...

   Опять совершился обряд переодевания в казенный серо-суконный халат, и арестант очутился один-одинешенек в своем новом помещении.

   Это была просторная сводчатая комната с желтыми стенами. Жарко натопленная печь сообщала воздуху какую-то влажно-теплую прелость, которая имеет свойство в самое короткое время размаять человека, меж тем как плиты каменного пола сохраняли присущий им холод. Кровать, табурет да небольшой столик служили необходимою мебелью, и если прибавить к этому умывальник в углу да ночник на стене, который своим беспрестанным миганием до ломоты в висках раздражал глазные нервы, то обстановка этого склепа будет уже вполне обрисована.

   Бероев долго, в течение нескольких часов сидел на табурете, подперев руками отяжелевшую голову. Это было какое-то безжизненное, тупое оцепенение, до которого доводит человека мертвящее чувство отчаяния.

   Наконец где-то далеко, в воздушной тишине раздалась монотонная прелюдия, разыгранная на малых колокольцах, и вслед за нею удары большого колокола медленно отсчитали полночь. Этот звук, казалось, проникал сюда как будто под землю, как будто в могилу какую.

   "Слу-ша-а-ай!" - раздалось где-то наверху, в тяжело-мглистом воздухе,