Крестовский Всеволод Владимирович - Петербургские трущобы. Том 1.

ез два, коли не поболе, и барин, значит, приехал, долго опять-таки сидел он тут; я ему потом и калитку отворял, как выпускал-то. Это так, верно будет, это я доподлинно помню.

   Новое сообщение дворника опять-таки навело Бероева на мысль, что и это посещение неспроста сделано, а имело целью подготовить акушерку к первому допросу. Все эти факты - если бы дворник не отказался подтвердить их формальным образом, под присягой - могли бы иметь очень хорошее значение и повлиять на благоприятный исход для Бероевой. Заручившись так неожиданно столь важными и драгоценными сведениями, он откровенно высказал этому дворнику все свое горе, показал ему в довольно наглядных чертах всю главную суть дела, затеянного важным барином против его жены, и дворник простым своим разумом понял, что дело это больно неладное. Видно, в словах Бероева звучало много искреннего и глубокого горя, которое само собою, помимо его воли, выливалось наружу, потому что рассказ этот, видимо, прошиб до самого сердца его собеседника.

   - Ах они, ироды лютые! Да это что ж такое? да я первый хошь под присягу пойду, потому - могу улику налицо предоставить. Коли надо - я для этого дела непрочь, не отступлюся, значит. Верно! Так точно вы, сударь, теперчи начальству об эфтим самом объявку подайте, что Селифан, мол, Ковалев так и так, заявить, значит, может. И барыню-то вашу я в лицо признаю, коли покажут мне ее, да и господина-то энтого самого не позабыл еще: рожа-то, хоша и под вечер было дело, а памятна-таки, потому - что дворники, что извозчики - на это самое дело больно горазды, на рожи-то, значит, уж это служба наша, почитай, такая.

   На прощанье Бероев, не разбирая, сунул дворнику в руку первую попавшуюся ассигнацию, на которую тот поглядел с видимым замешательством, но не без внутреннего удовольствия.

   - Это вы что же, сударь?.. Это уж лишнее... Я, значит, не для того, а по совести, как есть, так и говорю, а депозитку еще не за што бы пока жаловать вам...

   Селифан немножко ломался, желая для виду и амбицию свою несколько показать.

   - Ну, брат, бери! - откликнулся Бероев, взволнованный нетерпением и радостью неожиданной надежды. - Ты ведь мне точно гору какую с плеч свалил... Только спасай, бога ради! Поддержи меня! Покажи все, как знаешь, по правде!..

   - Да уж насчет эфтих делов будьте без сумления, мы и без денег постоим... барин-то вы, вижу я, хороший - ну, и, значит, конец!.. Уж я энту сволочь, голланку-то, допеку, потому скареда ехидная: николи-то с нее, каков он гривенник есть - так и того-то, почитай, не увидишь, хошь бы в самый великий праздник Христов! А за депозитку, значит, коли уж вам охота такая, благодарствуем. Выпьем малость самую за вашу милость, дай бог здоровья!..

   И дворник с поклонами проводил его за ворота.

   Бероев, прыгнув в санки первого случившегося извозчика, отправился немедля в часть - передать приставу вновь собранные сведения и порадовать жену доброю надеждою. Он был слишком взволнован в эту минуту, которая казалась ему целым веком, от нетерпения разъяснить поскорей всю истину запутанного дела.

   Дворник постоял у ворот, поглядел ему вслед, потом развернул ассигнацию.

   - Иш ты - синяга!* - не без удовольствия мотнул он головою. - Чудак, шальной барин-то какой, синягу, почитай, ни за что отвалил. Ну, да ведь и то - теперичи, значит, в часть меня тягать станут, от дела свово отбивать - так оно за труды ништобы. Да гляди, потом и сотнягу, может, отвалит, коли покажу, значит, как оно есть по совести - это, стало быть, на руку нам!.. Синяга!.. Эко дело какое! Надо быть, горе-то не свой брат... Пойти нешто в харчешку, хлебнуть малость за его здоровье... Право, пойти бы!.. Можно!..

   ______________

   * Кредитный билет в пять рублей (жарг.).

  

   И он, махнув рукою, весело зашагал по направлению к ближайшей харчевне.

  

  

   И - расприкрасная столица,

   Славный город Питинбрюх;

   Шел по Невскому прошпехту

   Сам с перчаткой рассуждал! -

  

   пошатываясь, выводил залихватские нотки дворник Селифан Ковалев, возвращаясь к своим воротам из харчевни, около часу спустя по уходе Бероева.

   У ворот повстречался он с Рахилью, которая шла из мелочной лавки с какими-то покупками в руках и остановилась, посмеиваясь на веселый вид захмелевшего Селифана.

   - Ты чего это, песья дочка?.. а?.. Ты что? Для че бельмы-то вылущила на меня?.. Хмелен я? Ну, так что ж, что хмелен? Слаб человек, грешен человек - потому, значит, я пьян... А вам смешно?.. Вот погоди, завтра же вместе с голланкой твоей - обеих к Исусу потянут - так ты там зубы-то поскаль!

   - Куда-а? - ухмыльнулась, прищурясь на него, Рахиль.

   - А туда, где тебе Кузьмину тещу покажут да попотеть заставят - в часть, значит, к следственному. Аль забыла, как намедни звали?

   - Зачем в часть? - недоверчиво спросила Рахиль.

   - А там уж обозначится зачем!.. Там ужо доведают, куда вы с голланкой ребенка-то скрали.

   - Какого ребенка?

   - А того, что барынька-то у вас на спитании оставила.

   По лицу Рахили пробежало беспокойное облачко.

   - Чего похмырилась?.. Аль не вкусно?.. Ась? - продолжал меж тем Селифан, загораживая ей дорогу. - Ты думаешь, вам оно с рук так и сойдет? Нет, брат, шалишь! Поперхнешься!.. Неповинного человека не моги запорочить! Правда-то божья выплывет!.. Вы думаете, там ваших делов никто и не знает? Ан, нет, врешь, шельма! - я знаю: Селифан Ковалев и докажет значит!

   - Что ты знаешь-то? Ну, что ты знаешь? пьяная твоя рожа, - беспокойно наступала на него Рахиль.

   - А то и знаю, что у вас ребенок был, а теперь нетути, а ты его со двора снесла, а теперича перед следственным обе зарекаетесь: знать, мол, не знаем. А мне оно известно, я на вас, иродов-кровопивцев, и докажу начальству, потому - барин-то добрый - вона, синягу ни за што дал... а от вас, каков он гривенник есть - и того не жди!.. А я выпил, дай бог ему здоровья... и сам завтра с вами пойду... Вот оно что!..

   Хмельной Селифан долго еще бормотал на эту тему, только уже сам с собою, потому что Рахиль после этих слов озабоченно и поспешно шмыгнула мимо его - поскорей сообщить своей барыне, что дворник, мол, болтает недоброе что-то.

   У страха глаза велики. Акушерка, выслушав и раза три внимательно переспросив свою служанку во всей подробности - насколько та могла передать ей разговор свой, - очень встревожилась и немедленно послала ее к дворнику, с поручением, чтобы тотчас залучить его к себе на квартиру. Ей хотелось самой разузнать от него, в чем дело, и задобрить какою-нибудь подачкою. Она высунулась в форточку - дворник бродил себе по двору и все еще бормотал про гривенник и синягу.

   - Селифанушка! А Селифанушка! Подымись-ко сюда, голубчик!

   - Для че вам?

   - Надо... Подымись, я тебя чайком попою...

   - Ладно! Теперича так и чайком, а то и гривенника николды не дождешься! Некогда ходить мне по чаям... Вот ужо в части повидаемся!

   Маневр не удался. Кулак-баба спешно стала одеваться и, встревоженная, поскакала прямо к великому юристу и практику за надлежащими советами - потому, дело такое, что и ума не приложишь.

   Едва успела она, запыхавшись, передать ему всю неясную суть полученного ею известия, которое немало-таки озадачило Полиевкта Харлампиевича, как вдруг туда явился новый, нежданный посетитель.

   У Хлебонасущенского екнуло сердчишко чем-то нерадостным.

   - Ну, что скажете, милейший мой Кузьма Герасимович?

   - Нехорошо-с... дело тово... весьма экстраординарный оборот! - с внушительной важностью шевельнул бровями Пройди-свет-письмоводитель. - Позвольте объясниться конфиденциально-с?

   Хлебонасущенский удалился с ним в кабинет.

   - Оно, изволите видеть, дела у нас много... - начал ему рассказывать письмоводитель. - Я прихожу нынче в канцелярию после обеда, соснувши этак с часик. Позаняться надо было бумажонками там кой-какими спешными. Вдруг прилетает этта господчик - Бероев-то этот. Гляжу я, словно бы муха его укусила, себя не чует человек от полноты душевной. "Дома, говорит, господин пристав?" - "Уехавши". - "Скоро будет?" - "К ночи, говорю, надо полагать, вернется, а раньше едва ли. Да вам что, говорю, угодно? Ежели какая-нибудь экстренность по делам, то либо написать ему потрудитесь, либо мне, говорю, сообщите для передачи, а мы уж немедленно же и зависящее распоряжение сделаем, коли это важная экстренность". Дал я ему тут письменную принадлежность, а он вот что-с изобразить изволил! Не угодно ли пробежать? - закричал Пройди-свет, вытаскивая из бокового кармана свернутый лист бумаги.

   Хлебонасущенский поморщился и стал читать, сначала довольно хладнокровно, но потом руки его невольно дрогнули, и физиономия потеряла всякую приятность, ибо значительно вытянулась и побледнела.

   Дело казалось нешуточное. Это было формальным образом изложенное письмо на имя пристава о всех обстоятельствах, узнанных Бероевым от дворника, где между прочим и о Полиевкте Харлампиевиче упоминалось.

   - Что же вы теперь намерены делать? - слабо спросил он Пройди-света.

   - В ихнюю часть телеграфировать будем, чтобы дворника этого назавтра к допросу представить.

   - А нельзя ли как-нибудь сделать отвод этого свидетеля?

   - М-м... трудновато-с, - призадумался письмоводитель, потирая палец о палец. - Приметы экипажа вашего явственно обозначены, а также и число посещений, - объяснил он. - Могли, значит, кроме его, еще и другие лица видеть - мелочной сиделец, например, - и ежели на повальном обыске окажется, что точно заприметили этих шведочек, то, я вам доложу-с, - для вашей амбиции мораль подозрительная может произойти. Притом же и вы тогда к следственному делу всенепременно будете притянуты. А эту самую персону, что в гостиной у вас теперь сидит, завтра же арестуют вместе с служанкой и по секретным упрячут. Может, и до сознания доведут; особливо, как ежели дворник уличать-то их станет.

   Практик в сильном волнении зашагал по комнате: "Господи! Все было так хорошо устроилось, все ехало, как по маслу, можно сказать, к счастливому финалу приближались. Рубикон перешли, и вдруг - дворник какой-нибудь с этим ослом Бероевым все труды и усилия за один мах похерят. Оскорбительно!"

   - Задержите телеграмму! - стремительно повернулся он к Пройди-свету, озаренный новой мыслью.

   Тот замялся и, ничего не ответив, только за ухом почесал, с улыбкой весьма сомнительного качества.

   - Непременно, во что бы то ни стало, задержите! - настойчиво приступил Полиевкт Харлампиевич, который в эту минуту не без основания сообразил, что в дальнейшем деле, при таковом его обороте, будет страдать уже его собственная шкура, не говоря об остальных, а в том числе и о шкуре князя Шадурского.

   - Ну, нет-с, оно довольно затруднительно насчет приостановки! - вздохнул письмоводитель, словно бы после сытного обеда, во всю широкую грудь. - Боже борони, что-нибудь окажется - сам под суд попадешь, - продолжал он, - а у меня - жена да дети, и человек я, к тому же, недостаточный, как вам небезызвестно: так мне-то оно не тово-с...

   - Сколько вам надо? - решительно и без всякой уже церемонии спросил его Хлебонасущенский.

   Тот замялся: очевидно, хотелось хватить цифру покрупнее.

   - Вы уж лучше на этот счет сами извольте почувствовать и сообразить, сколько бы за такое дело можно положить, без обиды, по совести, - ответил он Полиевкту. - Вы мне, например, назначьте, а я, коли мало, скажу: "мало", а коли много, я - "много" скажу. Так мы это дело по чести, промежду себя, и обстроим.

   Хлебонасущенский подумал.

   - Радужную...* желаете? - предложил он.

   ______________

   * Кредитный билет в сто рублей (жарг.).

  

   Пройди-свет упер в него свои глаза, выражавшие очень ясно: "Гусь ты, братец, точно что гусь, да напал-то на лебедя!"

   - Желаете? - повторил тот.

   - Мало.

   - А две - тоже мало?

   - Всеконечно-с... Да уж коли сами спросили, стало быть, чувствуете, что мало!

   - Ну, а три?

   - Мало! - с сокрушенным вздохом опустил он глаза в землю.

   - Ну, а четыре?

   - М-м... почти что мало, к сожалению: дело рискованное...

   - Пять?

   - Это будет достаточно.

   - Но я нахожу, что пять уже много.

   - Взгляды, знаете ли, бывают различны, и мнения разноречивы, - это даже и в английском парламенте случается. А княжеская касса богата: ее пятьсот рублей на бедного человека не разорят, полагаю.

   Хлебонасущенский согласился с этим аргументом и заплатил. Он сам очень хорошо сознавал, что последнее сообщение Пройди-света весьма и весьма-таки важно и стоит, пожалуй, даже побольше, чем пятьсот рублей, но не мог не поторговаться, потому таков уж обычай, такова натура. Условились - до утра скрыть бумагу от следственного пристава и, стало быть, отсылку вызова предоставить, обычно формальным образом, на его собственное благоусмотрение. По такому расчету времени у Хлебонасущенского все-таки оставалось немного - даже менее суток; поэтому он немедленно отправился на генеральный совет к ее превосходительству Амалии Потаповне фон Шпильце. Обсудив дело, генеральша в ту же минутку послала за своим вечным фактотумом, Сашенькой-матушкой, мнимой теткой господина Зеленькова, которая по-прежнему продолжала проживать на своем скверном пепелище. Хлебонасущенский, однако, по своей предусмотрительности и осторожности, счел за лучшее уехать ранее прихода этой достойной особы, которой немедленно были сообщены, лично самой Амалией Потаповной, очень важные и секретные инструкции. Результат этих инструкций, равно как и общий результат чрезвычайного совета, читатель узнает непосредственно из глав последующих.

  

   Проснулся наутро Селифан Ковалев часу в пятом и долго сна своего не мог одолеть, к великому неудовольствию водовоза, который, стоя с своей бочкой у ворот, раз восемь уже принимался дергать за ручку дворницкого звонка. Первых четырех Селифан Ковалев и не почувствовал; пятый кое-как отдался в его ухе, на шестом он смутно подумал себе сквозь сон: "Надо быть, звонят", - и на этом вполне справедливом предположении снова было успокоился сном блаженного; но седьмой звонок привел его к сознательному подтверждению предшествовавшей мысли, что точно, мол, звонят.

   - Коего черта несет там спозаранок?.. Встать, нешто, отомкнуть ворота, али еще соснуть малость? Пущай его звонится!

   Наконец пронзительный звон в осьмой раз вполне уже заставил его проснуться. Вскочил Селифан с горячей лежанки, господа бога мимоходом помянул бормотаньем, почесался, прочухался, и слышит - трещит его головушка, больно трещит: опохмелья, значит, требует.

   Пошел он, по утреннему обыкновению, босиком отворять ворота.

   - Ты что, леший, не отпираешь? Инда кляча промерзла!

   - Трещит, брат, тово...

   - Шибко?

   - Шибко... не приведи бог, то-ись...

   - Зашибся, значит?

   - Было дело, по малости...

   - Опохмелиться надо...

   - Это точно что...

   - Пойдем?!

   - Никак этого невозможно, потому - рано еще: в фартал надо сбегать в девять часов, панель тоже скребсти, дрова таскать... Опосля фарталу смахаю.

   - Эвона, "фартал!"... Нешто, пущай трещит башка до тех-то пор?

   - Пущай ее!!.

   - Пройдет до девяти-то, буде тово хватишь!

   - Никак нет, знаю я в себе эту ризолюцию: хуже, гляди, сделаешь; лучше, как ни на есть обождать; опосля хвачу.

   - Ну, шут те дери! Орудуй сам по себе, коли так!

   Селифан постоял-постоял, зевнул раз пяток на остром холодке - все-таки трещит окаянная. "Такая, значит, линия и такой предел, что ничего не поделаешь, окромя того, что опохмелиться человеку беспременно надо".

   На этом он и порешил сам с собою.

   Справил, как быть надо, всю свою должность дворницкую: воды да дров по жильцам натаскал, лестницы кое-где для виду подмахнул, панель поскреб и в квартале совершил обычно-утреннее посещение с книгой да с отметками - а все-таки трещит, проклятая, ничуть не желает затихнуть и похмельную чарку настойчиво требует: просто - моченьки нету, хоть ложись да помирай на месте.

   Нечего делать, против линии не пойдешь, - и Селифан Ковалев спустился в преисподнюю ближайшей распивочной, хватил косушку, закусил капустой кислой и вышел с твердым намерением приняться за работу. И точно, принялся - только горит его душа; как ни ретиво старается он грязно-ледяные глыбы с мостовой железным ломом скалывать, а она горит да горит и словно бы все подмывает его: "Не спуститься ли, мол, Селюшка?" - "Нишни, не балуй!" - строго выговаривает он самому себе, а душа и знать не хочет этих строгостей: "Ой, спустимся, Селюшка! ублажимся, голубчик!" Поддался Селифан на это лукаво-сладкое искушенье, и перед обедом снова спустился и снова хватил. "Ведь вот каков человек я есть окаянный! - укоризненно мыслит он сам с собою. - И знаю, что не резонт, что коли побежишь по этой самой дорожке, так и удержу на тебя не будет, а не могу, потому - тянет... Лучше бы уж было не ходить и не пить совсем, чем так-то... Эх, грехи наши тяжкие. Слаб человек, прости господи!.."

   Разобрало-таки Селифана, и чувствует он, что на взводе состоит и что целый день-деньской ему таким манером промаяться придется: тут и опять-таки ничего, значит, не поделаешь, потому линия...

   Часу в четвертом, только что прилег было Селифан Ковалев на свою лежанку задать доброго храпака и затем стряхнуть с себя всю эту блажь похмельную, над ухом его раздался звонок. Хожалый принес ему повестку - явиться назавтра к одиннадцати часам утра в скую часть к следственному приставу, и при сем удобном случае, заодно уж, для порядка ругнул его за пьяный образ, причем дал доброго подзатыльника, в качестве доброго начальника, и удалился с гражданским сознанием верно исполненного долга. После его ухода, едва Селифан опять успел себе сладко растянуться на своем нехитром ложе, раздался вдруг новый звонок. "Эк их расшатала нелегкая!.. Кого вам надо?"

   У ворот стоял человек в бекеше с меховым воротником и нетерпеливо постукивал о сапог своей тросточкой.

   - Какая здесь, любезный, квартера отдается? - спросил он.

   - Да вам какую надо?

   - Да ту вон, что у ворот билет наклеен.

   - Та фатера - две комнаты и кухня с чуланом.

   - А много ли ходит?

   - Триста в год.

   - Дорогонько... А покажи-ка ее.

   - Сичас... Вы ступайте на ту вон лестницу, а я только ключи захвачу.

   Господин в бекеше осмотрел квартиру и остался ею доволен.

   - Хорошо. Я сегодня же переезжаю сюда, - сразу решил он на месте. - Ты уж, друг любезный, никому больше не показывай. На вот тебе задаток. Довольно будет три рубля?

   - Очинно даже довольно.

   - Ну, и прекрасно. А это вот тебе для первого знакомства! - И господин сунул ему в руку рублевую ассигнацию.

   Дворник заметил, что бумажник у него не пуст. "Надо быть, исправный жилец будет", - решил он про себя и пожелал осведомиться, как фамилия будущего постояльца.

   Господин слегка замялся; но это было одно только мгновение, после которого он с предупредительной поспешностью ответил:

   - Петров... Иван Иваныч Петров.

   - Так-с. Чиновник-с, полагается?

   - Нет... по торговой части - на коммерческой конторе служу.

   Дворник поклонился и проводил с лестницы господина, который, спускаясь, повторил свое обещание переехать сегодня же, часу в седьмом вечера. "Потому - человек я холостой, одинокий, - объяснил он, - сборы у меня невелики - всего на один воз только хватит, так у меня дело недолгое, горячее дело".

   И они расстались в ожидании переезда.

  

   Часов около шести вечера, когда Селифан Ковалев ощущал по-прежнему еще некоторое приятное кружение в голове и неприятную трескотню в затылке, к воротам дома, хранимого его бдительностью, подъехал на простом ваньке давишний наниматель, а за ним, шагах в тридцати, остановился бойкий и сильный рысак одного из петербургских лихачей. Высокого роста, плотный человек, завернутый, что называется, по-старокупечески, в хорошую лисью шубу, быстро отстегнул богатую полость изящных, легких санок и, осторожно оглядясь во все стороны, неторопливо пошел вслед за господином в бекеше, стараясь не упустить его из виду. Лихач, в некотором расстоянии, тоже подвигался за этим последним.

   - Погода... - тихо и как бы сам с собою проговорил человек в лисьей шубе, проходя мимо господина в бекеше, который, разочтясь со своим ванькой, в эту минуту дергал за ручку звонка.

   - Пока серо* еще... - столь же тихо и тоже будто сам с собою промолвил господин в бекеше.

   ______________

   * Неизвестно, как пойдут дела (жарг.). Мокро, вода - опасность (жарг.).

  

   - Кажись, снег* будет...

   ______________

   * Снег, дождь - неудача (жарг.). Ясно - удача (жарг.).

  

   - Нишни! Стырься, откачивай дале!

   Лисья шуба, словно совсем посторонний прохожий, прошла вперед, и лихачьи санки за ней потянулись.

   В воротах показался дворник.

   - Кого вам? А, это вы, сударь?

   - Я, братец, я... Квартира моя готова?

   - Да что ей делается? Вестимо готова, стоит себе.

   - Ну, это хорошо... Стало быть, я вот и переезжаю.

   - А небиль-то ваша где же?

   - А там еще... едет... при ней кухарка моя осталась с ломовиком - укладываются, а я вот вперед их проехал, чтобы встретить, значит...

   - Так-с оно... Стало быть, проводить на фатеру прикажете?

   - Нет, братец, что там в пустыре-то одному мне делать?.. Они ведь с возом придут не раньше, как через час еще, а мне вот холодно что-то... прозяб я малость - так как бы эдак-то во... чайку бы хватить, что ли?.. Нет ли здесь трактира поблизости?

   - Как не быть! - Вот он, на перепутьи!

   - А!.. Ну, так вот что, друг любезный! - необыкновенно ласково и задушевно обратилась бекеша к Селифану Ковалеву. - Я уж тебе поклонюсь - помоги ты хозяйство наверх перетащить, как воз-то приедет.

   - Отчего же... Это мы завсегда, с нашим почтением... это очинно можно.

   - Ну и прекрасно!.. За труды на чай получишь, а пока они там едут, сходи-ка ты мне в трактир да принеси чайку, а я пока в дворницкой у тебя, что ли, посижу, попьем да покалякаем малость промежду себя: ты мне про соседей порасскажи - новому жильцу ведь все это надо знать, сам ты понимаешь. Смахай-ко! На вот и деньги.

   - Да мне недосуг... - никак невозможно от ворот отлучиться, - замялся дворник.

   - Ну вот вздор какой!.. Толкуй про ольховую дудку! Отлучиться!.. Ведь не на целый вечер, а всего-то на пять минут. Махай! Я, брат, человек негордый, простой, из мещанства тоже, и своим братом никак, значит, не гнушаюсь и не брезгаю. Как сдачу получишь, так хвати там себе осьмушку: разрешаю, значит! - добавил новый постоялец.

   Дворник, с пьяных глаз, почесал задумчиво за ухом, улыбнулся при перспективе чайку и осьмушки и - слаб человек - не устоял против искушения.

   Отправился. Высокий мужчина в лисьей шубе, все время внимательно следивший издали за действием бекеши, пошагал теперь на другую сторону улицы и продолжал оттуда свои наблюдения за шедшим Селифаном. Лихач меж тем оставался на прежнем месте.

   Господин в бекеше выждал минуты две и тоже отправился вслед за дворником. Проходя мимо лихача, он промолвил: "Ясно", - и, вслед за этим словом, тот повернул своего коня на другую сторону, к человеку в лисьей шубе.

  

   Бекеша вошла в дверь "ристарацыи" под фирмой "Македония".

   - А я, брат, раздумал, - сказал он, подходя к Селифану, который стоял у буфета, в ожидании двух чайников - с кипятком и прелым трактирным настоем.

   - Что ж так? - отозвался, повернувшись, дворник.

   - Да так, вишь... пока что до чаю, водки рюмку захотелось: прозяб я больно. Ты еще не хватил?

   - Не хватил пока.

   - Ну, так вместе, значит. Эй, почтенный! две большие рюмки бальзаминчику иль померанчику - что у вас тут позабористей? - распорядилась бекеша к буфетчику. - Да вот что: тебя как зовут-то, братец?

   - Крещен Селифантом.

   - Ну так вот что, Селифанушка, - продолжал он, хватая вместе с дворником по огромной рюмке, от которой последнего, видимо, огорошило, - присядем-ко мы в той-от комнате, да побалуемся, по малости, чаями.

   Тот раздумчиво прицмокнул языком.

   - Не досуг бы мне это... неравно что по дому случится...

   - Ой, чему там случиться! Ведь нам тут не час часовать - в один секунд будем готовы! - ублажала его бекеша. - Пойдем по пунштикам слегка продернем!.. Ну?.. Да и все ж оно в трактире не в пример антереснее, чем в дворницкой. Так ли?

   "Пунштики" победили раздумье. Очень уж соблазнительны показались они Селифану.

   - Пусти-ка, брат, машину - кадрель из русских песен - да изобрази нам два стакана пуншту позабористей! - распорядился господин в бекеше, приютившись с Селифаном у крайнего, угольного столика в смежной комнате.

   Там и сям восседала обычная "публика": извозчики с чайком да солдат с "душенькой"; грязнец-чинушка из самых замотыжных: отставной сюртук с медными пуговками и красным воротником, да отдельная группа личностей, напоминавших своею внешностью и приемами гуляющих приказчиков из-под Щукина и купеческих артельщиков.

   Машина еще не докончила своей "кадрили из русских песен", а дворник Селифан с новым жильцом, опорожнив по стакану, едва лишь успели приняться за вторые, как в "Македонии" появился высокий плотный человек в лисьей шубе и, осмотревшись по сторонам, направился прямо к столику новых приятелей.

   - Ба-ба-ба!.. Иван Иваныч! Дружище! Вот где встренулись!.. Ну, как живешь?.. Сем-ко, брат, и я к твоему столу примажусь. Эй, малец!.. Тащи-ко нам сюда бутылку лисабончику! Аль, может, ты Иван Иваныч, тенерифцу желаешь?

   - Можно и лисабончику, и тенерифцу, - согласился Иван Иваныч. - Да ты, Лука Лукич, с чего это натуру-то свою изображаешь так?

   - А мы ноне кутим, потому - мы ноне подряд один с торгов за себя взяли.

   Селифан поднялся, с намерением откланяться своему угощателю.

   - Нет уж, друг, будем сидеть все вкупе! - удержала его за руку лисья шуба. - Это не модель таким манером девствовать, и ты, значит, компанства нам не рушь.

   Селифан не нашелся, чем и как поперечить столь неожиданному и настойчивому заявлению нового гостя. Он грузно опустился на стул и принялся за стакан "лисабончику", который любезно преподнес к нему Лука Лукич, привстав со своего места и, ради почету, примолвив: "Пожалуйте-с". Роспит был и лисабончик, роспита и тенерифцу бутылочка промеж приятных разговоров. Купец казался сильно захмелевшим, но в сущности было совсем другое: глаза его, когда он мельком, исподтишка, значительно взглядывал на своего собеседника в бекеше, были совершенно ясны и трезвы.

   Селифан поднялся было вторично, с намерением поблагодарить да и отправиться восвояси.

   Лука Лукич встал перед ним, заградив дорогу, и с ухарски-сановитой повадкой распахнул свою шубу.

   - Проси ты у меня, милый человек, чего только душа твоя пожелает, и Лука Лукич - моей матери сын - все это тебе с нижающим удовольствием предоставит. Хошь сладкой водки? Могу!.. Эй, малец! Сладкой водки французской графинчик предоставь на сей стол по эштафете! А, может, денег хошь? И денег могу, сколько потребуетца. На, получай, доставай себе сам из моего кредитного общества!

   И он, выложив на стол замасленный толстый бумажник, усердно стал совать его под нос хмельному Селифану.

   - Ты, говорю, получай на свой пай, сколько тебе потребуетца: в эфтим разе препятствия от нас нет! - продолжал он, напуская на себя размашистый экстаз широкой натуры. - Ты все, что хошь, то и бери за себя: только говорю, компанства не рушь, потому я из себя такой человек есть, что никак без этого мне невозможно - люблю!.. Уж как я, значит, загулял, да загулямши на компанию напал - последнюю нитку с себя спущу, лишь бы эта самая компания пребывала со мною вкупе! Ты объявил мне: каков ты человек есть? звание твое и протчая?

   - Двор... н-ник, - едва-едва смог пролепетать ему коснеющим языком Селифан Ковалев и опустил на ладони свою отяжелевшую голову.

   Шуба с бекешей многозначительно переглянулись.

   - Ну, дядя мой тоже в дворниках живал, - продолжал Лука Лукич, - стало быть, мы с тобою на одном солнышке онучи сушили. Верно! Ты - дворник, а я - подрядчик, и я, значит, желаю с тобою компанство иметь, потому: Лука Лукич - моей матери сын - нониче гуляет. Сторонись, душа! третья миралтейская скачет!

   И с этими словами он ухарски опрокинул в глотку довольно крупную дозу спиртуозной жидкости и поставил стакан к себе на голову - ради очевидного доказательства, что в нем не осталось ни капли.

   - Что здесь коптеть!.. - продолжал он, окинув глазами комнату. - Отдернем лучше на Крестовский, к Берке Свердлову в гости. Ходит, что ли?

   - Ходит! - охотно согласился Иван Иваныч.

   - Ну, а коли ходит, хватай его под руку! - скомандовал Лука Лукич, кивнув на угасшего Селифана, которого подхватили они вдвоем под мышки и поволокли из харчевни.

   - Карчак! подкатывай! - свистнул высокий своему лихачу и усадил рядом с собою почти бесчувственного дворника.

   Иван Иваныч ловко вскочил на облучок - и добрый конь шибко тронулся с места.

   Но вместо Крестовского острова компания очутилась близ Сенной площади, недалеко от устья большого и широкого проспекта. С одной стороны этого проспекта, вблизи названных мест, высится громадный домище с колоннами, нишами и широким балконом, над которым большая вывеска гласит, что в этом домище обретается пространная гостиница, а непосредственно под этой вывеской - другая, только более скромных размеров, извещает, что тут же имеется и "учебное заведение для девиц", так что желающий может, пожалуй, читать обе вывески разом, совокупя их в одну. Но это не более как курьезная частность, о которой мы упомянули мимоходом и которая нисколько не касается сущности нашего рассказа. По другой стороне проспекта, немножко наискосок от этой гостиницы, несколько лет тому назад тянулся старый каменный забор, к которому с внутренней стороны примыкали ветхие деревянные пристройки, где помещались конюшни ломовиков и ванек-извозчиков. Так, по крайней мере, гласит изустное предание, хотя оно отнюдь не относится ко дням давно минувшим. Нашелся ловкий антрепренер, который воспользовался фасадом кирпичного забора, то есть значительною частью его, проделал в этом заборе целый ряд окошек и на развалинах конюшен воздвиг животрепещущее здание, чуть ли не из барочного леса, которому торжественно дал соответственное наименование. Это наименование в одно прекрасное утро возвестила окружному люду Сенной площади блистательная вывеска золотом по голубому полю, с изображением чайника и прочей трактирной принадлежности. С первых же дней существования новая харчевня эта приобрела огромную популярность и образовала свою собственную публику, которая придала ей свое собственное неофициальное имя - "Утешительная". Так она с тех пор "Утешительною" и прозывается. О причинах такой популярности ее не трудно будет догадаться читателю, если он последует за двумя приятелями, которые, подкатив на своем лихаче к наружным, "показным" дверям этого "заведения", втащили туда и дворника Селифана. Здание это напоминает нечто вроде манежа: налево - ход в кабак, направо - длинная зала, освещенная газом и разделенная тонкими перегородками десятка на два чисто лошадиных стойл. Устройство этих перегородочных отделений вполне напоминает конюшню, даже общий проход посередине, во всю длину залы, еще более увеличивает такое сходство. В каждом стойле помещается кое-как сколоченный столишко с двумя деревянными скамьями; за каждым столишкой непременно восседают любезные дуо, трио, квартеты и т.д. Прямо же из главного, уличного входа открывается в глубину широкая, длинная и низкая постройка, тоже носящая наименование "залы" и сплошь заставленная такими же столами и скамейками. Эта последняя зала является любимейшим пунктом обычных здешних посетителей: каждый вечер она буквально битком набита, так что вы с величайшим трудом должны продираться из конца в конец, буде только пожелаете вступить в это веселое отделение "Утешительной". А вступить туда можно не иначе, как заплатив гривенник за марку, которая, вместе с пропуском за решетку, дает посетителю право потребовать, за счет ее, чего-либо съедобного либо испиваемого, буде стоимость сих продуктов не превысит десяти копеек. Это отделение "Утешительной" вполне играет роль своеобразного cafe chantan для обитателей Сенной, Вяземской лавры* и всех вообще примыкающих и близлежащих трущоб. В "Утешительной" удовлетворяется эстетическое чувство подпольного трущобного мира.

   ______________

   * Дом князя Вяземского.

  

   Пар, духота, в щели ветер дует, по стенам, в иных местах у краев этих самых щелей на палец снегу намерзло, а потолок - словно в горячей бане, весь, как есть, влажными каплями унизан, которые время от времени преспокойно падают себе на голову посетителей, а не то в стаканы их пива или чашки чая, и вместе со всеми этими прелестями - чад из кухни, теснота и смрад, - нужды нет! И что за дело до всех этих неудобств! Лишь бы жару поддать песенникам! И вот народ, наваливаясь на спину и плечи один другому, ломит массою в самый конец развеселой залы, где на особой эстраде, под визг кларнета и громыханье бубен, раздается любимая "Утешительная" песня:

  

   Полюбила я любовничка.

   Полицейского чиновничка,

   По головке его гладила,

   Чертоплешину помадила.

  

   И публика выходит из себя от несдержимого восторга, ревет, рукоплещет и требует на сцену Ивана Родивоныча.

   Быть может, вы помните еще этого приземистого костромича, который во время оно отхватывал песню "Ах, ерши, ерши!" в достолюбезном заведении того же имени. Много лет прошло с тех пор, а "коротконожка макарьевского притона" - как обзывают в сих местах Ивана Родивоныча - нисколько не изменился: все так же поет и пляшет, передергиваясь всем телом и ходуном ходя во всех суставах, только глаза как будто больше еще подслеповаты стали. Иван Родивоныч - поэт и юморист Малинника и "Утешительной". В наших трущобах пользуется большою популярностью его песня:

  

   По чему можно признать

   Енеральскую жену? -

  

   Песня, действительно, очень остроумная, особенно когда дело начинает касаться жены Протопоповой.

   И вот, по требованию своей публики, Иван Родивоныч появляется на эстраде и отвешивает низкий поклон с грацией ученого медведя.

   - Шаль!.. Черную шаль! - кричит ему публика.

   Иван Родивоныч снова кланяется и запевает с уморительными ужимками:

  

   Гляжу я безумно на черную шаль

   И хладную душу терзаить печаль;

   Когды лигковирен и молод я был,

   Младую девицу я страшно любил.

   Младая девчонка ласкала меня -

   Одначе ж дожил я до черного дня -

  

   - Когда, значит, полтора рубли шесть гривен в кармане осталося. Верно! - прерывает он самого себя в пояснение, а вслед за тем обращается к публике: - Полтора рубля шесть гривен - сколько составит?

   Смех и молчание.

   - Два рубля десять копеек - умные головы! - отвечает один за всех Родивоныч, и публика остается как нельзя более довольна объяснением.

   - А как ты смекаешь, служивая голова, - вдруг обращается он к какому-нибудь солдатику из толпы, - почему это, сказывают бабы, быдто нас с тобой в крымску кампанью англичанин маненько пощипал?

   Смех и ожидание ответа. Солдатик слегка конфузится.

   - Потому это, друг любезный, так оно случилось, что у его ружья-то аглицкие, а у нас - казенные. Верно! А Христос тогдысь на горе Арарате глядел, как воруют в комиссариате. И это верно.

   Восторг толпы доходит до своего апогея.

   А в это самое время ловкие карманники не теряют минуты и торопятся пустить в ход свое искусство, пока публика столь единодушно занята песнями развеселого хора "московских национальных певцов" да едким балагурством Ивана Родивоныча. Воруют уж тут без разбора: и у своих, и у чужих, и у брата родного, и вообще у кого придется, по пословице - всем сестрам по серьгам, потому что толпа-то уж больно густа, да и минута удобная для практики в искусстве.

   После песенников на эстраду вступает немецкий "бальный оркестр" из пяти-шести человек и исполняет этот оркестр "известнейшие и любимейшие публикой пьесы", как гласят о том обыкновенно маленькие серые афиши.

   Но этих злополучных артистов, которые и много дерут и в рот хмельное берут, никто почти и слушать не хочет, ибо публика на сие время предпочитает стойла в зале направо. Там обыкновенно помещается бродячая лотерея - промышленник с корзинкой, наполненной всяческой дрянью по части "галантерейных" безделушек.

   - Латарея без проигрыша! билет по две копейки! - возглашает он монотонным речитативом, и публика тотчас же обступает "латарейщика", глядя, как кто-нибудь из охотников пытает свою фортуну. А в то время, точно так же как и при песнях, производится ловкая и незаметная охота на карманы.

   Но публика почему-то мало обижается таковою охотою и, как ни в чем не бывало, продолжает усердно посещать концерты "Утешительной", которые часто устраиваются там ею же самою. Особенно в этом отношении