Крестовский Всеволод Владимирович - Петербургские трущобы. Том 1.

стены этой маленькой молельни и ее темно-зеленые бархатные драпировки, отделанные золотой бахромой и кистями, в византийско-русском вкусе; потом наудачу раскрыла богато переплетенное евангелие и стала читать.

   Чтение это благотворно подействовало на впечатлительные нервы Татьяны Львовны, так что она опустилась на колени и стала молиться перед изящнейшим дубовым киотом, где теплилась день и ночь хрустальная неугасимая лампада перед рядами больших и малых образов, сверкавших золотыми ризами, яхонтом, рубином, алмазами и унизанных прошивными нитями старого жемчуга. У благочестивой владелицы этой маленькой изящной молельни были соединены в одной и той же комнате самые разнообразные предметы христианского поклонения: древний фамильный тельник с мощами и тончайшей работы католические мраморные мадонки, приобретенные ею в Риме и Неаполе, которые прихотливая фантазия княгини поместила о-бок с темными ликами старосуздальского православного письма, в богатейших старинных окладах; дорогие иерусалимские четки обвивались вокруг заздравной московской просфоры, а один из великолепных экземпляров французских библий был украшен скромным восковым херувимом и засохшею лозою, которые хранились тут с прошлогодней вербной недели. Княгиня долго молилась и усердно клала земные поклоны. Вскоре глаза ее увлажнились слезами.

   Случайно напав сегодня на изречение о любви к врагам и прощении ненавидящих нас, она тепло молилась за Бероеву, за облегчение ее горя и судьбы, а еще более того молилась и благодарила за чудесное избавление от смерти ее сына и, затем, паче чудесное избавление его от пятна гражданского и позора уголовного.

   В голове княгини рядом со скорбными помыслами об арестованной женщине сияла теперь отрадная мысль: "Наша фамильная честь спасена, наше имя не запятнано!"

   Молитва немного утешила и облегчила ее душу. Княгиня, вместе с тем, приняла твердое намерение облегчить и судьбу Бероевой, даже избавить ее от грядущей суровой развязки, даже помочь ей материально и нравственно, по мере своих сил и возможности. Как, и когда, и посредством чего долженствуют произойти это облегчение, избавление и помощь - княгиня не могла еще сообразить и отчетливо представить себе ни в деталях, ни даже в главных чертах, но только была твердо и тепло уверена, что все это воспоследует непременно и притом очень скоро. И такое убеждение, успокоив сосущего ее червячка, более всего способствовало облегчению ее сердца и утешительному успокоению духа. Поднявшись с колен, она подошла к зеркалу - оправиться и поглядеться. Капли слез оставили грязноватые следы своих потеков на очень тонкой и дорогой штукатурке ее физиономии. Вследствие этого тотчас же ощутилась безотлагательная надобность в благодетельной помощи белил и прочих молодящих косметик, почему просветленная духом княгиня немедленно же и удалилась, на весь уже нынешний день, из своей уютной и располагающей к религиозному настроению молельни.

  

   Егор Егорович Бероев еще в Москве, почти накануне своего отъезда в Петербург, прослышал темные, нескладные вести о каком-то романическом убийстве, сделанном будто бы какою-то дамою в маскараде; говорили, что эта дама имела продолжительную связь с каким-то аристократом и убила его из ревности и т.д. На этот мотив разыгрывались дальнейшие вариации, в подобном же роде. На железной дороге, за Чудовской уже станцией, он снова и совершенно случайно наткнулся на тот же самый рассказ, только в форме более упрощенной и ближе подходящей к действительности. Во время трехминутной остановки на одной из станций промежуточных, когда еще спали все пассажиры в вагоне, Бероев услышал, что упоминали его фамилию, называя женщину, сделавшую убийство. Он поневоле оглянулся. Говорили два гвардейские офицера - драгун и гусар. Один рассказывал другому, как новость, полученную им из письма, об их общем знакомом князе Шадурском.

   - Кто же эта маска? - спрашивал другой.

   - Какая-то Бероева... дама замужняя... Говорят, удивительно хороша собою.

   - Ну, а муж-то что же?

   - Да его нет в Петербурге... Вероятно, раньше еще разошлись.

   - Странное обстоятельство!

   - Действительно, очень странное.

   Но страннее всего оно показалось невольно слушавшему Егору Егоровичу, так как довольно громкий разговор этот происходил непосредственно за его спиною. Что-то острое болезненно ударило его в сердце после этих случайно пойманных на лету фраз... Бероева... очень хороша собою... отсутствие мужа - обстоятельства, довольно близко подходящие к нему и его жене. Притом же он знал, что есть на свете некто князь Шадурский и что этот субъект был даже случайно как-то представлен Юлии Николаевне на вечере у Шиншеева. Но - связь любовная, убийство и его жена - все это так не ладило между собою, представляя такие диаметрально противоположные понятия, что ему сделалось стыдно, больно и досадно на самого себя за эту возможность минутного сближения, которое пробежало в его голове. "Странная случайность, совпадение фамилии - не более", - подумал он и постарался рассеяться. Но какое-то летучее, беспокойное ощущение, нечто похожее на темное, неясное предчувствие, время от времени врывалось непрошенным в его душу и начало копошиться в мозгу. Он тотчас же с негодованием старался отгонять его; но чуть только поезд подошел к дебаркадеру петербургской станции, им овладело какое-то нервное нетерпение: с лихорадочной поспешностью выпрыгнул он из вагона, торопливо схватил свой чемодан, проклиная медленность багажных приставников, и, уже не помня себя от мучительно жадного нетерпения - увидеть наконец свой угол, жену и детей, приказал извозчику гнать что есть мочи в Большую Подъяческую. Чем ближе подвигался он к этой улице, тем больше усиливались его лихорадка и тревожное колоченье сердца и ощущения, которым под конец уж он поддался безотчетно, будучи не в силах совладать с ними. Чуть не вывихнув ручку дверного звонка, переступил он порог своей квартиры, и первое, что представилось ему, - испуганно-встревоженное, растерявшееся лицо курносой девушки Груши, - показалось ему вестником чего-то недоброго.

   - Где жена? Что дети? - спросил он голосом, который вдруг как-то застрял у него в горле.

   Груша - показалось ему - очень смутилась и неопределенно ответила: "там", - мотнув головою на внутренние покои.

   Стремительно бросился он в женину комнату. Пусто... Он в детскую - двое ребятишек с радостным криком повисли у него на шее. Тут только, после первой ошеломляющей минуты свидания, заметил он, что глаза детей заплаканы и даже красновато припухли от продолжительных слез, а личики осунулись и побледнели как-то. Жарко обнимая детей и ничего еще не успев различить, кроме них, в этой комнате, Бероев, однако, инстинктивно чувствовал, что в ней никого больше нет, и мгновенно, желая удостовериться, точно ли это так, не обманули ли его глаза, окинул взором всю детскую, но видит опять-таки - нет жены. Мучительная тревога усилилась.

   - А где же мама? - пытливо обратился он к обоим.

   Дети горько, не по-детски как-то, заплакали.

   - Что с вами, детки? о чем вы? чего вы плачете?

   - Мамы нет, - едва смогли они ответить, всхлипывая от обильно подступивших рыданий.

   - Как нет?! Да где же она?..

   - Не знаем...

   У него опустились руки и помутилось в глазах.

   "Боже мой... да неужели ж это правда?" - подумалось ему.

   В дверях появилась и стала в отупелой нерешительности смущенная и бледная Груша. На добродушных глазах ее тоже виднелись капли.

   - Аграфена, что все это значит?

   Та и совсем уж расплакалась. Дети, увидя это, пуще ударились в слезы и обхватили руки и колени отца.

   - Где Юлия Николаевна?.. Ну, что же ты молчишь?.. Отвечай же мне, бога ради! Не мучьте вы меня!..

   - Да как и сказать-то - не знаю... Нет их...

   - Ушла она куда, что ли?.. Давно ее нет?

   - Больше недели уже...

   - Так где же она? Говорила вам что-нибудь, как уезжала отсюда?

   - Ничего не сказали, а только в часу девятом вечера стали одеваться! Я им платье черное шелковое достала, мантилью тоже... Они пока детей спать уложили и приказали ждать к часу ночи... Только не вернулись... На третий день дворник объявку в часть подал, а в части сказали, что барыня не пропали, а что там уже знают, где они находятся... А как и что? - про то мы неизвестны... Меня тоже звали в часть... спрашивали, только все постороннее, а про дело ихнее ничего не спросили... и не сказывали мне...

   Этими словами для Бероева уже все было сказано. Голову его словно какой раскаленный обруч железный охватил кругом и сжимал своими жгучими тисками: "Значит, правда... значит, все это так, все это было..." Колени его сами собой подогнулись, как у приговоренного к смерти, когда палач взводит его на ступеньки эшафота, и он в каком-то бессмысленном, тупом оцепенении опустился на детскую кроватку, ничего не чувствуя и ничего больше не видя пред собою. Испуганные и затихшие дети со страхом и недоумением глядели на него во все глаза, прижавшись в стороне друг к дружке и не понимая, что это значит, что стало вдруг с их отцом. А он меж тем сидел неподвижно, ни на что не глядя, ничего не замечая; наконец, словно бы проснувшись после тяжелого сна, с усилием провел по лицу рукою, осмотрелся и, весь разбитый, пошел вон из дому, не сказав никому ни слова.

  

   После очной ставки с Шадурским Бероева снова очутилась в своем затхлом и тесном карцере. Пока впереди для нее еще мелькала кой-какая смутная надежда на добрый исход, она старалась поддерживать в себе слабеющую бодрость. Теперь же надежда исчезла окончательно, а с нею вместе исчез и остаток этой бодрости. Едва лишь миновала первая, деревянно-ошеломляющая минута последнего удара, нанесенного последним свиданием с Шадурским, едва лишь снова охватили ее четыре голые стены секретного нумера, - перед ее глазами со всей осязательной отчетливостью раскрылся весь ужас ее положения, вся грозная сторона будущей развязки: приговор суда, признающий в ней убийцу, публичный позор, эшафот, Сибирь и вечная разлука со всем, что так заветно и дорого ее сердцу...

   Ничто не действует столь пагубно на мозг и душу человеческую, как одиночное заключение: притупляя рассудочные и нравственные силы, оно до чрезвычайности развивает воображение за счет всех других способностей, и притом развивает в самую мрачную, болезненную сторону. Все и вся начинает казаться ужасным, темным, гиперболическим - и человек безотчетно поддается самой последней степени безысходного отчаяния. Это такое положение, с которым никакая пытка не сравнится.

   Бероева долго лежала на своей убогой кровати, а в голове ее, среди какого-то звона, шума и бесконечного хаоса, всплывали, тонули и снова выныряли, развертываясь во всей беспощадной наготе, самые тяжелые картины и образы. Она ни о чем не думала, ничего больше не соображала, потому что совсем лишилась даже возможности мыслить; а эти картины и образы как-то сами собою, без всякой воли с ее стороны, как нечто внешнее, постороннее, вставали пред ее нравственным взором и проносились бесконечной, хаотической вереницей.

   И это длилось целые сутки. Если бы у нее было зеркало, то, поглядевшись в него, она, наверное, не узнала бы себя и с ужасом отскочила, словно бы вместо своего лица ей показалось чье-нибудь другое. От бровей, поперек лба прорезалась у нее суровая складка; широко раскрывшиеся, безжизненно-тусклые глаза ушли глубоко в глазные впадины, скулы осунулись, а в длинной, роскошной косе сильно засеребрились седые нити, и волосы стали падать с каждым днем все больше и больше. Тюрьма разрушала здоровье и красоту женщины, разрушала и душу живую.

   Она не плакала, только веки ее были сухо воспалены и ощущалась в них резь, если сомкнуть их или внезапно посмотреть на свет. Да тут и не могло быть места слезам, которые, как бы то ни было, но все-таки облегчают и даже освежают душу, а это глухое отчаяние сушит и давит все в человеческом организме.

   Полицейский приставник два раза входил, по обязанности, в ее нумер: приносил обедать и потом поставил и зажег ночник, каждый раз, по обыкновению, кидая ей мимоходом два-три слова. Но Бероева не понимала, что и о чем говорит он ей, даже почти не расслышала ни слов, ни шагов его, потому что все звуки сливались теперь в ее ушах в какой-то смутный, безразличный шум. Погруженная в омут обуявших ее образов, она почти и не различала даже присутствия постороннего человека в своей комнате. Можно бы было подумать, что это не женщина, а какое-то существо из другого мира, либо покончившее все расчеты с землею, либо никогда и не имевшее с нею ничего общего.

   Среди ночи нагорелая светильня в истощившемся шкалике начала трещать, помигала с минуту умирающими вспышками, затем отделился от нее кверху последний синий огонек - и в карцере мгновенно разлилась непроницаемая, густая темнота вместе с горьковатым смрадом дымящейся копоти.

   В эту самую ночь, еще в блаженном неведении, муж Бероевой на всех парах мчался к Петербургу.

   Арестантка не спала. Целый день и всю ночь затем, до этой минуты, она почти неподвижно лежала в одном и том же положении. Но теперь, вместе с могильною темнотою, когда фантазия еще ярче стала рисовать образы сирот-детей и мужа, разлуку с ними и палача на эшафоте среди Конной площади, меж густой толпы равнодушно любопытных зрителей, ею овладела мутящая тоска, а вместе с тоскою мелькнул и слабый проблеск какого-то сознания.

   "Нет, могила лучше... не будешь мучиться, позора не увидишь... лучше, лучше, лучше..."

   И, вместе с этою мыслью, Бероева торопливо опустила руку в карман, достала носовой платок и села на постели.

   В мрачном и сосредоточенном спокойствии свертела она из платка жгут, накинула его себе на шею и, завязав под горло узел, медленно, но сильно стала затягивать его обеими руками.

   Однако операция эта не удалась: она была мучительна, но не привела к счастливой цели, так как в ослабевшей руке Бероевой не оказалось теперь настолько силы, чтобы можно было удобно задушиться.

   Но раз напавши на мысль о самоубийстве, Бероева уже не покидала ее. В этой мысли для нее являлся единственный выход из своего положения, и она твердо решилась покончить с собою.

   Надо было только придумать легчайший способ. Но за этим дело не стало. Бероева нашла, что повеситься будет, кажись, всего удобнее: надобно только дождаться свету, чтобы высмотреть, нет ли где в окне или у печной заслонки подходящего зацепа, который бы выдержал тяжесть ее тела. А пока, чтобы не терять даром времени, она в темноте принялась за работу: прогрызая зубами подол своего шелкового платья, отрывала кайму за каймою и из этого материала старательно сплела себе веревку, то и дело пробуя, крепко ли связаны узелки на ней.

   Часа через два работа была кончена, поэтому, тщательно запихав себе за лиф импровизированную веревку, Бероева стала несколько спокойнее, как человек, определивший себе окончательную цель, и только ждала желанного рассвета.

   Но с рассветом по коридору заходили полицейские солдаты, - того и гляди, приставник или подчасок в форточку заглянет и дверь отомкнет, - время, стало быть, неудобное, придется обождать, пока угомонятся, пока арестантский день войдет в свою обычную колею.

   И точно, приставник не заставил долго ждать своего обычного утреннего визита в форточке. Заметив сквозь нее на арестантке изорванное платье, он отпер ее дверь и подозрительным оком окинул всю комнату. В подобных случаях у бывалых полицейских, по опыту, иногда развито чутье удивительное.

   Бероева притворилась спящей. Солдат постоял над нею, поглядел на ободранные полы платья, заглянул под кровать, под тюфяком и под подушкой без церемонии пошарил рукою и решил про себя, что дело, мол, неспроста. "Надо приглядывать почаще, чтоб чего еще не скуролесила над собою, а то ведь своей спиной отдуваться придется, коли эдак за нее да взбучку зададут". И приняв таковое решение, солдат удалился из нумера.

   Час спустя коридорная деятельность полицейских угомонилась. Все затихло, не слыхать ни говору, ни шагов - удобная минута наступила.

   Арестантка внимательно стала оглядывать комнату - нигде нет подходящего крючка или гвоздя; в окне только выдается головка железной задвижки; окно высоко - в рост человеческий - не достанешь; но та беда, что как раз против дверной форточки приходится. Не смущаясь этим, она затянула петлю, вскочила на стол уже закреплять у оконной задвижки свободный конец своей веревки, как вдруг дверь быстро распахнулась, и полицейский приставник ухватил ее за руку.

   - Эге-ге, барынька!.. Дело-то не тово... Зачем на стол влезла?.. Что это в руках?.. Петля?.. Э-э, вон оно что!.. Гусенок! А Гусенок! Подь-ка, позови их благородие, дежурного, скажи, мол: приключение!

   Подчасок побежал было за дежурным, но в конце коридора остановился и вытянулся в струнку: дежурный самолично входил сюда, вместе с другим, "партикулярным" человеком.

   - Приключение, ваше благородие!

   - Какое?

   - Не могу знать, ваше благородие!

   - Куда ж ты бежал?

   - Доложить вашему благородию, что, мол, так и так - приключение.

   Поровнявшись с полурастворенной дверью Бероевой, дежурный указал на нее своему спутнику:

   - Здесь.

   - Ваше благородие! Пожалуйте сюда поскорее! Отойти никак не могу: приключение! - в свою очередь кричал дежурному приставник изнутри нумера.

   Бероева уже стояла на полу, когда в дверях остановились два посетителя. Солдат, не отпуская, держал ее за руку, на том основании, что "неровен час, затылком, а либо лбом об стену с неудачи хватится, потому примеры-то бывали". Арестантка же, словно бы не понимая, что около нее творится, стояла, глубоко потупив глаза и голову: две неудачи еще упорнее разожгли теперь ее мономаническое искание смерти.

   - Что здесь? - лаконически спросил, войдя в нумер, дежурный.

   Приставник еще лаконичнее, молча, указал ему пальцем на окно, с которого спускалась приготовленная петля.

   - Вас желает видеть... супруг ваш... сегодня приехал только, - наклонился к Бероевой дежурный.

   Та подняла глаза и отступила в величайшем изумлении. Она не чувствовала в себе смелости ни броситься к нему на шею, как бы сделала это прежде, ни даже сказать ему что-либо, и потому, как будто подсудимая в ожидании решения своей судьбы, снова стала перед ним, потупив взоры и опустив голову.

   Дежурный вышел из комнаты и мигнул за собою приставнику.

   - Притвори-ка дверь да стань у форточки, пусть их одни поговорят там, - распорядился он в коридоре.

   Бероев, оставшись с глазу на глаз с женою, подошел к ней, кротко взял за руку, поднял ее голову и тихо поцеловал беззвучным, долгим и любящим поцелуем.

   Это движение сделало в ней переворот и мгновенно вызвало к жизни все существо ее: она не одна теперь, она не потеряла еще любви человека, которому раз навсегда отдала свою душу, и, зарыдав, с невыразимым, но тихим стоном, опустила на грудь к нему свою горемычную голову.

   Прошла минута какого-то жгуче-радостного и жгуче-тоскливого забытья.

   Наконец она нервно и словно бы испуганно отшатнулась и спешно отвела от себя его руки.

   - Нет, стой... отойди, не прикасайся ко мне! - заговорила она через силу, глухим, рыдающим голосом: ей было больно, тяжело отталкивать от себя любимого человека, тяжело расстаться с этим тоскливо-радостным забытьем на его груди, однако она пересилила себя. - Не прикасайся... Скажи мне прежде, ты веришь в меня? - говорила она, ожидая и боясь его ответа. Этим ответом порешалось ее нравственное быть или не быть - судьба ее нравственного и даже физического существования: коль верит, так не страшна дальнейшая судьба, какова б она ни была, не верит - смерть, и смерть как можно скорее.

   - К чему этот вопрос? Ведь я с тобою, ведь я люблю тебя! - сказал Бероев, снова простирая к ней свои руки.

   - Нет! Это не то. Мне не того от тебя надо! - снова отшатнулась она. - Мало ли что любят на свете!.. Любят, так и прощают, а меня прощать не в чем. Ты мне скажи одно: веруешь ли ты в меня, как прежде веровал, или нет?

   - Да! - открыто и честно подтвердил Бероев.

   - Спасибо... спасибо тебе! - тихо вымолвила она, сжимая его руку и снова бросилась на шею, как за минуту перед тем, и долго и сильно рыдала. Но это уже было благодатное, спасительное рыдание, в котором разрешалась вся черствая засуха безнадежного отчаяния, накопившегося в груди этой женщины.

   - Ну, теперь слушай! - проговорила она с тяжело вырвавшимся судорожным вздохом, после того как успела вволю наплакаться.

   - Я знаю, я уже все знаю! - прервал ее Бероев. - Мне все уже рассказал следователь и показал все дело.

   - Это еще не все. Ты знаешь дело, да души-то моей не знаешь пока, перестрадала да передумала-то я сколько - вот чего ты не знаешь!.. Да, боже мой, как и рассказать-то все это! - говорила она, хватаясь за голову, словно бы для того, чтобы собрать и удержать свои мысли. - Я и сама хорошенько не понимаю, как оно случилось, и не знаю, как и что это они сделали тогда со мною!.. Но... вот видишь ли, - продолжала она, кротко и ласково, с бесконечной любовью смотря в его глаза, - теперь вот, после того, как ты сказал, что веруешь в меня по-прежнему, - я виновата перед тобою... Прости меня!.. Я виновата тем, что скрыла от тебя, что раньше не сказала, тогда бы ничего этого не было... Я усомнилась в твоей вере... Прости меня!

   И она, с новыми слезами, покрыла его руки долгими, любящими поцелуями.

   - Зачем ты скрыла от меня? - тихо, но без укора и любовно прошептал Бероев, склоняя к ее щеке свою голову.

   Арестантка горько усмехнулась; но эта горечь относилась у нее не к вопросу мужа, а единственно лишь к самой себе: это был укор, который внутренно она делала себе за свои прежние сомнения и недоверие.

   - Боялась, - ответила она вслед за своей горькой улыбкой, - и за себя, и за ребенка, и за счастье наше, за веру твою боялась. Прости, но... что ж с этим делать теперь? Выслушай меня!

   И Бероева слезами и любовью вылила перед ним всю свою душу, все те сомнения и страхи, которые со времени беременности и до последних дней неотступно терзали ее; рассказала все дело, насколько она помнила и понимала его, - и перед Бероевым со всею осязательностью внутреннего, глубокого убеждения встала теперь ее безусловная чистота, неповинность и то эгоистическое, но высокое чувство любви, которое побудило ее скрыть от него всю эту историю и ее последствия.

   - И вот - видишь ли, до чего было довело меня все это! - закончила она, указав на висевшую на стене и не сорванную еще петлю.

   Бероев при виде этой петли ясно почувствовал, как от внутреннего ужаса холодом мураши у него по спине побежали.

   - Пять минут позже - и всему бы конец! - смутно прошептал он, под тем же впечатлением и даже со страхом каким-то покосясь на стену.

   - Но теперь уже этого не будет! - с верой и увлечением глубокой любви прервала его арестантка. - Оправдают ли они меня или не оправдают - мне все-таки легче будет, чем до этой минуты. В Сибирь... Что ж, и в Сибирь пойду, лишь бы ты да дети со мною! Там уж, даст бог, одни мы будем, там, может, губить некому будет! Хуже, чем тут, ведь уж едва ли где можно, а мне и здесь теперь ничего, я и с этим вот помирилась... Ты, мой милый, добрый, ты теперь со мною - больше мне нечего бояться!

  

   Бероев пришел сюда от следственного пристава, который разрешил ему свидание. Следствие было почти окончено, стало быть, препятствий видеться с арестанткой уже не имелось. Уличный холодок освежил его и придал бодрости, когда он вышел из своей квартиры на воздух. Он поехал в часть - узнать обстоятельно все дело; но в части не сообщили ничего положительного, а послали в другую, при которой содержалась арестантка и где производилось следствие. Пристав, с глазу на глаз, в своем кабинете рассказал ему все факты, имевшиеся у него в руках, и потребовал к себе из канцелярии самое дело.

   Это обстоятельство весьма заинтересовало собою двух смышленых господ: доку-письмоводителя и того писца, который сообщил Хлебонасущенскому "справочку" об адресе акушерки и на руках у которого хранилось самое дело, так как он, по прямому своему званию и назначению, записывал показания свидетелей, очные своды и прочее. Одно уже то, что Бероев, прося доложить о себе приставу, назвал свою фамилию, показалось этим господам весьма интересным: "новый гусь - новый пух", - помыслили про себя оба и решились наблюдать: "В аккурат и по пункту, что бы, мол, это значило и что из того произойдет?"

   Дока-письмоводитель недаром называл себя жареным и пареным Пройди-светом. Он умел очень ловко принимать разные виды и образы, за что от почтенных сотоварищей и благоприятелей своих удостоился даже раз навсегда особого прозвания.

   "Кузька Герасимов - э, брат, это не пес и не человек, это - оборотень, сущий оборотень!" - выражались о нем упомянутые сотоварищи, когда, бывало, соберутся все вкупе, в каком-нибудь трактирчике, ради братственных прохождений по очищенной и путешествий по пунштам. "Кузька Герасимов - это такой человек, что просто - во!.. Кого хочешь проведет и выведет; в чернила по маковку окунется и сух выйдет, и чист - и еще, гляди, паче снега убелится. А уж как пристава своего закрутил - малина!.. Таким смиренством и чистотой перед ним форсит, что тот и по гроб жизни своей в том убеждении скончает, что Кузька Герасимов - воплощенная честность и добродетель!.. Так, брат, ловко прикидываться умеет!.. Тонко ведет дела свои, бестия, очень тонко! Пристав-то его молодо-зелено еще, к тому же из правоведских, а этот - орел-чиновник, ну, и, значит, знает подход! Кусай его, кто хочет, как орех на зубах - в три века не раскусишь, что он за человек есть, - столь это умеет тонко честностью своею прикидываться, потому - мозги!"

   Действительно, мозги у жареного Пройди-света отличались каким-то особенным канцелярски-крючкотворным устройством и весьма тонкою сметливостью, которая собственно и помогала ему очень успешно разыгрывать роли честного, добропорядочного, надежного и неподкупного чиновника в глазах тех, перед кем, по его соображениям, таковые роли надлежало разыгрывать.

   Когда пристав так внезапно, во время келейного разговора своего с Бероевым, потребовал к себе следственное дело о его жене, орел-чиновник собственноручно понес его в кабинет своего непосредственного патрона.

   - Там просят справочку одну, - начал он, вручив приставу бумаги и называя одно из текущих дел, - оно, я знаю, у вас на столе находится... Позвольте мне переглядеть, я в зале на минутку присяду, чтобы не мешать вам... поищу там себе...

   И, взяв со стола целую кипу бумаг, Пройди-свет удалился в смежную комнату, приперев, ради благовидности, и дверь слегка за собою. Близ этой двери он, как бы ненароком, поместился у столика и навострил уши: ладно, все как есть дочиста слышно, что говорится, а этого только ему и требовалось.

   После трех часов, едва следователь кончил свои занятия и уехал куда-то, Кузьма Герасимович Герасимов, вместо того чтобы отправляться в недра семейства своего и садиться за мирную трапезу, махнул на извозчике к Полиевкту Харлампиевичу Хлебонасущенскому.

   - Что скажете, батенька? Нет ли чего хорошенького? - озабоченно усадил его великий юрист и практик, прочтя на физиономии оборотня нечто такое, что ясно говорило, будто приход его неспроста и непременно заключает в себе какую-нибудь мерзопакостную закорючку.

   - Да все помаленьку двигается... А вот - арестантка наша чуть не повесилась нынче, - пробурчал тот сквозь зубы, напуская на себя соответственную мрачность.

   Физиономия Хлебонасущенского изобразила вопрос и холодное удивление.

   - Однако не совсем ведь, чтобы уж до смерти? - присовокупил он.

   - Помешали, - сообщил письмоводитель, - вовремя захватили, потому - в этот самый момент к ней муж приехал... И я вам скажу, тонкая-с иголка, муж-то ее, может, еще и другой какой оборот в деле выйдет.

   - А вы разве слыхали что? - с живым интересом перебил Хлебонасущенский.

   - Нет-с... я только так, между прочим, - уклонился Пройди-свет, крякнув в руку и созерцая карниз потолка.

   Но великий практик сразу уже ронял, что дело тут вовсе не "так" и не "между прочим", а что Пройди-свет только фальшивые траншеи ведет, потому - душа его некоторого елею жаждет и требует необходимой смазки.

   - Славная у вас квартирка! - снова крякнув, начал оборотень.

   - Н-да-с, квартирка так себе, ничего, живет понемножку.

   - Отменная-с... Ведь это, поди-ко, даровая у вас, по положению следует в княжеском доме?

   - По положению... А что?

   - Нет, я только так это... к тому веду речь свою, что необыкновенное счастье в наше-то трудное время казенной квартирой заручиться.

   - А у вас разве не казенная?

   - Пользовался прежде, но семейство меня удручает: каждый год почти приращение... Ну, и темновато стало, на вольную пришлось перебираться... А уж это что за житье на вольной! Звания того не стоющее... К тому ж и жалованье наше маленькое... Трудновато жить, по нынешнему-то времени, трудновато-с!..

   - А вы бы приватных занятий каких-нибудь искали себе! - в виде благого совета попытался увильнуть Хлебонасущенский.

   - Хм!.. Помилуйте-с! Какие уж тут приватные! И служебных - по горло, сами изволите знать... Трудно, очень трудно... Просил было онамедни взаймы у одного денежного человека, да нет, не дает!.. Говорит, безденежье всеобщее... Ну, оно конечно...

   - Взаймы?.. - как бы бессознательно повторил Хлебонасущенский, глядя ему в переносицу, и затем приостановился. - А ведь это можно устроить, пожалуй! - присовокупил он вдруг, приняв вид самого родственного участия к Пройди-свету.

   Тот быстро вскинул на него свои вглядчивые глаза.

   - Вы полагаете?

   - Полагаю... Это я с большим удовольствием мог бы устроить для вас.

   - То есть как же оно?.. тово...

   - А из собственного источника... Впоследствии, бог даст, сочтемся как-нибудь... Не так ли?

   - Оно конечно... и я... тово... чувствительнейше благодарен...

   За сим наступило приятное, но немножко неловкое молчание.

   - Так позвольте, мы уклонились несколько от предмета беседы: вы, кажись, про мужа что-то говорили?

   - Так-с. Приезжал он нынче к следственному о деле справляться, и - я вам доложу - отменно принят был в кабинете, очень образованный и даже, надо полагать, ученый человек, сведениями обладает, ну, и... разговор был-с. Наш-то говорит ему: "По моему, говорит, внутреннему убеждению, она невинна, она защищалась от насилия". Это насчет князя-с. "А только тут, говорит, дьявольская интрига, надо полагать, подведена под нее; я, говорит, имею основание думать, что подводит интригу-то князь Шадурский, то есть собственно господин Хлебонасущенский". Вот оно что-с! "Я, говорит, пытался всячески устранить его, да ничего не поделаешь, пока нет у нас ясных фактов и доказательств, потому - теперь сила у них и в руках и свыше: только нахлобучку за этого барина получил, будто за пристрастные мои действия против князя, да и дело отнять хотели для передачи другому лицу, и никаких, говорит, резонов моих во внимание не взяли". Вот оно как-с! "Я, говорит, все силы употреблял - и все ничего! Давайте, говорит, вместе действовать, ищите, разыскивайте, помогайте мне, может, что и окажется". И, кажись, у этого Бероева в руках какие-то нити... Горяченько хочет приняться за пружинки, горяченько-с...

   Лицо Хлебонасущенского немножко вытянулось. "А, чем черти не шутят?" - подумал он в эту минуту и решился принять свои меры, какие, по соображениям, окажутся нужными.

   Кузьма Герасимыч, по относительной маловажности своего сообщения, получил только "серенькую* взаймы" и забожился, что буде окажется нечто, то уведомит, не медля ни минуты.

   ______________

   * Кредитный билет в пятьдесят рублей (жарг.).

  

   И точно, в тот же самый день, часов около шести вечера, Полиевкт Харлампиевич получил от него уведомление весьма важного свойства, которое заставило уже не шутя вытянуться его физиономию.

  

   Успокоив и утешив, насколько хватило силы и уменья, свою жену, Бероев вышел иа ее нумера с невыразимой болью и злостью в душе. Часа два беседы с нею помогли окрепнуть несокрушимому уже теперь убеждению в том, что она от начала до конца послужила неповинною жертвою - сперва гнусной прихоти князя Шадурского, а потом - еще более гнусной его трусости и подлой, подпольной интриги. Височные жилы и глаза его наливались кровью, грудь высоко и тяжело подымалась от судорожного дыхания, и ногти невольно впивались в ладони крепко сжатых кулаков, когда он сходил с лестницы полицейского ареста. Вся злоба, ненависть и жажда мести, какие только могут существовать в сердце человека, кипели у него против Шадурского. Но в то же время воспоминание о петле, которую так неожиданно увидел он на стене карцера своей жены, это лицо, изможденное глубоким страданием, эти поседевшие в столь короткое время волосы и наконец та скорбь и отчаяние, которые звучали в каждом слове ее рассказа, надрывали его сердце болью и жалостью, почувствовать какие может только безгранично любящий, близкий человек. Эта скорбь говорила ему, что нечего терять ни минуты времени, что надо действовать и спасать - как можно скорее спасать ее отсюда, пока еще уцелели в ней жизнь и рассудок.

   Не составив себе никакого определенного плана о том, какие принять теперь меры и как именно начать действовать - он как-то наобум поехал прямо к акушерке. Но посещение это вышло вполне неудачно. Ни мольбы, ни угрозы - ничто не заставило ее признаться в истине дела. Кулак-баба тотчас же сообразила, во-первых, что с этого барина взятки гладки, тогда как Хлебонасущенский уже дал, да и еще дать обещался, а, во-вторых, изменение показания пахнет теперь тюрьмою, если чем не похуже, так как ребенок скраден, а за это, да еще за ложное свидетельство, она сама становится участницей уголовного дела. Вследствие таких соображений она, как и перед приставом, заперлась во всем, очень сухо отвечала Бероеву, плакалась, что ее, неповинную и темную женщину, хотят, бог знает почему, запутать в какое-то скверное дело, и наконец, без дальних церемоний, настоятельно стала требовать, чтобы Бероев тотчас же вышел вон из ее квартиры.

   Делать было нечего, надежда лопнула, исхода не видать - и Бероев совсем упал духом.

   Выйдя от нее на двор, он чувствовал, как у него подкашивались ноги, как закружило и одурманило голову... Ему сделалось дурно... С трудом дотащился он до подворотни и, в изнеможении и отчаянии, опустив на руки свою голову, оперся ими об стену. Иначе он бы не выдержал и упал бы на месте.

   Дворник, который до той минуты, сидя на приворотной деревянной тумбе, флегматически покачивал ногою в лад какой-то песне, что мурлыкал себе под нос, обернулся и поглядел на него с изумлением.

   "Что за притча такая?.. Некогда, кажись бы, надрызгаться... Шел к бабке-голланке совсем, как быть надо, тверезый человек, а вышел - словно три полштофа сразу хватил... Пойтить поглядеть нешто?"

   И он, разглядывая, неторопливо подошел к Бероеву.

   - Эй, сударь!.. нехорошо... с утра-то!.. Право, нехорошо. Ну, что стоять-то так?.. Ступайте-ка лучше... пойдем я провожу - извозчика кликну... Потом - не резонт. Э-э!.. Да он никак болен!.. А я думал - пьян, - сообразил он, заглянув в побледнелое лицо Бероева. - Эй, барин... слышьте, что с вами? Больны вы?.. Ась?.. Воды бы испить, что ли... Пойдем, сведу в дворницкую, передохните чуточку, а здесь - нехорошо... Народ ходит.

   И, подхватив больного под руку, он осторожно спустился с ним в свою "дворницкую", низенькая дверь которой выглядывала тут же, в подворотне.

   Выпив стакан воды, Бероев пришел в себя.

   - Надо быть, разговор какой у вас вышел, - принялся толковать с ним дворник, - это, что ни на есть, сволочь последняя - эта самая бабка-голланка. В Христов день с проздравкой придешь - гривенник, сука, отвалит, а больше и не жди... Вот в полицию теперь таскают - там, надо быть, в портмуне-то заглянуть ей...

   Бероеву явилась внезапная мысль.

   - Послушай, брат, - начал он, - не замечал ты, месяца три с небольшим назад, была ли у нее одна женщина... родить к ней приезжала, и жила потом несколько дней?

   - Да здесь их много приходит к ней... Это случается. А какая такая женщина из себя-то?

   Бероев как можно подробнее и понятнее старался описать ему приметы своей жены.

   Дворник раздумался.

   - М-да... этта, помнится, кажись, что была... Как же, как же, помню!.. Точно что, приезжала и родила тут... мальчика, сказывали, родила... Она и опосля того приезжала сюда сколько-то разов... Это я теперичи доподлинно вспомнил.

   - Где теперь этот ребенок?

   - Да у ей, у бабки же должон быть, там оставлен... Она этим делом займается, воспитывает тоже.

   - Его нет теперь там... Верно, отдала куда-нибудь... Ты не знаешь?

   - Не знаю, может, и отдала... у них всяко случается!

   - Он с неделю назад еще был тут - это я знаю положительно.

   - С неделю?.. Постой-ка, брат... с неделю...

   Дворник потупился и снова стал припоминать. У Бероева чуть дух в груди не захватило от ожидания и надежды.

   - С неделю... Н-да, точно... Теперь вот, помню... оно и в самом деле, не больше как ден шесть минуло. Стою я этта часу в шестом у ворот, а девка ейная вышла с младенцем - на руках у ей младенец в салопе завернут был. А я еще шутем окликнул ее: "Куда, мол, несет те нелегкая с дитем-то?" - А она ухмыляется: "Гулять, - говорит, - иду". Постояла малость, поглазела так на стороны, да и пошла. А потом через сколько-то времени вернулась, только уж одна, без ребенка. Я себе и подумал: "Верно, снесла куда ни на есть, аль, может, у родителев оставила".

   - И этого ребенка ты точно не видел?

   - Не видел, точно не видел... Да и зачем? Мне оно ровно что ни к чему.

   - А не помнишь, он один в то время был у нее на воспитании?

   - Кажись, что один... Другого-то не чуть было, а по крику надо бы услышать; ну и видишь иной раз тоже, как воду аль дрова принесешь. А видал-то я раз два эдак случаем, точно - одного только.

   - И вот в эту неделю его там не было?

   - Надо быть, и в самом деле не было, потому, коли бывают у нее эти самые робятки на спитании, так с ними завсегда девка эта ейная водится, а все эти дни, кажись, не при деле она: так себе, попусту валандается.

   По мере этих расспросов лицо Бероева прояснилось: надежда еще есть - спасение возможно. Это придало ему новую бодрость.

   - Ты не заметил ли, - продолжал он наводить на дальнейший след словоохотливого собеседника, - не приезжал сюда около этого же времени один господин, пожилой, небольшого роста, с бакенбардами?

   И он постарался напомнить ему фигуру Хлебонасущенского, хотя и сам был знаком с этой фигурой только по рассказу следственного пристава.

   Дворник опять потупился и стал соображать.

   - Как же, как же... Три раза был... точно. Эге, да вот оно что! Теперь вспомнил! - внезапно воскликнул он, оживляясь глазами и улыбкой. - Впервой-то, помнится, приехал он на извозчике в тот самый раз, как девка дитю со двора унесла. После него, только что уехал, она чуть не следом и унесла - с полчаса времени прошло опосля того, не больше. А потом он два раза на своих лошадях приезжал, парой - рыженькие еще эдакие лошадки, шведочки - хорошие лошадки! Не знаю уж для каких делов, а только точно что был; третёвадни последний раз этта приехал, и долго сидел; я еще к кучеру подошел: "Чьи, мол, такие лошади?" А он, пес, облаял: "Господские", - говорит. "А чьего господина?" - "Мово", - говорит. "А как зовут, мол?" - "Зовут, говорит, зовуткой, бабиной дудкой", да еще нехорошее слово такое ввернул, ляд его дери! А больше с того разу и не приезжал.

   Бероев поразмыслил над этим фактом. День последнего приезда совпадал с кануном очной ставки акушерки с его женою. Очевидно, Хлебонасущенский учил ее, как и чем уличать обвиненную.

   - А перед этим разом когда еще приезжал, не упомнишь ли? - спросил он.

   - Дня-то теперичи доподлинно не упомню, а только, кажись, в этот самый вечер, как бабке надо бы первую повестку получить, значит; этта позыв к приставу в часть. Я ведь и городового проводил к ней с повесткою-то. А после повестки, часа эдак чер