Крестовский Всеволод Владимирович - Петербургские трущобы. Том 1.

рон на березе,

   Кричит воин про борьбу.

  

   А третья песня называется "душевною". Но если вы услышите последнюю, то наверное придете в немалое удивление. Это не более не менее, как "Farewell"* байроновского Чайльд Гарольда в искаженном виде. Какими судьбами попали эти стихи в заключенный мир, а оттуда перешли на волю, в мир мошенников, и - главное - почему они так сильно пришлись им всем по душе, что даже самая песня получила название "душевной"? Все три издавна уже составляют любое пение всех арестантов. Попоют они себе до двух часов, а там - от двух до четырех - либо воду качать, либо дрова пилить, да "на этаж" таскать их. В четыре опять "кипяток прозвонят", и хоть спи, хоть гуляй до шести, когда вторично наступает штыковой церемониал в столовой, за ужинными щами либо горохом; а там - после ужина - вечерняя проверка да выкличка - кому назавтра ехать в суд или к следствию; затем внесет дневальный парашку (ушат), и - дверь на запор, на всю долгую ночь, до утренней переклички.

   ______________

   * "Прощание" (англ.).

  

   В этом порядке и протекает тюремная жизнь. Изредка разве навестит начальство какое-нибудь, обойдет два-три этажа - все, конечно, обстоит благополучно - и начальство уезжает... В неделю раз или два подаяние кто-нибудь из купечества сайками принесет, да изредка буйство произойдет какое-нибудь или согрубение, - согрубителя суток на пять в "карцыю" посадят, хотя вообще буйному народу вольготнее живется, чем смирному; к буйному и приставник и коридорный уважение даже какое-то чувствуют, потому, надо полагать, боятся: с шальным человеком в недобрый час не шути. А в "карцые" житье неприглядное: первое дело - потемки, второе - пройтиться негде, третье дело - ни скамейки, ни подстилки нет: валяйся на каменном полу как бог приведет да услаждайся хлебом с водою. И все-таки, несмотря на все эти неудобства, случаются желающие на "поседки". Иной нарочно мимо идущему начальству (своему тюремному) закричит вдогонку: "Блинник!", или сгрубит чем-нибудь, или в коридор покурить выйдет - лишь бы только посадили его в "карцыю". Дело понятное: сидит-сидит человек, денно и нощно, все в том же самом разнокалиберном обществе тридцати человек - инда одурь возьмет его: уединения захочется, которое в этом случае является чисто психической потребностью. Как попасть в уединение? Просить, что ли? - никто во внимание не примет. Одно только средство: пакость какую-нибудь сделать. Ну, так и делают!

   И вот в этом заключается все дневное разнообразие тюремной жизни.

   Но чуть после вечерней поверки щелкнет последний затворный поворот дверного замка - в камере спочинается развеселая жизнь заключенника! Покой, простор, отсутствие приставничьего глаза - "гуляй, арестантская душа, во все лопатки!"

  

   - Вот вам, заключенники почтенные, начальство милостивое нового жильца жалует! - обратился дневальный к обитателям одной из камер татебного отделения, введя туда молодого человека после переодевания в приставницкой и указав ему койку.

   - Нашего полку прибыло, - заметил на это один из сидящих. Прочие ничего не сказали. Иные, ради форсу, даже не удостоили его взглядом, а иные, кто полюбопытнее, стали молча, каждый со своего места, глазеть на приведенного.

   - А тебе, друг, - продолжал дневальный, обратясь уже непосредственно к новичку, - коптеть - не робеть, судиться - не печалиться, терпеть - не жалиться, потому у нас такой заказ, чтобы пела, да не ела, с песни сыта была. Слышишь?.. Как звать-то тебя?

   Молодой человек, пришибленный впечатлением нового своего жилища с его атмосферой и обитателями, сидел как ошалелый, и либо не слыхал, либо не понял вопроса дневального, который ткнул его в бок, для пущего вразумления, и спросил вторично:

   - Как звать?

   - Иван Вересов, - ответил тот, очнувшись от наплыва своих тяжелых ощущений.

   - Ты за кем сидишь? за палатой аль за магистратом, аль, может, за голодной*?

   ______________

   * Уголовная палата (жарг.).

  

   - Под следствием... из части.

   - А за какие дела?

   - Не знаю.

   - Ой, врешь, гусь! Чудак-человек, врешь! Никак этому нельзя быть, чтоб не знал, - взят же ведь ты в каком подозрении... Ты не скрывайся - народ у нас теплый - как раз научим по всем статьям и пунктам ответ держать, - гляди, чист выйдешь, с нашим нижайшим почтением отпустят*, только и всего. Недаром наш дядин домик ниверситетом слывет, мазовой академией называется. Мы с тобой в неделю всю курсу пройдем.

   ______________

   * Оставят в сильном подозрении (жарг.).

  

   Вересов не поддался на увещание дневального, и это возбудило против него неудовольствие арестантов.

   - Ишь ты, брезгует, - ворчливо заметили иные, - погоди, кума, поживешь - такова же будешь, к нам же придешь да поклонишься! Оставь, Сизой! Ну его!.. Не видишь, что ли, что сам на рогожке сидит, а сам с ковра мечет!

   Сизой отошел от Вересова, тоже видимо оскорбленный.

   Все это не предвещало ничего хорошего новому арестанту.

   Когда он несколько поуспокоился и приобык к настоящему своему положению, к нему лисицей подсел человечек средних лет, с меланхолической физиономией, по имени Самон Фаликов, по профессии крупный вор и мошенник.

   - Что ты словно статуй какой сидишь, милый человек, не двинумшись? - начал он с участием. - Ты скажи, по чем у тебя душа горит да что за дела твои? Все мы - люди-человеки, иной без вины коптит; стыда в этом промеж себя нету никакого.

   Фаликов говорил тихо и явно бил на то, чтобы придать разговору своему интимное значение. Остальные делали вид, будто не обращают на него никакого внимания, а тот, пользуясь этим, очень искусно строил жалкие рожи и говорил жалкие слова, приправляя их слезкой и сочувственными вздохами.

   Вересову показалась очень жалкой и несчастненькой фигурка человечка Фаликова. Ему давно уже не приходилось слышать ласковое слово, обращенное лично к нему, - в памяти оставались свежи только официальные допросы следователя да нуканье полицейских солдат, так что теперь, после жалких слов Самона Фаликова, он весьма склонен был видеть в нем такого же несчастного, как и сам, и рассказать ему свое горе. Так и случилось.

   - Эх, милый человек, тебе еще горе - не горе, а только пол-горя! - вздохнул Фаликов. - Ты - как перст, один-одинешенек, а у меня семейство: баба да ребяток четверо, - так мне-то каково оно сладко?

   Вересов сочувственно покачал головой.

   - Слышь-ко, голубчик, - с таинственным шепотом подвинулся к нему арестант, - сотвори ты мне, по христианству, одолжение! Ты - человек молодой, одинокий... Мы тебя выручим, сгореть не дадим... Уж будь ты надежен, наши приятели так подстроят дело, что сухо будет; много-много, коли под надзор обчества маленько предоставят тебя; так ведь это не беда. А теперича по твоему делу невесть еще куды хуже решат тебя: может, запрещен в столице будешь, а может - и тово.

   Фаликов приостановился, наблюдая, какое впечатление производят слова его на Вересова; но этот, не понимая, в чем еще дело, смотрел на него недоуменными глазами.

   - А я - человек семейный, хворый человек; детям пропитание нужно, - продолжал еще тише Фаликов, - на волю хочется: помрут ведь без родителя... Будь ты мне другом, купи ты мое дело!.. Я тебе пятьдесят рублей за него с рук на руки дам. Выручи ты меня теперь, Христа ради, а уж мы потом, все вкупе, тебя выручать станем.

   - То есть как же это купить? - не понял Вересов.

   - А вот я теперича, примером сказать, будто бы за кражу содержусь - ну и... таскают меня по судам, - принялся объяснять Фаликов. - Я тебе, с доброго согласия, и продаю свое дело; ты, значит, прими на себя мою кражу и объявись о том следственному... Меня, стало быть, выпустят на поруки, а не то и совсем ослободят; а тебе ведь все равно, по одному ли али по двум делам показанья давать... Потом завсегда отречься можешь, скажи: в потемнении рассудка, мол, показание на себя ложное дал. Они за меня, конечно, тут хватятся; а меня - фью! ищи-свищи! И делу капут!

   Вересов молчал. Он, по неопытности своей, никак не ждал от несчастненького человечка такого подхода и молча удивлялся.

   - Так что же, душа, берешь, что ли, за пятьдесят-то целковых? - обнял его Фаликов. - Я тебе, значит, все дело скажу и все дела - как быть, то есть, надо - зараз покажу. Есть тут у меня один арестантик, сам напрашивается Христом-богом: продай да продай; а я не хочу, потому - если уж делать такое одолжение, так я, по крайности, любезному мне человеку сделать желаю. А охочих-то людей на куплю эту у нас завсегда много найдется! Так как же, друг, по рукам ударим, что ли?

   - Нет, уж ты лучше тому, другому, продавай, а я не хочу, - решительно отклонился Вересов.

   Арестант поглядел на него пытливо и присвистнул.

   - Эге, да ты, видно, тово... на молоке-то жженый! - дерзко-вызывающим тоном проговорил он, разом скидая с себя личину угнетенной забитости и несчастья, которая своей кажущейся искренностью успела было обмануть Вересова на первых порах.

   Как у ссыльных в Сибирь есть обыкновение продавать на пути охочему товарищу свое имя и с именем дальнейшую участь, так и у тюремных подсудимых арестантов водится продажа дела, то есть преступления. На эту проделку ловятся обыкновенно неопытные новички, которыми пользуются люди, основательно "прошедшие курсу", ублажая их обещанием денег и надеждой выпутать впоследствии из дела. Если согласие получено, начинается обучение: как и что показывать, кого запутывать в дело, кого чем уличать и как, наконец, отвертываться от прямых статей закона, применяя в свою пользу разные пункты и закорючки. Словом, начинается основательный курс "юридического образования", которым постоянно отличаются и даже весьма гордятся мошенники, "откоптевшие свой термин у дяди на поруках".

  

   ...Вечер. Слышно, час девятый на исходе. Дверь давно уже на замке, и коли подойти к ней да послушать в тишине - можно различить, как похрапывает себе коридорный, обреченный по службе на неукоснительное бдение. В камере тоже започивали уж иные, только мало; большая часть ловит свои свободные минуты и предпочитает высыпаться днем. На одном из спящих "ножные браслетики" позвякивают, как перевернется во сне с боку на бок.

   Перед образом тускло мигает лампада, и при ее слабом освещении в одном углу собрались игроки. На полу расселся тесный кружок, за ним навалились зрители и с увлечением, жадно следят, как те режутся "в три листика" - любимую игру арестантов.

   - Ну, скинь, что ли, кон да затемни ставку - по череду! - раздаются оттуда азартные восклицания.

   - Козыри вскрышные: вини! бардадым - крести.

   - Прошел! - возвещает один и кидает на кон семитку.

   - С нашим! - ответствует противник, бросая четыре копейки.

   - Жирмашник* под вас.

   ______________

   * Гривенник (жарг.).

  

   - Ой, барин, пужать хочешь! У самого, гляди, пустая! Ну, да лады - под вас ламошник*.

   ______________

   * Полтинник (жарг.).

  

   - Стало быть, в гору? Да нешто и впрямь тридцать два с половинкой? Ой, гляди, зубы заговариваешь, по ярославскому закону!

   - Это уж наши дела.

   - Замирил!

   - То-то! кажи карты.

   - Туз, краля, бардадым!

   - Фаля!

   - Хлюст, ляд его дери!

   - Проюрдонил!

   - Мишка Разломай! Водки да табаку давай сюда, псира!*

   ______________

   * Собака (жарг.).

  

   И Мишка Разломай с большой предусмотрительностью отпускает играющим свои специальные продукты, получая тут же за них и наличную плату. Больше всех одушевлен один молодой арестантик, прозванный товарищами "Булочкой" за то, что, не имея ни гроша за душою, стал однажды играть на булку подаянную и с этой булки в год разжился игрою на семьдесят рублей - деньги для тюрьмы весьма таки немалые; поэтому смышленый Разломай ему и особенное "поваженье с великатностью оказывает". Разломай - проныра-человек: он майдан содержит, то есть отпускает в долг разные припасы, а за деньги - водку, вино и карты, иногда верного человека и взаймы ссудить не прочь за проценты, а запретные продукты свои получает особым контрабандным образом.

   Вересову не спится. Заложив руки под голову, лежит он пластом на своей убогой койке. В душе какое-то затишье, в голове - ни одной неотвязной мысли, словно она устала мыслить, а душа занывать тоскою, да и сам-то он словно бы жить устал под этим гнетом неволи, даже тело так и то какая-то усталая потягота разбирает, а сна между тем нет как нет. Лежит себе человек и поневоле прислушивается к говору арестантов.

   Это час, в который они особенно любят потешаться сказками да похвальбой о бывалых приключениях на воле.

   - Теперича эти самые фараоны - тьфу, внимания нестоящие! никакого дела не сваришь с ними, потому - порча какая-то напала на них: маленьким людишком нашим брезгуют, - сетует жиденький Фаликов среди собравшейся около него кучки, - а вот в прежние годы - точно, замиряли дела отменные! Был этта, братцы мои, годов с десяток тому, приятель у меня квартальный, Тимофейкиным прозывался. Так вот уж жил за ним, что у Христа за пазухой - помирать не надо! И какие мы с ним штуки варганили - то-ись просто чертям на удивление! Раздобылся я раз темными финажками* и прихожу к нему: так и так, ваше благородие, желательно клей хороший заварить! - "Заварим, - говорит, - я не прочь". Прошлися мы с ним по пунштам. Ведь вот тоже, хотя и власть-человек был, а простой; нашим братом-мазуриком не брезгал. Показал я ему финаги - все как есть трёки да синьки** - и до сотни их у меня было. "Какой же ты с ними оборот шевелить думаешь?" - спрашивает. - "А продавать станем, ваше скородие! Я продавать, а вы - накрывать нас по закону, слам пополам, а барыши выгорят хорошие". Расцеловал меня, право! "Тебе бы, - говорит, - по твоему разуму, не жохом, а министром финанцыи быть!" - "Много чувствительны, - говорю, - на ласковом слове". И стали мы с ним это дело варганить. Подыщу я покупателя - все больше по торговцам: "Хочешь, мол, за полтину пять рублев приобресть?" - "Как так?" - "А так, мол, темные, да только вода такая, что и не различишь с настоящей-то, а у тебя сойдет - в сдаче покупателю подсунешь". Ну, плутяга-торговец и рад. Условимся на завтра об месте, куда то-ись товар принести. А Тимофейкин при продаже-то и тут как тут! - "Здравия, мол, желаем, на уголовном деле накрываем!" Ну, покупатель, известно, уж и платит, только не губи, родимый, потому - под плети живая душа идет. И этак мы с ним где пять рублев продадим, там сто возьмем, а ино и больше случалось.

   ______________

   * Ассигнации (жарг.).

   ** Трехрублевые да пятирублевые (жарг.).

  

   - Важнец-дело! Волшебно, право волшебно! - с истинным удовольствием замечают арестанты, которым необыкновенно нравятся подобного рода "развивающие" и умудряющие человека рассказы.

   - Взятки он шибко брал, бестия, - продолжает поощренный Фаликов, - в квартире у него вещей этих разных - ровно что в любом магазине. Так вот тоже клевые дела с этими вещами-то у нас бывали. Отдаст он мне, примерно, либо часы, либо ложки серебряные с вензелем своим, либо из одежи что, - ну и пойдешь с этим самым товаром на толкун продавать; коли не продашь, так ухитришься в лавку подбросить, в темное место, а он потом нагрянет и - обыск. "А, мол, такой-сякой, ты краденое перекупать? Лавку печатать! в тюрьму тебя, злодея!" Ну, и тут, конечное дело, сдерет, сколько душа пожелает, тоже ведь охулки на руку не клал. Никто себе не враг - и делился потом, честно делился! Да, беда, звания решили и со службы долой, а кабы не это - не сидеть бы мне с вами, братцы! А ты вот слушай да учись у старших, наука-то эта пригодится! - обратился он в заключение к молодому парнишке, лет шестнадцати, который содержался за то, что в ссоре с товарищем хватил его в грудь булыжником чуть не до смерти.

   - Поди-ка, скоро двенадцать часов, - замечает кто-то.

   - Полночь... скоро домовой пойдет.

   - А может, уж и пошел... Страсть ведь теперь на четвертом-то этаже: ведь как раз над ними.

   - Н-да, коптел я раз там: натерпелся... Кажинную ночь, как пойдет этта по чердаку - ровно ядра катает, возня поднимается - страсть... Одначе, там уже привыкли.

   - Ой, не приведи ты, господи!

   - А что, братцы, кабы этак сказку послушать какую, пока сон не сморил? - предлагает кто-то из слушателей, зевая и "печатая" рот крестным знамением.

   - Что сказку, лучше разговоры!

   - Нет, сказку смурлыкать не в пример лучше! - почти общим голосом откликается кружок, необыкновенно охочий до этого дела. - Иная сказка десяти разговоров стоит, да и заснешь под нее хорошо - по крайности, во сне увидишь.

   - Ну, сказку, так сказку! Это все едино... Облако! валяй! - мир приговорил!

   Кузьма Облако, человек лет под тридцать, с несколько задумчивым, симпатичным лицом, - необыкновенный мастер сказывать сказки. За что он сидит в тюрьме - этого и сам хорошенько не знает, только сидит давно уж, лет около восьми, и потому в шутку говорит, что давно позабыл свои провинности. Все, что выжил он в заключении, - это тюремные сказки, которые составляют исключительное достояние тюрьмы: в ней они задумались, в ней они сложились, отлились в известную форму, - и через старожилов, вроде Кузьмы Облака, передаются из одного тюремного поколения в другое.

   Кузьма Облако любит сказки и от мирского приговора никогда не отказывается. Он хоть целую ночь рад говорить, лишь бы слушали. Поэтому и теперь, встряхнув волосами, Кузьма приосанился, вздохнул как-то особенно и начал.

  

   У одного господина был повар Тараска. Тараске - что хлеб сожрать, то вещь своровать. Что ни делал господин, чтобы отучить Тараску от скверной его привычки к воровству - ничто не берет! "Ну, - думает господин, - либо совсем отучить, либо совсем погубить!" Зовет к себе Тараску.

   - Что, Тараска, хорошо научился воровать?

   - Хорошо, да не совсем. А вот ежели бы вы отдали меня в учение к дяде моему жоху, известному вору, тогда бы я, точно что, вполне научился.

   Господин весьма этому обрадовался, чтобы, значит, сбыть Тараску с рук, и на другой же день, снабдив его всем нужным, отправил с богом в дорогу. Случился Тараска с дядею жохом и предался практиковке своего искусства. После непродолжительного времени бездействия, наконец, дядя предлагает Тараске в лес сходить. Пошли. Отыскал дядя жох нужное для себя дерево и, указывая на макушку дерева, начал говорить:

   - Видишь на макушке дерева воронье гнездо?

   - Ну, хорошо, дядя жох, вижу.

   - В котором, значит, ворона на яйцах сидит?

   - Она теперича спит, и нужно спод ней яйца те украсть.

   - Ну, хорошо, дядя жох, украсть - так украсть.

   - Стало быть, учись у меня: я полезу на дерево и скраду их так, что ворона во снях и не услышит.

   Полез. Ни мало, ни много - пять минут прошло - глядь, яйца в руках у дяди.

   - Молодец, дядя жох! У сонной вороны не шутка яйца красть; а вот ты и не спал и не дремал, а где у те подметки спод сапог?

   Дядя глядь - ан подметок и нетути! Пока он лазил, Тараска подметки сгладил, попросту отрезал жуликом*.

   ______________

   * Маленький острый ножик (жарг.).

  

   - Ну, брат Тараска, тебя нечему учить - ты сам поучить любого маза можешь.

   Через некоторое время дядя жох позвал Тараску на клей в монастырь, недалеко стоящий. И короче сказать, обчистили они обитель спасенную, и чуть выбрались за ограду - Тараска в задор: давай на месте добычу тырбанить! Дядя - уговаривать, потому: безрассудно делить на месте похищенное, а можно разделить в месте безопасном. Однако Тараска упрям - на своем стоит. Нечего делать, начали дележку, поделили весь клей - дошел черед до настоятельской шубы. Тараска говорит: "Моя! потому - я крал, а ты только принимал кражу". А дядя заверяет, что не тот вор, который ворует, а тот, который принимает, бабкой-повитушкой при краже состоит.

   - Когда так, - говорит Тараска, - пойдем к настоятелю, пускай он нас по божеской правде рассудит; и кому, значит, сам он предназначит, тот и владей!

   Пошли. А настоятель любил, чтобы ему на сон грядущий сказки сказывали, и об ту самую пору, как притти дяде с Тараской к келье настоятельской, из оныей монах-сказочник выходит. Дядя с племянником и шасть туда украдучись. Настоятель совсем уж засыпает, а Тараска и хлоп его ладонью по плечу:

   - Ну, так слышь, отец святой, - говорит ему, - жили-были дядя с племянником и задумали монастырь, обитель честную обокрасть. Выкрали между продчиим и шубу настоятельскую. Пошел из-за шубы спор, кому то-ись владать ею. Один говорит: "Моя, потому - крал", а другой: "Моя, потому - принимал". Ну, так слышь, отец святой! ты чу, как думаешь, по правде божеской, по закону, кому краденой шубой владеть?

   - Кто крал, тот и владай, - мычит во снях настоятель.

   Как порешил он, так дядя жох с Тараской по этому расчету и поделились честно.

   Пошел Тараска к прежнему своему господину. Не по скусу тому этот гость, и зовет он к своей милости Тараску.

   - Ну, что, Тараска, хорошо ль теперь умеешь воровать?

   - Хорошо ли, худо ли - не хвалюсь, а только не клади плохо.

   - А что я велю тебе украсть, ты украдешь ли?

   - С нашим удовольстием, охулки на руку не положим.

   - Ну, хорошо. Украдешь - твоя фортуна, не украдешь - в солдаты сдам. Видишь, вон поп корову ведет? Выкради ты мне корову, чтобы поповские глаза того не видели.

   - Можно, - говорит Тараска, - только дайте мне пару маленьких сапожков.

   Дали ему, и пошел Тараска. Вот, поп ведет корову по дороге, а вор пробежал пролеском и, не доходя попа сажен пятьдесят, выбросил сапожок на дорожку. Поднял его поп.

   - Ой, кабы парочка - так моему поповскому сыну годилось бы, а как один, так пусть его тут и остается.

   А Тараска, следом за ним, поднял сапожок с дороги и побег вперед пролеском. Забежал вперед и, не доходя попа сажен пятьдесят, выбросил сапожок на дорожку. Поднял его поп.

   - Экой дурень, не подобрал давишнего! Вот и была бы пара! Ну, да я его найду!

   И, за словом, привязал корову к дереву, а сам побег взад по дороге. Тараска, тем часом, веревку пополам, корову за рога и привел на господский двор.

   - Ну, молодец, Тараска, - говорит барин, - на тебе отпускную, ступай, воруй себе на волю.

   Так вот Тараска оттоле и благодушествует.

  

  

  

   - Важная сказка! - одобряют арестанты. - Только эта уж больно занятная: никак не заснешь с нею, а ты смурлычь другую, про Ваньку-горюна; по крайности, поучительная, ну, и... сон поскорее одолеет.

   Кузьма Облаков снова встряхнулся, снова откашлялся, вздохнул и начал.

  

   В некотором огромном и могучием царстве жил парешок-мужичок. А жил он уж более ста лет назад. И был он бобыль, такой бедный, такой бедный, каких и теперь очень много. И звали его Ванькой-горюном и горе-горькой головой, а хозяйства у него - всего-навсего - одна лошаденка да одна тележонка. Промышлял он извозом, жимши близко города, из коива купцы ездили по базарам в разные села торговать. Возил Ванька-горюн одного скареда седого и знал, что у него казна куды богатая водилась! И казну ту скаред всегда при себе, на теле содержал.

   Любил Ванька-горюн одну девку на селе, а она ему: "Не пойду замуж за бедного, пойду за богачея. Накопи казны, да добра всякого, тогда и повенчаемся".

   Повез однажды горюн своего скареда на ярмонку. Дорога шла лесом - верст с десяток, если не боле. И вдруг пришла ему благая фантазия - убить старика. Дрожь берет Ваньку - страшно. А дьявол шепчет в левое ухо: "Убей да убей - у него казна богатая; а и Парашка - девка красивая". Призадумался Ванька. "Что ж, - думает, ведь скаред куды стар да древен, скоро помрет - на что ему деньги? а я человек молодой, мне они попригоднее будут". А дух добра, ангел божий, шепчет в правое ухо: "Грех, Ванька-горюн, великий грех! человекоубицей наречешься! Анафема - проклятье тебе будет и от людей и от бога!" А дьявол-то шепчет: "Убей да убей, ты парень молодой, жизнь-то еще большая, грех замолить успеешь, в монахи на старости можешь пойти! А от людей - бедности не ждать почета; любовь - и та за бедность не любит!" - "И то правда!" - думает Ванька. Соскочил он с облучка, ровно бы в облегченье лошадке, и идет себе сзади телеги, кнутом цветы лазоревы постегивает. А старик сидят да дремлет. "Валяй! - подтолкнул дьявол, - не то проснется сейчас!" Скочил Ванька на задок и набросил петлю старику на шею. На темную пошел, значит. А петля из кнута у него приготовлена была. Лес зашумел, старик захрапел, а воронье-то, воронье-то закаркало - сила! не приведи ты, господи, страсть какая! Тут зараз к старику и курносая* подкатила. Схватил Ванька теплый труп, бросил его на дорогу и два раза нарочито переехал телегой поперек старика. Потом обратно вскинул его на телегу и ну шарить под сибиркой да под сорочкой! Нащупал гайтан**, на гайтане крест крещеный да шмель золоченый висит. Его-то Ваньке и надо! Оборвал этта гайтанчик-то, да как развернул - батюшки-светы! - радужные, пестрые красные, синие, золото чистое, серебро звонкое - так все это и посыпалось на шмеля!

   ______________

   * Смерть.

   ** Тесьма для нательного креста.

  

   Дрожит, трясется убийца проклятый, а везет свою жертву в город. Объявил. "Уснул, - говорит, - дорогой, да и упал с передка под колеса". Глянул на Ваньку исправник и позвал в кабинет свой. Не много и не мало они там поговоримши, выходят оттудова вместе. "Поезжай себе, мужичок, с богом домой, - говорит исправник, - а дня через два я тебе вызов дам". Только призывал ли его либо нет - и по сей день неизвестно.

   Зажил Ванька на славу. Праздник был на Ванькином селе, девки хороводы водили. Гуляет и Ванька-горюн; сам гуляет, а сам Параньке на ухо шепчет: "Приходи ужотко на задворки, к старому дубу". - "Приду, беспременно".

   Вот стала, этто, теметь. Устали парни, уморились девки, - разошлись себе, кто по домам, кто по кабакам, а кто и по горохам да по старым овинам...

   Стоит древний дуб, словно великан какой, стоит да сучьями по ветру качает - ни дать ни взять как будто руками сам с собой о чем рассуждает.

   А под дубом - Иван-горюн, горе-горькая голова, с Параней распрескрасной.

   - Пойдешь, что ли, за меня?

   - Не пойду я, девка, за бедного, пойду за богачея. Накопи казны да добра всякого, тогда и повенчаемся.

   И показал ей тут Ванька-горюн казну свою богатую, преступлением добытую. Пристала: "Скажи, душа, не утай, откуда взял экую кучу?" Крепился Ванька, крепко крепился, - однако облапила девка, лаской всю правду подноготную выведала. А выведамши, сама говорит Ивану:

   - Потоль не пойду за тебя, поколь на могилу купца не сходишь и всю ночь до зари не промолишься, и тем прощения себе от бога и от убиенного выпросишь.

   Согласился горюн, горе-горькая голова, и пошел в город на кладбище. Ночь - ни зги божьей не видать. Спотыкнулся об могилу об свежую. В могиле - жертва, над жертвою - крест нов тесов деревянный поставлен. Дрожь проняла убийцу окаянного. С трепетом стал Иван на коленки и молится. Сам молится, а сам шепчет:

   - Прости ты меня, жертва бедная, кровь неповинная, что я тебя убительски убил!

   Как сказал он это - земляной бугор на могиле оселся.

   - Отпусти ты мне грех анафемский! Я затем к тебе пришел помолиться, чтобы душу свою облегчить. Прости ты меня, жертва, потому и убийце даже зла за гробом не помнят.

   Как сказал он это - черкнула по небу молнья, грянул гром, и крест на могиле качнулся.

   Не земля стоном стонет, не ветер воем воет - то гудит из могилы голос:

   "Кровь за кровь, голову за голову! Через пятьдесят лет ты будешь наказан, со всем родом и потомством твоим!"

   И тут сделалось землетрясение. Горемыка ничком лежит на могиле без всякого чувствия, а как пришел в себя - утро красное настало. И пошла горе-горькая голова домой, а что головушка думала, то знает только мысль тайная.

   Женился Ванька на Параше. А стали звать уж не Ванькой-горюном, горе-горькой головой, а Иван-свет-Иванычем. Соседи и начальство - всякое уважение и великатность ему показывают, на житье его завидуют. Всего-то у Иван-свет-Иваныча вволю: дом - не дом, хоромы - не хоромы; сам в лисьей шубе купецкой щеголяет, и жена в парче да в атласе. Ну, и дети чередом пошли - славные ребята, просто загляденье. Патриархом в семье, головой-мудрилой на миру стал Иван-свет-Иванович. Не житье ему, а масленица. Держит он, между прочим, двор постоялый.

   Заезжает к нему однажды какой-то священник, старичок седенький, благочестивый:

   - Ну, хозяин, обогрей, накорми, напои меня, человека заезжего!

   Пока пошли ему пищию приготовить, старик сидит за столом и книжку божественную читает, а книжка та называется "Требник".

   Вдруг, этта, взгрянул гром с молонией и послышался с улицы голос:

   - Отец Иоанн! выдь из сего дома! Дом сей анафема-проклят есть!

   Побледнела хозяйка, почернел хозяин.

   Священник глянул в окно - теметь хуже осенней ночи - и опять себе тихо за книгу.

   Пуще гром, пуще молонья, а того пуще голос:

   - Отец Иоанн! Вон из дома каинского, да не погибнет доброе с недобрым! Пятьдесят лет прошло!

   Вышел священник со своим извозчиком из дому, и поехали они, не оглянувшись, куда им следовало. А ехали они за требой.

   Вдруг дорогой вспомнил старец, что "Требник"-то забыл второпях на дворе на стоялом.

   Вернулись, глядит - а на том месте, где стоялый двор стоял, теперича стоит огромное казенное здание с железными решетками. У железных ворот часовые с ружьями ходят. А недалече от часовых - стол, и на столе книга лежит, та самая, что стариком позабыта была.

   И лежит эта книга раскрыта на той самой странице, где читал священник.

   И в этой самой книге огненными буквами написана, неведомо кем, эта самая повесть.

   И при ней сказано:

   "Убийцы, душегубцы, святотатцы, воры, обманщики, негодяи и все подобные им люди должны жить в таких мрачных домах, как этот самый.

   И где есть такие люди, там должны быть и такие дома.

   И дома эти должны называться острогами и тюрьмами, а люди в них сидящие - арестантами".

  

   На этих словах Кузьма Облако скончал свою сказку.

  

   - Это что ваши-то сказки! - потирая поясницу, обратился к слушателям Дрожин, пятидесятилетний старик, который только что отошел от играющей в углу группы, где он продул все до последней копейки и даже будущую подаянную сайку. Дрожин - высокий и лысый старик с крепко-седою, жидковатою бородкой-клином - казался гораздо старее своих лет. Морщинистое лицо его носило на себе следы многих страстей и несчастий, хотя и до сих пор сохраняло какую-то удалую осанку. На лбу и на щеках его можно было разглядеть следы каторжных клейм; а спина - ею в иные минуты любил с гордостью похваляться этот старик - носила на себе буровато-синие перекрестные полосы - печать палача, которую он, по словам Дрожина, неоднократно прикладывал к этой выносливой спине человеческой. Дрожин отличался силой, и эта сила, вместе с печатями палача и богатою приключениями жизнью, давала ему какое-то нравственное превосходство перед остальными товарищами по камере и право на первенство между ними, на общее их уважение. Многие не шутя побаивались Дрожина за его силу.

   - Это что ваши-то сказки! - заговорил он. - Одно слово - тьфу нестоящее! Сидят в тюряхе, что бабы на печи, да побасками займаются! Наш брат-варнак сказок не сложит, потому - наша бывальщина, что твоя сказка. Чудно да и только!

   - На то ты и жиган*, чтобы всю суть тебе произойти; такая, значит, планида твоя, - заметил ему на это Облако, несколько задетый за живое этим высокомерным отношением к его сказкам.

   ______________

   * Сибирское прозвание каторжников (жарг.).

  

   - Жиган... Не всяк-то еще жиганом и может быть!.. Ты поди да дойди-ка сперва до жигана, а потом и толкуй, - с гордостью ответил в свою очередь задетый Дрожин. - Ты много ли, к примеру, душ христианских затемнил?

   - От этого пока господь бог миловал.

   - Ну, стало быть, и молчи.

   - А ты нешто много?

   - Я-то?.. Что хвастать - мне не доводилось, не привел господь, а вот есть у меня на том свете, у бога, приятель, тоже стрелец савотейный* был за Буграми, так тот не хвалючись сам покаялся мне в двадцати семи. Вот это уж жиган - так жиган, на всю стать!

   ______________

   * Беглый сибирский бродяга (жарг.).

  

   - Для чего же каяться в этаком деле? - возразил чухна из-под Выборга.

   - А для того, что перед смертью исповедь держал. Поди, чай, на том свете к чертям-то тебе тоже ведь не хочется на крюк, ась?.. Вот то-то же и есть!.. А впрочем, вы - нехристи, чухны, вам ведь все едино, не то что хрестьянам!.. Ну-да, братцы вы мои, это не то что ваша тюремная жисть! - продолжал Дрожин после минутного раздумья, медленно поглаживая рукой по колену и сосредоточенно уставя взор свой на пальцы вытянутой ноги, словно бы перед ним проносились теперь картины прошлого. - Я вот теперь - куклим четырехугольный губернии* и всегда был и есть куклимом; в том и все мои вины состоят государские. Спородила меня мать под ракитовым кустом, сказывали добрые люди, а кто такова - про то и ведать не ведаю. Стало быть, я - божий. Забрили мне было лоб, а я не будь глуп, да и в беги! Изымали. Кто таков? - спрашивают. - "Иван, не помнящий родства". Пытали, пытали - ничего не допытались. Ну, постебали маненько и отправили с посельской за бугры. Поселили меня по край тайги сибирской. Голодно, холодно, рук зацепить не за што - я и убег. Опять изымали и плетьми постебали, и положили такую ризалюцыю, чтобы мне уж не в посельцы, а на каторгу. Тут и пошла моя жисть прогульная. Кажиную весну бегали из каторги на охоту - савотеек стрелять. Изымали опять, и опять постебали, да спровадили опять, и опять постебали, да спровадили за море в Нерчинской...

   ______________

   * Бродяга, не помнящий родства (жарг.).

  

   - Эк тебя часто как! - перебил его Облако, чувствовавший себя в некотором роде оскорбленным, так как Дрожин перехватил теперь его монополию - занимать общество. - Это человеку помереть надо!

   - Не бойсь, щеня, от миног курносая не сгрёбает! - похвальбой ответил Дрожин. - Я уж, почитай, и счет позабыл, сколько раз меня того...

   - Да ведь страсть? - с живым сочувствием возразил молодой арестант, что помещика из ружья стрелял.

   - Никакой страсти тут нету, - с компетентным видом авторитета ответствовал Дрожин, - первые раза, с непривычки - точно что... щекотно. А потом - я даже люблю, как эдак по спинушке-то пробирать начнут - жарко, по крайности!

   - Ну, ври, дядя жиган!

   - Чего "ври"? Вот как перед истинным!.. Потому - привычка. Сказывали, будто скоро пороть не будут! Это нехорошо, потому больше помирать станут, а поротый не в пример выносливей. Да вот хошь я теперь, к примеру: меня ни зима студеная, ни жары горючие, ни лихоманка голодная - ништо, никая то-ись болезнь не возьмет. А потому - што поротый. Так-то оно! и ты, млад-человек, исперва старшего послушай, да потом и спорь, поучившись-то!

   Вересов невольно приподнялся на своей подушке и во все глаза с изумлением стал глядеть на старого жигана. Теперь ему воочию сделалось ясно, до какого морального и физического отупения и бесчувственности может доводить человека страшное наказание плетьми, если в этом истязании человек мало-помалу становится способным видеть какой-то род своеобразного сладострастия и находит приятным ощущение тяжкой боли. Вот она где, высшая ступень уродливой порчи и нравственного омертвения!

   - Да ты, дядя жиган, про Сибирь расскажи, потому, - не ровно кому туды в гости на побывку смахать придется, - так чтобы, по крайности, знатье было, - заметил кто-то из слушателей.

   - Сибирь... Про которую Сибирь? - возразил жиган. - У нас, по-настоящему, Сибири-то две. Первым делом - батюшка Сибирь-тобольский, а второе - мать Сибирь-забайкальская. Так я тебе, милый человек, про матушку нашу рассказывать стану.

   ...Широки, брат, эти Палестины забугорные!.. Реки у нас широкие, - Волга супротив наших - тьфу! Горы наши, слышно, сам черт громоздил, как месиво месил, чтобы стены в аду штукатурить, а леса-то, леса - ух, какие потёмные, привольные! Иной на двести верст словно черная туча тебе тянется, и скончанья, кажись, ему нет. И дерево растет там крепкое да высокое; всякое дерево, а больше все кедр. Этот самый кедр наперед всех взращен был у бога; потому, слышно, ему и прозванье такое по писанию есть: кедра ливанский.

   ...Сидим мы, брат, по зимам-зимским в острогах, жрем пищию казенную, серую, да и с той умудряемся жиру да силы себе набираться, чтобы, значит, к весне бежать посподручнее было. А как придут этта весновки, снега сибирские таять почнут, реки потоп на десяток верст тебе пустят, - ты, значит, и выжидай своего случаю. Выгонят куда ни на есть на работу из острога, в поле дерну копать али в лес ломать вишни, - тут ты и удирай. Такое уж у нас абнакновение, чтобы по весне беспременно савотеек стрелять. И утекаем мы партиями: два-три товарища. Запасся хлебушком дня эдак на четыре порцыей - и прав. В Нерчинском-то работа чижолая: руду копать, а на воле хоть и с голоду помрешь, да все ж она какая ни на есть, а воля прозывается. Главная статья - до моря* добраться, потому - наш брат-жиган в бегах все больше к Иркутскому пут