Гейнце Николай Эдуардович - В тине адвокатуры

  С больными же крестьянами орудовал приезжавший с ним фельдшер. Особенное свойство Августа Карловича было то, что он часто допивался до красной собаки и это было уже высшим пунктом его опьянения.

   - Вертится, подлая, у меня под ногами, лягу - на грудь лезет, руки лижет, просто беда, не отгонишь! - рассказывал он про это виденье.

   Второй был судебный следователь, Сергей Павлович Карамышев, имевший резиденцию в отстоящем верстах в сорока от Шестова торговом селе. Он был уже старик, лет пятидесяти, с выбритыми усами и подбородком и небольшими седыми министерскими баками. Следователем он служил уже давно, еще по наказу и остался вместе с очень немногими по введении судебной реформы, которой, кстати сказать, был очень недоволен и вел постоянную войну с прокурорским надзором, окружным судом и судебною палатою, что, впрочем, в виду того, что он был утвержденным следователем, благополучно сходило ему с рук. Оригинал он был страшный и летом переносил свою канцелярию из занимаемого им помещения в приобретенную им лагерную палатку на берег реки, заставляя своих двух рассыльных поочередно сторожить дела, а сам на несколько дней отлучался в Шестово перекинуться в картишки, до которых он был страшный охотник. Дома принимала пакеты и вела книги его жена, в экстренных случаях присылавшая за мужем. У ней же хранились, подписанные им на всякий случай бланки, в которые она вписывала тексты ответных бумаг, из обыденных. В деле исправления должности следователя ей помогала и старшая дочь Леночка, угреватая девица лет двадцати трех. Кроме Леночки, у Карамышева было двое сыновей, они учились в Т-ской гимназии, на вакациях же предавались полной свободе.

   Остальные двое были соседние помещики из небогатых: Василий Васильевич Бурбанов и Владимир Павлович Кругликов. Они оба, но их откровенному признанию, отдыхали в Шестове от семейного содома... Их обоих Бог наградил многочисленным потомством обоего пола. Владимир Павлович был, кроме того, страстным охотником и, как следует быть, вдохновенным лжецом.

   Князь Александр Павлович всегда с особенной серьезностью, выслушивал его росказни и тем придавал ему еще более духу.

   О нем, между прочим, ходил следующий анекдот: однажды в Шестове он рассказывал о том, как раз он ехал где-то в Северо-Западном крае по местности, отличающейся обилием волков.

   - Еду это я, - повествовал Владимир Павлович, - вдруг двадцать волков...

   - И вы не боялись? - с участием спросил Александр Павлович.

   - Нет, со мной был револьвер... - спокойно ответил тот.

   Окружающие расхохотались.

   Владимир Павлович обиделся.

   Гости, после взаимного пожатия рук с Николаем Леопольдовичем, уселись за стол и принялись истреблять приготовленные яства.

  

  

   - Ее сиятельство, княгиня Зинаида Павловна просит Николая Леопольдовича пожаловать к ней кушать чай! - доложил вошедший лакей.

   Гости переглянулись с улыбкой.

   Князь Александр Павлович нахмурился.

   Николай Леопольдович, сидевший рядом с Володей и уже дружески болтавший с ним, заметил произведенное докладом лакея впечатление, и громко проговорил, обращаясь к мальчику:

   - Пойдемте вместе к мамаше, чтобы она могла видеть, что мы не только познакомились с вами, но и подружились.

   Князь Владимир удивленно посмотрел на своего учителя, но последовал за ним.

   Лицо князя просияло.

   Гости уткнулись в тарелки.

   Княжна Маргарита проводила Николая Леопольдовича долгим взглядом.

   - Прекрасно воспитанный молодой человек, - заметил авторитетно князь, когда сын с учителем вышли. - Студент, а какая выдержка; кажется, даже из жидков, а какие манеры...

   Княгиня, только что спустившаяся сверху, где да антресолях находились ее апартаменты, пила, по обыкновению, чай в угловой голубой гостиной. Чай был сервирован роскошно: серебряный самовар, такие же поднос, чайник, сухарница, полоскательная чашка и японский сервиз красиво выделялись на белоснежной скатерти. Сама княгиня в белом, шитом утреннем платье полулежала на кушетке с папиросой в руке. Недопитая чашка стояла на столе.

   Атмосфера комнаты насыщена смесью запахов духов и мариланду.

   Увидя Николая Леопольдовича вместе с сыном, княгиня бросила на последнего удивленный взгляд но, заметив особенно серьезное выражение лица Гиршфельда, быстро сообразила, что верно так нужно, и приветливо поздоровалась с ним.

   Володя бросился здороваться с матерью.

   - Как доехали?

   - Прекрасно, ваше сиятельство, экипаж так покоен, лошади превосходные и я не заметил, как очутился в этом земном раю, как, по справедливости, можно назвать вашу усадьбу.

   - Познакомились? - кивнула она в сторону сына, гладя его по голове.

   - Даже подружились.

   - Занятия начнете, конечно, завтра, сегодня вам надо отдохнуть с дороги.

   - Как прикажете.

   - Не хотите ли чаю?

   - Merci, я только что позавтракал, - отказался он и встал.

   - До свиданья, за обедом! - проговорила она, подавая ему руку.

   Тот почтительно пожал ее и, взяв за руку Володю, направился снова в столовую.

   - Явились? - весело встретил его князь, кончивший свой обед.

   - Имея честь представиться и получить разрешение начать занятия завтра...

   - Ну, конечно, завтра, куда же сегодня... прямо с дороги... А вот, если не устали, пройдемтесь со мной, стариком, я покажу вам дом, сад, оранжереи, все хозяйство...

   - С большим удовольствием, - согласился Николай Леопольдович.

   Окончив обед, князь повел его в свой кабинет, взял фуражку, затем спустился с ним вниз, зашел к нему посмотреть как он устроился, и дать ему возможность взять шляпу. Заметив неприбранную на полу веревку, распушил находившегося тут Петра, при чем ударил его для вразумления арапником.

   -- Нельзя не бить, такой уж народ! - сообщил при этом, как бы в объяснение, князь Николаю Леопольдовичу.

   - Совершенно верно, - согласился тот, - распустить беда...

   Около трех часов водил князь Гиршфельда по дому, саду, оранжереям, старому парку, заднему двору и псарне, подробно объясняя ему способ постройки дома, которую он производил сам, так как был архитектором-дилетантом, указывая на редкие растения, которые он выводил собственноручно, на породы и свойство псов и прочее.

   Николай Леопольдович внимательно выслушивал своего чичероне, задавал вопросы, видимо всем искренно интересовался, не забывая со своей стороны делать замечания и давать объяснения сопровождавшему их Володе.

   Князь к концу прогулки был совершенно очарован новым учителем.

   Незадолго до обеда он отпустил его с сыном купаться, а сам отправился к княгине, которой и выразил свое удовольствие по поводу выбора ею репетитора.

   - Я и не выбирала, Константин Николаевич рекомендовал... - небрежно кивнула она, но в душе была очень довольна.

  

  

   После обеда, за которым князь всячески старался выказать свое внимание новому учителю, приказывая подавать ему по несколько раз кушанья и наливать лучшее вино, он предложил ему прекрасную сигару и обняв за талию, отправился с ним на террасу подышать, как он выразился, перед сном воздухом.

   Гости наперерыв старались поддержать разговор с о свежеиспеченным княжеским любимцем.

   Княгиня, храня недоступный вид, чуть заметно лукаво улыбалась.

   Княжна продолжала бросать на учителя загадочные взгляды.

   Наконец, князь простился и отправился на боковую.

   Княгиня села с Голем, Гурбановым, Крутиковым за партию ералаша, любезно заменив Карамышева, за которым прислали нарочного по "экстренному" делу.

   - Что там такое? - кричал он на дворе, садясь в таратайку.

   - Убивство! - невозмутимо отвечал посланный.

   - Вот, подлецы, не вовремя! Как ко мне карта шла! С утра как карта шла! - восклицал жрец Фемиды, ни к кому в особенности не обращаясь.

   Таратайка укатила, нарочный плелся за ней легкой рысцой.

   Николай Леопольдович присел было к княжне, но увидел устремленный на него ревнивый взгляд Зинаиды Павловны, перекинулся с Маргаритой Дмитриевной несколькими незначительными фразами, взял Володю и отправился в сад.

   Княжна принялась за чтение. Володя предложил Николаю Леопольдовичу удить рыбу.

   Они отправились сперва в помещение молодого князя, которое было очень мило обставлено и также, как помещение Николая Леопольдовича, состояло из двух комнат и маленькой передней. Во второй комнате спал вместе с молодым князем его старый дядька Дементьевич, вырождающийся тип крепостного служаки.

   Захватив последнего со всеми принадлежностями уженья, они втроем отправились через сад на реку.

   Уженье было удачно, и они не заметили, как наступило время вечернего чая.

   Возвращаясь домой, они застали уже все общество за чаем, на передней террасе.

   Володя начал с восторгом рассказывать матери и кузине об удачном ужении.

   - А вы охотник? - спросила Николая Леопольдовича княжна.

   -- Да, я люблю охоту, когда в результате хорошая добыча.

   - О, да вы человек практический... несмотря на свою молодость.

   - Разве молодость - время бесцельного труда?

   - Я этого не говорю... - смешалась княжна и покраснела.

   - Время молодости - время идеалов! - заметила со вздохом княгиня.

   - Идеалы надо заработать; приближение к ним, не говорю осуществление, доступно лишь практикам, - авторитетно заметил Николай Леопольдович.

   - Какие же, по-вашему, жизненные идеалы? - спросил Август Карлович.

   - Богатство, комфорт, слава, власть.

   - Вы отрицаете поэзию жизни?

   - Поэзию мечты - да, но поэзию действительности, которая состоит в достижении названных мною идеалов - нет.

   - Вы, значит, все-таки материалист?

   - Я не гонюсь за прозвищами - я работник.

   Княжна вся превратилась в слух, и глаза ее сделались стеклянными.

   - Что с тобою, Марго? - окликнула ее княгиня.

   - Ничего, ma tante, я задумалась! - вздрогнула княжна.

   - О богатстве, комфорте, славе? - пошутил Голь.

   - Вы угадали, - бросила ему княжна, в ее глазах блеснул зеленый огонек.

   Николай Леопольдович внимательно посмотрел на Маргариту Дмитриевну.

   - Если вы захотите заняться чтением, то наша библиотека к вашим услугам; мы получаем все новые журналы и книги... - переменила разговор княгиня, обращаясь к Гиршфельду.

   - Благодаря вас за позволение и не премину сегодня же им воспользоваться.

   Чаепитие кончилось. Княгиня встала из-за стола, сказав Николаю Леопольдовичу:

   - Мы ужинаем в час, если вам это покажется поздно, то прикажите подать себе ранее.

   - Нет, я не привык ложиться рано.

   - Марго, пойдемте ко мне, - позвала она княжну, и обе удалились.

   - А мы не засядем в преферансик? - предложил Август Карлович. - Вы играете? - обратился он к Гиршфельду. -

   - Ни в какую игру, кроме стуколки, и то потому, что она скорее... - отвечал тот.

   - И ближе к цели, или пан, или пропал! - заметил доктор.

   - Пожалуй и оттого... - согласился Гяршфельд.

   - Так мы втроем? - обратился доктор к помещикам.

   - Отчего же не перекинуться до ужина, - согласились те.

   Все трое отправились на террасу.

   Николай Леопольдович, в сопровождении Володи, прошел в библиотеку и, взяв последнюю книгу "Русского Вестника", проводил своего ученика, уже простившегося после чая с матерью, до его комнаты, передал его с рук на руки Дементьевичу и, пожелав обоим покойной ночи, отправился к себе.

   Он застал Петра, дежурившего в его комнатах.

   - Вы мне не нужны, - объявил он ему, когда тот зажег свечи на письменном столе, - можете идти, до ужина я буду читать.

   - Слушаю-с, - радостно ответил Петр, очень довольный предстоящей трехчасовой свободой и быстро исчез из комнаты.

   Николай Леопольдович раскрыл было книгу и принялся за чтение, но ему было не до него; он бросил книгу на стол и перешел на кресло, стоявшее у открытого окна.

   Устроившись попокойнее, он стал бессознательно глядеть в окутывающийся уже июньскими сумерками тенистый сад.

   Образ княжны упорно носился у него перед глазами.

   Ее обольстительная, чисто плотская красота волновала ему кровь, в виски стучало. Он заметил произведенное им на нее впечатление, особенно коща он высказал свой взгляд на идеалы - он видел, что она всецело согласилась с ним, он ее понял. Слабая струна души ее была так быстро и так неожиданно найдена, надо только суметь сыграть на ней и княжна его.

   Она бедна, жениться на ней, при его настоящем положении, было бы безумием, но обладать ею, сделать ее своею помощницею, своею союзницею... Княгиня, думал он далее, уже начала следить за ним ревнивыми глазами, она мешает ему, надо вразумить ее, с ней он справится, он заставит ее смотреть на все его глазами! Она влюблена и не захочет потерять его; но когда удастся ему на досуге переговорить с ней?

   - Днем следит князь, вечером гости, при ней всегда княжна - это ужасно! Но княжна... княжна... она должна быть моею! - вслух проговорил Николай Леопольдович и сам испугался произнесенной им фразы.

   К усугублению этого испуга, по коридору раздались легкие шаги, кто-то как будто крался. Он стал прислушиваться. Шаги остановились у его дверей, кто-то дотронулся до ручки двери, она тихо отворилась.

   Николай Леопольдович вскочил.

  

  

   В комнату впорхнула миловидная, изящно одетая в палевое летнее платье, сшитое по моде, пикантная брюнеточка.

   Черные как смоль, гладко причесанные волосы оттеняли свежее молодое личико с вздернутым носиком и хитрыми блестящими, веселенькими глазками.

   На вид ей было лет девятнадцать. Затянутая в корсет фигурка, и обутая в прюнелевый башмачок маленькая ножка придавали ей вид барышни, исполняющей роль горничной на любительской спектакле.

   - Записка от княгини! - лукаво проговорила вошедшая, подавая Николаю Леопольдовичу изящный конвертик.

   Это была камеристка княгини Зинаиды Павловны, Стеша, любимица и наперсница своей барыни, вывезенная ею из Москвы года два, три тому назад.

   Александр Павлович не любил ее, называл егозой и обвинял в любовных шашнях со всеми лакеями.

   Николай Леопольдович вертел в руках полученное письмо.

   Это был маленький конвертик без надписи, с тисненный княжеским гербом.

   Развернув его, он вынул маленький листок почтовой бумажки с таким же гербом и прочел следующее:

   "Подательница этого письма преданная тебе и мне девушка. Постарайся сегодня после ужина удалить твоего лакеям она проведет тебя ко мне наверх.

   "Твоя З."

   Он кончил чтение и поглядел на Стешу.

   Та стояла, опустив глазки, с невинным видом перебирая черный с оборкой фартушек.

   - Ответ будет-с?

   - Не торопитесь, душечка, какая вы скорая!

   Стеша улыбнулась и вскинула не него глазками.

   Он вынул из бокового кармана пиджака бумажник, бережно уложил в одно из его отделений письмо княгини, вместе с конвертом, а из другого отделения вынул пять рублей.

   - Княгиня пишет, что вы преданная девушка, а преданность должна вознаграждаться, возьмите это себе на ленты... - подал он Стеше пятирублевку.

   - Зачем, к чему вы беспокоитесь, я ее сиятельством и так довольна, - отнекивалась она.

   - Говорю вам, возьмите... - настойчиво повторил он, вкладывая в ее руку бумажку и пододвигаясь к ней ближе, та торопливо отодвинулась.

   - Благодарю вас, не надо бы совсем... и я так... - бормотала она, пряча бумажку в карман.

   - Э, да вы недотрога-царевна! - пододвинулся он к ней снова.

   - Какой же ответ-с? - снова попятилась Стеша.

   Николай Леопольдович взял ее за талию. Стеша вырвалась.

   - Оставьте, не шалите, разве можно?

   - Отчего же нельзя? И зачем вы, такая хорошенькая, ходите по чужим поручениям?

   - Как же, ее сиятельство... Что же прикажете ответить? - снова забормотала она, очевидно не поняв вопроса.

   - Ее сиятельству скажите, что хорошо. В в другой раз милости просим ко мне и без поручений. Поняли?

   Стеша сверкнула на него плутовскими глазками. Он схватил ее в охапку и поцеловал.

   - Ай! - взвизгнула она и, выскользнув как змейка из его объятий, убежала.

   - Не уйдет! - подумал он, затворяя дверь. - А ее сиятельство - молодец! Быстро обо всем озаботилась. Надо будет переговорить с ней обо всем серьезно.

   Он уселся за книгу и читал вплоть до ужина.

   К ужину княжна не вышла, княгиня вопросительно посматривала на Николая Леопольдовича.

   Тот ответил ей полуулыбкой.

   Поужинали довольно быстро и почти молча, так как княгиня не поддерживала разговор, а игроки спешили к недоконченной пульке.

   Вскоре все встали из-за стола и разошлись, пожелав княгине покойной ночи.

   Княгиня отправилась к себе.

   Николай Леопольдович спустился вниз, где застал Петра.

   - Ступай спать, я разденусь сам, - сказал он ему.

   Петр ушел и он запер за ним дверь; когда в коридоре затихли его шаги, он снова отпер дверь и стал ждать.

   Прошло не более получаса, в коридоре послышались крадущиеся шаги, дверь отворилась и на пороге появилась с маленьким потайным фонарем в руках Стеша.

   - Идите! - недовольным голосом сказала она.

   Гиршфельд потушил свет, запер дверь снаружи, положил ключ в карман и последовал за своей путеводительницей.

   Они поднялись на парадную лестницу, прошли обширную переднюю, громадную залу, вступили в коридор и очутились перед лестницей, ведущей на антресоли.

   Коридор и лестница были устланы мягкими коврами, так что шагов не было слышно, но Николай Леопольдович все продолжал с осторожностью ступать по полу, из головы у него не выходил стих Пушкина:

  

   Трепещет, если пол под ним

   Чуть заскрипит.

  

   Ему стыдно было сознаться, что он трусил, но он трусил. Поднявшись на лестницу, он очутился в небольшой комнате с двумя дверями.

   Одна дверь, противоположная входу, была задрапирована какой-то персидской материей.

   Стеша подняла портьеру и отперла дверь.

   - Пожалуйте! - произнесла она и быстро скрылась в не задрапированную дверь направо.

   Он перешагнул порог и портьера опустилась.

   Он очутился в темноте и стал положительно в тупик. Только через несколько минут он сообразил, что стоит перед второй портьерой, откинул ее и вошел в будуар Зинаиды Павловны.

   В то же самое время между портьерами появилась Стеша, вышедшая из маленькой двери в стене, заперла дверь на ключ и скрылась в ту же дверь.

   Какое-то странное чувство охватило Николая Леопольдовича.

   Панический страх обуял его.

   Нелепая мысль о возможности западни мелькнула в егой голове.

   Ему чудились сзади мелкие шажки князя.

   Господствующий в будуаре странный полумрак усиливал впечатление.

  

  

   Будуар княгини Шестовой резко дисгармонировал с обстановкой остальных княжеских апартаментов, убранных хотя и роскошно, но с тою неуловимою аристократической сдержанностью, при которой самая безумная роскошь не представляет из себя ничего кричащего, ничего бросающегося в глаза.

   Помещение же княгини, напротив, страдало всеми этими недостатками и напоминало собою будуар модной кокотки высшего полета.

   Громадный пунцовый фонарь на золоченых цепочках спускался с разукрашенного причудливыми гипсовыми барельефами потолка и полуосвещал обширную комнату, сплошь затянутую пунцовой шелковой материей и устланную такого же цвета пушистым ковром.

   Во весь громадный простенок между двумя окнами, с тяжелыми, как и на дверях, портьерами, вделано было в стену от пола до потолка громадное зеркало.

   Масса самой разнообразной и оригинальной мебели, этажерок со всевозможными безделушками и objets d'art, совершенно загромождали комнату, придавая ей вид скорее магазина, bric a brac, чем жилого помещения.

   С левой стороны находилась громадная арка с приподнятой на толстых шнурах портьерой, открывавшей вид в следующую комнату-альков, всю обитую белой шелковой материей. В глубине ее виднелась пышная кровать, а справа роскошный туалет, с большим овальным зеркалом в рамке из слоновой кости. Альков освещался молочного цвета фонарем, спускавшимся из центра искусно задрапированного белоснежным шатром потолка. Пол был устлан белым ангорским ковром.

   Зинаида Павловна, в капоте из легкой шелковой материи цвета крем, полулежала на кушетке, с папиросой в руках.

   Озаренная царившим в будуаре каким-то фантастическим полусветом, она была более чем эффектна.

   Увидав вошедшего Николая Леопольдовича, она сделала радостное движение.

   Он подошел к ней и с чувством поцеловал ее руку.

   - Наконец ты здесь и мы одни! - томно сказала она, ще-луя крепко его в лоб.

   - Садись... - подвинулась она на кушетке. Он сел.

   - Ты уверена в Стеше? - тревожно спросил он.

   - Как в самой себе. А я тобой недовольна и выдеру тебя больно за ушко... - шутя начал она, нежно взяв его за ушко.

   - Можно спросить, чем?

   - Вы с первого дня стали заглядываться на княжну.

   Он сделался серьезен.

   - Ты это, конечно, шутишь, а вот я так серьезно недоволен тобой и даже перед появлением ко мне Стеши с письмом думал о том, когда мне удастся тебе это высказать.

   - А ты думал, что я не позабочусь устроить наши свидания?

   - Не думал, что это будет так скоро.

   - Чем же это ты недоволен мной?

   - А тем, что ты слишком выдаешь себя, так странно глядишь на меня, когда я подойду и заговорю с княжной. Это так легко заметить. Заметит она, заметят гости, заметит, наконец, сам князь. Я не хочу подвергаться скандалам, бывшим с прежними учителями. Подобная перспектива мне далеко не привлекательна.

   - А если я не могу удержаться! Если я боюсь за тебя, боюсь, что ты увлечешься. Княжна, видимо, обратила на тебя свое внимание. Не далее как сегодня, после чаю, она здесь мне призналась, что ты ей очень нравишься, что ты, видимо, умный, недюжинный человек.

   Он чуть не припрыгнул от радости, услыхав это, но вовремя сдержался и небрежным тоном произнес:

   - Пусть так, но какое дело до всего этого мне и тебе?

   - Как какое дело? - уставилась она на него.

   - Именно какое дело? - продолжал он. Если ты думаешь, что в наших отношениях не играет роль с моей стороны никакое чувство, если ты полагаешь, что мизерною подачкою в Москву ты купила меня, то поздравляю тебя с такою победою, а себя с таким твоим лестным мнением о моей особе.

   - Что ты говоришь! Замолчи!

   - Ничего особенного. Я делаю только вывод из твоих собственных слов и из твоих опасений.

   - Ничего не понимаю! Женщина любит его, а его это оскорбляет.

   - Остается только пожалеть, что не понимаешь. Всякая любовь должна соединяться с уважением. Ревность же к первой, встретившейся на пути любимого человека смазливой девчонки доказывает неуважение к нему. Как же ты решаешься посылать за мною Стешу? Почему не ревновать и к ней?

   - Но княжна - красавица, а Стеша... горничная.

   - Это не мешает ей быть очень хорошенькой. По-моему, она даже лучше твоей ломающейся княжны. Ты, кажется, поторопилась записывать ее в красавицы, или уже слишком снисходительна, как всякая красивая женщина.

   - Так она тебе не нравится? - с довольной улыбкой спросила она.

   - Ничуть! Самый вопрос мне кажется странным. Нравишься мне только ты, люблю я одну тебя.

   Он припал губами к ее руке. Другой она играла его волосами.

   - Я хотел лишь сделать из нее ширмы.

   - Как же это.

   - Очень просто. Я поставил себе задачей во что бы то ни стало понравиться твоему мужу.

   - И достиг уже этого. Он от тебя в восторге. Сам приходил объявить мне об этом... - затараторила княгиня.

   - Очень рад! Но князь умный человек. Он очень хорошо понимает, что я не принадлежу к юношам, бегающим от женщин. Две здешние красавицы - ты и, по-твоему, а, быть может, и по его мнению, княжна должны произвести на меня впечатление. Он непременно задаст себе вопрос: которая? Я хочу показать ему, что это княжна и буду усиленно ухаживать за ней при нем.

   - Зачем это? - нахмурилась она.

   - А затем, что в противном случае он догадается, что мой выбор пал на другую - на тебя. Дождаться этого я не желаю и лучше уйду, сославшись на первое полученное из Москвы письмо.

   - Ты уедешь отсюда? Это невозможно! - вскрикнула она.

   - Будь благоразумнее и этого не случится. Поверь мне, что княжна мне сама по себе совершенно не нужна. Она нужна мне, как средство. Я желаю заслужить полное доверие князя, сделаться даже в будущем его поверенным. Я только для тебя согласился быть учителем. С зимы я займусь адвокатурой. Как поверенный князя, я могу спокойно приезжать сюда по делам, даже гостить, мы будем видиться чаще. Я буду, кроме того, на страже интересов любимой женщины, т. е. твоих.

   - Ты, в самом деле, умный! - задумчиво и наивно произнесла она.

   - Любовь к тебе сделала меня таким. Мгновения, подобные настоящему, так хороши, что стоит позаботиться, чтобы они повторялись все чаще и не прекратились бы в один прекрасный день вследствие нашей опрометчивости.

   Николай Леопольдович подвинулся ближе к княгине. Та продолжала играть его волосами и восторженно глядела на него.

   - Ты меня не обманываешь?

   - Ты меня оскорбляешь! - отшатнулся он от нее.

   - Прости, - притянула она его к себе, - я не верю своему счастью.

   - Это счастье также и мое.

   - А если князю не понравятся твои ухаживания за княжной?

   - Не беспокойся. Князь, я заметил, ее недолюбливает. Ухаживанье такого ничтожного человека, по его княжескому мнению, будет оскорбительно для княжны Шестовой и он будет этим очень доволен, даже поощрит. Вот увидишь.

   - Пожалуй это так, - согласилась она, но я боюсь.

   - Чего?

   - Ты увлечешься.

   - Есть чем.

   - А вдруг?

   - Ты опять за свое. Повторяю, что ты должна согласиться, так как это единственный исход в нашем положении, иначе, несмотря на мою страстную любовь к тебе, я не желаю подвергать тебя и себя неприятностям и лучше уеду от греха.

   - Это невозможно!

   - Ты сама этого хочешь!

   - Я? Нет, тысячу раз нет. Делай что хочешь, поступай как знаешь, но только останься и скажи, что ты любишь меня.

   - Люблю, люблю, люблю...

   Она привлекла его к себе.

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Через несколько времени Стеша прежним путем проводила Николая Леопольдовича до дверей его комнаты.

   - С добрым утром! - усмехнулась она и убежала.

   Он вошел к себе.

   Сад, подернутый ранним утренним туманом, глядел в открытые окна.

   Комната была полна утренней свежестью.

   Заперев дверь, он быстро разделся, бросился в постель и вскоре заснул.

   Ему снилась княжна Маргарита.

  

  

   Княжна Маргарита Дмитриевна, сказав тетке, что Гиршфельд ей понравился, не сказала фразы, а, напротив, была далеко не вполне откровенна с ней по этому поводу.

   Николай Леопольдович произвел на нее в действительности чрезвычайно сильное впечатление. С первого взгляда он ей показался симпатичным, поведение его за завтраком обнаружило в нем в ее глазах быструю находчивость и сообразительность, обвороженный новым учителем князь представился ей жертвою сатанинской хитрости последнего, но более всего поразил ее разговор его за вечерним чаем.

   Убедившись по первым шагам его в новом для него доме, среди незнакомых ему совершенно людей, в его уме и такте, она, страдая слабостью к быстрым и, по ее мнению, непогрешимым выводам, сразу причислила его к людям выдающимся, далеко недюжинным.

   Она не любила своего хитрого, не поддающегося ее подходам дядю, и то, что нашелся человек, которые перехитрил его, приводило ее в восторг.

   Составив себе такое лестное о нем мнение, она вдруг услыхала от него высказанную им смело, беззастенчиво и откровенно мысль о настоящем жизненном идеале, мысль с недавних пор появлявшуюся и у нее в уме, но которую она гнала от себя, боялась не только высказать ее, но даже сознаться в ней самой себе. Он же, этот недюжинный человек, высказывал ей прямо, открыто, как нечто вполне естественное, как свой всесторонне обдуманный жизненный принцип.

   С подобным человеком она сталкивалась первый раз и это было весьма естественно, так как, вращаясь среди курсисток и студентов, она встречалась лишь с псевдолибералами конца шестидесятых и начала семидесятых годов, которые все свои даже эгоистические стремления умели искусив ярикрывать тогою "общего блага" и "общего дела".

   Слова Гиршфельда чрезвычайно повлияли на впечатлительную княжну.

   Расставшись с теткой, она отказалась от ужина, вышла в парк и спустилась к реке. Была тихая, светлая лунная ночь. Усевшись на одну из скамеек, устроенных на берегу, она стала пристально смотреть на гладкую водяную поверхность и задумалась.

   В ушах ее звучал уверенный голос этого человека. Она чувствовала, что в нем есть то, чего недостает ей - сила и энергия.

   Вид реки, этого прообраза человеческой жизни, несущей свои воды подобно пережитым годам, все вдаль и вдаль, невольно навевает мысли о прошлом.

   То же произошло и с княжной: она стала анализировать себя, свое прошедшее.

   Думы эти были не из веселых.

   Рано лишившись матери, отдалившись, вследствие детской ревности, от отца, она ушла в самое себя и зажила сперва детским воображением, извращенным в добавок ранним чтением книг из библиотеки ее отца, предоставленной всецело в ее распоряжение и состоявшей в переводных и оригинальных французских романов, сочинений французских философов и тому подобной умственной пищи наших бар тридцатых годов.

   В раннем детстве она соединяла в своих мечтах с носимым ею титулом княжны роскошную обстановку, жизнь в ряду веселых празднеств, чудный фимиам поклонений и все эти месяцы прелести высокого положения.

   Скромная действительность, ее окружавшая, казалась ей лишь временным искусом, долженствующим прекратиться не нынче - завтра при появлении какого-нибудь маркиза, кавалера де-Мезон-Руж, или чего-нибудь в этом роде.

   На одиннадцатом году она поступила в пансион.

   Отец ее, князь Дмитрий Павлович, хотя был далеко не богат, почитался одним из первых лиц в городе по происхождению и не жалел денег на воспитание дочери.

   Начальница пансиона носила вверенную ей княжну на руках, называла красоточкой, маленькой принцессой, распаляя этим еще более воображение девочки.

   Княжна была до крайности самолюбива и из одного самолюбия шла всегда первой, тем более, что способности ее были из выдающихся, и первенство это доставалось ей без усиленного труда.

   Похвалы в этом отношении нежили ее детский слух и западали в молодую душу, оставляя в ней зерна самомнения.

   Дома, еще и до поступления в пансион, и во время пансионского курса (она, как потом и сестра, была приходящей), Анна Ивановна напевала ей в уши, что она красавица и при этом забавляла ее, по ее мнению, невинными рассказами о блеске, туалетах и роскошной жизни ее тетки Зинаиды Павловны за границей, еще до замужества.

   Роскошная жизнь ее тетки и дяди в Шестове, где она бывала, тоже не осталась без влияния на впечатлительную детскую натуру, особенно при сравнении с небогатой жизнью в отцовском доме.

   Подрастая и начиная сознавать всю неприглядную сторону бедности, препятствующей ей блистать и повелевать, она начала искать средств быть выдающейся и без денег.

   Ее способности, о которых на разные лады восторженно пела начальница пансиона, казались ей средством для достижения власти, влияния, славы и богатства.

   Это был конец шестидесятых годов. Вопрос о женском образовании, о женской самостоятельности, о женском труде был в полном своем развитии в литературе и прессе.

   Самолюбивая княжна, жадно прислушиваясь к этому вопросу, жадно и без толку читала все, что писалось по этому поводу.

   Место маркизов и кавалеров де-Мезон-Руж заступил заманчивый призрак женской самостоятельности, ореол передовой русской женщины.

   За эту мысль княжна, по окончании пансионского курса, став в ряды невест-бесприданниц, так как рассчетливый дядя, не любивший фантазерку-племянницу, видимо, не торопился прийти на помощь в устройстве ее судьбы, ухватилась, как утопающий за соломинку и, упросив отца высылать ей рублей пятьдесят в месяц, на что тот согласился, укатила сперва в Москву, а затем и в Петербург на курсы.

   Добиться славы и имени передовой русской женщины княжне Маргарите Дмитриевне, конечно, скоро не предвиделось, а жизнь курсистки и студентки в столицах, среди заманчивых, бросающихся в глаза роскоши и блеска, на сравнительно скудные средства, несмотря на то, что кроме отца, помогала своей любимице и княгиня Зинаида Павловна, была далеко не по вкусу нетерпеливой Маргарите Дмитриевне.

   Ее самолюбие страдало от массы жизненных уколов, да и самая помощь родных, или, как она выражалась, "подачка", глубоко оскорбляла ее, и она только из упрямства продолжала свои научные занятия, весьма часто их переменяя.

   Слушала она и педагогические курсы, и акушерские, принималась заниматься и историей, и математикой, и естественными науками, но с ужасом чувствовала иногда, что к серьезному труду она неспособна, что единственный, благополучный для нее исход - это появление маркиза или кавалера де-Мезон-Руж, но таковых, ставших за это время более практичными, не являлось.

   С негодованием старалась она отогнать эту мысль от себя, а та все назойливее и назойливее лезла ей в голову, поднимая желчь и расстраивая и без того расшатанные нервы.

   Страстная же натура, она хотела жить, а жизнь не давала ей этой жизни.

   В таком страшном состоянии душевной и телесной борьбы, дошедшей до своего апогея, выехала она со своим двоюродным братом из Москвы, куда приехала по вызову Зинаиды Павловны, в Шестово, в то лето, когда в нем, в качестве учителя князя Владимира, должен был появиться Николай Леопольдович Гиршфельд.

   Расстроенная, она даже не заехала в Т. к отцу, решив погостить у него несколько дней по возвращении из деревни.

   Возвращавшаяся почти вслед за ней, княгиня рассказала ей, о найме ею нового учителя для сына, восторженно описав его яркими красками. Княжна недоверчиво улыбнулась.

   Она не уважала тетку и не могла допустить и мысли, что они сойдутся во вкусах.

   Напротив, похвалы княгини поселили в ней заранее предупреждение к имеющему прибыть в усадьбу новому лицу.

   - Какой-нибудь пошляк и вертопрах! - подумала Маргарита Дмитриевна.

   И вдруг является Гиршфельд и с первого дня знакомства приковывает к себе ее внимание, почти влюбляет ее в себя. Было над чем призадуматься.

   - Надо рассмотреть его поближе и повнимательнее! - решила Маргарита Дмитриевна, возвращаясь в свою комнату.

  

  

   Дне шли за днями. На дворе стояло жаркое лето. Прошел июнь. Наступил июль с его зноями.

   Со своим учеником, князем Владимиром, Николай Леопольдович почти не занимался.

   На другой день после приезда, он было засадил его утром за книги, но в классную явился князь Александр Павлович.

 &nb