Крестовский Всеволод Владимирович - Петербургские трущобы. Том 1.

   - Кто эта особа? - спрашивали в партере, указывая на головку бель-этажа.

   - Как! вы не знаете?.. О, barbare!* да где живете вы после этого?! Не знать хорошенькой женщины в Петербурге!.. Это - танцовщица, mademoiselle Брав...

   ______________

   * Варвар! (фр.)

  

   - А чье она приобретение, чья собственность?

   - Князя Желторецкого.

   - Il n'a pas un mauvais gout, le prince!*

   ______________

   * У князя не дурной вкус! (фр.)

  

   - Да вот и он... Глядите, входит в ее ложу...

   - Гм... а ведь недурно быть обладателем такой женщины?

   - Еще бы! А вы слыхали, какой он ей праздник задал?..

   - Magnifique, mirobolant!*

   ______________

   * Великолепно, восхитительно! (фр.).

  

   - А там кто такая? вон, видите - в литерной? Une tete de Greuse*, - говорили, указывая на другую головку.

   ______________

   * Головка Грёза (фр.).

  

   - А! в самом деле, это совсем новинка!.. Кто она? с кем она? Кто знает?

   Но о последней никто в партере не мог сообщить надлежащих сведений. Между тем впечатление было произведено весьма заметное - новинкой заинтересовались.

   - С нею кто-то есть, однако, - продолжались партерные наблюдения, - кажется, дама, - постойте-ка, поглядеть, что ли, в бинокль...

   - Ба! да это известная генеральша!.. Ну, так и есть: она!

   - Она? те-те-те... Стало быть, дело в купле и продаже.

   - Разумеется, так!

   - Понимаем...

   И говор в таком роде расходится далее, по всему партеру.

   Общее впечатление, производимое двумя головками, не бесследно отразилось на молодом князе Шадурском. Самолюбие его, привыкшее сознавать в себе чувство постоянного первенства, тотчас же засосал неугомонный червячок. Молодая, почти девочка, mademoiselle Брав являла собою слишком разительный контраст с теми блеклыми женщинами, которые давно уже не представляли ничего нового для князя и людей его категории. Отношения ее к Желторецкому показались Шадурскому чем-то новым, оригинальным и потому уже привлекательным. Желторецкий был его товарищ и даже весьма сильный соперник в общественном положении, поэтому князь Владимир втайне очень его недолюбливал. Теперь же, видя в театре всеобщее внимание к ложе бельэтажа, слыша этот говор, расточавший похвалы молодой девушке, подле которой в одном из антрактов появился сам Желторецкий, тогда как никто, кроме его, не переступал за порог той ложи, - князь Владимир поддался сильной досаде, подстрекнувшей в нем ревнивые домыслы: "Зачем, дескать, он, а не я первый, выдумал эту штуку? Зачем я несколько месяцев понапрасну торчу у баронессы фон Деринг, тогда как по своему положению мог бы, даже должен иметь свою собственную любовницу, о которой бы все говорили, любовались и завидовали мне?"

   Сама судьба являлась на помощь молодому князю. Он не упустил из виду и литерной ложи, где сидела другая, никому не известная, но точно так же всеми замеченная девушка, за которою вырисовывался силуэт генеральши фон Шпильце.

   "А чем черт не шутит?" - решил сам с собою Шадурский и тихо удалился из партера.

  

   - Eh bien, calme-toi, calme-toi, mon enfant, mon petit bijou!..* Ну что ж, ну, зачем плакать? - нежно утешала генеральша фон Шпильце на пути из Колтовской, увозя в карете рыдающую Машу. - Вить я тебе тетенька, родной тетенька, я ж тебе люблю, mon ange!** У меня хорошо тебе будет.

   ______________

   * Ну, успокойся, успокойся, дитя мое, моя дорогая! (фр.)

   ** Мой ангел! (фр.)

  

   Но Маше как-то противны были эти ласки.

   - Зачем, зачем вы увезли меня оттуда? - рыдала она.

   - А что ж, нельзя иначе; мы вместе жить будем; старики приходить будут, и мы до стариков приезжать будем, - объясняла Амалия Потаповна.

   Последнее обещание несколько утешило молодую девушку, так что она уже гораздо спокойнее доехала до квартиры генеральши.

   Эта роскошная лестница, швейцар, цветы и вся обстановка великолепного жилища г-жи фон Шпильце произвели сильное и новое впечатление на Машу: она еще в жизнь свою не видала ничего подобного, ибо вообще о роскоши и богатстве составила себе смутное понятие только по книжкам. Генеральша показала ей предназначенную для нее комнату во втором отделении своей квартиры - и комната эта после бедной девической кельи показалась Маше верхом изящного комфорта. Тотчас же по приезде было послано вниз за модисткой, которая сняла с Маши мерку и принесла целый выбор шляпок, манто и прочих нарядов.

   Маша дивилась и не верила глазам своим, не понимая даже, почему все это вдруг так случилось и зачем, по какой причине все это внезапно является к ее услугам только теперь, тогда как до этой минуты она должна была жить в бедном колтовском домике. Что все это значит? и неужели генеральша ей родная тетка, и кто были ее настоящие родители, где они теперь? - допытывала она самое себя - и ни на один из множества подобных вопросов не могла доискаться положительного ответа, ибо генеральша очень коротко, хоть и весьма нежно сказала ей: "Так нужно было", - и затем, посредством нового притока ласк, отстранила дальнейшие объяснения.

   Обеденный стол был накрыт только для двоих, но сервирован так великолепно, что бедной девушке не шутя показалось все это каким-то сном, фантастической сказкой - начиная от массивных серебряных канделябр, от хрустальной вазы с дорогими фруктами и кончая блюдами, которых она никогда еще не едала. Маша едва прикасалась до кушанья (ей было не до еды), но чувствовала, что простому кулинарному искусству Пелагеи Васильевны далеко до этих артистических поварских произведений.

   В доме генеральши поражало Машу все, что ни попадалось на глаза, - все для нее казалось новым, невиданным, заставляло вглядываться, размышлять и в первые минуты настолько рассеяло, что тоска разлуки и воспоминание о Поветиных примолкли в ее сердце. Наплыв ощущений, испытанных ею в течение этого дня, был слишком велик и разнообразен, так что ей необходимо надо было успокоиться. Генеральша проводила Машу в ее комнату и спросила, не хочет ли она почитать что-нибудь? Маша согласилась. Амалия Потаповна прислала ей французский роман - одно из тех произведений, которые завлекательно действуют на молодое воображение, раскрывая перед ним заманчивый мир сладострастных образов и ощущений, и незаметно, капля за каплей вливают соблазнительный яд в свежую, ко всему чуткую душу.

   Амалия Потаповна в своей сфере была тонким и опытным стратегиком. Роман действительно увлек молодую девушку, так что она безотчетно поддалась нравственному обаянию тех инстинктов, на которые жгуче действовали эти страницы, необыкновенно быстро и жадно поглощаемые ею. Генеральша несколько раз осторожно, на цыпочках, подходила к ее двери, заглядывала в замочную скважину и каждый раз отходила необыкновенно довольная собою: медикамент действовал - девушка читала.

   Часу во втором ночи она закрыла книгу, кончив последнюю страницу, и с сладким чувством необыкновенной истомы и неги, улыбаясь, потянулась на своей новой, эластически мягкой постели, ощущая холод чистого батистового белья.

   Она закрыла глаза - и в разгоряченном воображении ее соблазнительно зареяли картины только что конченного романа, туманно проносилась целая вереница сцен и образов, из которых каждый вводил молодую девушку в новый, неизведанный ею мир, раскрывая его заманчивые тайны. Ею овладело какое-то странное чувство, странное состояние нервов, так что случайное прикосновение своей же руки к собственному телу заставляло ее как-то электрически вздрагивать и испытывать в эти минуты такого рода небесприятное ощущение, как будто прикасалась и гладя поводила по телу не ее собственная, а чья-то другая, посторонняя рука. Маша крепко обняла свою подушку, прильнув к ней пылающей щекой, и через минуту заснула под неотразимым веянием тех же образов и ощущений.

   Проснулась она рано, в комнате было еще темно, только ночная лампа чуть мерцала потухающим светом. Нервы ее поугомонились, и тут-то, в этой предрассветной тишине, напало на нее раздумье. Ей показалось чуждою, холодною, неродною эта роскошная комната, - как будто какая тюрьма, неприветно огородили ее эти оклеенные дорогими обоями стены, - и на Машу напал даже страх какой-то. Представилось ей, что ее навеки разлучили с Петром Семеновичем и Пелагеей Васильевной, что она уж больше никогда их не увидит - и сердце ее мучительно сжалось. "Зачем это она прислала мне вчера такую книгу? Я никогда еще таких не читала, - подумалось ей между прочим. - Что это, хорошая или дурная книга? Отчего это вчера мне было так приятно читать ее, а сегодня как будто стыдно?.. как будто совесть мучит? Отчего я боюсь этой женщины - все какою-то недоброй кажется она мне... Какая моя жизнь здесь будет, что-то предстоит мне тут?" - раздумывала Маша, и чем больше вдавалась она в такие мысли, тем безотраднее представлялись картины этой будущей жизни. Становилось тяжело на душе, подступали слезы. Маша встала с постели, бросилась на колени и долго молилась, без слов, без мысли - одним немым религиозным порывом.

   Легкий скрип двери вывел ее из этого экстаза. Она чутко вздрогнула и оглянулась: на дворе уже совсем светло, а у порога стоит горничная генеральши и объявляет, что их превосходительство уже встали, ждут кофе пить и просили поскорее одеваться, чтобы ехать вместе с ними в Колтовскую.

   Все сомнения Маши мигом рассеялись, комната снова казалась приветливой и светлой, жизнь такой легкой, веселой, генеральша такой доброй, хорошей женщиной - даже полюбила ее Маша в эту минуту - и она, быстро вскочив с колен, набросила на себя утренний пеньюар, несколько сконфузясь при мысли, что посторонний человек подглядел ее молитву.

   Свидание со стариками необыкновенно весело и счастливо настроило Машу на нынешний день. В первый раз в своей жизни она с таким сладостным трепетом подъезжала к родному деревянному домику, в первый раз обнимала такими крепкими объятиями дорогих ей людей. Генеральша уверила, что станет каждую неделю привозить ее в Колтовскую - и Маша была уже вполне счастлива одним этим обещанием. Немного взгрустнулось ей только тогда, когда поднялась наверх, в свою покинутую комнату, где и зеркальце, и Наполеон с бонбоньеркой, и стол с семенами стояли по-прежнему и, казалось, так приветливо глянули ей навстречу.

   "Все по-старому... одной меня только нет!" - подумала Маша и смахнула рукой выкатившуюся на ресницы слезку. Несколько вещиц она взяла с собою, на память о прежней жизни.

   Потом рысаки генеральши помчали ее по Невскому проспекту, который кипел экипажами и пестрым гуляющим людом. Маше редко доводилось посещать Невский, так что теперь она с детским наслаждением высовывала головку в каретное окно и любопытно оглядывала встречные предметы. Генеральша завезла ее в кондитерскую Rabon и купила конфет в дорогой бонбоньерке; потом заехали они в два-три роскошные магазина, где Амалия Потаповна приказала завернуть для Маши несколько ценных туалетных безделушек, а по приезде домой их ожидал уже по-вчерашнему сервированный стол, которому на сей раз счастливая девушка оказала гораздо более существенного внимания. Роскошно отделанное платье, принесенное ей к вечеру из магазина, и объявление генеральши, что они вместе поедут в театр, в итальянскую оперу, довершили ее неописанный восторг. Маша еще никогда не бывала в театре.

   Когда она из полуосвещенной аван-ложи вступила в залитую яркими огнями залу, то даже попятилась назад, даже испугалась чего-то - столь поразил ее весь этот блеск, громадость размеров театра, копошащийся внизу партер и ряды лож, унизанные зрителями. О звуках нечего уже и говорить. Музыка и голоса, в сочетании с оптическим обманом декораций и блестящими костюмами, произвели на нее такое сильное впечатление, что она млела и замирала в переливах этих мелодий, считая все происходящее перед ее глазами волшебной грезой из какого-то фантастического мира. Сердце сладко и трепетно занывало в груди, яркие образы прочитанного вчера романа с новою силой восстали в ее экзальтированном воображении, и в эти мгновенья впервые сознательно захотелось ей жить, чувствовать, любить, - любить всею душою, всею волею, всем существом своим.

   Дверь в ложу осторожно приотворилась, и в ней показался красивый молодой человек в блестящей военной форме.

   - Князь Шадурский, - отрекомендовала его генеральша восторженной и смущенной девушке.

  

   - Ты, Marie, слушай, а я выйду, мне жарко, - наклонилась к ней Амалия Потаповна спустя минуты две после рекомендации и, кивнув из-за спины ее Шадурскому, удалилась вместе с ним в аван-ложу.

   - Н-ну?.. Was sagen sie denn dazu, mon prince?* - обратилась она к нему с улыбкой.

   ______________

   * Что вы скажете теперь об этом, князь? (фр.)

  

   - Кто это с вами? - спросил он шепотом.

   - C'est mon eleve...* А вам нравится?

   ______________

   * Это моя воспитанница. (фр.)

  

   - Влюбиться готов.

   - Ого!.. так скоро?.. Eh bien, pourquoi pas?*

   ______________

   * Хорошо, почему нет? (фр.)

  

   - Да верно уж влюблен кто-нибудь раньше?

   - Personne, mon prince, personne!*

   ______________

   * Никто, князь, никто! (фр.)

  

   - В самом деле? Так ведь я готов влюбиться надолго - matrimonialement*.

   ______________

   * По-супружески (фр.).

  

   - Comme de raison*.

   ______________

   * Разумно (фр.).

  

   - А условия?

   - Avant tout - la modestie: das ist ein edles Madchen, et surtout - une innocence irreprochable*.

   ______________

   * Прежде всего - скромность: это честная девушка, и главное - безупречная невинность (фр.).

  

   Глаза Шадурского блеснули тем удовольствием, в котором проявляется достигаемое удовлетворение самолюбия. Эффект, произведенный танцовщицей Брав, подстрекнул его во что бы то ни стало самому добиться того же: "Пускай, мол, и у меня будет женщина, которая станет производить такой же эффект своей молодостью, своим именем моей любовницы; пускай и мне завидуют, как этому Желторецкому!" Одного подобного побуждения было уже совершенно достаточно для того, чтобы князь Владимир стал преследовать вновь загоревшуюся мысль, позабыв все остальное.

   - Итак, ваши условия? - повторил он генеральше.

   - Условия?.. Ich habe schon gesagt*.

   ______________

   * Я уже сказала (нем.).

  

   - Как, только-то и всего? - изумился Шадурский.

   - Н-ну, што ишо там?.. Vous voulez en faire votre maitresse, n'est ce pas?*

   ______________

   * Вы хотите ее сделать вашей любовницей, нетак ли? (фр.)

  

   - Понятное дело.

   - Ну, и коншин бал!

   - А ваш гонорар?

   - Фуй... за кого вы меня берете? - оскорбилась генеральша, то есть сделала вид, будто оскорбилась, ибо гонорар был обусловлен уже заранее, в разговоре с Полиевктом Харлампиевичем Хлебонасущенским. В подобных подходящих обстоятельствах генеральша любила иногда изображать собою женщину в некотором роде добродетельную и благородную.

   Наступил антракт. Маша появилась на пороге аванложи. Ее глаза блистали тем живым восторгом, которому поддается чуткая душа под обаянием музыкальных звуков. На лице играла улыбка - это лицо все сияло, все улыбалось, дышало полною жизнью и ярко говорило о том счастии, о тех новых ощущениях, под обаянием которых она ходила целый день и которые шли для нее crescendo и crescendo*. У нее закружилась голова. Прислонясь рукой к дверному косяку, она чувствовала во всем теле какую-то истомную слабость, какое-то легкое качание, будто пол под нею плавно колыхался, и Маша крепче держалась за косяк, потому - ей казалось, что сейчас силы оставят ее и она упадет. Полуоткрытые глаза блуждали по малиновым бархатным драпировкам аван-ложи, мимоходом скользнули по зеркалу - и Маша не без самодовольного удивления заметила, что она никогда еще не была так хороша собою, как сегодня, как в эту минуту.

   ______________

   * Все сильнее и сильнее (увеличиваясь и увеличиваясь) (фр.).

  

   "Любить, любить надо!" - смутно шептало ее сердце, как будто кто другой переселился в ее душу и говорил ей оттуда эти слова. "Любить, любить надо!" - вслед за своим сердцем повторяла Маша почти бессознательно, чуть слышным шепотом, и невольно как-то остановила глаза на молодом человеке, который тоже не спускал с нее пристального взора и видимо любовался ею.

   В ложу вошли двое старикашек - люди высокосолидные и высокозначительные, что било в нос каждому с первого же взгляда на их наружность. Один был гражданин, а другой - воин, и оба в сложности имели за сто тридцать лет.

   - Ah, merci, merci, madame! - заговорил один из них сладостно-разбитым, дрожащим голосом, поминутно хихикая. - Vous etes si aimable, si spirituelle!.. Je ne puis oublier jusqu'a presant cette nuit athenienne, que vous nous avez donnee... кхе, кхе, кхе!.. Quelles femmes superbes! Et quelles formes antiques a cette petite poularde de Pauline!*

   ______________

   * Вы столь любезны, столь остроумны! Я не могу до сих пор забыть эту афинскую ночь, которую вы нам устроили... Какие превосходные женщины! И какие античные формы у этой маленькой пулярки Полины! (фр.)

  

   Но вдруг, заметив присутствие молодого Шадурского, в некотором роде "молокососа", старец осекся, немножко сконфузился и тотчас же переменил тон и манеру держать себя: папильон мгновенно преобразился в его превосходительство.

   - Кто эта особа... с вами в ложе? - солидно спросил он, указав на стоявшую в дверях Машу, которая хотя и слышала его восторги, но не поняла их по причине полного неведения касательно прелестей этой nuit atheneinne*, приводившей в такой экстаз почтенного старца.

   ______________

   * Афинской ночи (фр.).

  

   - Моя племянница Marie, - представила ее Амалия Потаповна. - Барон фон Шибзик, граф Оксенкопф, - указала она затем на обоих старцев.

   Маша поклонилась.

   "Какие у нее все важные знакомые, все графы да князья, и на визитных карточках в гостиной все больше знатные фамилии", - подумала она в простоте сердечной.

   Дрожащий барон подошел к ней и, сладко щурясь, отечески потрепал по ее свеженькой щечке. Через минуту оба старца, так неожиданно стесненные присутствием "молокососа", удалились из ложи, весьма недовольные тем, что нигде проходу нет от этих мальчишек, забывших всякое почтение и дисциплину. Шадурский же, со своей стороны, остался, напротив, необыкновенно доволен появлением старцев, ибо понял причину, приведшую их сюда.

   "Значит, она в самом деле замечена всеми, если уж и эти две подагры не задумались притащиться во второй ярус", - решил он сам с собою и обратился к молодой девушке совсем бесцеремонным, дружеским тоном:

   - А мы с вами, mademoiselle Marie, надеюсь, будем хорошими друзьями, потому что отчасти даже родственники... Я тоже несколько довожусь племянником вашей тетушке.

   - Ах, какой повес! ах, какой повес! - закатив жирные глазки, качала головой генеральша. - Marie, il est amoureux deja!.. Je vous felicite!* - пошло вздохнула она.

   ______________

   * Мари, он влюблен уже! Поздравляю вас! (фр.)

  

   Девушка сконфузилась и потупила глаза. Пошлость генеральши врезалась каким-то непрошеным диссонансом в ее светлое, поэтическое настроение. "Любить... его бы можно любить, да зачем она говорит об этом?" - мелькнуло у нее в голове.

   - Marie, - снова обратилась к ней Амалия Потаповна, - князь предлагайт нам катиться на тройке - за город, а потом к нам ужинать. Ты согласна?

   Девушка ответила улыбкой и, воспользовавшись первым аккордом оркестра, удалилась в ложу.

  

   Ночь была славная, синяя, морозная - одна из редких петербургских ночей, где по зимам чаще всего господствует туман и прелая слякоть. Небо искрилось необыкновенно яркими звездами; прохваченный добрым морозцем и потому крепкий и белый, снег хрустел и визжал под полозьями лихого троечника, который с ямщицкими покриками, кругло помахивая кнутом, ухарски заставлял своих серо-пегих выносить широкие, красивые сани - только пар валил столбом, да снежная пыль подымалась из-под копыт, и с какою-то бодрящей приятной колючестью иглы этой блестящей пыли резали зарумянившиеся щеки укутанной Маши, которая сидела рядом с Шадурским. Генеральша, ради простора и спокойствия, выбрала себе переднее сиденье, за спиной ямщика. Петербургские троечники знали молодого князя и, ездя с ним, животов не жалели: потому - барин богатый, на водку красненькую иной раз швыряет - только бы ему, значит, удовольствие предоставить.

   Мигом оставили они за собой ярко освещенные улицы, мигом промелькнуло перед глазами мрачно-высокое, угрюмо-громадное здание 4-й части, напоминающее собою какой-то замок или, скорее, тюрьму. Вот и Циммерманов мост на Обводном канале, а в стороне, направо - очень эффектный вид огромной фабрики, представляющей по вечерам славную иллюминацию, когда все пять или шесть этажей ее заблещут длинными рядами газовых огней в многочисленных окнах. Вот и громадная чугунная арка Триумфальных ворот, в просторечии известных под именем "Нарвских трухмальных", - а там, за воротами, уж и городу конец, там уж пошло Петергофское шоссе с нескончаемым рядом дач по обеим сторонам. Кое-где мелькают огоньки... Песни доносятся откуда-то... Тянется обоз с сеном в город... Вот в стороне три цветных фонаря над воротами одной дачи, и с случайным ветром донеслось оттуда несколько аккордов модного вальса... А тройка мчится себе мимо и мимо, обгоняя других попутных троечников, с которыми ямщик перекидывается бойким замечанием или выкриком. И видит Маша, что напихано там, в этих попутных санях, много народу, словно сельдей в бочке, мужчин в шубах и женщин в нарядных капорах - и, надо полагать, очень там весело, потому - слышатся оттуда беззаботный хохот и женский визг и пошленький мотив фолишона. Ничего-то подобного не видала еще Маша - а в этот день, как нарочно, ей суждено было испытывать все новые и новые ощущения. Любо ей было впервые так шибко мчаться на тройке, любо глядеть на это глубоко ушедшее, забрызганное звездами небо, на эти высокие деревья, запушенные свежим инеем и облитые бледным светом месяца, который падал и на дремавшую генеральшу. Надо полагать - она спала от усталости, а вернее, что притворялась спящей. Сердце замирало у Маши от ощущения быстрой езды, дыхание чуть-чуть спиралось от бодрого морозного воздуха, а в ушах звенели лихо подобранные бубенцы - и овладело ею в эту минуту такое широкое, удалое чувство, от которого жизнь неудержимым ключом закипает, восторженная слезка просится на глаза из тяжело переполненного счастьем сердца, - такое чувство, когда душа просит простору, когда человеку птицей хочется быть или так бы вот взять и закричать во всю грудь от этого наплыва светлых, восторженных ощущений, когда, кажись, мира целого мало для того, чтобы высказаться, и хочется всем и каждому броситься на шею, обнять, целовать - до самозабвения, до одури какой-то.

   - Господи! как хорошо! как хорошо все это!.. Ночь-то какая славная! - тихо шепчет Маша, закрывая глаза, и слышит, что близко наклонился к ней молодой князь, чувствует, что смотрит он на нее во все глаза - этой радостной красотой любуется. Нашептывает ей что-то внутри, что он красив и молод, что его можно любить, и рисует себе она его черты, все более и более слышит близость его: правую щеку ее холодом опахивает ветер с морозною пылью, а по левой тепло скользит его дыхание. "Вот-вот поцелует... вот поцелует", - трепетно думает Маша, а самое охватывает тревожный страх, боязнь этого поцелуя и в то же время тревожно-застенчивое желание его.

   Но князь, на первый раз, был очень скромен.

   - Marie, je veux vous faire encore une surprise*, - нежно обратилась генеральша к девушке, когда та по приезде с катанья вошла в залу, переодетая в новый изящный пеньюар, заранее дожидавшийся ее в уборной самой генеральши, по желанию которой и было совершено переодеванье. Она, с видом авторитета, внушила на ухо Маше, что "так следует по вечерам между своими, а перед кузеном и тем более нечего церемониться". Маша была столь много счастлива в этот день, и к тому же пеньюар, как новый наряд, настолько занял ее, что без рассуждений, тотчас же исполнила желание Амалии Потаповны, лишь бы в свою очередь сделать ей что-нибудь приятное.

   ______________

   * Мари, я хочу вам сделать еще один сюрприз (фр.)

  

   - Какой сюрприз? - подняла она свои удивленные глазки.

   - Тетушка хочет отпраздновать ваше новоселье, - объяснил за генеральшу Шадурский, - и потому мы будем ужинать в вашей комнате: там уже и стол приготовлен. Вы, стало быть, - наша хозяйка; ведите же нас.

   Ужин был действительно превосходный. Генеральша не желала ударить лицом в грязь перед молодым князем и потому, заезжая из театра домой перед катаньем на тройке, успела распорядиться обо всем самым предусмотрительным образом.

   Три бокала шампанского, выпить которые она убедила Машу, привели эту последнюю в крайне веселое расположение. Глазки ее заблистали еще ярче прежнего, из пересохших губ порывисто вылетало жаркое дыхание. Она чувствовала жажду, а князь советовал утолять ее шампанским, и Амалия Потаповна вполне соглашалась с его мнением, не забывая сама, для примера и поощрения "племянницы", наполнять свою рюмку. Маша чувствовала себя необыкновенно легко и приятно, она уже без застенчивости болтала с князем и генеральшей, звонко смеялась и пела, вскакивала на стул, со стула на диван, прыскалась водой и бегала по комнате. Шампанское было для нее дело непривычное и потому весьма скоро произвело надлежащее действие.

   - Ну, я пойду уже спать, а ты, Marie, занимай кузена, - сказала Амалия Потаповна, грузно подымаясь с места, и поцеловала в лоб молодую девушку.

   - Послушайте-ка, ma tante*, мне что-то не хочется ехать домой: лень, да и поздно, прикажите мне там где-нибудь сделать постель, - предложил Шадурский, на что Амалия Потаповна с улыбкой ответила: "Bon"!** - и удалилась из комнаты. Маше после нескольких бокалов шампанского нисколько не показалось странным последнее предложение молодого князя.

   ______________

   * Тетушка (фр.).

   ** Хорошо (фр.).

  

   Она продолжала прыгать, смеяться и не оказывала особенного сопротивления, когда тот, поймав ее за руки, начинал покрывать их поцелуями; ее очень забавляло, если она успевала выдернуть свою ладонь из-под его губ в то время, как они готовились прикоснуться к ней. Ей весело было с каким-то наивно-грациозным, кошачьим кокетством дразнить молодого человека.

   - Послушайте, кузина, мы с вами ведь родня - так выпьемте на брудершафт! - вдруг пришла ему фантазия.

   - На брудершафт?.. А что это значит, выпить на брудершафт?

   - А вот я вас научу. Это значит, что мы поцелуемся и после этого будем ты говорить. Согласны?

   - Нет, не хочу... Ведь это только муж да жена говорят, или брат с сестрою...

   - А мы с вами кузены - не все ли равно?

   - Ну, выпьемте, пожалуй!.. Как же это?

   - А вот как, - объяснил князь, налив два бокала. - Давайте сюда вашу руку...

   - Нате хоть обе!

   - Нет, надо правую, которая с бокалом. Садитесь ближе ко мне - сюда, на диван.

   - Ну, а теперь что?

   - А теперь мы скрестим наши руки, как кольцо с кольцом, и выпьем... Пейте, кузина! разом только! разом! да и все до дна - вот так! Молодец, кузина!

   Маша выпила залпом и весело засмеялась.

   - Теперь я тебе буду ты говорить, - заметил Шадурский.

   - "Ты" говорить?.. А я-то как же?

   - И ты мне тоже.

   - Ах, как это странно - "ты"!.. Владимир - ты... Володя. Воля - ты, - словно сама с собою тихо говорила она в полузабытьи, медленно выговаривая слова и как бы вслушиваясь в гармонию их произношения. - А ведь это хорошо ты говорить! - вдруг с живостью вскочила она с места.

   - Еще бы не хорошо! только ты постой, ты сиди - мы еще не кончили наш брудершафт! - притянул он ее к себе за руку.

   - Как не кончили; да ведь мы уж на ты? - старалась она вывернуться.

   - А целоваться-то - разве забыла?

   - Э, нет, я целоваться не хочу... не хочу... и не хочу!

   - Мало ли чего ты не хочешь!.. Теперь уж нельзя, теперь надо, - говорил он, насильно обняв ее одной рукой за талию, а другой стараясь повернуть к себе ее головку, которую она порывисто и грациозно то опускала низко на грудь, то вдруг закидывала кверху или отводила в стороны, закрывая ладонями свои смеющиеся губки, чтобы увернуться от его поцелуев, покрывавших уже ее глаза, лоб и шею и щеки.

   Наконец ему удалось отвести от лица ее руки, и она, изнеможенная этой борьбой, уже не сопротивлялась более его долгому, впивающемуся поцелую.

   Это был еще первый подобный поцелуй в ее жизни, и под неотразимым его обаянием она без сил, без движения, в каком-то чудном забытьи, ощущая все это словно сквозь сон, опрокинулась на державшую ее руку.

   Князь чувствовал на этой руке и на своей груди нечастые конвульсивные вздрагивания всем телом молодой девушки, видел томление, разлившееся по ее красивому лицу, - и с видом дилетанта, сделавшим бы честь пятидесятилетнему ловеласу, любовался на свою добычу.

   И вот эта добыча чувствует уже, как раскрылся ворот ее пеньюара, ощущает чужую щеку на своем обнаженном плече... болезненное, но бессильное чувство стыда вынуждает у нее последние сопротивления, последние усилия. Она, полная неизвестности о том, что с ней делается, что с ней будет, - без слов, одним только красноречивым взглядом, полным слез, молит его отсрочить роковой миг и старается стыдливо прикрыть свою грудь и плечи.

   Под утро ее разбудили новые ласки любовника. Здесь только она опомнилась и с криком ужаса вырвалась из его объятий.

   - Князь... я - бедная девушка... Стыдно! - через силу проговорила она, давя в груди истерические рыдания.

   Но князь был не из стыдливого десятка.

   - Прочь!.. подите прочь от меня! не подходите! - возвысила она голос, отстраняя его рукою. - Господи, господи! что они со мною сделали! Как я людям-то в глаза погляжу теперь!.. О, какая подлость!.. Несчастная я, несчастная! - и она, рыдая, бросилась на свою подушку.

   Князю еще никогда не доводилось быть свидетелем подобной сцены. Он испугался, струсил и, став перед ней на колени, начал просить прощения, уверять в своей любви, клясться, что он все это загладит, говорить, что хочет жениться на ней, и все прочие глупые и пошлые слова, которые обыкновенно говорятся подобными героями в такие критические минуты.

   Но Маше слышались в его словах искренность и страсть и нежность - она мало-помалу поверила его уверениям, потому что вообще девушке в ее положении легко верится словам и клятвам человека, к которому расположено ее собственное сердце. Его мольбы и кроткие, несмелые ласки успокоили Машу, она доверчиво подняла его с колен и проговорила с глубоким вздохом:

   - Ну, что кончено, того не воротишь... Ты от меня взял все - у меня ничего больше нет теперь: так люби же меня.

   Бедная душа от той самой минуты покорилась своей печальной необходимости. Ей как-то и верилось и не верилось князю, что он на ней женится, и скорее даже не верилось - почему? - она сама не знала, а хотелось ей только, чтобы он любил ее, чтобы среди новой жизни ее у тетушки-генеральши была бы хоть одна близкая, теплая и любящая душа, которой бы можно было довериться. И она с детской откровенностью рассказала ему про свою прежнюю тихую и безвестную жизнь в Колтовской, про своих стариков, про то несколько странное участие, которое принимала генеральша в ее судьбе чуть что не с первого дня рождения.

   Князь слушал ее с интересом, обдумывая в то же время, каким образом отделает для нее квартиру, куда перевезет ее как свою содержанку. Он, между прочим, сообщил Маше и о своем намерении переселить ее от генеральши, уверяя, что впоследствии и старики к ней переедут и будут жить они по-прежнему все вместе, что непременно случится после женитьбы - стоит только выпросить позволение отца и матери, которые наверно согласятся беспрекословно. Предположение о жизни вместе со стариками так обрадовало Машу, что она разом все простила и все позабыла своему нечаянному любовнику, сердечно привязавшись к нему за это доброе обещание.

   Часам к девяти утра он тихо простился с нею, оставя молодую девушку наедине раздумывать обо всем, что случилось в течение роковой для нее ночи. Эту ночь она считала только странной случайностью, - "видно-де уж судьба такая", - и не подозревала, что все это было не более как одним из обыкновенных петербургских способов обольщения.

  

   Князь каждый день начал бывать у генеральши, проводя почти все время с Машей. Амалия Потаповна притворялась, будто ничего не знает и не замечает, говорила с ней о Шадурском как о своем родственнике, восторгаясь его благородными и возвышенными качествами, красотою и прочим, и замечая при этом, что хорошо было бы, когда б он на Маше женился, в чем нет ничего невероятного, потому князь Владимир сам признавался ей, будто влюблен и намерен просить позволения на брак. Все это говорилось для того, чтобы возможно большее время продолжить заблуждение девушки и окончательно поселить в ней любовь и безграничное доверие к молодому князю, который, выйдя из комнаты Маши, в то же утро рассказал генеральше сцену, последовавшую за пробуждением.

   Маша, ежедневно слушая эти сладкие напевания Амалии Потаповны и новые уверения Шадурского, все более и более подчинялась их баюкающему действию. Ей уже теперь верилось в возможность их осуществления. Она только скрывала от мнимой тетушки свои окончательно близкие отношения к мнимому кузену, полагая, что та ничего не подозревает, а допускает близость между ними единственно ради родственных отношений. О своих стариках она перестала напоминать генеральше. Жгучее чувство боли и стыда наполняло ей душу каждый раз, как только приходила на ум близость свидания с ними. Маша чувствовала, что у нее не хватит решимости взглянуть прямо в глаза этим честным и прямодушным людям, что с первой же встречи расскажет им все, как было, а это страшно огорчит, даже убьет их окончательно. Ей почему-то бессознательно казалось, что они не так-то легко поверят намерению князя касательно женитьбы, и, может быть, станут увещевать ее забыть его, не видеться с ним более, а это уже она считала решительно невозможным, потому что с каждым днем все более и более привязывалась к нему. Словом, девушка чувствовала, что свидание с ними было бы слишком горько и тяжело для нее, чувствовала, что она невольно преступила те заветы, которые внушала ей добрая старушка, а все, что исходило из ее помыслов и поступков, она привыкла считать добрым, честным, хорошим и потому в глубине души сознавала себя сильно виноватою перед нею и ее заветами. Все это начинало мучить ее, как только оставалась она наедине сама с собою, и затихало лишь в те минуты, когда приезжал Шадурский. Она всячески отдаляла возможность свидания и была рада, что Амалия Потаповна не напоминает ей про Колтовскую. Ей не хотелось видеть своих стариков до того времени, пока она не станет женою Шадурского. Тогда она поедет к ним, перевезет их к себе и, счастливая, окончательно облегчит свою душу откровенною, честною исповедью. Князь Владимир постоянно был ласков и нежен с нею. Немудрено - он еще впервые обладал такою молодою, чистою девушкою, да и к тому же мечта его о заведении своей собственной содержанки не успела еще осуществиться. А ведь в последнее время он только и наслаждался этою самолюбивою мечтою.

   Между тем Полиевкт Харлампиевич не дремал. Амалия Потаповна внушила князю, чтобы он поручил Хлебонасущенскому отыскать и омеблировать квартиру "для своей новой любовницы" - и князь не без самодовольной гордости передал это распоряжение управляющему. Юное самолюбие его требовало, чтобы весь свет поскорее узнал, что у молодого князя Шадурского есть своя собственная содержанка. Полиевкт Харлампиевич поусердствовал желаниям князя. Он нанял очень милую, изящную квартиру из четырех или пяти комнат и омеблировал ее вполне комфортабельно, впрочем, не на чистые деньги: с мебельщиком и иными поставщиками заключено было условие, что мебель, лошади с экипажем и вся утварь домашняя берутся напрокат, с платой помесячно. Молодой князек уж и без этих последних расходов достаточно-таки понагрел карманы Хлебонасущенского, у которого наличных осталось теперь немного, а делать для него новые займы Полиевкт Харлампиевич до времени не находил удобным, так как за княжеским семейством в последние месяцы понакопился весьма изрядный должок, который следовало получить ему из первых сумм, имеющих прибыть из имений.

   В неделю все было устроено. Князь заехал к генеральше часу в девятом вечера и предложил Маше по-прежнему прокатиться с ним на тройке. Генеральша отказалась от катанья, по причине будто бы головной боли, и отпустила молодую девушку, которую после загородной прогулки князь Владимир привез прямо уже в новую, предназначенную для нее квартиру.

   - Вот, Мери, это все - твое; с нынешнего вечера ты живешь здесь, - сказал он, вводя ее в комнаты, походившие на изящную и милую игрушку. - Вот это твоя гостиная, вот столовая, будуар, ванна мраморная - не правда ли, мило?

   Девушка глядела на все изумленными и детски радостными глазами.

   - Как это ты говоришь, что я здесь останусь, - а тетушка-то? - возразила она.

   - О тетушке не беспокойся: это все уж я беру на себя, уж я знаю, что делаю, - успокаивал князь, - ведь я же тебе говорил раньше, что увезу тебя от нее - ну и увез!

   Маше показался несколько странным такой род успокоения, но она смолчала и только задумалась несколько.

   Князь заметил это.

   - Ну, что же, ты как будто не рада? - спросил он, вглядываясь в ее глаза. - Ведь тут тебе лучше будет - ты теперь полная хозяйка - все это твое, говорю тебе.

   - Это все так... А что подумает тетка, когда узнает, что я ушла от нее?

   - Опять-таки повторяю - это не твое дело. Тетка знает, что я женюсь на тебе, и женюсь очень скоро; как видишь, даже и квартира для нас готова.

   Чем более раздумывала Маша над его словами, тем более казалось ей как-то странным все это.

   - А где же старики мои будут? - решилась наконец спросить она. - Тут для них ведь нет помещения...

   Шадурский не задумался.

   - Само собою нет, - сказал он, - для них готовится другая квартира в этом же доме... Теперь она занята жильцами