Крестовский Всеволод Владимирович - Петербургские трущобы. Том 1.

е невозможно, - а многие из них, особенно же "сиделые", достигают необыкновенного искусства и тонкого понимания в этом условном, немом разговоре глазами, улыбкой и незаметными жестами. Началась обедня. Внизу было совершенно пусто: у стен ютился кое-кто из семей тюремной команды, да начальство на видном месте помещалось. Ждали к обедне графиню Долгово-Петровскую, на которую двое заключенных возлагали много упования.

   Эти заключенные были - Бероева и Фомушка-блаженный.

   Наконец, в начале "Херувимской" внизу закопошилось некое торопливое и тревожно-ожидательное движение в официальной среде. Церковный солдат почему-то счел нужным поправить коврик и передвинуть немного кресло, предназначавшееся для ее сиятельства, а начальство все косилось назад, на церковные двери, которые наконец торжественно растворились - и графиня Долгово-Петровская, отдав начальству, пошедшему ей навстречу, полный достоинства поклон, направилась к своему креслу и благочестиво положила три земных поклона.

  

   - Братцы! Не выдайте!.. Дайте доброе дело самому себе устроить! Все деньги, что есть при себе, на водку вам пожертвую, не выдавайте только! Не смейтесь! - шепотом обратился Фомушка-блаженный к окружающим товарищам.

   - На што тебе? - осведомились у него некоторые.

   - В том все мое спасение; на волю хотца! - объяснил им Фомушка. - Коли сиятельство спрашивать станет, скажите, по-товариству, что точно, мол, Христа ради юродивый.

   - А насчет магарыча не надуешь?

   - Избейте до смерти, коли покривлю! Избейте - и пальцем не шелохну!.. Человек я верный.

   - Ну, ладно, не выдадим, скажем, - согласились некоторые.

   - А ты, Касьянушка матушка, - ласкательно обратился он к безногому ежу, - размажь ей по писанию, при эфтом случае, как то-исть нас с тобой за правду божию судии неправедно покарали...

   - Смекаю! - шепнул ему старчик, догадливо кивнув головою.

   Фомушка самодовольно улыбнулся, хитростно подмигнул окружающим товарищам: глядите, мол, начинаю! - и, выбрав удобный момент, когда перед выходом с дарами замолкла среди всеобщей тишины "Херувимская", грузно бухнулся на колени с глубоко скорбным, тихим стоном и давай отбивать частые земные поклоны, сопровождая их бормотаньем вполголоса различных молитв и такими же вздохами.

   Арестанты едва удерживались от фырканий, взирая на эти "занятные" эволюции.

   Графиня обратила на него внимание и с удивлением повернула вверх на хоры свою голову.

   Фомушка истерически взвизгнул и, бия себя в перси кулачищем, с тихим рыданием простерся ниц, как будто в религиозном экстазе.

   Графиня продолжала смотреть. Начальство, заметив это, тотчас же засуетилось и отдало было приказ - немедленно убрать Фомушку из церкви, но благочестивая барыня милостиво остановила это усердное рвение и просила не тревожить столь теплой и глубокой молитвы.

   Желание ее, конечно, было исполнено.

   Фомушка меж тем до самого конца обедни время от времени продолжал выкидывать подобные коленца, и графиня каждый раз с удивлением обращала на него свои благочестивые взоры...

   Бероева же все время стояла, прислонясь к стене, так что снизу ее не было видно. Она вся погрузилась в какую-то унылую думу и, казалось, будто ожидала чего-то.

   - Ah, comme il est religieux, ce pauvre prisonnier, comme il pleure, comme il souffre!* - мыслит графиня. - Надо будет расспросить его, за что он страдает... Надо облегчить участь...

   ______________

   * Ах, как он религиозен, этот бедный заключенный, как он плачет, как он страдает! (фр.)

  

   И по окончании обедни она обратилась к начальству:

   - За что у вас содержится несчастный, который так тепло молился всю службу?

   - По подозрению в краже-с, ваше сиятельство...

   - Может ли это быть?.. Я решительно не хочу верить.

   - Так аттестован при отсылке к нам. Состоит под следствием вместе с сообщником своим - может быть, ваше сиятельство, изволили приметить - горбун безногий.

   - А, как же, как же - приметила!.. Так это, говорите вы, сообщник его... Но может ли это быть? Такая вера, такое умиление! Я желала бы видеть обоих.

   - Слушаем-с, ваше сиятельство.

   И к графине были приведены оба арестанта.

   Фомушка еще в ту самую минуту, как только сделали ему позыв к сердобольной филантропке, умудрился состроить юродственную рожу и предстал перед лицо ее сиятельства с выражением бесконечно глупой улыбки. Касьянчик, напротив того, выдерживал мину многострадательную и всескорбящую.

   - Гряди, жено благословленная, гряди, голубице, на чертово пепелище! - забормотал блаженный, улыбаясь и крестясь и в то же время издали крестя графиню.

   Последняя никак не ожидала такого пассажа и - не то испугалась, не то смутилась.

   - Как тебя зовут? - спрашивала она кротким вопросом.

   - Добродетель твоя многая, перед господом великая - царствие славы тебе уготовано, - продолжал крестить себя и ее блаженный, нимало не обратив внимания на вопрос графини.

   - Что ты такое говоришь, мой милый, не понимаю я, - заметила она, стараясь вслушаться в Фомушкино бормотанье.

   - Да воскреснет бог и расточатся врази его! - юродствовал меж тем блаженный со всевозможными ужимками. - Раба Анастасия - новый Юрусалим, узорешительница милосердия!.. Фомушка-дурак за тебя умолитель, царствия отца тебе упроситель... Живи сто годов, матка! Сто годов жирей, не хирей! Господь с тобою, алилуя ты наша, сиятельство ваше!.. сиятельство!..

   - Mais il est fou, ce malhereux!* - домекнулась графиня и обратилась с вопросом к Касьянчику: - Что он, - юродивый?

   ______________

   * Но он безумен, этот несчастный! (фр.).

  

   - Юродивенький, матушка, Христа ради юродивенький, - жалостно запищал убогий старчик.

   Графиня поглядела на Фомушку удивленным взглядом. Она была чересчур уж благочестива, так что злые языки титуловали ее даже "сиятельной ханжой", и очень любила посещать Москву с ее сорока сороками. Каждое такое посещение не обходилось без усердственных визитов к знаменитому Ивану Яковлевичу Корейше. Московский блаженный всегда отличал от прочих свою сиятельную гостью и, как говорят, постоянно давал ей знамения своего благоволения к ее особе: откусывая кусок просфоры, он влагал его в уста графини. Рассказывают также, будто для вящшего изъявления своего благоволения к графине он еще и не такие курьезы проделывал над нею. Чествуя Ивана Яковлевича, она, конечно, чествовала и других юродивых.

   - Как тебя зовут, мой милый? - повторила она прежний вопрос.

   - Дурачок, дурачок, матка! Дурачком зовут, Фомушкой. А у тебя утробу-то благостью вспучило, благостью, матка, а я за тебя умолитель, душа милосердная: Фомку-дурака любит господь, Фомушка - божий дурак, только в обиде от силы мирстей...

   - По господней заповеди, ваше сиятельство, - начал пояснять многострадательный Касьянчик, - яко же апостоли от эллины нечестивии гонения претерпевали, такожде и он, божий человек, за напраслину ныне крест несет на раменах... А только он неповинен: он - Христа ради юродивый, мухи, инже клопа ползучего николи не обидит, а не токмо что от человека татебно уворовать вещию! Ему коли и подаянье-то сотворят во имя спасителево, так он и то, дурачок, возьмет, да тут же на нищую братию разделит, а сам - ни-ни, то-ись ни полушечки себе не оставит...

   Фомушка во время этого монолога только улыбался наибессмысленнейшим образом, с беспрестанными поклонами, творил крестные знамения, осеняя таковыми же и графиню.

   - За что же вас взяли? За что вы терпите? - спросила Настасья Ильинишна.

   - По злобе людстей, вашие сиятельство! Зол человек оговор возвел, - пояснил ей Касьянчик и рассказал историю о том, как приказчик купца Толстопятова, имея на Фомушку злобу за то, что блаженненький уличений в гресех ему многажды творил, мимоходом взял, да и подсунул-де нам толстопятовский бумаженник, а сам туточко же и завопил: "Воры-де вы, хозяина мово обокрали!"

   - Тут нас и взяли, - продолжал он рассказывать, - воззрился я только к небеси, на церковку божию, воздыхнул и прегорестно залился слезами: "Господи испытание на веру нашу поселаеши - буди по восхотению твоему!" - И сдали нас в темницу, в темницу, матушка, вашие сиятельство!.. Охо-хошеньки!.. А какие мы воры? Мы в странныем-убогом житии подвизаемся, имя Христово славословим, а нас злоба-то людская вона в кои наряды нарядила.

   - Помилуй, матушка, заступись! - слезно взмолился он после короткой паузы, пригибая свою убогую голову к обрубкам ног. - Ты наша защита, аньял небесный ты наш!.. Одна только ты и можешь!.. Божий человек по век свой молитвенник за тебя будет, - продолжал он, указывая на улыбающегося Фомушку, - его молитва юродственная, что тимьян ко престолу взыдет... Защити, огради нас, государыня ты наша милосливая!

   Это скорбно-слезное воззвание вконец растрогало графиню: на ее ресницах показались даже слезы.

   Вынув из кармана изящную записную книжку, она отметила в ней имена двух арестантов с нумером их дела и приступила-к утешениям.

   - Будьте покойны, мои милые, будьте покойны!.. Я употреблю все усилия - сама поеду, стану просить...

   - Аньял ты телохранитель наш! - с чувством нагнул Касьянчик свою голову, изображая земной поклон, а Фомушка-блаженный, слегка подпрыгивая, вполголоса завыл: "Величит душа моя!"

   - Ваше сиятельство, это ведь выжига-с... одно притворство-с, - рискнул заметить ей кто-то из тюремного начальства.

   Графиня с неудовольствием воззрилась на возразившего.

   - Пожалуйста, оставьте при себе ваши замечания! - произнесла она явно недовольным тоном. - Я умею понимать людей и очень хорошо различаю правду и искренность.

   Начальство опешило и уже не дерзало больше соваться с замечаниями.

   - Ступайте теперь, мои милые, ступайте! - с кротким благодушием обратилась она меж тем к арестантам. - Я за вас буду ходатайствовать, надейтесь и молитесь... Прощайте!..

   Оба заключенника удалились. Касьянчик знаменовался крестным знамением и воссылал горе сокрушенные вздохи, а Фомушка глупо улыбался и еще глупее подпрыгивал.

   - Теперь я хочу к моим пройти: проводите меня, - изъявила желание графиня и направилась в женское отделение.

  

   - Надо молиться и работать, - назидала графиня почтительно стоявших вокруг ее арестанток, обращаясь ко всем вообще и ни к кому в особенности. - Бог создал нас всех затем, чтобы мы молились и трудились...

   - Надо быть, ты и трудишься-таки! - шепнула насчет графини одна арестантка своей соседке.

   - Что ты говоришь, моя милая? - спросила графиня.

   - Я, ваше сиятельство, к тому это, что истину-правду господню рассуждать вы изволите, - смиренно ответила ей хитрая арестантка.

   - Хорошо, моя милая, похвально, что ты чувствуешь, - одобрила графиня, - вам надо более, чем кому-либо, молиться, поститься и трудиться, - продолжала она, - потому что постом, трудом и молитвою усердною вы хотя частию можете искупить перед господом ваши заблуждения, грехи и преступления ваши. Старайтесь исправиться и принимайте со смирением свою кару. Не ропщите на начальство: строптивым бог противится - вы это знаете?..

   - Знаем, ваше сиятельство.

   - Ну, то-то... В часы досуга занимайтесь не разговорами соблазнительными, а чтением душеспасительных книжек и христианским размышлением, - слышите?

   - Слышим, ваше сиятельство.

   - Ну, то-то. Хорошо вам тут жить? Всем ли вы довольны?

   - Хорошо жить, ваше сиятельство, и всем даже очинно много довольны.

   - Это похвально; неудовольствие даже и грех было бы заявлять в вашем положении, да и не на что: мы все, что только можем, с охотой делаем для вас и вашей пользы. Ну, прощайте, мои милые! Очень рада видеть вас. Молитесь же, трудитесь и старайтесь раскаяться и исправиться. Прощайте!

   В эту минуту к графине, которая осталась довольна собою и своим поучением, робко и смущенно подступила Бероева.

   - Что тебе надо, моя милая, о чем ты? - матерински обратилась к ней графиня.

   - Выслушайте и защитите меня! - тихо вымолвила арестантка, глотая подступившие слезы.

   - Я готова, моя милая, изложи мне свое дело. Ты кто такая? Как зовут тебя?

   - Юлия Бероева.

   - Бероева... - протянула, прищурясь на нее, филантропка. - Что-то знакомое имя... помнится, как будто слыхала я... Ну, так что же, моя милая, в чем твое дело?

   Юлия Николаевна кратко рассказала ей свое дело и внезапный арест ее мужа.

   - Ну, так что же, собственно, нужно тебе?

   - Нужно мне... вашей защиты! Мой муж невинен - клянусь вам - невинен!.. Ради моих детей несчастных, умоляю вас, войдите в это дело!.. Облегчите ему хоть немного его участь! Вы это можете - вашу просьбу примут во внимание, господь вам заплатит за нас.

   Эти слова каким-то тихим воплем вырывались из наболевшей и надорванной души. Графиня слушала и в затруднительной нерешительности пережевывала губами. Она считала княгиню Татьяну Львовну Шадурскую в числе своих добрых знакомых и уже раньше кое-что слышала от нее о деле молодого князя.

   - Моя милая, - начала она тем самым тоном, каким за минуту читала назидательные поучения о труде и молитве, - моя милая, что касается твоего мужа, то я ничего не могу тут сделать. Я вообще этих... идей не люблю. Я знаю, к чему ведут все эти идеи, поэтому никак не могу просить за него.

   - Но он невинен! Они сами это знают! Его напрасно взяли! - стремительным порывом прервала ее Бероева.

   - Хм... Какие, мой друг, несообразности говоришь ты! - с укором покачала головой графиня. - Если они знают, что он действительно невинен, так зачем же стали бы его держать-то там? Что ты это сказала?! Опомнись! О ком ты это говоришь?.. Ай-ай, ой-ой! Нехорошо, нехорошо, моя милая!.. Как это ты, не подумавши, решаешься говорить такие вещи! Напрасно! - верно уж не "напрасно". Да и притом в твоем собственном деле ты не совсем-то правду сказала мне.

   - Как не совсем-то правду?! - вспыхнула Бероева.

   - Так. Я ведь знаю немножко твое дело - слыхала про него. Нехорошее, очень-очень нехорошее дело! - недовольным тоном продолжала филантропка. - Ты употребляешь даже клевету - это уж совсем не по-христиански... Я знаю лично молодого князя Шадурского: это благородный молодой человек. Я знаю его: он неспособен на такой низкий поступок, он тут был только несчастной и невинной жертвой.

   Графиня сделала два-три шага и снова обернулась к Бероевой.

   - Впрочем, если ты считаешь себя правою и если ты права в самом деле, то суд ведь наш справедлив и беспристрастен: он, конечно, оправдает тебя, и тогда я первая, как христианка, порадуюсь за тебя, а теперь, моя милая, советую тебе трудиться и раскаяться. Лучше молись-ка, чтоб бог простил тебя и направил на путь истинный! А по делу твоему трудно что-либо сделать, трудно, моя милая.

   - Да, потому что это князь Шадурский, потому что это барин! - с горечью и желчью вырвалось горячее слово из сердца арестантки. - А будь плебей на его месте, так ваше сиятельство, быть может, горячее приняли бы мое дело к сердцу. Благодарю вас - мне больше не нужно вашей помощи.

   Графиня остановилась, как кипятком ошпаренная таким несправедливым подозрением, и измерила Бероеву строгим взглядом.

   - Ты дерака и непочтительна! Ты забываешься! - сухо и тихо отчеканила она каждое слово и, повернувшись, с достоинством вышла из камеры.

   - В темную! - строго шепнуло приставнице тюремное начальство, почтительно следуя за графиней.

   Дрожащую от гнева арестантку отвели в узкий, тесный и совсем темный карцер, который в женском отделении тюрьмы служит исправительным наказанием. Сидя на голом, холодном полу, Бероева переживала целую бурю нравственных ощущений. Тут было и отчаяние на судьбу, и злоба с укоризнами и презрением к самой себе за то малодушие, которое дозволило ей увлечься нелепою надеждою. Она чувствовала себя кроваво оскорбленной и сознавала, что сама же вызвала это оскорбление. "Поделом, поделом! Так тебе и нужно! - злобно шептала она в раздражении и нервически ломая себе руки. - Не унижайся, не проси! Умей терпеть свое горе, умей презирать их! Разве ты еще недостаточно узнала их! Разве ты не знаешь, на что они все способны? О, как я глубоко их всех ненавижу! Какой стыд, какое унижение! Зачем я это сделала, зачем я обратилась к ней?!" И она в каком-то истерически-изумленном состоянии без единой капли слез, но с одним только нервно-судорожным перерывчатым смехом, злобно и укоризненно издевалась над собою, продолжая ломать свои руки, но так, что только пальцы хрустели, и злобно-суровыми, как буря, глазами зловеще смотрела в темноту своего карцера.

   К вечеру ее выпустили оттуда.

  

   Вскоре после посещения филантропки судьба некоторых заключенных изменилась, и прежде всего, конечно, изменилась она для Фомушки с Касьянчиком. Графиня Долгово-Петровская решилась ходатайствовать за "божьих людей". Дело о бумажнике купца Толстопятова за отводом единственного свидетеля - приказчика - должно было и без того предаться воле божьей, с оставлением "в сильном подозрении" обвиняемых. Поэтому, когда подоспели ходатайства графини, то, в уважение этой почтенной особы, и порешили, не мешкая, чтобы дело двух нищих, за недостатком законного числа свидетелей, улик и собственного их добровольного сознания - прекратить, освободи обвиняемых от дальнейшего суда и следствия и предоставя их на попечение ходатайницы. Ходатайница тотчас же поместила обоих в богадельню - "пускай, мол, живут себе на воле, с миром и любовью, да за меня, грешную, бога молят".

   - Вот, брат, тебе и манер мой! - сказал блаженный на прощанье Гречке. - Расчухал теперь, в чем она штука-то? Стало быть, и поучайся, человече, како люди мыслете сие орудовать следует! Ныне, значит, отпущаеши, владыко, раба твоего с миром.

   - Так-с, это точно "отпущаеши", - перебил его Гречка, снедаемый тайной завистью, - да только кабы на волю, а то под надзор в богадельню!.. Выходит, тех же щей да пожиже влей.

   - Эвона что!.. Хватил, брат! Мимо Сидора да в стену, - с ироническим подсмеиваньем возразил блаженный. - В богадельне-то живучи, никакой воли не нужно: ходи себе со двора, куда хочешь и к кому хочешь, и запрету тебе на это не полагается. А мы еще, авось, промеж хрестьянами сердобольными какую ни на есть роденьку названную подыщем, в братья или в дядья возведем! Ну и, значит, отпустят нас совсем, как водится, на сродственное попечение; таким-то манером и богадельне-матушке скажем "адье!" и заживем по-прежнему, по-раздольному. Понял?

   - Н-да... теперича понял...

   - Вот те и "тех же щей да пожиже влей"!.. - подхватил торжествующий Фомушка. - Там-то хоть и жидель, да все ж не арестантским серякам чета: а ты, милый человек, пока что и серяков похлебай, а на воле, бог даст, встренемся, так уж селяночкой угощу, - московскою!

   - А хочешь, опять засажу в тюряху? Как пить дам - засажу! В сей же секунд в секретную упрячут? - с задорливо-вызывающей угрозой прищурился на него Гречка, разудало, руки в боки, отступив на два шага от блаженного.

   - Чего ж ты мне это пить-то дашь? Ну, давай! Чего ты мне дать-то можешь? - харахорясь и ершась, передразнил тот его голос и манеру.

   - Чего? - мерно приблизился Гречка к самому уху Фомушки и таинственно понизил голос. - А вот чего! Не вспомнишь ли ты, приятельский мой друг, как мы с тобою в Сухаревке на Морденку умысел держали, да как ты голову ему на рукомойник советовал? Ась? Ведь щенок-то у меня занапрасно тут томится, - добавил он насчет Вересова, - а по-настоящему-то, по-божескому, это бы не его, а твое место должно быть!

   Фомушка побледнел и заморгал лупоглазыми бельмами.

   - Тс... Нишни, нишни! - замахал он на него своей лапищей и тотчас же оправился. - Э! Зубы заговариваешь! - мотнул он головой, самоуверенно улыбаясь. - Николи ты этого не сделаешь, потому - подлость, и уговор же опять был на то. Что, неправильно разве?

   На губах Гречки в свою очередь появилась улыбка самодовольная.

   - То-то! Знаешь, пес, на какую штуку взять меня! - сказал он. - В самую центру попал... Значит, теперича, друг, прощай! Ну, а... хоша оно и противно помалости, одначе ж поцелуемся на расставаньи, для тово, ежели встренемся, чтобы опять благоприятелями сойтися.

   И они простились до нового свиданья - где бог приведет или где потемная ночка укажет.

   Следователь раздумался над последним показанием Гречки, в котором он, делая чистосердечное сознание, выпутывал из своего дела Ивана Вересова. Оба подсудимые сидели хотя и на одном и том же "татебном" отделении, но в разных камерах; значит, трудно было предположить о какой-либо стачке между ними; затем последнее показание Гречки во всех подробностях совпадало с показанием Вересова, подтверждая его вполне и безусловно; наконец нравственное убеждение следователя заставляло его видеть в Гречке, с первого до последнего взгляда, только опытного "травленого волка", у которого в последнем лишь признании зазвучала человечески-искренняя струнка, а в Вересове, напротив того, с самого начала и до конца решительно все изобличало хорошего, честного и неповинного человека, запутанного в дело случайно, посредством стечения несчастно сгруппировавшихся для него фактов и обстоятельств. Это-то нравственное убеждение и заставило следователя, взвесив беспристрастно все эти данные, выпустить Вересова на поруки. Он вызвал к себе Морденку.

   Старый ростовщик явился по первой же повестке; он как-то еще больше осунулся и осуровел за все это время и вошел к следователю тихой, осторожной походкой, с угрюмой недоверчивостью озираясь по сторонам, словно бы тут сидели все личные и притом жестокие враги.

   - Вот что, почтеннейший, - начал ему следователь, - вы изъявили подозрение в злом умысле против себя на вашего приемного сына.

   - Изъявил и изъявляю, - утвердил Морденко своим старчески-глухим, безжизненным голосом.

   - Но это, видите ли, оказывается совсем несправедливо: ваш приемный сын тут вовсе не участвовал.

   Морденко медленно, однако удивленно поднял свои брови и уставился на следователя совиными круглыми очками.

   - А почему вы это так изволите полагать? - медленно же и недоверчиво отнесся он к приставу.

   - А вот дайте прочту вам эти бумаги, так сами увидите, - ответил тот, подвигая к старику первое показание Вересова и последнее Гречки.

   - Нет, уж позвольте... я лучше сам... я сам прочту...

   - Как вам угодно. По мне, пожалуй, и сами.

   Старик сухой и дрожащей от волнения рукою взял бумагу, протер очки и, сморщив седые брови, с трудом стал разбирать написанное.

   - Что ж это такое?.. Я в толк не возьму, - с недоверчивым недоумением отнесся он к следователю, прочтя оба показания.

   - То, что вы напрасно подозреваете Вересова, - сказал тот.

   Старик сомнительно покачал головою.

   - Нет, не напрасно, - сухо и отрывисто пробурчал он в ответ.

   - Не напрасно?.. Но на чем же вы основываете ваше убеждение? Или все еще по-прежнему на ясновидении каком-то?

   - На ясновидении, - решительно подтвердил Морденко, - господь вседержитель через ясновидение ниспослал мне это откровение среди сна полунощного.

   "Эге, да ты, батюшка, видно, и в самом деле тово... тронувшись", - подумал следователь, оглядывая старика тем пытливо-любопытным взглядом, каким обыкновенно смотрим мы впервой на сумасшедшего человека. Морденко тоже глядел на него с абсолютным спокойствием и уверенностью своими неподвижными глазами.

   - Ввести сюда арестанта Гречку! - распорядился следователь, который для этого случая нарочно выписал его из Тюремного замка.

   Вошла знакомая фигура и как-то смущенно вздрогнула, увидя совсем внезапно старика Морденку.

   Иногда случается, что самые закоренелые убийцы не могут равнодушно выносить вид трупа убитого ими или внезапной, неожиданной встречи с человеком, на жизнь которого было сделано ими неудачное покушение.

   Гречка на минуту смутился, обугрюмился и потупил в землю глаза. Морденко, напротив, пожирал его взорами, в которых отсвечивало и любопытство и злоба к этому человеку, и даже легкий страх при виде того, который чуть было не отправил его к праотцам.

   "Боже мой, боже мой! - угрюмо мыслил старик в эту минуту. - Убей он меня тогда - и вся моя мысль, вся моя надежда, все тяжкие усилия и кровавые труды целой жизни - все бы это прахом пошло недоконченное, недовершенное... Вот он, промысел-то! Вот он, перст-то божий невидимый!.. Господь помогает мне, господь не покинул раба своего..."

   - Ну, любезный, - обратился пристав к арестанту, - расскажи-ка теперь вот им все дело по истине, как намедни мне рассказывал.

   Гречка поморщился да брови нахмурил и затруднительно почесал в затылке.

   - Нет, уж слобоните, ваше благородие!

   - Почему так?

   - Не могу, - с трудом проговорил Гречка.

   - Почему не можешь?

   - Да как же этта... Вы - совсем другое дело, а тут... Нет, не могу, ваше благородие!

   - Ну, полно кобяниться-то! Не к чему, право же, не к чему!

   - Претит мне это, словно бы жжет оно как-то... Больно уж зазорно выходит, ваше благородие, да и незачем. Не травите уж человека понапрасну, оставьте это дело! - взволнованно сказал Гречка.

   - Да вот, вишь ты, старик-то у нас не хочет верить, что Вересов тут ни в чем не причастен, - объяснил ему пристав, - все говорит, что он злой умысел вместе с тобой держал на него. Может, как от тебя самого услышит, так поверит, авось. Вот зачем оно нужно.

   Гречка крепко подумал с минуту, как будто решаясь на что-то, и все время упорно смотрел в землю.

   - Н-да-а, этта... статья иная, - процедил он сквозь зубы и, быстро встряхнув головою, сказал - словно очнулся. - Извольте, я готов, ваше благородие!

   И он рассказал Морденке все дело, по-прежнему не путая настоящих соучастников, но зато не упуская и малейших подробностей насчет того, как выслеживал он старика от самой церкви до ворот его дома, как подслушал в двух-трех шагах разговор его с сыном, как встретился с тем внизу на лестнице, затем - весь дальнейший ход дела и все побуждения да расчеты свои, которые заставили его впутать в уголовщину "неповинную душу".

   Морденко слушал, то подымая, то опуская свои брови и с каждой минутой становясь все внимательней к этому новому для него рассказу. По всему заметно было, что на его душу он производит сильное и какое-то странное впечатление.

   - Видишь ли ты, старый человек, что я скажу тебе! - обратился уже непосредственно к нему Гречка, одушевленный своим рассказом и впервые заглянув прямо в глаза Морденки, отчего тот сразу смущенно потупился: взгляд у арестанта на эту минуту был недобрый какой-то. - Видишь ли ты, - говорил он, - мыслил я сам в себе, что ты человек есть, что кровь да сердце взбунтуются в тебе по родному детищу: болит ведь оно, это детище, не токмо что у человека, а почитай и у собаки кажинной - и та ведь, как ни будь голодна, а своего щенка жрать не станет. А ты сожрал: под уголовную единоутробу свою подвел. А я думал, ты дело потушишь. Нехороший ты, брат, человек, и оченно жаль мне, что не удалось тогда пристукнуть тебя на месте!

   Морденко заежился на своем месте и часто заморгал глазами; ему сделалось очень неловко от жестких слов арестанта, которого следователь остановил в дальнейшем монологе на ту же самую тему.

   - Да что, ваше благородие, коли петь песню, так петь до конца! - махнул рукою Гречка, и по окончании рассказа был уведен из камеры.

   После его ухода Морденко почти неподвижно остался на своем стуле и сквозь свои совиные очки глядел куда-то в сторону, как будто, кроме него, никого тут не было.

   - Ну, что ж вы теперь на это скажете, почтеннейший? - как бы разбудил его пристав.

   - Ничего, - отрицательно мотнул головой Морденко.

   - Кажется, ясно ведь?.. А впрочем, и я еще постараюсь побольше несколько разъяснить вам. Присядьте-ка сюда поближе!

   Пристав привел ему все те факты и соображения, которые могли служить в пользу невиновности Вересова. Старик слушал так же молча и так же внимательно - время от времени шевеля бровями своего черство-неподвижного лица.

   - Так сын мой, стало быть, невинен? - раздумчиво спросил он после того, как следователь истощил все доводы.

   - Я полагаю - так.

   - Хм... Жаль, - произнес он в том же раздумьи.

   - Чего жаль? - изумился пристав.

   - Жаль, что он не тово... не вместе... - пояснил Морденко.

   - Как жаль?.. Да вы должны быть рады!

   - Я рад, - сухо подтвердил Морденко, по-прежнему глядя куда-то в сторону.

   - Не понимаю, - пожал тот плечами.

   - Я рад, - точно так же и тем же самым тоном повторил старик.

   - А я его выпускаю на поруки, - объявил пристав.

   - Зачем?

   - Затем, что ненадобно его даром в тюрьме держать.

   - Хм... Как хотите, выпускайте, пожалуй.

   - А вы желаете взять его на свое поручительство? - спросил следователь.

   - Я?! - поднял Морденко изумленные взоры. - Я не желаю.

   - Да ведь вы сами же видите, что он невинен?

   - Вижу.

   - Так почему же не хотите поручиться? Ведь вы, между нами говоря, отец ему.

   - Отец, - бесстрастно подтвердил Морденко. - А ручаться не желаю. Человек и за себя-то, поистине, поручиться на всяк час не может, так как же я за другого-то стану?..

   Он думал про себя: "Взять на поруки - значит, при себе его держать, кормить, одевать, да еще отвечать за его поведение... Да это бы еще ничего - кормить-то, а главное, - теперь он с разным народом в тюрьме сидел, верно вконец развратился... Если тогда был невинен, то теперь убьет, пожалуй... И мое дело, вся надежда жизни моей пропала тогда... Все же он - барская кровь... барская... Нет, уж лучше господь с ним и совсем! Пускай его как знает, так и делает, а я сторона!.. Я - сторона".

   И старик, в ответ на свою тайную мысль, замахал руками, будто отстраняя от своего лица какое-то привидение.

   - А видеть его хотите?.. Он здесь ведь, у меня, - предложил ему следователь.

   Морденко подумал, поколебался немного и отрывисто ответил:

   - Не хочу.

   И откланялся следователю, боясь в тайне, чтобы не встретиться как-нибудь с Гречкой или, что ему еще хуже казалось, с сыном.

   - Господин Морденко убедился, кажется, что вы невинны, но отказался взять на поруки, - объявил пристав Ивану Вересову, когда тот был приведен к нему. - Если хотите выйти из тюрьмы, ищите себе поручителя.

   Арестант вскинул на него радостно-благодарный взор и молча поклонился.

  

   Но недолга была радость Вересова. Где и как найти ему поручителя? Да и кто захочет брать на свою шею такую обузу? Вересов очень хорошо знал, что масса нашего общества весьма склонна смотреть с дурным предубеждением на человека, сидевшего в тюрьме, не разбирая - виновен ли он или невинен; одно слово - в тюрьме был, - и баста! - этого уже довольно для составления известного приговора. Да и, кроме того, ему решительно не к кому было обратиться. Теперь он начинал чувствовать себя одиноким более чем когда-либо, более чем в тюрьме: там у него была хоть одна крепкая, надежная душа человеческая, был честный друг и товарищ - Рамзя, - а на воле что ему оставалось?

   И все ж таки, хоть и бессознательно, а почему-то хотелось на волю...

   Грустно сидел он в арестантском ящике, называемом тюремным фургоном, который имеет назначение возить заключенных из тюрьмы и обратно, на следствия, суд и к экзекуции. Против него помещался Гречка, а о-бок с ними еще два арестанта.

   - Ну, малец, ты меня прости, что я маленько тово... поприпер тебя, - откровенно обратился он к Вересову, - я же зато и выпутал, а ты не гневися. Что ж делать! Так уж случилось: линия!..

   - Я не сержусь... Господь с тобою, - кротко и просто ответил Вересов.

   - Ну, и спасибо! На нашего брата ведь что сердись, что не сердись. Сердит да не силен, говорится, так знаешь - чему брат? А по мне, хоть и силен, все равно наплевать!.. А ты, друг, лучше вот что скажи: тебя на поруки отпущают?

   - Да, на поруки.

   - А батько-то, слышно, отказался!

   Вересову не хотелось распространяться насчет отца, и поэтому в ответ он только коротко кивнул головою.

   - Ну, значит, надо нанять поручителя, - заметил Гречка.

   - Как это нанять? - спросил его Вересов.

   - Ах ты, простота-простецкая!.. Обнаковенно как! - подсмехнулся тот. - Как завсегда промеж нас творится, - за деньги.

   - Да где ж его взять-то? Я никого не знаю.

   - А зачем тебе и знать? Этого вовсе не требуется. Дай полтину в зубы приставнику либо подчаску - он тебе всю эту штуку мигом и обварганит.

   - Да коли поручитель-то меня не знает? - возразил Вересов.

   - Да и не к чему ему знать. Это уж такая ихняя прахтика; с того только и хлеб жуют.

   - Да ведь много, пожалуй, заплатить придется.

   - Фью! - презрительно свистнул Гречка, махнув рукою. - За три цалковых кого хошь возьмет, хоть самого Ланцова,* а не то - сам Ванька Каин из гроба восстань - и от того не откажется.

   ______________

   * Известный арестант, многократный убийца.

  

   - Нет, уж видно, в тюрьме придется досиживать! - вздохнул Вересов после грустного раздумья.

   - Зачем в тюрьме?! - изумленно спросил его Гречка. - Аль уж она, сударушка, так полюбилась тебе?

   - Где полюбиться! Денег нет, - признался Вересов.

   - Эвона!.. Только-то и всего!.. Деньги отыщем! Деньги - дело нажитое, - утешил Гречка. - Да хоть я, пожалуй, дам тебе! Три с полтиной - куда ни шло! Больше не проси, потому, - не дам: больно жирно будет, а три-то могу - значит, только чтоб на выкуп хватило.

   Вересов поглядел на него с немалым недоумением. Его изумлял этот порыв великодушия в человеке, который принес ему столько зла и несчастий. Но к таким порывам иногда весьма бывают склонны непосредственные и - что казалось бы очень странным - глубоко и грубо испорченные натуры. В злодее цивилизованном и утонченном несравненно труднее отыскать признаки сердца и совести, чем в злодее грубом, простом и необразованном. Первый часто совсем теряет эти нравственные свойства, тогда как второй более бывает способен сохранить искру чего-то человеческого под грубой корой разврата и преступления. В непосредственном человеке чаще пробуждается и непосредственное человеческое чувство. Таковы, по крайней мере, выводы из тех фактов, которые мне лично доводилось наблюдать в людях этого рода. И понятно, почему оно так бывает: простой, непосредственный человек делается жертвой преступления по большей части из трояких побуждений: либо это несчастная, психиатрически-врожденная наклонность, либо негаданный-недуманный прежде страстный порыв, либо же, наконец, экономические и социальные условия жизни и быта. Эти последние, к несчастию, служат наиболее частой, почти общей, характеристической причиной преступлений для задавленного, бедного и необразованного класса. Стало быть, если гнет да голод заставляют человека становиться преступным, то, по удалении той или другой причины, он бывает более чем цивилизованный, утонченный негодяй, способен к порывистым возвратам хорошего человеческого чувства. Что же касается до негодяев цивилизованных, то читатель в течение нашего длинного рассказа, вероятно, мог уже уяснить себе, какие именно пружины чаще всего являются тут двигателем преступлений. Да и самый характер-то преступления тут уж совсем иной, противоположный нищете и голоду.

   Дело клонилось к вечеру, и на татебном отделении не ждали экстренных посещений какого-либо начальства. Поэтому камеры не были замкнуты, и арестанты свободно могли переходить из одной в другую, в гости к товарищам - посидеть да покалякать час-другой, до вечерней поверки. Осип Гречка явился в камеру, где содержался Вересов, и направился прямо к нему.

   - Вот тебе три с полтиной! Считай, верно ли? - сказал он, подавая три истертые бумажки вместе с крупными медяками.

   Вересов стоял в замешательстве: ему не хотелось принять деньги, напоминавшие что-то вроде подаянья.

   - Да ну, бери же, что ль! Не жгутся! - грубо сунул тот ему в руку.

   - Да что ж ты мне это... Христа ради, что ли, - тихо возразил он смущенным голосом.

   - Зачем Христа ради! - по товариществу! - объяснил Гречка. - Сочтемся как-нибудь! Разбогатеешь - отдашь, а не отдашь - так и сам, не спросясь, возьму темной ночью, да еще с процентой. Так ли, ребята?

   - Так-то так, - согласился Жиган, - да только - что ж это у тебя шальные деньги, что ли?

   - Шальные не шальные, а даром нажитые: в трынку опомнясь выстукал.

   - Верно шальные, что непутно кидаешь, - продолжал Дрожин, - лучше бы плепорцию угощения на товариство выставил.

   - Ну, уж путно ль, непутно ль - про то наше знатье! - оборвал его Гречка. - Это я мальцу взаймы: поруку ему надо нанять.

   - А, ну, это статья иная!.. А только все ж, надо полагать, деньги это у тебя, брат, фармазонские.

   - Какие? - недоверчиво прищурился Гречка на Жигана.

   - Фармазонские.

   - Это что ж такое значит?

   - А ты и не знал? - поддразнил его Дрожин. - Эх, вы!.. А еще матерыми ворами-убивцами туда же похваляются!

   - Не слыхали, - неохотно и отчасти смущенно сознался Гре