Крестовский Всеволод Владимирович - Петербургские трущобы. Том 1.

gn="justify">   Читатель знает уже (из рассказа нашего про тот вечер, когда впервые познакомили его с Машей), какого рода ультиматум предложил ей Шадурский, намереваясь отправиться на пикник к Берте. Вероятно, также не забыто и то гнетущее впечатление, которое произвели на эту девушку его жесткие слова и насмешки над ее искренним чувством.

   Поведение его с нею в последнее время показывало ясно, что он идет к прямому разрыву. Маша видела это, с каждым днем убеждаясь все более и более в близости этого разрыва, в полном исчезновении любви со стороны князя и, несмотря на всю осязательную очевидность фактов, старалась обмануть сама себя, отыскивая для него всевозможные оправдания его поступков с нею и нарочно закрывая глаза, чтобы не так страшна казалась та пропасть, над которой стояла она.

  

   Лампа начинала тускнеть, а Маша часа полтора спустя по уходе князя уже не плакала, а только по временам надрывисто вздыхала судорожно-глубоким вздохом, как дышится всегда после тяжелых слез, долго надсаживавших грудь. Теперь ей поневоле было уже ясно, что князь ее не любит, но не подозревала она только одного, что он никогда не любил ее. Маша обвиняла сама себя в том, что он утратил к ней чувство, терялась в догадках - отчего бы это могло так случиться, искала причин, выдумывала даже эти причины, которые после некоторого размышления оказывались вполне несостоятельными и даже несуществующими, кроме одной, вполне действительной, настоящей: зачем она, по его настоянию, не сделалась полной камелией.

   Ей было страшно решиться на такую жертву, страшно и больно махнуть рукою на все заветное, доброе и честное, что сызмалетства жило в ее сердце, отказаться от сознания честно любящей женщины и ради одной прихоти человека сделаться записной куртизанкой, вступить в их общество, быть соучастницей этих блистательно-цинических оргий, на каждом шагу подвергая себя зависти, сплетням, клеветам, унижениям и интригам своих новых товарок и бесцеремонным оскорблениям своего человеческого достоинства, которые безнаказанно мог бы нанести ей каждый наглец, непременный член этих кутежей и оргий, приятель того избранного общества мужчин, что вращаются среди подобных женщин.

   И вот теперь, во время долгой, бессонной ночи, когда множество подобных дум перебродило в ее голове, когда сердце ясно говорило ей, что, несмотря на все оскорбления, нанесенные ее чувству любимым ею человеком, она все еще любит его, Маша почти готова была согласиться на эту последнюю и самую тяжелую для нее жертву, лишь бы удержать за собою его привязанность. Ей надо было только знать, любит ли он ее хоть насколько-нибудь. Если любит, так вернется - и тогда первым словом услышит ее полное и покорное согласие на все его прихотливые требования; а если не любит, если не вернется - тогда... Маше страшно было подумать об этом; она всей душой, всем существом своим желала верить, что не все еще кончено между ними, и нетерпеливо ждала его приезда.

   Целые трое суток, не делая шагу из своей квартиры, провела она словно в каком-то чаду, с часу на час ожидая возвращения князя. Каждый стук подъезжавшего экипажа, каждые шаги на лестнице заставляли ее чутко вздрагивать, с тревожным замиранием сердца бросаться к окну, от окна в прихожую, к двери - и все напрасно. Теперь ей уже захотелось увидеть хоть кого-нибудь из посещавших ее приятелей Шадурского, чтобы расспросить их, узнать, что с ним сделалось, но и из этих господ, как нарочно, ни один не заехал к ней в это время.

   Маша наконец села к своему письменному столику и начала писать к нему письмо, умоляя пожалеть ее и возвратиться; но, не дописав даже до половины, положила перо и задумалась.

   "Нет, не надо!.. Пожалуй, подумает, что навязываюсь, - подсказал ей внутренний голос женского самолюбия. - Не надо!.. Уж если не любит, так никакие письма не заставят вернуться... не к чему унижаться!"

   И разорванный в клочки листок почтовой бумаги полетел под стол, в плетеную корзинку.

   Прошло еще три мучительных дня - о Шадурском ни слуху, ни духу. Машу взяла тоска и одурь страшная. Нигде и ни в чем утешения, ниоткуда участия. Мысль о том, чтобы обратиться к "тетушке" фон Шпильце, ей и в голову не могла прийти, потому что в течение того времени, которое Маша прожила с Шадурским, она приобрела настолько опытности, чтобы не сомневаться в значении той роли, которую приняла на себя генеральша, знакомя ее с князем; тем более, что и этот последний признался однажды в своем обмане, когда девушка при каком-то разговоре назвала Амалию Потаповну его теткой. Прирожденный аристократизм князя Шадурского возмутился при одной только мысли о родстве черт знает с кем, когда в том миновала практическая надобность.

   - Ты, пожалуйста, не вздумай еще при ком-нибудь сказать это, - остановил он Машу, - она столько же мне родня, сколько мой сапог доводится братцем этой лампе.

   - Как... значит, вы меня обманывали? - в недоумении воскликнула Маша.

   - Значит.

   - Но... как же это так!..

   - Очень просто; отчего же немножко и не обмануть хорошенькую девочку, если она нравится, если мы ее даже любим? - объяснил Шадурский, смягчая своею лаской ту неприятную и горькую пилюлю, которую должна была проглотить девушка при столь неожиданном открытии. И вслед за тем, шутя и лаская, он рассказал ей всю историю этого "невинного" обмана.

   Маше, как женщине, и притом женщине любящей беззаветно, без размышлений, не пришло и в голову ни малейшего упрека, какой она могла бы сделать своему любовнику за его невинную шутку. Она даже вполне оправдала его в силу совершенно особой женской логики, - оправдала потому, что любила и была убеждена, что и его побудила на такой поступок тоже одна только любовь. Но в силу той же самой женской логики все затаенное негодование и горечь она перенесла сполна и непосредственно на свою мнимую тетушку, к которой еще и прежде никак не могла победить в себе безотчетно антипатичного чувства.

   Теперь она ее презирала, испытывая при одной мысли об этой тетушке то нервическое ощущение, которое возбуждает прикосновение к холодной и скользкой лягушке. С отчаяния она надумала ехать в Колтовскую, выплакать перед стариками все свое горе, покаяться и жить с ними вместе, по-старому, в тишине да в безызвестности. Как надумано, так и сделано. Не медля ни минуты, надела она салоп, взяла извозчика и поехала. Это действительно был единственный исход из ее тяжелого нравственного состояния, последняя надежда, облегчение своего горя.

   Пока извозчик-ванька усердствовал, погоняя свою лошадку, Маше все казалось, будто едет он необыкновенно тихо; она досадовала и торопила его, потому что самой хотелось не ехать, а лететь скорее в Колтовскую. Вот и знакомая улица, и родной домик с мезонином виднеется. У Маши как-то болезненно заныло в груди. В каждом прохожем ей чудился сосед или знакомый - и как-то совестно было ей глядеть этим встречным в глаза, словно стыдилась чего. Ей все казалось, что каждый непременно узнает ее, а Маше очень не хотелось, чтобы ее узнавал кто-либо, и потому, только еще подъезжая к Колтовской, она поторопилась опустить на лицо свой вуаль.

   С замиранием сердца переступила она за порог калитки, огляделась: ни кур, ни утят, ни Валетки не видать во дворе, и конура собачья полуразрушена, - как будто и признаков нет прежнего домовитого хозяйства. Что же это значит все?

   Еще с большей тревогой в душе ступила она на деревянное крылечко и постучалась у двери. Из комнаты доносились до нее гитарные аккорды, и чей-то сиплый бас громко выкрикнул:

   - Entrez!*

   ______________

   * Войдите! (фр.)

  

   Маша вошла в комнату и не узнала скромного и чистенького обиталища своих стариков. Там, где прежде на окнах стояли герани и кактусы с китайскою розою, ныне помещаются пустые полуштофы, косушки и пивные бутылки; белых кисейных занавесок и следа нет; пол захаркан, засыпан табачною золою и давным-давно уже не мыт; вместо веселого, звонкого щебетанья канареек раздается сиплый романс под аккомпанемент гитары:

  

   И ты, что в горести напрасно

   На бога ропщешь, человек!

   Воззри, сколь жизнь ведешь ужасно!

   Он к Иову из тучи рек.

   "Не уезжай, не уезжай, голубчик мой!"

  

   Нету также и стариков: вместо них поселился какой-то новый обитатель, который, с гитарою в руках, лежит на диване - офицерская шинель в рукава поверх рубашки, длинные белобрысые усы, красное и одутловатое рыло, а в голове, очевидно, изрядное количество винных паров, о чем свидетельствует стоящий рядом на столе полуштоф и кислая капуста в тарелке.

   Маша отшатнулась и стояла, словно пришибленная своим недоумением, не зная, что и подумать обо всем увиденном ею. Офицерская шинель при ее появлении вскочила с дивана, изобразила наиприятнейшую улыбку, расшаркалась туфлями и прилично запахнулась.

   - М-медам! - произнес хриплый бас, налегая особенно на букву е, вероятно, ради пущего шику. - Же сюи шарме!*. Чему обязан счастием зреть...

   ______________

   * Я очарован! (фр.)

  

   - Я хотела видеть Поветиных... Петра Семеныча с Пелагеей Васильевной, - несмело сказала Маша, едва оправляясь от первого впечатления.

   - Я за них!.. Я за них, налицо, м-медам! Или, может быть, медемуазель? Позвольте честь иметь рекомендоваться: ихний племянник, отставной капитан Закурдайло, по рождению - благородный человек, по убеждениям - киник. Прошу садиться! - говорил он, продолжая шаркать и поминутно запахиваясь.

   - Вы... племянник? - едва могла выговорить изумленная Маша.

   - Так точно-с; ву заве резон!* А вас, кажется, это удивляет? Такова была сила обстоятельств и законное наследие: у меня есть права и акты.

   ______________

   * Вы правы! (фр.)

  

   Последние слова капитана зловещим предчувствием кольнули сердце девушки.

   - Где же они... старики-то? - спросила она, желая и в то же время боясь предложить этот вопрос, в ожидании рокового ответа.

   - Тетенька моя, Пелагея Васильевна, волею божьею помре, а дяденька, Петр Семеныч, находится в Обуховской больнице в отделении умалишенных.

   Известие это до того поразило Машу, что она, с помутившимися глазами, в изнеможении опустилась на первый попавшийся стул.

   - Вы, смею предполагать, не воспитанница ли ихняя? - вопросил капитан, раскуривая трубку.

   Маша не в силах была отвечать и только утвердительно кивнула головой.

   - Так-с... слыхал... слыхал... Стало быть, чувствуете потерю? Это делает вам честь. Не забывай отца твоего и матерь твою, даже если бы ты сидел между принцами. Таково мое правило. Не прикажете ли закусить чем бог послал? Нет? Ну, так я один закушу, с вашего позволения, - заключил капитан, глотая рюмку водки.

   - Расскажите... что это... как все это случилось? - обратилась к нему девушка, чувствуя в эту минуту полное сиротство.

   - Очень просто: все люди смертны. Я - человек, значит - я смертен. Так говорит философ. Все, что я знаю - ничего не знаю. Наслышан же от соседей таким образом: после отъезда воспитанницы, то есть вас, медмуазель, тетенька Пелагея Васильевна (царство небесное!) впала в тоску; жаловалась, что желает вас видеть, и не знает, где вы обретаетесь и совсем забыли ее. Даже была сна и аппетита лишившись, заболела вскоре горячкою и отошла в предел всевышнего. Так повествуют наши хроники. Дяденька же, Петр Семеныч, после такого пассажа с тетенькиной стороны предался пагубной страсти насчет крепительного напитка и лишился умственных способностей. Вызывали наследников. Я на ту пору, прочтя извещение "Сенатских ведомостей" о вызове наследников и находясь временно в Санкт-Петербурге, предъявил свои права, так как я довожусь тетеньке родным племянником по мужской линии, - и, по наведении достодолжных справок, был введен в пользование. Вот и весь мой анекдот в том заключается.

   - Где же она похоронена? - спросила Маша, с трудом глотая подкатывавшие к горлу рыдания.

   - Места погребения с точностью указать не могу, но наслышан, что на кладбище Смоленския богоматери. Впрочем, человеку после смерти все равно, где бы ни был погребен он. А вот вам, медам, не угодно ли купить у меня кое-какие остатки мебели? - продолжал Закурдайло, указывая на стол, диван и два-три убогие стула. - Я все сбываю понемногу, потому, говорю вам, я - киник. Меня и в полку все киником звали - и я горжусь. Это все вещи, и потому - излишнее; как человек, я только обязан удовлетворять мои физические потребности, а это все, - заключил он, кивнув глазами на мебель, - это все - комфорт и суета. Я помышляю так, чтобы мне в монахи идти. Как вы полагаете?

   - Вы говорите, старик в Обуховской?.. Его можно там видеть? - сказала Маша, подымаясь с места.

   - Хоть сию минуту; на это, кажется, запрету там не полагается, - расшаркался Закурдайло и, когда Маша ступила за порог, в прихожую, остановил ее благородно-просительным жестом руки.

   - Я не прошу взаймы, потому что не имею привычки отдавать, - начал он с достоинством, - но, м-медам! Отъявленному пьянице и негодяю капитану Закурдайле на выпивку!.. На выпивку пожалуйте нечто! Нечто на выпивку!

   Маша опустила руку в карман и подала ему рублевую бумажку.

   Капитан снова запахнулся и стал расшаркиваться.

   - Же сюи шарме!.. Же сюи аншанте де вотр бонте, м-медам!* и непременно поцеловал бы вашу ручку, если бы вам не скверно было протянуть ее такой ска-атине, как ваш покорнейший слуга. Адью, медам, адью! Ж-же ву занпри!**

   ______________

   * Я очарован!.. Я восхищен вашей добротой, сударыня! (фр.)

   ** Прощайте, сударыня, прощайте! К вашим услугам! (фр.)

  

   И капитан любезно захлопнул за нею двери.

   - В Обуховскую больницу, - сказала Маша извозчику, не помня себя от щемящего горя и рыданий.

  

   Каждому петербуржцу очень хорошо знакомо по наружности длинное здание на Фонтанке, близ Обухова моста - здание в совершенно бесцветном, казенном стиле, с фронтоном, на котором в высоком слоге изображено: "Градская обуховская больница", вместо "городская", что, без сомнения, составляло бы слог обыкновенный, тривиальный.

   Если вы войдете в эту градскую больницу с ее главного подъезда, то, пройдя шагов двадцать по площадке сеней, очутитесь в поперечном коридоре, перед дверью, где прибита доска с надписью: "XIV отделение". Для человека, который, не будучи знаком с назначением этого отделения, переступил бы за порог ведущей в него двери, неожиданно предстало бы, в иную пору, очень грустное зрелище. Первое, что могло бы неприятно поразить его, - это отчаянные крики ужаса и страдания, корчи и борьба человека, подставленного коротко остриженной, а иногда и совсем бритою головою под холодные струи душа, имеющие назначение освежать его больную голову. Он рвется, мечется под сильными руками трех-четырех служителей и наконец, изнеможенный, покоряется своей участи.

   Вид страдания, каково бы оно ни было, неотразимо действует на каждого болезненно-грустным впечатлением; но грустнее всего и обиднее всего для нравственного и разумного достоинства человеческого - это вид умалишенного и его страданий. Грустнее всего то, что, несмотря на всю тяжесть впечатления, вы порою не удержитесь от самой неожиданной и вполне невольной улыбки.

   Старуха Поветина умерла от тоски. Когда так нежданно и быстро разлучили ее с Машей, когда эта последняя совершенно потерялась у нее из виду, так что та совсем уже не знала, ни где она, ни что с нею, бедная старуха не выдержала такого испытания и упала духом. Любящая и привязчивая душа ее не сжилась с этим сиротством, затосковала, захирела, и - вскоре одной незначительной простуды было совершенно достаточно, чтобы Пелагея Васильевна, обессиленная уже своим моральным горем и каждодневною скрытою тоскою, отправилась к праотцам, в болотистую почву Смоленского кладбища.

   Горе и сиротство старухи были вполне равносильны и для ее мужа. Но со смертью ее тяжелый груз этой печали удесятерился. Поветин остался круглым бобылем и, как известно уже читателю, запил весьма нешуточным образом. За нетрезвость и бесполезность его выгнали со службы - старик сошел с ума.

   И вот в одно утро очутился он в ванне, под холодной струей воды, принял эту купель посвящения, которая неукоснительно встречает каждого грядущего в дом умалишенных; затем облекли его в больничный халат серого сукна, на ноги надели шлепанцы-туфли и впустили в длинный, довольно широкий, но полутемный коридор, по одной стороне которого идет ряд дверей с окошечками от отдельных нумеров. В одном из них ему указали железную кровать под тощим и довольно грязноватым байковым одеялом и сказали, что это его место и что здесь он может спать. Старик очень любезно поклонился и не прекословил.

   - Скажите, пожалуйста, ведь это здесь родильный дом, не так ли? - отнесся он тотчас же к своему сотоварищу по нумеру, который, сидя на кровати перед маленьким столиком, писал какие-то бумаги.

   - Здесь-то? - отозвался с необыкновенной важностью и достоинством сотоварищ, тоже весьма уже пожилой человек. - Нет, здесь отделение умалишенных, сумасшедший дом, а не родильный.

   - Это неправда, это не может быть, я знаю наверное, что здесь родят; с тем меня и привезли сюда, - оспорил Поветин.

   - Что-о? - строго поднялся с места сотоварищ. - Ты осмелился опровергать меня? Ты знаешь ли, кто я таков и какой сан на мне? Я - император! Император Петр Первый, великий преобразователь России, посажен сюда хитростию и происками бунтовщиков-изменников. Кланяйся мне! я доверяю тебе мою тайну - пойдем!

   И он, всемилостивейше взяв Поветина под руку, повел его из нумера в длинный коридор, где ходили на свободе человек до двадцати больных. Каких только звуков и голосов не было слышно в этом коридоре!

   - Ку-ка-реку-у! - кричит один несчастный, сидя на корточках и воображая собою курицу, которая испорчена злыми людьми и потому поет петухом.

   - La mia letizia!* - раздавалось на противоположном конце, мешаясь с декламацией оды "Бог" Державина.

   ______________

   * Моя радость! (ит.)

  

   - Аксеновский паде, подержи, по-дер-жи на уме! - убеждал пустое пространство четвертый субъект, помешавшийся в роковой момент своей жизни, когда нежданно-негаданно застал свою жену с ее любовником.

   - Пой акафист мне, пой! - настаивал пятый, тщедушный человек, приставая к угрюмому дьякону.

   - Зачем акафист? Я тебе матку-репку спою, - мрачно ответствовал помешанный дьякон.

   - Нет, ты мне акафист споешь! Стойте! - взял он за руки Поветина с императором. - Ангелы и архангелы мои, Варахиил и Михаил! казните его, каналью! жупелом, жупелом его хорошенько!

   - Ну, что же, разве это не сумасшедший дом? - очень рассудительно и, по-видимому, совершенно здраво обратился к Поветину император. - Этот несчастный воображает, будто он бог... И я обречен томиться между ними!..

   - Да, бог; вы правы! А и устал же я сегодня, господа! ух, как устал - моченьки нету! - сказал, руки в боки, тщедушный.

   - Отчего же вы устали? - благодушно отнесся к нему император, как здравомыслящий к помешанному, и толкнул при этом слегка Поветина: дескать, слушай, слушай, какую дичь понесет!

   - А как вы думаете? в нынешнюю ночь дважды смахал на небо и к обеду - как видите, вернулся! а к вечеру опять-таки - фить! - ответил тщедушный, взмахнув рукою кверху.

   - А далеко это до неба?

   - Да, порядочный-таки конец! Прямым путем, по столбовой дороге - сорок пять, а в объезд, пожалуй, верст семьдесят будет.

   - Зачем же вы так часто катаетесь?

   - Да ведь нельзя же: администрация! Я в переписке с Авраамом; знаю, что там пружина в замке испортилась, а он мне депешу не шлет; ну, я и поехал! Моли меня, человече, о чем хочешь - все тебе дам, все исполню! - прибавил он, вдруг обратясь к Поветину.

   - Да вот... скоро срок мне... на сносях хожу - родить скоро надо, - кланялся Петр Семенович, - так уж нельзя ли, чтобы девочку родить, девочку Машу...

   - Этого не могу; не в законах природы, и ты сумасшедший! - серьезно, подумав с минуту, ответил тщедушный. - Для этого я создал женщину, Еву; а вот росту тебе прибавить - вершка четыре или пять - изволь! Это могу хоть сию минуту.

   - Ты опять кощунствуешь?! - укоризненно подошел к тщедушному молодой человек очень симпатичной наружности. - Мир создал не ты. Этот мир, эта природа, звезды, солнце, луна, все эти моря и горы, деревья и цветы - ведь все это так хорошо, - говорил он, одушевляясь и постепенно приходя в больший и больший экстаз, - все это так прекрасно, что не могло быть создано грубою рукою мужчины. Мир создала женщина, прекрасная, чудная женщина. Только рукою женщины и могло все это так создаться... Она - моя богиня, я в нее влюблен, я ей поклоняюсь... Я - секретарь создания... Вот вам, люди, завет моей богини: не ешьте мясного, не носите кожаного, потому всякий последний червячок жить хочет; убить его мы не имеем права. У нас есть мед, коренья и плоды. Любите мою богиню, обожайте ее!

   В эту минуту тщедушный, оскорбясь пропагандой, которая шла вразрез с пунктом его помешательства, влепил сильную и звонкую пощечину секретарю создания. Пошла потасовка. Два служителя, мирно игравшие доселе в шашки, вскочили со скамейки и бросились к дерущимся. Тотчас же появились на помощь к ним еще трое, с холщовой сумасшедшей рубашкой, кожаными рукавицами и ножными браслетами.

   Через минуту оба бойца были уже лишены возможности продолжать поединок: руки тщедушного человека мигом упрятались в длинные рукава рубашки, а руки секретаря создания очутились в толстейших кожаных нарукавниках, которые, словно хомут, надевались на шею и плечи и стягивались на пояснице крепчайшими ремнями. Секретарь создания в минуты бешеной экзальтации становился необыкновенно силен, так что рубашка оказывалась для него мерою недействительною, ибо прочные швы ее трещали на нем, как опорки. Когда оба увидели себя в невозможности продолжать побоище, то ярость тщедушного обратилась на себя самого: он упал навзничь и стал колотиться затылком об пол, а секретарь, воспользовавшись как-то минутой оплошности сторожей, вырвался из их рук и, кинувшись на своего противника, принялся пинать ногами. В минуту на том и другом очутились ножные браслеты, с которыми они могли только стоять, но уж никак не ходить, почему оба были унесены в темную комнату, обитую мягким войлоком, и пристегнуты ремнями к железным кольцам.

   Вся эта сцена и энергическая расправа произвели столь сильное впечатление на старика Поветина, что он не на шутку перепугался и трусливо побежал в свой нумер, откуда уже боялся выходить. И эта боязнь осталась у него постоянною. Он уже и носу не показывал в общий коридор, трепетал при одном виде служителей и с утра до ночи, сидя на своей кровати, перебирал пеленки и распашонки, заготовленные еще покойницею Пелагеей Васильевной в ожидании будущего сына или дочери. Старику не препятствовали захватить эти вещи с собою в больницу, да он бы и не расстался с ними, так как они служили для него теперь единственным развлечением, предохраняя от мучительной тоски. Помешательство его было тихое, кроткое и заключалось в том, что он перебирал, раскладывал, гладил, развешивал и гладил, развешивал и вновь складывал свои ребячьи принадлежности, ожидая скорого разрешения себя от бремени. Он сладко мечтал о том дне, когда родит на свет девочку Машу, уверял всех, что ходит уже на сносях и чувствует, как ребенок играет у него в животе.

   Сумасшедшие весьма основательно улыбались на эту идею и, по большей части с искренним сожалением, находили его помешанным.

   Маша со слезами бросилась к нему на шею.

   Врач, специально заведующий отделением умалишенных, ждал благодетельных последствий для больного от этой встречи.

   Но Поветин не узнал свою приемную дочку.

   - Ах, наконец-то мне вас привели!.. Ведь вы акушерка? - застенчиво обратился он к девушке.

   - Папочка, голубчик, ведь я - Маша! Маша! неужели вы меня не узнаете? - рыдала та, стараясь заставить его поглядеть на себя.

   - Маша?.. Нет, ведь это я еще должен сперва родить Машу; вы потрудитесь освидетельствовать меня, - убеждал Поветин.

   - Да вы помните, как мы жили с вами в Колтовской - вы, я и Пелагея Васильевна - мама моя?

   - В Колтовской?.. Пелагея Васильевна? Цыпушка? Да, да, помню... как не помнить?.. Пелагея-то Васильевна - тю-тю! И Маша, дочка наша - тоже тю-тю... Утки в воду, комарики ко дну!.. Вот, стало быть, я и должен родить себе Машу снова. Да, это так!.. У меня пеленки, у вас распашонки; калоши распрекрасные хороши, сапоги для ноги, - новеньки сосновеньки, березовые; а Пелагея Васильевна тю-тю!..

   - Да ведь я не умерла, меня только увезли от вас... Помните генеральшу-то?.. Она и увезла, - говорила Маша, стараясь дать его памяти и сознанию все нити воспоминания о прошлом.

   - Увезла?.. - повторил Поветин. - Ну, вот то-то и есть! Поставил бы тире, да чернил нет на пере!.. Увезла да похоронила, и кончен бал, кончен бал, кончен!

   Тоскливо глядела Маша на эти мутные глаза, в которых, несмотря на всю кротость и мягкость их выражения, не светилось никакой определенной, сознательной мысли, на всю его жалкую, болезненную и коротко остриженную фигурку, и долго еще старалась она привести его хоть в минутное сознание, но все было напрасно: старик мешался в мыслях и словах, копошился в своем узле и настоятельно просил освидетельствовать его.

   - Нет, не удалось, - со вздохом проговорил доктор, безнадежно пожав плечами, и эти слова каким-то тупым отчаянием повеяли на Машу: до этой минуты она все еще ждала и надеялась; теперь ей оставалось только навещать безумного да приносить ему чаю и булку.

   Пришибленная чувством этого отчаяния, вышла она из больницы с мучительными угрызениями совести: ей все казалось, что виновата во всем случившемся единственно только она одна, - зачем было оставлять стариков, забыть их, не видеться с ними? И эти угрызения слишком уж тяжело легли на ее душу.

  

   Маша занемогла. Обстоятельства последних дней сокрушили ее и морально и физически. На третьи или на четвертые сутки болезни она услышала у дверей своей квартиры весьма бесцеремонный звонок и через минуту столь же бесцеремонные и вполне незнакомые ей голоса. Кто-то и зачем-то желал ее видеть, а горничная отбояривалась, как могла, не хотела допустить пришедших до барыни.

   Маша позвала ее звонком, узнать в чем дело. Горничная замялась и не находила удовлетворительного ответа, боясь обеспокоить больную неприятным известием.

   - Позвольте-с войти, - постучались в эту минуту в дверь будуара, - девушка ваша впущать не желают.

   - Кто там?

   - Мы-с... надо будет счетец один подписать; дело коммерческое. Из княжеской конторы к вашей милости присланы, от их сиятельства-с.

   Одного имени князя было уже совершенно достаточно, чтобы Маша с нетерпеливою поспешностью накинула на себя пеньюар и через силу вышла к дожидавшимся. Ей так сердечно хотелось узнать хоть что-нибудь про все еще любимого человека, услышать хоть какую бы то ни было весть про него, которая сменила бы ей собой эту томительную неизвестность.

   В гостиной стояли мебельщик, бакалейщик и приказчик от хозяина, помесячно отпускавшего для Маши экипаж. Дело было в том, что Хлебонасущенский, устраивавший "для метрессы их сиятельства аппартамент" и забиравший все нужное напрокат, выплачивал поставщикам деньги ежемесячно из конторы Шадурских. За два месяца до разрыва князя с Машей практический человек пронюхал, что фонды ее сильно падают у Шадурского, и потому позадержал платеж поставщикам, прося их пообождать до следующего срока. А как пришел этот следующий срок, так и отправил их всех к Маше: "Там де получите, а князь больше за нее не плательщик".

   - И более ничего не говорили вам про него? - с напряженным беспокойством спросила она.

   - Больше ничего.

   - Чего же хотите вы теперь?

   - Известное дело, насчет уплаты: свое зарабочее получить желательно.

   - У меня денег нет... Я ничего этого не знала... Что ж с этим делать теперь?

   - Это не беда-с, коли денег нет... Может, кто другой за вас пожелает уплатить - это ведь дело завсегдашнее.

   - Нет, никто не пожелает, - вспыхнула Маша, догадавшись по улыбке, с которой была произнесена последняя фраза, куда бьет намек мебельщика.

   - Так, может статься, поручится кто-нибудь?

   - И поручиться некому.

   - Опять же и в этом роде препятствия нам нет; вы только подпишите нам счетец, тогда мы будем покойны.

   - Зачем же это? ведь подпись не деньги?

   - А уж это так, для проформу такого требуется, чтобы, значит, быть нам благонадежными насчет того, что от уплаты не откажетесь.

   - Я заплачу; я продам все вещи свои...

   - А на много ли вещей-то будет? И в каких качествах они?

   - Много: платья, белье, золотые вещи, брильянты, - высчитывала Маша, которая в эту минуту ничего не хотела иметь от Шадурского: даже этот пеньюар - и тот, казалось, теперь будто давит ей горло.

   - Что ж, это самое любезное дело, - заметил один из претендентов, - тысячи на полторы хватит?

   - Больше, гораздо больше! Хотите, берите сейчас же все, что есть, в уплату? - как-то стремительно предложила девушка.

   - Нет-с, это дело не модель, - поступать так, чтобы самим брать, как вздумаешь; а вы вот как-с, - вразумляли претенденты, - вы подпишите эти самые счеты маненечко задним числом, а мы завтра же, пожалуй, представим на вас ко взысканию; вещи законным порядком опишут и назначат к продаже с аукционного торга.

   - Хорошо, - согласилась Маша.

   - Тогда, за уплатой нам, буде выручиться с продажи остаток какой, - в виде утешения говорил мебельщик, первым подсовывая ей свой счет для подписания, - так он сполна к, вашему же профиту пойдет.

   - Мне ничего не нужно, - сухо возразила Маша, выставляя, одну за другою, свои подписи на поданных ей бумагах.

   Она говорила и делала все это полубессознательно и совсем почти машинально: в голове ее гвоздем засела теперь одна уже всепоглощающая мысль о совершившемся разрыве, и чуть только успели уйти эти господа, как напряженно-нервное состояние разрешилось истерическим припадком.

   После этого случая Маша прохворала недели две. При ней безотлучно находилась ее девушка Дуня, которая распоряжалась и насчет хозяйства, и насчет аптеки с доктором.

   Пришел помощник надзирателя с письмоводителем и оценщиком - производить опись, пришли и кредиторы. Доктор, пользуясь болезнью Маши, хотел законным предлогом отклонить это обстоятельство; Маша решительно воспротивилась и, требуя как можно скорее описи, сама указывала и вспоминала горничной вещи, почему-либо позабытые тою при осмотре. Ей все скорее и скорее хотелось развязаться со всем, что хоть сколько-нибудь напоминало Шадурского и время, прожитое с ним вместе.

   Казалось, все эти вещи, вся обстановка словно какой невыносимый гнет давили бедную девушку. Менее чем в час с четвертью все уже было описано, и казенные печати приложены.

   Дело оставалось только за продажей с аукционного торга.

   С одиннадцати часов утра в квартиру Маши стал набираться особого рода люд, специально посещающий аукционы. Явилась власть, в лице того же квартального помощника с портфелькой под мышкой; явилась сила пассивная, в образе аукциониста с деревянным молотком в кармане; привалила, наконец, и сила активная - особого рода торговое братство, семья маклаков, ходебщиков по аукционам, которые, составляя в самом деле заправскую силу, являются царями каждого аукциона и ворочают там весьма нешуточными делами. У них есть свои законы, свои обычаи и даже отчасти свой собственный технический язык. Стоит вглядеться в эту толпу, когда она наполняет аукционную комнату: тут и чуйки, и "пальты", костюмы зажиточные и убогие, физиономии одутловато-сытые и тоще-голодные; но на тех и других ярко написана жажда рублишка. Укомплектовывают эту корпорацию обыкновенно толкучники и апраксинцы, которые проторговались вконец и, обанкротившись, примазываются кое-как, ради насущного хлеба, к маклаковскому обществу, куда вступают по большей части племянниками, что обязывает их, за какой-нибудь гривенник или пятиалтынный, справлять подручную работу на хозяев, то есть бегать за ломовиками и отправлять, под своим присмотром, купленное добро в складочные на толкучий рынок. Члены этого братства искони разделили себя на две категории. К первой принадлежат физиономии сытые, в "пальтах" и лисьих купецких шубах; ко второй - физиономии испитые и голодные, в пальтишках и чуйках. Первые ворочают всем делом и называют себя хозяевами; вторые батракуют и племянничают. Хотя нет того дня, чтобы между членами не выходило ссоры и даже потасовки, однако мудрое правило: "рука руку моет" всевластно царит над маклаковским обществом. Тут же труждающиеся и обремененные прогаром, то есть банкротством, находят для себя в некотором роде мирное и тихое пристанище, ибо аукционный промысел во всяком случае дает своим адептам-племянникам возможность хлеб жевать, а хозяева иногда сколачивают и капитальцы весьма почтенного свойства.

   Наконец появились в Машиной квартире и кредиторы с несколькими посторонними покупателями и двумя-тремя толкучными торговками, что торгуют подержанным платьем и разным тряпьем. Таков обычный характер публики, присутствующей на всевозможных аукционах. Помощник с аукционистом взглянули на часы и послали за хозяйкой. Маша вышла к ним, бледная и смущенная: она не ждала такого большого сборища.

   Гурьба маклаков встрепенулась - по комнате пошел легкий, полушепотливый говорок. Аукционист даже с некоторой подобающей торжественностью стал на свое место за столом, постучал для начала молотком своим и, заглянув в реестр, внятно-монотонным голосом начал выкрикивать.

   - Шубка на лисьем меху, воротник соболий - три рубля; кто больше?

   Корпорация маклаков тотчас же выслала из своей среды пять "выборных хозяев", назначение которых в этом случае - торговаться, то есть справлять службу за "обчество", пребывающее на сей конец в полном безмолвии.

   Подручный аукциониста вытащил и понес напоказ публике продающуюся вещь.

   - Три рубля - кто больше? - повторил аукционист, флегматически постукивая слегка молотком и обводя взорами публику.

   - С кипейкой! - пискнул чей-то голос в углу, за многочисленными спинами покупателей.

   - Мартын на алтын, а Федосья с денежкой, - пробасил, в виде остроты, один из выборных, и острота эта очень утешила братию.

   - Три с копейкой - кто больше?

   - Десять рублев!

   - С пятачком!

   - Гривна!

   - Полтинка!

   - С семиткой!

   - Тринадцать рублей семь гривен - кто больше? - монотонит между тем аукционист.

   Из публики, не принадлежащей к маклаковскому "обчеству", продирается вперед солидных лет господин с явным намерением набивать цену, чтоб оставить вещь за собою.

   - Куды те, лешего, прет? стой на месте! - дерзко ворчат на него ближайшие племянники, нарочно заслоняя дорогу. - Чего толкаишься? барского форсу показывать, что ли, захотел?

   Солидный господин оскорбился и подымает перебранку с ближайшим из оттиравших его маклаков. А тем только того и надо. Пускается в ход первая из обычных маклаковских уловок: господина обступают несколько человек и своим смехом да новыми дерзостями неослабно поддерживают начатую перебранку, стараясь во что бы то ни стало отвлечь внимание солидного господина от молотка аукциониста. А молоток этот меж тем все постукивает себе полегоньку, и не успел еще солидный господин сделать маклакам достодолжное внушение насчет своего ранга и сана, как молоток громко пристукнул последний раз - и вещь осталась за одним из выборных обчества в двадцати рублях, тогда как стоила триста. Маклаки утешаются. Господин - с носом; видит, что поддался на уловку, и дает себе слово впредь на таковую уже не поддаваться, а стойко выдерживать характер, не отвлекая внимания от аукциониста. Маклак - народ зоркий: взглянет на физиономию и нюхом чует уже, как лягавая собака, в чем кроется дело.

   - Бурнус-манто бархатный, стеганый на гагачьем пуху - два рубля. Кто больше? - снова постукивает аукционист.

   - Рубль!

   - Пятачок!

   - Три копейки!

   - Пять рублев!

   - Шесть!

   - Продал! - замечает, обращаясь к соседу, маклак, предлагавший пять рублей, что на языке маклаков значит - отступился и больше торговаться не намерен.

   - Четырнадцать рублей восемь копеек, - кто больше?

   - Десять рублей! - возглашает солидный господин, стоя в кучке маклаков, все-таки не допускающих его продраться вперед к аукционисту.

   - С рублем, - спокойно замечает в ответ ему один из выборных.

   - Еще десять! - настаивает солидный.

   - Еще с рублем, - отпарировал другой выборный.

   - Ишь ты - голь, шмоль и компания, а как форсится! - дерзко смеются в глаза солидному господину окружающие маклаки, с целью подстрекнуть его на продолжение торга.

   Аукционист придерживается и не выкрикивает вновь надбавившуюся сумму.

   Один из выборных исподтишка одобрительно мигает ему глазком: хорошо, дескать, дружище, порадей на мир - не оставим.

   - Десять рублей! - горячась, набивает меж тем антагонист маклаков, явно задетый за живое.

   - Забастуйте-ко лучше, ваше благородие, неравно карман у вас с дырам: проторгуетесь.

   - Кто больше? - вопрошает аукционист.

   - Пятак!

   - Пятнадцать рублей! - настойчиво кричит солидный, начиная "зарываться".

   - Рублик!

   - Еще пятнадцать!

   - Продали! - с предательской усмешкой слышится на стороне маклаков.

   В конце концов, после пятиминутного торга, незаметно оказывается весьма почтенная цифра.

   - Сто сорок три рубля, пять копеек. Кто больше? - кричит аукционист.

   Молчание.

   - Раз! - удар молотка. - Кто же больше?

   - Опять молчание.

   - Два!.. Никто, что ли, не хочет? Сто сорок три рубля, пять копеек - больше кто?

   Опять-таки полнейшее молчание. У солидного господина начинает сильно вытягиваться физиономия: видит, что зарвался, и снова попался на удочку.

   - Три! - возглашает аукционист, пристукнув молотком. - Вещь за вами, позвольте получить деньги.

   В гурьбе маклаков раздается громкий хохот.

   - Честь имеем с дешевой покупкой поздравить! - апраксински-вежливо обращаются некоторые из них к своему антагонисту. - Позвольте вам, господин, билетик с адресом наших складов вручить: у нас такое манто при безобидной уступочке за девяносто пять можете получить всенепременно-с!

   - Штука-то, братец, важнецкая!.. Лихо на перебой поддели! Вперед не суйся! - слышится говор в гурьбе - и действительно, проученный таким образом солидный господин - можно сказать с достоверностью - уж больше не сунется на аукционную продажу и не заставит повторить над со