Крестовский Всеволод Владимирович - Петербургские трущобы. Том 1.

, но скоро очистится... Одним словом, нечего тебе тут раздумывать и беспокоиться, - воскликнул он весело, - я знаю, что делаю, а вы, во-первых, извольте не рассуждать, во-вторых, снимайте свою шляпу и - марш хозяйничать за чайный стол!

   Князь был необыкновенно весел весь вечер: самолюбие его начинало удовлетворяться. Он мечтал, как будет хвастаться теперь перед приятелями своей содержанкой, как будут собираться они иногда в этой самой квартирке, как он введет Машу в общество их женщин, как она будет появляться на улице в щегольской коляске и сидеть в бельэтаже Большого и Михайловского театров; много подобных сладких мечтаний рисовало ему услужливое воображение, и чем отраднее были мечтания, тем веселее становился молодой князь. Он был очень нежен, очень ласков с молодой девушкой и казался ей таким любящим, что она невольно верила всем его словам и обещаниям, прогоняя от себя сомнение и холодный анализ. Да и прогнать-то их не было ничего мудреного, потому что она любила молодой, беззаветно-горячей, первой и потому верующей любовью.

   Целый вечер он строил перед нею планы их будущей семейной жизни и - надо отдать ему справедливость - весьма искусно лавировал между Сциллой и Харибдой, мешая вымышленные мечты о женитьбе и последующей жизни, служившие для вящего обморочения доверчивой девушки, с мечтами действительными о жизни не жены, но содержанки. Впрочем, эти последние мечты открывал он ей весьма осторожно, не проговариваясь, и только урывками, настолько, насколько это было возможно, чтобы каким-либо противоречием не возбудить в ней ненужных подозрений. И девушка к концу вечера была уже совершенно счастлива, мечтала и сама вместе с ним, строя множество воздушных замков, которые он, в свой черед, старался еще как можно более изукрасить; она слушала его игру на прекрасном роялино, пела, смеялась и с детскою радостью разглядывала каждую мебель, каждую драпировку и вещицу своей новой квартиры.

   На другой день Маша в нарядной шляпке и щегольской шубе каталась, по просьбе и настоянию князя, по Невскому проспекту и Дворцовой набережной. Экипаж и рысаки были вполне прекрасны. Князь почти все время скакал рядом с нею верхом на своей пегой кобыле, составлявшей предмет зависти записных кавалеристов и спортсменов. Чуть усматривал он какого-нибудь приятеля, идущего или едущего навстречу, тотчас же с фамильярной улыбкой наклонялся несколько в сторону молодой девушки и начинал с нею болтать. Проехал Желторецкий, кинул беглый взгляд на Машу и на Шадурского, перекинулся с ним поклоном - и сердчишко князя Владимира екнуло самолюбивою и тревожною радостью. Это были первые публичные минуты его торжества.

   Вторые минуты подобного же свойства настали для него в Михайловском театре, куда поехала Маша опять-таки по его просьбе и настоянию. Ей было теперь не сколько неловко сидеть одной-одинешеньке в ложе, особенно во время антрактов, когда на эту ложу устремлялось достаточное количество бесцеремонных биноклей. Она чувствовала застенчивое смущение, которое, отражаясь и на ее лице, придавало ей необыкновенно милый и грациозный характер, что заставляло еще более обращать внимание дилетантов, ибо эта застенчивая скромность вновь созданной фаворитки являла слишком выгодный для нее контраст с наглостью записных куртизанок. О ней уже начинали поговаривать как о содержанке молодого Шадурского; одного этого было вполне достаточно, чтобы Маша явила собою интересную новость.

   Князь Владимир с совершенно равнодушным видом сидел в партере, будто не замечая этих биноклей, и с тем же самым внешним равнодушием не преминул на несколько минут появиться в ложе Маши. Все сие сделано было с целью, дабы утвердить начинавшее распространяться мнение, что молодая застенчивая девушка - новое приобретение князя.

   - Послушай-ка, князь, кто это такая? - спрашивали его потом в партере несколько любопытных и ближайших его приятелей.

   - Женщина.

   - Это мы видим... и вдобавок - прелестная женщина. А ты, как кажется, весьма близок к ней?

   - Не знаю... может быть, - уклончиво ответил Шадурский, нарочно прекратив дальнейший разговор ради пущего эффекту, и, внутренно довольный собою более, чем когда-либо, направился к своему креолу.

   Теперь цель его была почти достигнута, самолюбие начинало все более и более удовлетворяться - оно радовалось и ликовало, предчувствуя дальнейшее распространение желанного говора.

   Маша с каждым днем все глубже и сильнее привязывалась к князю. В этой первой и восторженной любви она забыла все остальное, даже ее старики стали для нее теперь как-то дальше и чужее. Боль укора сдавливала ее сердце при мимолетном воспоминании о колтовском домике; но так как новое чувство ее было слишком светло и радостно, то она старалась отгонять от себя эти воспоминания, утешаясь и баюкая себя надеждою, что скоро явится к ним замужнею женщиной и принесет с собой великую радость, которая вполне вознаградит всех троих за теперешнюю разлуку.

   Между тем, чем больше разрасталась ее любовь и чем больше проходило время, тем меньше князь говорил о скорой женитьбе и планах будущей жизни. Вскоре он замолк об этом совершенно, однако по-прежнему был нежен, предупредителен и ласков, показывался иногда на улице рядом с ее экипажем и в театральной ложе, а Маша, поглощенная наплывом своего нежного чувства, казалось, и сама позабыла про свадьбу. Для нее существовал только один идол, на которого она молилась; в каждой повести, в каждом романе, прочитанном ею, в лице героя постоянно рисовался он - прекрасный, возвышенный, храбрый и благородный, и не было той идеальной добродетели, не было того идеального качества, которых бы втайне она не приписала ему. Это была какая-то детски слепая любовь, слившаяся всею своей горячей глубиной с совсем ребяческой, беспечной веселостью, так что Маша необыкновенно стройно и гармонично казалась в одно и то же время и грациозно-прихотливым, наивно-милым ребенком и глубоко любящей женщиной.

   Если б меня спросил кто-либо: как, почему и за что, за какие качества, за какие достоинства нравственные, за какой поступок, наконец, полюбила так эта девушка молодого князя? - я бы, признаюсь, пришел в немалое затруднение касательно ответа столь категорического. Есть два рода любви - и любви совершенно искренней, хорошей и честной. Одна любит за что-нибудь и вследствие чего-нибудь, другая - ни за что и без всяких причин. Та любовь, которая зарождается вследствие сознания каких-либо нравственных достоинств человека, не выходит непосредственно из сердца; она первоначально логически складывается в умственном сознании и уже из головы сознательно переходит в чувство. Другая же зарождается непосредственно в сердце, без всякого вмешательства головы, которая начинает работать уже потом, изобретая всяческие достоинства и нравственные совершенства для избранного субъекта. Это именно "влеченье - род недуга", по меткому слову поэта. Но спросите вначале у этой последней любви: за что именно она любит? - и вы никогда не получите иного ответа, как только следующий: люблю за то, что любится. И это будет единственно искренний ответ, потому что подобная любовь сама себе цель и причина, сама себе оправдание. Это - любовь чисто физическая. Она - факт, и отрицать ее невозможно, как невозможно и отыскать логически правильных причин, за что и почему именно она любит. Такова была любовь Маши.

   Однажды князь заехал к ней часов около четырех дня и нашел ее очень грустною. Хотя она и старалась не высказывать этого, напуская на себя веселость, однако от его взгляда не скрылся тайно сосущий ее червяк. Расспросы, участие, настояния - ничто не помогло ему понять причину ее скрытой тревоги и грусти. Наконец, после неотвязных и долгих просьб с его стороны, Маша нехотя рассказала, в чем дело.

   Дело было в том, что она отправилась гулять одна, пешком, и, торопясь домой, в надежде застать у себя дожидающего князя, обогнала двух, по-видимому, весьма приличных молодых людей.

   - Ба, да это Мери! - сказал один другому. - Обрати, друг любезный, внимание на эту женщину: премилое создание - рекомендую!

   - Какая Мери? кто она? - откликнулся другой, идя с товарищем непосредственно вслед за нею.

   - Мери - содержанка молодого Шадурского.

   - Да?! а он уже разве обзавелся?

   - Как же, недели две уж есть.

   - А! стало быть, одною камелиею больше.

   - Надо полагать, так.

   - Гм... А должно быть, она оберет его вконец, как ты полагаешь?

   - Если не дура, так оберет, конечно, - c'est une profession, comme une autre*.

   ______________

   * Это такая же профессия, как всякая другая (фр.).

  

   - Eh bien, filons, je veux la voir*.

   ______________

   * Ну, хорошо, идем, я хочу ее видеть (фр.).

  

   И молодые люди, обогнав, в свою очередь, спешившую Машу, забежали несколько шагов вперед и бесцеремонно оборачивались на нее, оглядывая с ног до головы сквозь pince-nez*.

   ______________

   * Пенсне (фр.).

  

   Она слышала их разговор, во время которого кровь бросилась ей в голову, болезненно защемилось сердце стыдом и негодованием и всю ее кинуло в нервическую дрожь. Не будучи в состоянии совладать с собою и желая поскорей избавиться от назойливых лорнетов двух вполне приличных молодых людей, она прыгнула в сани первого встречного извозчика и поехала домой.

   - Как бы я желал знать, кто эти господа, чтобы вытянуть их хорошенько хлыстом по физиономии! - вскричал Шадурский, напуская на себя горячность благородного негодования.

   - Нет, они правы, мой друг! - возразила Маша, вскинув на него взор свой, необыкновенно оживленный в эту минуту волнением. - Что ж, разве ты не тратишься на меня? разве вся эта комната, все эти безделушки, наряды мои не стоили тебе денег? разве не правда все это?.. Я не хочу, чтобы ты тратился на меня больше. Слышишь ли - не хочу!.. Я не подумала об этом раньше, а словно вот ребенок принимала игрушки... Знаешь ли, когда человеку живется хорошо, так он и глаза на все закрывает, пока не разбудят его. И как мне это в голову не приходило? - тихо и стыдливо кручинилась она, припав на его плечо и опустя глаза свои в землю.

   - Очень сожалею, что теперь пришли такие глупости, - возразил Шадурский. - Я делал все это столько же и для себя, сколько для тебя, мой друг, и тут вовсе нечем так огорчаться.

   - Нет, есть чем! Они из моей любви сделали какую-то подлость, считают продажной...

   - Экие ведь люди какие есть на свете! - продолжала потом Маша, несколько поуспокоясь от своего волнения. - Все-то они сумеют загрязнить да оклеветать!.. Зачем все это? Ну, что им до нас? чем мы им жить мешаем? кому какое зло мы делаем нашей любовью? Нет-таки, нужно бросить грязью!.. И кто это старается, право?

   Бедная, верующая душа и не подозревала, что первый постарался тот, кого она почитала высшим своим идолом, кому отдала все свое сердце.

   - Однако все это пора кончить... До свиданья, Маша, скоро никто не посмеет говорить таким образом... Прощай - я еду к отцу, - заключил Шадурский, желая этими словами подать ей надежду на исполнение давно обещанной женитьбы и, стало быть, утешить ее, а в сущности чувствуя только потребность избавиться поскорее от неприятной сцены да от сознания своего двусмысленного нравственного положения после ее последних слов. Это был первый упрек совести, который на мгновение почувствовал он в отношении этой женщины.

   Но натура князя Владимира была такого свойства, что не принимала глубоко никаких впечатлений: на первом плане, как известно уже читателю, стояло в ней одно только всепожирающее самолюбие. Едучи домой, он уже размышлял не об этом невольном упреке, а о намерении Маши не принимать от него никаких трат на ее прихоти. Ему любовница нужна была не для сердца, а для света, поэтому она должна остаться такою, как была до последнего дня, то есть показываться в публике в качестве его любовницы. Он, в сущности даже остался очень доволен уличным разговором двух молодых людей: известность такого рода весьма льстила его самолюбию; не нравилось только мнение насчет того, что если Маша не промах, то оберет его совершенно, ибо этим мнением особа князя характеризовалась в некотором роде близорукой и бесхарактерной пешкой, - самолюбие вопияло.

   Однако хочешь не хочешь, а надо чем-нибудь покончить свое фальшивое положение относительно обещанной женитьбы. Князь наконец пришел к заключению, что далее нельзя уже тянуть такую канитель, и потому решил приступить, без откладываний в дальний ящик, к не совсем-то приятному объяснению с Машей.

   Остаток дня он употребил на обдумывание этого объяснения, которое надо было устроить как можно ловчее, дабы выйти из него полным джентльменом, сохранив к женщине свои настоящие отношения.

   На другой день он нарочно постарался не видеться с Машей и приехал к ней уже поздно вечером, приняв на себя крайне встревоженный, угрюмый и озабоченный вид.

   - Что с тобою нынче? - спросила удивленная девушка, когда на ее приветствие он только крепко-крепко пожал ей руку и, не сказав ни слова, как усталый, опустился в кресло.

   - Послушай, Мери, - вперил он в нее долгий, испытующий взгляд.

   Девушка чутко вытянула шею.

   - Ты всегда была откровенна со мною - стало быть, будешь и сегодня... Скажи мне, ты хочешь быть моей женою?

   - Ты это знаешь, - ответила Маша, недоумевая, какой смысл и значение имеет предложенный им вопрос, соединенный с таким экстраординарным вступлением.

   - Нет, ты отвечай мне положительно!.. Я этого требую.

   - Быть твоей женой... - проговорила девушка в каком-то мечтательно-светлом раздумье... - Да! Я была бы тогда счастливейшей женщиной, - подтвердила она с восторгом, на мгновение сверкнувшим в ее глазах.

   - А разве теперь ты несчастна? - неожиданно, нахмурясь, огорошил Шадурский.

   Такой внезапный вопрос несколько смутил ее. "Как? Неужели я несчастлива?" - внутренно спросила она самое себя. И эта мысль отозвалась в ней каким-то нехорошим укором.

   - Нет, нет!.. Счастлива, совсем счастлива! - воскликнула она в ответ и ему и самой себе в одно и то же время, влюбленно бросаясь ему на шею, словно бы хотела этим движением затушить сделанный внутренно самой себе упрек.

   - Так что ж?.. - ласково взял он ее за руки, стараясь говорить и глядеть задушевнее. - Послушай... Бога ради, будь же ты откровенней! Скажи, чего ты более хочешь: выйти за меня замуж или любить меня?

   - Но... послушай...

   - Одно из двух! - настойчиво перебил Шадурский. - Да или нет?

   Краска гордости выступила на лице девушки.

   - Я не понимаю, что ты говоришь, - произнесла она твердым голосом, - ведь вот теперь я не жена твоя... а кажется... умела любить.

   - И любишь?

   - Да, люблю! - честно и открыто вскинула она на него свои взоры.

   - Ты хорошая девушка, - грустно вздохнул Шадурский, наклоняя к себе ее голову. - Ну, а вот скажи-ка мне, любила ль бы ты меня и впредь, если б... вышли такие обстоятельства, если б я должен был отложить нашу свадьбу на неопределенный срок... на очень долгий срок, а может быть... и совсем не жениться на тебе. Тогда как?

   - Все-таки любила б, - отвечала Маша вполне просто и с ясным сознанием, что иначе и быть не может.

   - И для тебя не было бы оскорбительно имя моей любовницы, имя содержанки? - настойчиво допытывал князь, продолжая ее гладить по голове и играть мягкими кудрями.

   Маше вспомнилось вчерашнее уличное столкновение. Она подумала с минуту об этом вопросе и еще ближе, еще нежнее прижалась к Шадурскому.

   - Я знаю и люблю только тебя одного, а до других - какое нам дело! - с увлечением проговорила она.

   - И ты думаешь, что когда-нибудь не станешь каяться?

   - Ах, какой ты странный сегодня! - удивлялась Маша, пожав плечами. - Да в чем же мне каяться?.. Любила - ну, и довольно с меня!.. Ведь мы же счастливы... Не разлюби только... да нет! ты не такой, ты не разлюбишь!

   И она покрывала его поцелуями, с наслаждением любуясь правильными чертами этого красивого лица.

   Шадурский успокоился внутренно: тревоживший его вопрос был порешен благополучно. Теперь уже он принял на себя вид негодующий и огорченный, с которым объявил Маше, что свадьба их действительно должна быть отложена на неопределенный срок - до смерти отца, потому что тот и слышать не хочет об этой женитьбе, грозясь лишить его наследства в будущем, поддержки в настоящем и намерен, в случае надобности, просить высшую власть о формальном запрещении вступать ему в брак, несмотря на все усиленные просьбы и мольбы, которыми он, князь Владимир, целые сутки будто бы осаждал своих батюшку с матушкой. Одним словом, рассказанная им история, со многими частными подробностями, была сплетена очень ловко и изобличала в нем большие авторские и актерские способности.

   Маша верила и слушала его совершенно спокойно.

   Проводив его от себя, уже поздно вечером, девушка долго еще ходила взад и вперед по комнате. По сосредоточенному и мрачному выражению лица ее можно было предположить, что в этой голове бродят далеко не веселые думы, которые только теперь наедине одолели ею всецело. Главным укором вставал перед нею образ двух колтовских стариков, забытых, покинутых ею, но... чем дальше длилась разлука, тем невозможнее казалась мысль о свидании. Это часто случается с нами. Если мы чувствуем себя перед кем-либо виноватыми и, вместо того, чтобы сразу, скорее покончить дело, медлим личным свиданием, личным объяснением, то чем более будет проходить время, тем тяжелее начнет представляться минута этого свидания, которую мы, наконец, внутренно перед самими собой начинаем отдалять под всевозможными предлогами. Это, конечно, малодушие, но, к сожалению, оно свойственно чуть ли не большей половине рода человеческого.

   Маша долго раздумывала о предстоящем ей положении - официальной любовницы князя Шадурского. Краска стыда кидалась ей в лицо при этой мысли - она предчувствовала, что ей предстоит вынести еще много наглости и много бесцеремонных толков и сплетен от разных вполне приличных господчиков, но - она любила прежде всего и больше всего одного только князя Владимира, и потому все эти невеселые призраки в конце концов стушевывались перед ее светлым чувством.

   - Что ж с этим делать - теперь уже поздно, - решила она сама с собою и покорно склонилась перед своей участью.

  

   Петербургская jeunesse doree*, к которой сопричисляют себя и многие из наших vieux garcons**, делится в своих ловеласовских похождениях на две категории. Одну из них составляют "отшельники камелий", другую - поклонники балета. Впрочем, нельзя сказать, чтобы мужская половина этих двух категорий придерживалась слишком строгой исключительности: часто "отшельник камелий" становится почитателем какой-нибудь богини хореографического искусства, а балетоман - поклонником махровых цветов без запаху. Разнообразие здесь ничему не мешает; означенные же категории составляют, так сказать, только личные симпатии каждого: один отдает предпочтение цветам, другой - прелестным, посвященным искусству па и батманам, подобно тому, как один любит трюфели, другой - омары, из чего никак не следует, чтобы тот или другой стали отказываться от целого обеда, в который входят и те и другие снеди. А вот иное дело трюфели и омары, то есть самые снеди. Что касается прелестных ножек и махровых цветов, то можно сказать с достоверностью, что первые отнюдь не смешиваются с последними: они составляют свой собственный, особый, замкнутый мирок, в который допускаются одни лишь посвященные. Посвященным не может быть всякий, причисляющий себя к избранной jeunesse doree, - стоит только быть введенным туда кем-либо из прежде посвященных.

   ______________

   * Золотая молодежь (фр.).

   ** Старых холостяков (фр.).

  

   Каждая из более выдающихся корифеек-солисток непременно имеет "свою партию", своих поклонников, кои совершают для нее надлежащие идоложертвенные требы - и, боже мой, сколько озабоченности, сколько хлопот выказывают эти балетные факиры в критические минуты своего поклонения! А критическими минутами бывают обыкновенно эпохи перед бенефисом "предмета", или перед дебютом какой-нибудь новой соперницы, или же, наконец, просто так, ни с того, ни с сего, когда вдруг придет богатая фантазия поднести "предмету" драгоценный подарок либо лавровый венок со множеством великолепных букетов. Глядя то на серьезно-озабоченные, то на пылающие увлечением физиономии этих поклонников, слыша их горячие споры и сообщения "по секрету", с обыкновенно серьезным и важным видом, видя эту суетню, рыскание по городу от одного факира к другому, вы смело подумаете, что это люди, готовящиеся к совершению какого-нибудь государственного переворота, что миру угрожает какая-нибудь опасность или же готовится уж нечто до того великое и торжественное, что у вас не найдется даже и слов надлежащим образом изобразить это великое "нечто", - ничуть не бывало: поклонники заняты приуготовлением пышной овации на послезавтрашний спектакль своему хорошенькому идолу. Для них это дело вполне серьезное, дело первой и величайшей важности, пред которым - круглое ничто все остальные дела бренного мира сего. И добро бы юноши, а то ведь нет: сильную долю в этих казусах берут на себя дрожащие, облизывающиеся старцы, наши vieux garcons, наши расслабленные гамены...

   А в театре, в театре-то что делается! Боги!.. что это за треск и шум; что за добросовестное отбивание каблуков и ладоней! Взгляните вы на эти первые ряды партера, взгляните сзади - и вы узрите великолепные английские проборы рядом с великолепными и пространными лысинами, волосы всех родов и оттенков, от смоли воронова крыла до тощих седин снеговидных. Взгляните спереди и полюбуйтесь, с каким напряжением, с каким слюняво-сладострастным дрожанием устремлены эти огромные бинокли на одну известную точку - на соблазнительные ножки танцовщицы. Право, можно бы было подумать, что здесь собрался многоученый ареопаг астрономов, силящихся открыть и разглядеть новую планету.

   Картина, поистине, умилительная!

   Как в настоящее время у нас существуют муравьисты и петипатисты, а в последние дни начинают слагаться мадаевисты, так и в былые времена всегда существовали эти различные исты. Каждый сезон, даривший Петербургу новую танцовщицу, производил на свет и новых истов. Так у нас были "розатисты", "чериттисты", "ферраристы", "иеллисты", "эйслеристы" и т.д., и т.д. Все это были истинные и присяжные поклонники балета. Многих из них уже нет на свете, а многие еще и до наших дней, достигнув почти семидесятилетнего возраста, остаются неизменно верными своему "любительскому" призванию, которое составляет для них в некотором роде серьезную цель и задачу всей жизни.

   Этим-то вот господам известно все, что только мало-мальски может касаться балетного мира. Они посвящены во все закулисные тайны, им "ведоми и знаеми все пути и яругы", которыми нужно добираться до интимности с той или другой жрицею Терпсихоры; они извещаются о всевозможных закулисных интригах, в коих иногда и сами принимают косвенное участие; до них из первых рук доходят всевозможные сплетни, скандальчики и интрижки этого особого мирка. Со многими из жрецов и жриц вышеозначенной музы эти господа входят даже в духовное родство, идут к ним в кумовья, сватья и посаженные отцы, дабы закрепить узы своего авторитета в закулисном мире. Для этой же самой цели они у себя по временам и празднества устрояют, на которых блещут все habitues* балетного мира и которые отличаются совсем особенным, своеобразным характером.

   ______________

   * Завсегдатаи (фр.).

  

   Князь Желторецкий, познакомясь о mademoiselle Брав, тоже примкнул к этому миру, куда стремятся многие индивидуумы из нашей блистательной jeunesse doree, у которых еще не совсем прорвались карманы.

   В этот же самый мирок, совершенно отличный от мира присяжных махровых цветов, хотел и Владимир Шадурский ввести свою Машу, имя которой было англизировано в Мери ради вящего благозвучия.

   Они с Желторецким были явные приятели и даже на ты, стало быть, это являлось вовсе не трудным, тем более что сам Желторецкий сделал первый шаг, пригласив его "с барыней" приехать к себе на дачу, где, по прихоти своей Брав, он устраивал для нее катанье с гор и на коньках, а потом ужин с танцами.

   Маше не хотелось ехать. Ей так полюбилось свое одиночество, это отсутствие посторонних лиц, что положительно не хотелось расставаться с ним хотя бы не на долгое время. Кроме князя Владимира, она никого не желала ни знать, ни видеть, - чувство, хорошо знакомое всем любящим много и сильно. Она чувствовала, что будет всем чужая на этом вечере - и не ошиблась.

   Въезд на дачу ярко был освещен пылающими плошками. На дворе теснились кареты и ямские тройки. Из дома раздавалась музыка. В ярких окнах мелькали силуэты гостей.

   Маша вошла в большую, старинного покроя, залу с расписным потолком и египетскою мебелью времен консульства. Царица пикника встретила ее очень приветливо и повела к дамам, которые, напротив, оказали ей прием весьма холодный, так что бедная девушка и сама почувствовала холод какой-то во всех членах и томительную неловкость. Дамы бесцеремонно бросали косвенные взгляды на ее наряд; но наряд был вполне безукоризнен, чего нельзя было сказать про наряды этих дам, несмотря на всю их пышную роскошь, яркость, богатство и шикарность. Маша, от нечего делать, поневоле стала наблюдать собиравшееся общество.

   Тут были представители и петербургского спорта, и морского яхт-клуба, и шахматной игры (развлечение вполне элегантное), и клуба английского. Последние преимущественно были известны тем, что вели огромную игру на зеленом поле:

  

   И выигрывали,

   И отписывали

   Мелом.

  

   Более сказать про них нечего, так как дальнейшая биография их обществу неизвестна, а приятная наружность с самоуверенно-приятными манерами служит достаточно убедительным аргументом, чтобы их везде охотно принимали.

   В залу, между тем, время от времени входили вновь приезжающие гости; большая часть приглашенных являлась "с семейством" (разумей, с левой стороны): например, граф Алимов и с ним подруга холостых дней его, с нею сестрица или какая-нибудь кузина, еще не пристроенная. Иные появлялись с братцами, дядюшками и матушками, - представители великосветской златой юности необыкновенно мило и даже с нежной фамильярностью относились к этим братцам и дядюшкам своих дам. Они трепали их по плечу, с некоторыми были на ты, что необыкновенно льстило самолюбию братцев и дядюшек: "Вот мы, дескать, каковы! запанибрата с князьями-графами!" - и не отказывались от распития с ними бокала вина или стакана пуншу, к которому особенно оказывали пристрастие дядюшки. Словом, златая юность смотрела благосклонно на дядюшек с братцами, а братцы с дядюшками - благосклонно и даже иногда сквозь пальцы на златую юность. И все были довольны и счастливы.

   Братцы и дядюшки по большей части пребывали в области буфета и около зеленых столов, а серебряные аксельбанты, шитые венгерки и шармеровские фраки - около сестриц и племянниц.

   Терраса, спускавшаяся к широкому пруду, горела разноцветными фонарями; по углам катка пылали смоляные бочки, за купами близстоящих деревьев то и дело вспыхивали бенгальские огни и шарахались в морозную высь длиннохвостые ракеты, при звуках трубачей, гремевших в павильоне разные польки и марши. На катке раздавался визг и хохот. Золотая юность веселилась.

   - Ах, душка, что это вы говорите!.. Ай-ай, девицы, какой противный мужчинка!.. Ай, нет, страсти какие!.. Ай, нет, девицы, умираю!.. Это ужасть... до смерти просто смешит! - визжали дамы, перешептываясь по временам одна с другой и с громким хохотом наивничая в ответ на любезности своих кавалеров. В обществе этих дам слышался исключительно русский говор, ибо "по-французскому" они не разумеют, - совершенный контраст с махровыми цветами без запаху, где полновластно царит вульгарный жаргон Парижа да изредка немецкие фразы.

   Шадурский, боясь, чтобы кто не подумал, будто он чересчур нежный и даже ревнивый любовник, совершенно покинул свою Машу на произвол судьбы и хозяйки и избегал даже часто попадаться ей на глаза; а хозяйка слишком была занята, - во-первых, своим собственным удовольствием, во-вторых, многочисленными гостями и особенно гостьями, составлявшими ее прямое, родное ей общество, - так что Маша весь вечер почти была одна. Дамы как-то чуждались и не сходились с нею; она же сама, по робости и непривычке к такому большому обществу, тоже держалась как-то в сторонке. Грудь ее томило какое-то беспокойно-сосущее, тоскливое чувство, которое испытывает самолюбие человека, попавшего в чуждое ему общество, вдобавок еще считаемое им почему-то выше себя. В этих случаях один уже вид чужого веселья, при сознании своего полного одиночества наводит на душу тоску невыразимую. Она тщетно искала глазами Шадурского и не находила: князь заблагорассудил удалиться к одному из карточных столов, где потешался над некоим индивидуумом, из категории братцев, который числился прихлебателем в этом обществе и употреблялся на посылки, играя часто роль Гермеса в отношении сердец златой юности и героинь балета. Этот юноша с очень важным видом отдавал приказания оркестру, поил водкой кучеров и пивом музыкантов, подставлял стулья титулованным господчикам, провожая и указывая им дорогу, когда кому-нибудь из них заблагорассудилось выйти на террасу либо в другое место, и поправлял плохо горевшие фонарики - и все это с необыкновенным сознанием своего достоинства и близости к таким светлым особам.

   Маша, закутанная в теплую ангорскую шаль, стояла на террасе, когда к ней подошел расслабленной подагрической походкой один из старцев-гаменов, скрывавших под завитым паричком и нарумяненными щеками свой шестой десяток.

   - Что вы, милочка, стоите тут?.. Пойдемте, я вас покатаю, - предложил он бесцеремонно, по праву своего солидного возраста, взяв ее за талию и норовя поцеловать в щеку своими отвисло-мягкими губами.

   Маша, никак не ждавшая такого приема, быстро отшагнула от него в сторону и смерила старца холодным и строгим взглядом.

   Несколько дам, сгруппировавшихся на другом конце террасы, при виде этого маневра разразились бесцеремонно громким хохотом.

   Маша вспыхнула: она не могла понять - над нею или над старцем захохотали они.

   - Ох, какая гордая "мадам"! - запахнулся тот в свое богатое меховое пальто, отходя от Маши и направляясь на противоположный конец, к хохотавшей группе. - Вы, птички, будете подобрее ее, вы поцелуете старичка? а? не правда ли?

   - Поцелуем, дединька! поцелуем! - защебетали птички.

   - Я знал, что не откажетесь!.. Вы ведь любите старикашек...

   - Какой вы старикашка, дединька?.. Что это, душка, вы на себя сочиняете? Вы еще совсем молодой - вам все девицы скажут! Вы еще лучше иного молодого будете... Те - мальчишки, а вы - мужчина хоть куда!

   - Хе, хе?.. Н-да!.. Мы еще постоим за себя... постоим... Ну, кто же хочет целовать меня?

   - Я!.. я!.. я, дединька!.. Я!.. - завизжали все они в один голос, и дединька стал во порядку подходить к каждой из них и со всеми перецеловался в губы.

   - Спасибо, девочки, спасибо... merci, наградили, не обидели старичка! - говорил он расслабленным голосом, совсем размякнув, как булка в чаю, от этих молодых поцелуев.

   - Мы ведь, дединька, добрые, мы не гордые, мы не такие дикие - не то что другие, - затараторила одна из птичек этой группы.

   - Чтой-то, девицы, нынче иные какие недотроги становятся, просто ужасти! Не прикоснися к ним...

   - Ну, ну, ну, полно, полно... - уговаривал дединька, по незлопамятности своей уже позабывший "обиду" Маши, будучи вполне вознагражден за нее ее антагонистками.

   - Да нет, право, дединька, - перебила его шпилька, - мы уж и то сидим себе да думаем: зачем это к нам, к театральным, вдруг посторонние лезут?

   - Ну, кто же, кто же посторонний?.. разве я посторонний?

   - Да мы, душка, не про вас; вы - наш совсем, с нами в колыбельку, с нами и в могилку, вы - наш родной, дединька, а вот другие...

   - Да кто же другие?.. Все ведь свои, кажись...

   - Нет, уж есть; мы знаем, кто!.. И зачем это?.. Мало им, что ли, содержанок-то по городу? и знакомились бы себе!..

   Взрыв бурака, возвестившего начало фейерверка, прервал этот разговор, наполнив всю террасу визгом и писком неимоверным. Все общество из комнат повалило сюда. Маша увидела наконец Шадурского и бросилась к нему. Он стоял рядом с двумя фраками и весело разговаривал с ними.

   - Князь, сделайте честь, представьте нас, - заговорили фраки, как только она приблизилась. Шадурский назвал того и другого, прибавя, что оба - его хорошие приятели.

   Маша мельком взглянула на них и узнала в обоих тех самых вполне приличных молодых людей, которые так нахально лорнировали ее однажды на улице и выражали весьма нелестное для нее мнение как о "содержанке" Шадурского. В ней закипела наконец какая-то нервическая злость, которая так и подмывала ее высказаться.

   - Я вас несколько помню, господа, - начала она дрожащим от волнения голосом, - вы как-то раз очень много оглядывали меня на улице... Помните, князь, я вам тогда еще говорила... Я никак не ожидала, что вы - приятели его.

   - Tais-toi prist*, - осторожно дернул он ее за руку, с шепотом наклонясь к самому уху, а у самого все лицо передернуло от сильного неудовольствия.

   ______________

   * Молчи!.. Тсс!.. (фр.)

  

   Приятели ухмыльнулись, переглянулись и, как ни в чем не бывало, продолжали прежний веселый разговор с князем Шадурским, который, по-видимому, стал еще любезнее к своим собеседникам, желая сгладить впечатление Машиных слов: оба были сыновья весьма важных и чиновных сановников.

   За прудом, на поляне, загорелся фейерверк, приковав к себе общее внимание и взоры.

   Маша снова осталась одна.

   Сердце ее тоскливо щемило, грудь подымалась от волнения. Она слышала весь разговор птичек и особенно колкие замечания шпильки, которые вполне приняла на свой счет, - да к тому же еще дединька со своими мягкими губами, наконец, поведение Шадурского с двумя его приятелями после ее слов - все это произвело на нее слишком тяжелое, грустное впечатление. Она готова была заплакать. Внутренняя дрожь взбудораженных нервов так и подымала рыдания к горлу. Маша призывала всю силу воли, чтобы удержаться.

   "Зачем же он с таким негодованием хотел тогда дать им пощечину хлыстом, а теперь знает и... так любезно говорит с ними?.. Что же это значит?" - думала Маша, испытывая горькое чувство недоумения, которое всегда предшествует первому разочарованию. Ей сделались невыносимы и противны весь этот праздник, все эти самодовольные лица, все это веселье, треск ракет и звуки музыки - и захотелось прочь отсюда, бежать, уехать, как можно скорее, чтоб остаться одной - одной совершенно.

   - Друг мой, я совсем больна... Бога ради... увези меня... голубчик, отсюда: уедем... Я не могу... - робко шептала она, взяв Шадурского за руку и сдерживая слезы.

   Тот с неудовольствием и досадой повернул к ней голову.

   - Что это за капризы еще?.. С чего это?

   - Пожалей меня... бога ради... я так ослабла... я упаду сейчас... уедем.

   Он подал ей руку и поспешно увел с террасы. Через две-три минуты, когда все еще любовались разноцветными звездами римских свечей и бураков, от треска которых непривычные лошади храпели и бились на дворе, карета князя Шадурского выехала за ворота дачи.

  

   Несколько времени они ехали молча. Маша поминутно взглядывала на Шадурского, и в то время, как свет от редких фонарей, западая в каретное окошко, слабо освещал лицо ее соседа, она замечала, что лицо это было пасмурно, выражало досаду и неудовольствие.

   - Володя... ты сердишься? - тихо спросила она из своего уголочка.

   Князь не отвечал и сделал вид, будто не слыхал ее слов.

   Девушка наклонилась к нему, как бы желая разглядеть его черты - засмотреть в его взоры, и повторила вопрос свой.

   - Я терпеть не могу подобных штук, - сказал он с желчью в голосе, - это пошлые капризы, и больше ничего!

   - Нет, не капризы, милый! далеко не капризы, - горячо вступилась за себя девушка. - Если б ты знал, что я вытерпела, если б ты знал, как мне горько было!

   И она сквозь слезы рассказала ему все, что было с ней на террасе.

   Шадурский упорно молчал, ни одним звуком и движением не выразив участия к ее рассказу.

   - Бога ради, - заключила она, кротко припав к его плечу, - бога ради, не вывози ты меня на эти балы, не знакомь ты меня ни с кем!.. Зачем нам навязываться? Пусть их веселятся, а мне и с тобой хорошо; мне, кроме тебя, никого и ничего не надо. Ведь ты послушаешься меня? Да? не правда ли?

   Шадурский по-прежнему молчал и хмурился.

   - Володя, ты слышишь, что я тебе говорю? - взяла она его за руку после минутного молчания.

   Ответа не было. Маша с беспокойством бросила на него несколько взглядов. Такое молчание - отзыв на ее кроткую, полную любви исповедь - начинало становиться обидным, жестоким, оскорбительным. Она, затаив тяжелый вздох, робко и тихо отодвинулась в свой уголок и во всю дорогу уже не проронила ни одного слова. Слезы невольно потекли по ее щекам, и девушка спирала себе дыхание, закусывала губы, лишь бы не показать ему этих горьких слез. Ей не хотелось, чтобы он заметил их.

   Она чувствовала себя нехорошо. У нее в мыслях и в сердце с каждой минутой скапливалось все более и более горечи, а у него на душе было как-то скверно и досадно. Князь злился на Машу - и только на одну ее: он ждал, что появление ее в первый раз среди такого большого общества произведет хороший эффект, что она будет блистать, по крайней мере, наравне с mademoiselle Брав и затмит собою всех остальных женщин; а Маша, вместо того, как-то стушевывалась в течение всего вечера, как-то съежилась и умалилась морально в сравнении с самыми заурядными из героинь балета. В ней не было ни того шику, ни того несколько бесцеремонного лоску, который составляет принадлежность этих дам. Князь не понимал, что подобные натуры могут только сильно и честно любить, но не блистать. А для него-то именно и требовалось лишь это последнее, потому он и злился на безвинную виновницу оскорбления своему самолюбию и готов был наделать ей бездну мелких, колких неприятностей, но на первый раз удержался, в надежде скоро переработать ее на нужный ему лад - дескать, глупа и дика еще. Но, как бы то ни было, он испытывал первое разочарование в отношении своей любовницы.

   Равным образом и она впервые познакомилась с тем же самым чувством, только у Маши оно шло совсем из другого источника. Ей казалось странным, что князь, все-таки оказывавший ей до сих пор везде видимое уважение, решился повезти ее в такое общество, где она не была ограждена от пассажа с мягкогубым старичишкой. Еще страннее показалось то, что, узнав об этом пассаже и о тех грубых, аляповатых намеках, какие делала на ее счет шпилька, он не выразил ни удивления, ни негодования. "Что же все это значит? - думалось ей. - Или я, в самом деле, для него не более как просто содержанка? Неужели же и он - он-то за всю мою любовь платит мне таким презрением? Быть не может!"

   Князь молчал, и, стало быть, ничто не могло опровергнуть эти невеселые думы. Ей было больно, что тот, кого она почитала своим идолом и нравственным совершенством, так грубо, так апатично принял ее задушевную исповедь, ее оскорбление, - оскорбление, нанесенное женщине, которая думала, что она для него - любимая женщина. Хоть бы одно какое слово, один какой знак участия, утешения, - полнейшее ничего - и только!

   Он довез ее до дому, постоял, пока отворили подъезд, и, даже не кивнув ей головой, укатил к себе, чуть только наглухо захлопнулись за ней двери.

   С тех самых пор начался для обоих ряд постепенных разочарований, несмотря на которые одна все-таки любила крепко и горячо, а другой не расставался еще с надеждой переработать честную девушку в своего рода камелию, как того требовал идеал, созданный его самолюбием. Маша, однако, упорно отказывалась от дальнейших выездов в общество женщин нашей jeunesse doree, что каждый раз непременно бесило Шадурского. Она сделала для него одну уступку: согласилась принимать у себя его приятелей, когда того хотелось князю, не выключая даже и двух вполне приличных молодых людей, хотя внутренно ее весьма-таки коробило от их присутствия да и вообще от всего общества этих "приятелей", которые после нескольких бутылок за ужином либо за завтраком забывали, что перед ними находится женщина, а помнили только в лице Маши "содержанку" и потому далеко не церемонились в своих разговорах и выражениях.

   Таким образом дело тянулось около года. Наконец Маша положительно надоела Шадурскому, так что он только искал благовидного предлога, чтобы отделаться от нее окончательно.