Крестовский Всеволод Владимирович - Петербургские трущобы. Том 1.

собою), - я счастлива и благодарна вам, что вы пожелали приблизить меня к себе... Я очень хорошо понимаю, что я такое... Я умею чувствовать ваше расположение и никогда не позволю себе забыться, зная свое место... Я вам буду верной и преданной слугою... Только позвольте попросить у вас за свою мать.

   У Наташи во время ее монолога навернулись даже слезы, которыми она думала тронуть княгиню.

   Но тронуть ее вообще было не так-то легко.

   - Моя милая, - отвечала ей старая барыня, - на вас и то уж все очень жалуются, что вы при покойнике притесняли всю дворню... Я для матери твоей ничего больше не могу сделать, а тебя, если будешь покорна и услужлива, стану хвалить и поощрять...

   После этого решения Наташа, проговорив, что она всеми силами будет стараться, поцеловала руку княгини и вступила в новую свою должность. Много пришлось вынести ей нравственных страданий и всяческих унижений, - ей, которая с детства привыкла повелевать и считать себя полной госпожой, "барышней", - ей, которая и образом жизни, и понятиями, и воспитанием - этим лоском, и бойкой французской болтовней была уже сама по себе истая барышня! Переход был слишком крут и потому ужасен. Но, как девушка положительно умная и с сильным характером, она, поняв всю безвыходность своего положения, сумела сразу переломить себя и только в душе затаила непримиримую ненависть к княгине, с убеждением рано или поздно отомстить ей.

   Она была очень хороша собою. Высокий, статный рост и роскошно развитые формы, при белом, как кровь с молоком, цвете лица, умные и проницательные серые глаза под сросшимися широкими бровями, каштановая густая коса и надменное, гордое выражение губ делали из нее почти красавицу и придавали ей характер силы, коварства и решимости. На первый же взгляд казалось, что если эта женщина поставит себе какую-нибудь цель, то, какими бы то ни было путями, она достигнет ее непременно. Физиономист определил бы ее так: королева либо преступница.

   В описываемую эпоху ей было восемнадцать лет.

   Когда после смерти князя Якова молодую княжну перевезли в Петербург, Наташе приказано отныне быть ее горничной, и в самое короткое время она своею вкрадчивостью успела приобрести ее полное доверие, сделаться наперсницей и почти подругой княжны Анны, конечно втайне от ее матери, а для этой последней - даже составляла предмет некоторой гордости. Известно, что большие барыни любят выписывать себе камеристок из-за границы, преимущественно француженок. Когда старую княгиню спрашивали при случае, откуда она добыла себе такую горничную, старая княгиня не без самодовольства отвечала:

   - Своя собственная... из крепостных, из деревни привезена... Зачем отыскивать людей за границей, когда и своих, православных, можно хорошо приготовить?

   И вслед за этим не без некоторой патриотической гордости прибавляла с улыбкой:

   - О, из русского человека можно все сделать! Русский человек на все способен и на все годится!

   Таким образом Наташа, никогда отнюдь не выходившая из строгой почтительности и покорства, сумела приобрести даже некоторое расположение самой княгини.

   А злоба и ненависть между тем все глубже и крепче залегали в ее оскорбленном сердце.

  

   Обморок старухи Чечевинской был весьма продолжителен и угрожал немалой опасностью. Наконец с помощью доктора ее удалось привести в чувство, хотя она тотчас же впала в беспамятство. Нервы ее были страшно потрясены, и болезнь становилась весьма серьезна. При ней день и ночь неотлучно дежурили три женщины: старая нянька ее сына, ее горничная и Наташа, которые по часам чередовались между собою. Между прислугой ходили разные темные слухи и предположения, но никто, кроме Наташи, не знал настоящей причины этой внезапной болезни, а Наташа молчала и тоже притворялась ничего не знающей. Беспамятство продолжалось двое суток. Наконец, на третьи сутки, в ночь, она очнулась и пришла в себя. У ее изголовья сидела дежурною Наташа.

   - Ты знала? - строго и шепотом спросила ее княгиня.

   Девушка вздрогнула и, не сообразясь с мыслями, испуганно недоумевающим взглядом глядела на нее. Матовый отсвет ночной лампочки неровно колебался на ее бледном, исхудалом облике и резко выделял углы носа и скул из затененных глазных впадин, в которых старческие, строгие глаза горели утомленно лихорадочным блеском. Больная была страшна и казалась гробовым привидением.

   - Ты знала про дочь, я тебя спрашиваю? - повторила старуха, вперяя в Наташу глаза еще пристальнее, с усилием стараясь приподняться локтями на батистовых, отороченных кружевами, подушках.

   - Знала... - еще тише прошептала девушка, в смущении опустя глаза и стараясь оправиться от первого страшливого впечатления.

   - Отчего же ты раньше не сказала мне? - продолжала еще строже старуха.

   Наташа уже успела окончательно прийти в себя и потому подняла на нее невинный взор и с непритворным, искренним чистосердечием ответила:

   - Княжна и от меня скрывала все до последнего дня... И разве смела я сказать вам?.. И разве вы мне поверили бы?.. Это не мое дело, ваше сиятельство.

   Больная, с саркастической улыбкой, медленно и недоверчиво покачала головой.

   - Змея... - прошипела она, со злобой глядя на горничную, и потом быстро прибавила: - Люди знают?

   - Никто, кроме меня, клянусь вам!

   - А письмо? - продолжала старуха, припоминая все подробности случившегося с нею.

   - Вот оно. Его никто не заметил; я подняла его на полу и спрятала, - сказала девушка, вынимая записку.

   - И ты не лжешь, это точно оно?

   - Уверяю вас.

   - Я хочу удостовериться... Прочти.

   Наташа подошла к лампочке и прочитала записку.

   - Да, это точно оно, - как бы про себя пробормотала старуха, тогда как нервная дрожь пробежала по всему ее телу во время этого чтения. - Сожги его... Или нет!.. ты, пожалуй, обманешь... Подай сюда лампу - я сама сожгу.

   И она дрожащею, костлявою рукою стала держать скомканную бумажку над колпаком лампы и жадными взорами следила, как бумажка коробилась и тлела на медленном огне.

   - К кому она ушла? Где она теперь? - снова начала допытывать старуха, когда письмо истлело уже совершенно, и допрашивала так строго и так настоятельно, глядя в упор таким страшным взглядом, что не сказать правду даже и для Наташи было невозможно.

   - У акушерки, в Свечном переулке, - ответила она, находясь под неотразимым, магнетическим влиянием этого старческого, пронизывающего взгляда.

   - Дай мне перо и бумагу, да придерживай пюпитр... я писать хочу.

   И княгиня, едва удерживая в руках перо и поминутно изнемогая от слабости, написала следующую записку:

   "Можете не возвращаться в мой дом и не называться княжной Чечевинской. У вас нет более матери. Проклинаю!"

   Далее она не имела уже сил продолжать, перо вывалилось из ее руки, и, совершенно изнеможенная, она опустилась на подушки, прошептав едва слышно:

   - Напиши адрес и отправь... сама отправь... утром...

   - Я лучше снесу, - возразила Наташа.

   - Не сметь... Чтоб и видеть ее не смела ты больше, и не поминать мне об ней!..

   И с этими словами старуха, изнеможенная волнением, впала в прежнее забытье.

   Поручение ее в точности было исполнено Наташей, которая, однако, несмотря на запрещение, все-таки забежала, пользуясь свободными часами, в серенький домик с вывеской "Hebamme".

   К полудню княгиня опять очнулась, приказала позвать сына, который, к счастью, на этот раз находился дома, и послала за управляющим своими делами.

   Любящий сын тихо и почтительно вошел в комнату матери.

   Княгиня выслала вон дежурную горничную и осталась с ним наедине.

   - У тебя нет более сестры, - обратилась к нему мать с тою нервическою дрожью, которая возвращалась к ней каждый раз при воспоминании о дочери. - Она для нас умерла... она опозорила нас... я ее прокляла. Ты мой единственный наследник.

   При этих последних словах молодой князек чутко навострил уши и еще почтительнее нагнулся к матери. Извещение об этом единонаследии столь приятно и неожиданно поразило его, что он даже и не поинтересовался узнать, чем и как опозорила их сестра, и только с сокрушенным вздохом заметил, подделываясь в лад матери:

   - Она, maman, всегда была непочтительна к вам. Она никогда не любила вас.

   - Я делаю завещание в твою пользу, - продолжала княгиня, сообщив ему, по возможности кратче, обстоятельства княжны. - Да, в твою пользу - только с одним условием... чтобы ты никогда не знал своей сестры... Это моя последняя воля.

   - Ваша воля для меня священна, - заключил сынок, нежно целуя ее руки.

   Управляющий в тот же день формальным порядком поторопился составить духовную, княгиня подписала ее, и таким образом последняя воля ее была исполнена, к вящему удовольствию князька, который в глубине своей нежной сыновней души сладко помышлял только о том, скоро ли матушка протянет ноги и тем даст ему возможность, что называется, "протереть глаза" ее банковым билетам и поставить, при случае, "на пе" родовые поместья?

  

   В тот же самый день в маленькой узенькой конурке одного из огромных и грязных домов на Вознесенском проспекте сидел рыжеватый молодой человек. Сидел он у стола, понадвинувшись всем корпусом к единственному тусклому окну, и с напряженным вниманием разглядывал "беленькую" - двадцатипятирублевую бумажку.

   Комнатка эта, отдававшаяся от жильцов, кроме пыли и копоти, не отличалась никаким комфортом. Два убогие стула, провалившийся волосяной диван с брошенной на него засаленной подушкой, да простой стол у окна составляли все ее убранство. Несколько разбросанных литографий, две-три гравюры, два литографских камня на столе и граверские принадлежности достаточно объясняли специальность хозяина этой конурки. А хозяином ее был рыжеватый молодой человек, по имени Казимир Бодлевский, по званию польский шляхтич. На стене, над диваном, между висевшим халатом и сюртуком, выглядывал рисованный карандашом портрет молодой девушки, личность которой уже знакома читателю: это был портрет Наташи.

   Молодой человек так долго и с таким сосредоточенным вниманием был углублен в рассматривание ассигнации, что, когда раздался легкий стук в его дверь, он испуганно вздрогнул, словно очнувшись от забытья, даже побледнел немного и поспешно сунул в карман двадцатипятирублевую бумажку.

   Стук повторился еще, и на этот раз лицо Бодлевского просияло. Очевидно, это был знакомый и обычно условный удар в его дверь, потому что он с приветливой улыбкой отомкнул задвижку.

   В комнату вошла Наташа.

   - Что ты тут мешкал, не отпирал-то мне? - ласково спросила она, скинув шляпку, бурнус и садясь на провалившийся диван. - Занимался, что ли, чем?

   - Известно, чем!

   И вместо дальнейших объяснений он вынул из кармана бумажку и показал Наташе.

   - Нынче утром расчет от хозяина за работу получил, да вот и держу при себе, - продолжал он тихим голосом и снова защелкивая задвижку. - Ни за квартиру, ни в лавочку не плачу, а все сижу да изучаю.

   - Нечего сказать, стоит, - с презрительной гримаской улыбнулась Наташа.

   - А то, по-твоему, не стоит? - возразил молодой человек. - Погоди, научусь - богаты будем.

   - Будем, коли в Сибирь не уйдем! - шутливо подтвердила девушка. - Это что за богатство! - продолжала она. - Игра свеч не стоит. Я вот раньше тебя буду богата.

   - Ну да, толкуй!

   - Чего толкуй? Я к тебе не с пустяками, а с делом нынче пришла... Ты вот помоги-ка мне, так - честное слово - в барышах будем!..

   Бодлевский с недоумением смотрел на свою подругу.

   - Я ведь тебе говорила, что с моей княжной скандал случился... Мать уж и от наследства сегодня утром отрешила ее, - рассказала с злорадной улыбкой Наташа, - а я нынче у нее в комнате порылась в ящиках да кое-какие бумажонки с собою захватила.

   - Какие бумажонки?

   - А так - письма да записки разные... Все до одной рукою княжны писаны. Хочешь, я тебе их подарю? - шутила Наташа. - А ты поразгляди-ка их хорошенько, попристальней: изучи ее почерк, да так, чтобы каждая буковка была похожа. Тебе это дело знакомое: копировщик ты отличный - значит, и задача как раз по мастеру.

   Гравер слушал и только пожимал плечами.

   - Нет, шутки в сторону! - серьезно продолжала она, усевшись поближе к Бодлевскому. - Я задумала не простую вещь: будешь благодарен! Объяснять все теперь некогда - узнаешь после... Главное - ты получше изучи почерк.

   - Да зачем же все это? - недоумевал Бодлевский.

   - Затем, что ты должен написать несколько слов, но написать под руку княжны так, чтоб почерк похож был... А что именно нужно писать, это я тебе сейчас же продиктую.

   - Ну, а потом?

   - Потом поторопись достать мне какой-нибудь вид или паспорт, под чужим именем, и свой держи наготове. Да руку-то изучи поскорее. От этого все зависит!

   - Трудно. Едва ли сумею... - процедил сквозь зубы Бодлевский, почесав у себя за ухом.

   Наташа вспыхнула.

   - А любить меня умеешь? - энергично возразила она, вскинув на него сверкающие досадой глаза. - Ты говоришь, что любишь, так сделай, если не лжешь! Бумажки же учишься делать?

   Молодой человек в раздумье зашагал по своей конуре.

   - А как скоро надо? - спросил он после минутного размышления. - Дня этак через два, что ли?

   - Да не позже, как через два дня, или все дело пропало! - решительным и уверенным тоном подтвердила девушка. - Через два дня я приду за запиской, и паспорт чтоб был уже готов мне.

   - Хорошо, будет сделано, - согласился Бодлевский.

   И Наташа стала диктовать ему содержание записки.

   Тотчас же по уходе ее гравер принялся за работу.

   Весь остальной день и всю ночь напролет прокорпел он над принесенными ею листками, вглядывался в характер почерка, сверял букву с буквой, слово с словом, и над каждым штрихом практиковался самым настойчивым образом, копируя и повторяя его чуть ли не по сто раз, пока, наконец, достигал желаемой чистоты; он перемарал несколько листов бумаги и самым упорным, что называется, микроскопическим трудом одолевал каждую букву. Он достиг уже того, что изменил свой почерк; оставалось еще придать ему непринужденную легкость и естественность. От натуги кровь бросилась ему в голову, в ушах звенело, и в глазах давно уже рябили зеленые мушки, а он все еще, не разгибая спины, продолжал работать.

   Наконец, уже утром, записка была кончена, и под нею подписано имя княжны. Исполнение отличалось истинным мастерством и превзошло даже собственные ожидания Бодлевского. Легкость и чистота отделки были изумительны. Гравер, взглянув на почерк княжны, сличил его со своей работой и сам удивился - до какой степени поразительно было сходство.

   И долго после этого любовался он на свое произведение, с тем отрадным отеческим чувством, которое так знакомо творцу-художнику, и лишь здесь-то, над этой запиской, впервые с гордостью сознал в себе истинного артиста.

  

   - Половина дела сделана! - решил он сам с собою, вскочив с провалившегося дивана после нервно-беспокойного часового полусна.

   - Ну, а паспорт? Вот тебе и осечка! - озадачился гравер, вспомнив вторую часть непременного поручения Наташи. - Паспорт... Да... осечка... - долго бормотал он в раздумье, опустив голову и уперев худощавые руки в угловатые колена свои. Наконец, перебирая в уме разное возможное и невозможное, подходящее и неподходящее, набрел он случайно на воспоминание об одном земляке, сапожном подмастерье Юзиче, который, по собственному откровенному сознанию в хмельную минуту, "более чувствует охоты к швецам-рукодельникам* и к портняжному искусству, чем к сапожному ремеслу". Малый, значит, отчасти подходящий и в задуманном деле какие-нибудь лазейки указать может. Он уже с год назад был прогнан от "честного сапожного немца, Окерблюма", за пьянство с буйством и безобразием, да за то еще, что соседнему целовальнику стали уж больно часто "приходиться по нраву" окерблюмовские голенища, подошвы и прочий выростковый и опойковый товар. С тех самых пор Юзич решил, что не следует заниматься таким неблагодарным ремеслом, за которое хозяева выгоняют в шею да еще вором обзывают всеартельно, а лучше-де призаняться искусством свободным - хотя бы на первый случай карманным, а там швецовым или скорняжным, а затем, при дальнейшем развитии, можно и в ювелиры начистоту записаться**. И стал он, раб божий, вольною птицею лыжи свои направлять с площади на улицу, с улицы в переулок, из трактира в кабак, из кабака в "заведение" и все больше задними невоскресными ходами*** норовил, с тех темных, незаметных лесенок, по которым спускается и подымается секрет, то есть свои, темные людишки, кои не сеют, не жнут и пожинаемое целовальникам да барышникам-перекупщикам сбывают. Полюбился ему как-то особенно душевным образом некий приют, в просторечии неофициально "Ершами" называемый; там он и резиденцию свою основал, и незаметным образом пристал к ершовскому хороводнику****. Любили ершовцы посещать Александринский театр - благо не очень далеко от "Ершей" находится, - и Юзич вместе с ними театралом сделался. Ершовцы же в Александринском театре не столько искусством артистов пленялись, сколько рыболовному промыслу себя посвящали - "удили камбалы и двуглазым***** спуску не давали".

   ______________

   * Вор, специализирующийся на кражах платья (жарг.).

   ** Воровское искусство высшего класса (жарг.).

   *** Замаскированный вход в заведение (жарг.).

   **** Участник воровской шайки из трактира "Ерши" (жарг.).

   ***** Лорнет, бинокль (жарг.).

  

   Вот про этого-то самого Юзича, земляка и сотоварища по первой школе, и вспомнил так упорно задумавшийся Бодлевский. Вспомнил, что месяца три назад встретил он Юзича на улице, зашел с ним в первый же трактир и там, за бутылкою пива, которым великодушно угостил его Юзич, разговорился с ним по душе о превратностях судеб вообще и своих незавидных обстоятельствах в особенности. Совета Юзича насчет хороводника Бодлевский не принял, ибо намеревался посвятить себя искусству самой высшей школы - превращать чистые бумажки в кредитные билеты государственного банка. Юзич, между прочим, радушно пожимая руку на прощанье, сказал своему товарищу:

   - А если я тебе, друг любезный, на что-нибудь понадоблюсь или просто повидаться захочешь, так приходи на Разъезжую улицу, спроси там заведение "Ерши", а в "Ершах" Юзича, - там тебе и покажут. Я, брат, там завсегдатаем. А ежели буфетчик притворяться станет, что не знает такого имени, - наставительно прибавил Юзич, - так ты только шепни ему, что "секрет", мол, прислал, тотчас тебя и допустят.

   Все это очень ясно и очень подробно припомнил Бодлевский в эту затруднительную для него минуту, припомнил и воспрянул просветленным духом своим. Надежда на скорое и удачное исполнение второй части Наташиного поручения начала блистать пред ним яркими лучами. Улыбаясь, стал он одеваться; улыбаясь, сбежал с лестницы и, улыбаясь же, фертом пошел по улице, по направлению к Загородному проспекту, в который у Пяти Углов впадает Разъезжая улица.

   Продолжением Разъезжей улицы служит Чернышев переулок. Поэтому и та и другой - не что иное, как одна и та же артерия, соединяющая два такие пункта, как Толкучка, с одной стороны, и с другой - Глазов кабак, находящийся на Лиговке, по Разъезжей же улице, в тех первобытных странах, известных под именем Ямской, где обитает преимущественно староверческая, раскольничья и скопческая часть петербургского населения. Туда же тянется и татарская.

   Странное, в самом деле, явление представляют осадки петербургской оседлости. В Мещанских, на Вознесенском и в Гороховой сгруппировался преимущественно ремесленный, цеховой слой, с сильно преобладающим немецким элементом. Близ Обухова моста и в местах у церкви Вознесенья, особенно на Канаве, и в Подьяческих лепится население еврейское, - тут вы на каждом почти шагу встречаете пронырливо-озабоченные физиономии и длиннополые пальто с камлотовыми шинелями детей Израиля. Васильевский остров - это своего рода status in statu - отличается совсем особенной, пустынно-чистоплотной внешностью с негоциантски-коммерческим и как бы английским характером. Окраины городского центра, как, например, Английская, Дворцовая и Гагаринская набережные, и с другой стороны Сергиевская и параллельно с нею идущие широкие улицы представляют царство различных палаццо, в которых засел остаток аристократический и вечно лепящийся к нему, как паразитное растение, элемент quasi-аристократический или откупной. Впрочем, та часть этого последнего разряда, которая резюмируется Сергиевской улицей, кроме аристократического, имеет еще характер отчасти военный, и именно учено-военный, с артиллерийским оттенком. Но все то, что носит на себе характер почвенный, великороссийский, - все это осело в юго-восточной окраине города, все это как-то невольно тянет к Москве и даже, по преимуществу, сгруппировалось в части, которая и название-то носит Московской.

   Загородный проспект и особенно Разъезжая улица с Чернышевым переулком являются самыми живыми, самыми сильными и деятельными артериями этой последней части.

   Мы уже сказали, что Разъезжая с Чернышевым соединяют два такие пункта, как Толкучка и Глазов кабак. Поэтому они вечно кишат снующим взад и вперед народом. Но это не народ Невского проспекта, - "чистой публики" вы здесь не встретите. Изящный экипаж, и модный джентльмен, и изящно одетая дама составляют здесь редкое исключение (мы не говорим о Загородном проспекте). Публика Чернышева и Разъезжей в общей массе своей носит сероватый характер, с примесью громкого, крепкого говора и запаха пирогов, продающихся на лотках под тряпицею. Тут все народ, заботящийся о черствых повседневных нуждах, о работишке да куске насущного хлеба.

   На всем пространстве этих двух улиц, от Толкучки до Глазова, вы встретите отчасти странные личности, то в чуйках, то в холуйских пальтишках, то отставных солдат с ворохом разного старого платья, перекинутого на руку. Эти странные личности, с пытливым, бойким и нагло-беспокойным, как бы вечно ищущим, взглядом, называются "маклаками" или "барышниками-перекупщиками". Место действия их не один Чернышев и Разъезжая, - Щербаков переулок, двор мещанской гильдии, Садовая, лестницы средней и низшей руки трактиров и площадки театров во время спектаклей служат им постоянно ареною деятельности. На театральных площадках, где несколько маклаков стараются перебить друг другу товар, дело иногда доходит до такой запальчивости, что они, подхватывая выносимую им добычу, вырывают ее друг у друга из рук, ломают часы и театральные трубки и рвут платки пополам. Дело зачастую доходит до драки, а в накладе остается все-таки мазурик, у которого вырвали и перепортили добытую им вещь. Маклаки постоянно находятся в тесных и непосредственных сношениях с тем теплым людом, к которому принадлежал Юзич, и эксплуатируют этот люд самым бесчеловечным образом. У тех и у других очень много общего, и, между прочим, этот взгляд, по которому вы очень легко можете признать маклака и мазурика. Таковой характер взгляда вырабатывается жизнью и промыслом, которые ежечасно подвержены стольким превратностям всяческих случайностей.

   Если вы - прохожий и несете что-нибудь в руках, маклак тотчас же оглядит вас своим пытливым взглядом - нет ли чего "подходящего", и тихо, но внятно спросит: "Продаете, что ль?"

   Если идет приезжий мужичонко, купивший для себя на Толкучке порты, маклак непременно предложит ему сменяться. Мужичонко часто не прочь от такого рода операции. Маклак берет его порты, разглядывает их на свет и так и эдак, выворачивает наизнанку, растягивает материю, трет ее и щупает между пальцами. Это называется "крепость ошмалашить". А мужичонко все время с пытливым недоумением тупо смотрит на все эти проделки, после которых маклак, в озабоченном раздумье, перебрасывая совсем новенькие, крепкие и хорошие порты с ладони на ладонь, словно бы измеривая вес их, с страдательной рожею цмокает языком и цедит сквозь зубы:

   - Эх!.. жаль, паря!

   - Чего жаль? - тупо вопрошает, с испуганным лицом, ничего не понимающий мужичонко.

   - "Чего!.." Известно, чего, - тебя жаль! Что дал за порты?

   - Сорок копеек на серебро выходит...

   - Сорок на серебро?.. Ну, брат, дрянь твое дело! Надули, совсем надули! Экий народ шельмовский в Питере живет!.. Вот, гляди сам - пестрядь-то как есть гнилье выходит.

   - Да где же гнилье?

   - "Где!.." все-то тебе где!.. Значит, я чувствую, - под пальцами некрепко шуршит - вот те гнилье-то где!

   - Эко горе какое! - грустно-досадливо произносит мужичонко, совсем уверовавший в силу приведенного аргумента и ударив руками об полы зипунишка.

   - Что за горе! Горю, милый человек, помочь можно, - утешает маклак, успевший своими ловкими приемами сразу огорошить простоватого мужичонку. - Давай, что ли, меняться! Вот тебе порты, так уж порты! как есть в самом разе настоящее дело! Одно слово - красота!.. Пощупай-ко?

   - Да что... я ведь не тово... - возражает мужичонко.

   - Нет, ты, брат, пощупай! ты разницу, значит, почувствуй, - потому: я на чистоту, из одной только жалости, выходит.

   Мужичонко щупает, ровно ничего не понимая.

   - Ну, видишь сам теперь! Мозги, чай, есть в голове! - спешит убедить его перекупщик. - Давай, что ли, порты, да в придачу двугривенник менового - и дело с концом! По рукам, что ли! - заключает он, ловя мужичонкину руку и норовя хлопнуть по ней ладонью.

   - Да как же это?.. еще двугривенник?

   - Вот-те Христос - свою цену беру! с места не сойти! лопни глаза мои!.. Я ведь с тобой по-божескому - поди, чай, ведь тоже хрещеные, и хрест, значит, носим - занапрасну божиться не стану. А беру свою цену из жалости, значит, потому: шельмы - хорошего человека надули! Да и порты же, прах их дери! лихие порты ведь! - износу не будет!

   Мужичонко раскошеливается и лезет за двугривенным. Маклак пронзительно устремляет взор свой в глубину его замшевой мошонки, и чуть заметит там относительное обилие бабок* - как оно там, значит, финалы** шуршат, либо цари-колесики*** мало-мальски вертятся, позвякивают - тотчас же дружески хлопает он мужичонку по плечу и говорит ему необыкновенно мягко и задушевно:

   ______________

   * Деньги (жарг.).

   ** Ассигнации (жарг.).

   *** Серебряный рубль, серебряные деньги (жарг.).

  

   - Милый человек! Что мне от тебя деньги брать!.. Я, значит, по душе... Лучше пойдем-ка вот - раздавим косушечку помалости, али пивка пару слакаем. Чем мне деньги с тебя в придачу брать, так мы лучше, наместо того, магарыч разопьем. Идет, что ли?

   - Ладно, - соглашается мужичонко, который от косушки никогда не прочь, а сам думает себе: "Экого человека честного да хорошего господь-то послал мне, - совсем бы пропащее дело, кабы не он выручил".

   И ведет маклак мужичонку так-таки прямо в "Ерши". С буфетчиком у них давно уже печки-лавочки - дело зарученое - свои люди - только глазом мигнет, так у того уж и смекалка соответствует: несет он им графин, мужичонку почтенным величает и речь свою с ним "на вы, по чистоте столичной, по политике держит". Мужичонко с нескольких стаканчиков, гляди, раскочевряжится, видя такое почтение от питерских к своей сиволапой особе. Напоит его маклак до забвения, заведет его с половым в квартиру* и облупит там дочиста, даже и порты в обратную придачу возьмет, да потом и вытолкают мужичонку на вольный воздух прохлаждаться; а сами примутся меж тем "слам растырбанивать", то есть делить на законные доли благоприобретенную добычу.

   ______________

   * Одна комната (жарг.).

  

   К такому-то милому месту направлялся Казимир Бодлевский.

   Дойдя до Пяти Углов, он остановился в раздумье, окинув глазами окрестную местность, и, к счастью, увидел будочника, который, опершись на алебарду, сонливо позевывал, прислонясь к стене спиною, поодаль от размалеванной черными и белыми полосами будки. Сей градской страж представился теперь Бодлевскому чем-то вроде путеводного столпа в пустыне, и потому он прямо направился к нему с вопросом:

   - А где тут заведение "Ерши"?

   Будочник недоверчиво и с проницательной подозрительностью посмотрел на Бодлевского.

   - Какое заведение? - неторопливо переспросил он.

   - "Ерши".

   - "Ерши"? Нет такого! - недоверчиво ответил он Бодлевскому, продолжая вглядываться в него своими сонными глазами и как бы соображая: "Какого, мол, полета может быть эта птица?"

   - Да как же это нет? - с беспокойством заговорил Бодлевский, которого стал покидать светлый луч надежды. - Как же, братец мой, нет, когда мне за верное сказали, что есть?

   - А кто сказал-то? - отнесся к нему недоверчивый страж.

   - Приятель один сказал...

   Будочник ухмыльнулся, и хотя все еще не совсем-то доверчиво, но переменил свой официальный тон на более фамильярный и бесцеремонный.

   - А зачем те "Ерши"-то? - спросил он.

   - Надо... по своему делу... Приятеля там сыскать надо...

   - Ишь ты!.. приятеля... - продолжал страж все с тою же ухмыляющейся харей, но уже без оттенка сомнения и недоверчивости.

   - Ну, так что же, служивый? скажи, брат, пожалуйста! Мне некогда...

   - Ишь ты, какой скороспелый... А ты дай на уху, так скажу, где ерши водятся.

   Бодлевский полез к себе в карман отыскивать какую-нибудь мелочь.

   - Что? аль свищет? - с издевкой поддразнил его будочник; но тот, к счастию своему, отыскал в жилете гривну меди и сунул в секретно протянутую руку градского стража, который тотчас же поспешно опустил ее по шву, как будто ни в чем не бывало, и дружелюбно указал ему дорогу.

   - Ступай вон наперекоски... Второй дом от угла... Вишь, деревянный-то домишко - вот те и будут "Ерши".

   Бодлевский перешел улицу в указанном ему направлении и очутился перед входною дверью деревянного домишки. Над этой дверью коротала свой старческий век полинялая от времени вывеска, где был изображен чайник, бильярд и рыба какая-то, а надписано просто: "Растерация". Надписи же "Ерши", которую Бодлевский ожидал встретить на вывеске, он, к удивлению своему, не нашел. В то время граверский ученик еще не знал, что название это усвоено "растерациею" не официально, а придано ей гласом народа. Генеалогию свою неофициальное название это ведет, по сказанию одних, от той причины, что "растерация" некоторое время славилась своею дешевою и отменною ухою из ершей, которых она, будто бы, даже поджаривала каким-то особенным образом; по сказанию других - название "Ерши" имеет смысл метафорический, происходящий оттого, что ершовские habitues, или завсегдатаи, больно уж были щетинисты и на язык и на кулаки с теми, кого они в особой потаенной комнате, известной у них под именем "квартиры", лущили в карты и кто вздумывал протестовать против этого очевидного лущения. Во время оно секретная картежная игра весьма сильно процветала в сем достолюбезном заведении.

   Домишко этот существует еще до сих пор. В нем все так же помещается заведение, переменившее кличку "растерация" на новую кличку - "трактирное заведение". Это уже, значит, степенью выше и значит, что прогресс и для него существует, но консервативный глас народа по-старому продолжает именовать его "Ершами".

   Прогресс "Ершей" выказался, впрочем, не в одной только подновленной вывеске да в перемене клички. Теперь и сами "Ерши" во всем своем составе подновились, несмотря на то, что более чем двадцатилетний срок времени должен был бы привести ветхий домишко в еще большую ветхость. Теперь они напоминают собою старуху подбеленную и подрумяненную, а в то время находились еще в состоянии старухи неподрумяненной.

   "Ерши" - это длинное деревянное, одноэтажное здание со стенами, которые от времени осели в землю, так что окна высятся над тротуаром немного более, чем на пол-аршина. По вечерам эти окна всегда завешивались красными кумачовыми занавесочками, каковыми и до сих пор продолжают завешиваться. Крыша, приведенная теперь в более благоустроенное состояние, в то время беспрепятственно позволяла бурьяну и различным сорным травам расти в расщелинах своего ветхого и прогнившего до черноты теса. Входная "парадная" дверь, вделанная посреди главного фасада, теперь приходится в уровень с тротуаром, а тогда неопытный посетитель, прежде чем войти, непременно должен был клюнуться в нее носом, особенно по вечерам, если предварительно он не замечал довольно глубокой ступеньки, спускавшейся гораздо ниже уровня тротуара. Теперь и самые полы и самые обои в "Ершах" давно переделаны и возобновлены в более современном вкусе, а тогда стены сохраняли патриархальную живопись - вроде каких-то фантастических деревьев и райских птиц. В настоящее время только одна небольшая комната, выходящая единственным окном своим в маленький садик и смежная с "квартирой", сохраняет пока еще свой тогдашний первобытный вид; серые стены ее разрисованы серою же меловою краскою и являют собою различные картины мифологических сюжетов. В этой комнате искони помещается бикс. Вообще надо заметить, что время, прогрессируя "Ерши" во внешности, во многом способствовало безвозвратной утрате их первобытной оригинальности.

   Бодлевский, клюнувшись предварительно носом в дверь, очутился в комнате, носящей наименование буфета. За стойкой стоял высокий, видный и весьма красивый мужчина, лет сорока, степенно благообразного и необыкновенно честного выражения в открытом лице. Высокая лысина его обрамлялась мягкими и курчавыми волосами. Широкая, аккуратно подстриженная, черная борода начинала уже заметно серебриться. Умные, слегка улыбающиеся глаза глядели спокойно, добродушно и в то же время весьма проницательно. Ярославский тип с первого взгляда давал себя знать в этом субъекте. Белая миткалевая рубаха, белый, как снег, передник и башмаки на босу ногу - эта трактирная чистота и харчевенное изящество среди обычной грязи посетителей и неопрятной обстановки, совокуплявшиеся с внушительной важностью физиономии ярославца, - ясно говорили всем и каждому, что он особа не простая, что он "буфетчик", "старшой", которому подчинены половые и который в своей особе соединяет всю администрацию заведения. Власть его простирается даже некоторым образом и на посетителей, или "гостей", если б они вздумали учинить что-нибудь неподобное, вроде буйства и дебоша.

   Встретя Бодлевского солидным поклоном - более глазами, чем головой, - он указал ему рукою направо, промолвя:

   - Пожалуйте на чистую половину.

   Но Бодлевский вместо чистой половины предпочел подойти к его стойке и осведомиться о Юзиче.

   В ответ на это осведомление последовал недоумевающий, но втайне весьма осторожный и проницательный взгляд.

   - Как вы изволите спрашивать? Юзича-с? - очень вежливо переспросил он, опершись пальцами на стойку и принимая корпусом наклонное положение вперед, что составляет известного рода ярославско-трактирную галантность и буфетческий бонтон. - Юзича?.. Нет-с, такого не знавали...

   - Да ведь он у вас тут постоянно бывает! - возражал ему удивленный, по неопытности своей, Бодлевский, для которого каждое новое затруднение в его поисках было - острый нож, подрезавший радужную нить его надежды.

   - Не знаем-с... Может, оно и точно, что бывает - мало ли тут гостей-то перебывает за день! где же нам всех их узнать-то, - посудите сами-с! - отбояривался между тем буфетчик.

   - Да меня "секрет" прислал! - ляпнул вдруг без всякой осторожности и нескромным голосом Бодлевский.

   Ответом на это опять-таки был взгляд весьма удивленного и подозрительного качества, - взгляд, который предварительно в миг, подобно молнии, обежал все углы комнаты, нет ли, мол, кого лишнего? - и тотчас же уклончиво и неопределенно установился между бровями Бодлевского.

   - Как вы изволили сказать-с? - с улыбочкой спросил буфетчик.

   - "Секрет" прислал, - повторил Бодлевский.

   - Это что же-с такое значит?

   Гравер, не ожидавший такого переспроса, смешался и отчасти даже струхнул немного.

   - Уж будто вы не знаете? - возразил он несмелым тоном.

   - Почем же нам знать-с... Помилуйте-с!.. Мы об эфтим никакого понимания не имеем... Где же нам загадки отгадывать?.. Мы, значит, при своем деле, у стойки стоим, а что касаемо до чего другого, так эфто не по нашей части.

   Бодлевский, видя, что тут ничего не поделаешь, прикусил с досады губу и нервно заходил по комнате.

   Буфетчик незаметно, но зорко следил за ним глазами.

   - Вам, может статься, знакомый ваш этот в нашем заведении свидание назначил? - спросил он после минуты молчаливого наблюдения.

   - Да, свидание, - машинально подтвердил гравер, которого уже начинала шибко пронимать сосущая тоска от видимой неудачи задуманного дела.

   - Так вы пожалуйте-с на чистую половину-с, - предложил ему обязательный ярославец, указывая на правую дверь из темных разноцветных стекол, - пообождите там маненько-с; может, они тем часом подойдут, а может, уж там и дожидаются.

   Бодлевский последовал совету буфетчика и прошел на "чистую половину", а этот последний тотчас же, вслед за ним, поспешно юркнул в низенькую дверцу, которая незаметно пряталась в стене, за стойкой, обок с полками буфета, заставленного неизмеримым количеством стаканов и расписных чайников.

   Комната, в которую вступил Бодлевский, хотя и представляла собою "чистую половину" заведения, но отличалась весьма грязноватою внешностью. Это была довольно большая зала в пять окон с неизменными красными занавесочками. Доски закоптелых стен покоробились от времени и петербургской сырости. Когда-то они были выкрашены белой меловой краской, и по этому фону смелая фантазия маляра-художника пустила зелено-черные пальмы и папирусы, стоявшие, якобы аллеей, в ряд, как солдаты во фронте; на пальмах и между ними помещались розовые райские птицы, в которых палили из ружей и пускали стрелы из луков какие-то лиловые охотники. Но время набросило на все это свой серовато-бурый колорит. Покоробившийся дощатый потолок по самой середине комнаты представлял широкое, расползающееся, черное, как сажа, пятно, которое образовалось от копоти из висящей на крючке лампы. Вдоль стен и у окон лепились маленькие четырехугольные столики, покрытые грубоватыми салфетками не весьма-то опрятного качества от каких-то пятен, и на каждой такой салфетке была опрокинута вверх дном полоскательная чашка с синеньким ободочком. Расщелистый пол, носивший еще кое-где скудные следы желтой краски, весь уснащался мокрыми, натоптанными следами посетителей, махорочной золой и плесками чаю, которые делали все те же бесцеремонные посетители, предпочитая для этого трактирный пол вместо полоскательных чашек. Атмосфера этого милого приюта, несмотря на вентиляторы в окнах, неисходно была пропитана крепким, першащим в горле, запахом махорки, Жукова и "цыгарок". В довершение всей обстановки, как необходимое украшение к ней, по стенам помещалось несколько старых портретов и картин, в когда-то позолоченных рамах. Портреты являли собою каких-то генералов в пудре и архиереев в мантиях, а картины изображали нечто из буколико-мифологических и священных сюжетов. И те и другие лоснились местами зеленым лаком, а местами совсем исчезали в густо насевшей на них пыли, грязи и копоти. Бог знает где, как и когда и кем писаны такие картины и портреты, но известно только то, что найти их можно единственно в "ресторациях", и кажется, будто они уж так самою судьбою предназначены для того, чтобы украшать закоптелые стены низшей руки трактиров и харчевен.

   Бодлевский хотя и не был избалован жизненным комфортом, но ему еще ни разу не случалось присутствовать в столь милых местах, и потому его немного покоробило, особенно когда он, усевшись у крайнего грязного столика, оглядел присутствующих посетителей.

   В одном углу, за двумя составленными вместе столами, помещалась компания мастеровых в пестрядинных халатах, с испитыми лицами, на которых установился определенный серо-бледный колорит - верный признак спертого воздуха душной мастерской, тесного спан