Гейнце Николай Эдуардович - В тине адвокатуры

раздался звонок. Княжна Лида быстро вытерла слезы. Приехала княгиня с Гиршфельдом.

   Княжна Маргарита вышла в гостиную. Иван Павлович, просидев еще около часа, начал прощаться, сославшись на вечерние занятия. Княжна Лида, нервно крепко пожала ему руку. Он почувствовал, что ее рука горит, как в огне. У него потемнело в глазах, и он опомнился лишь прокатившись по морозному воздуху, подъезжая к дому.

   Прошло несколько дней. Побеседовать за это время с княжной Лидой Ивану Павловичу не пришлось, тем более, что, занятый какой-то срочной работой, он был у Шестовых всего два раза.

   Выдался вечер, когда в гостях у княжен был один Шатов.

   Княжне Лиде с утра сильно нездоровилось, и она, сославшись на головную боль, рано ушла к себе в комнату. Княжна Маргарита и Антон Михайлович остались вдвоем в гостиной.

   Последний был мрачно настроен.

   - Что вы сегодня глядите таким рыцарем печального образа? - улыбнулась Маргарита Дмитриевна.

   - Грех вам шутить, мне так положительно не до шуток.

   - Грех... мне... я вас не понимаю! Причем тут я? - с расстановкой, медленно спросила она.

   - Кому же как не вам... как причем вы?!. - удивленно поглядел он на нее.

   Она продолжала вопросительно глядеть на него и молчала.

   - Ведь вы знаете, что мое положение ужасно, - продолжал он с отчаянием в голосе, - что я, безумно любя вас, связан навеки с любящей меня девушкой, зародившееся было чувство к которой поглощено всецело вспыхнувшей вновь к вам любовью.

   - Но вы знаете также, что я не в лучшем, чем вы, положении! - деланно-грустным тоном перебила его княжна.

   - Это лишь усугубляет наше несчастье, а вы спрашиваете еще, отчего я мрачен.

   - Надо найти исход. Говорят, нет положений безвыходных.

   - Какой? Скажите, что делать? Я сделаю все!

   - Я знаю в этом случае меньше вас. Надо вам освободиться от обязательств.

   - О, я знаю это сам, но как? Ведь разрыв с вашей сестрою, начатый мною, убьет ее. Она так горячо любит меня.

   - Авось и не убьет. Вы уж чересчур преувеличиваете ее чувство! - углом рта улыбнулась Маргарита Дмитриевна.

   - Нет, убьет, убьет, для меня теперь это ясно. Разве вы не замечаете, что с ней сделалось; я поверил вам, что это каприз, а теперь, увы, оказывается, что Карнеев прав: она просто исстрадалась и тает как свеча. Что мне делать, что мне делать?.. Какой я низкий человек, какой я подлец перед ней!

   Шатов схватился обеими руками за голову.

   - Так пойдите и посоветуйтесь с вашим Карнеевым! - резко заметила княжна.

   Антон Михайлович не слыхал последней фразы, он сидел с поникнутой головой, углубленный в свои думы.

   В это время до чуткого уха Маргариты Дмитриевны донеслись тихие шаги ее сестры, подходившей к двери гостиной.

   - Иди от меня, жалкий человек, к твоей невесте, коли ты не в силах, несмотря на твою хваленую любовь, добыть меня! - вскочила с дивана и почти крикнула княжна.

   Это в первый раз произнесенное безумно любимой им девушкой "ты" подействовало на него подобно электрическому току.

   Он вскочил и машинально протянул к ней руки.

   В дверях гостиной появилась бледная княжна Лида.

   Шатов стоял спиною к этим дверям.

   Маргарита Дмитриевна сделала вид, что не заметила ее и, быстро обвив руками голову Антона Михайловича, ввилась в его губы долгим поцелуем.

   Лида как бы застыла в дверях.

   По странной тайне человеческого организма, слабая девушка вдруг окрепла. Твердой походкой прошла она в переднюю, накинула на голову первый попавшийся ей платок и стала спускаться по лестнице.

   - Она видела! - вдруг отняла княжна Маргарита от Шатова руки и снова опустилась на диван.

   Антон Михайлович глядел на нее безумными глазами и, казалось, не понимал ничего.

   В это время хлопнула парадная дверь. Это вышла княжна Лида.

   Она бросилась в сани первого попавшегося ей извозчика и приказала ехать на Мясницкую.

   Услыхав стук парадной двери, Маргарита Дмитриевна позвала лакея и узнала от него, что ее сиятельство княжна Лидия Дмитриевна в одном платье изволили сейчас выйти по парадному крыльцу.

   - Как же вы ее не остановили! - накинулась она на лакея.

   - Не посмел-с, да и не успел-с, очень быстро уж это случилось! - оправдывался лакей.

   Посланный на улицу, он вернулся, не догнав ее.

   - Она покончит с собой! - твердил растерявшийся Шатов.

   Неожидавшая такой выходки, княжна была смущена и молчала.

   Лидия Дмитриевна, между тем, доехала, не чувствуя холода, несмотря на то, что на дворе стоял сильный мороз, до дома, где помешалось реальное училище.

   - Иван Павлович дома? - с лихорадочным волнением обратилась она к швейцару.

   - Дома-с! - ответил тот, с недоумением осматривая странную посетительницу.

   - Доложите, что княжна Шестова! - слабым голосом произнесла она.

   Недоумение швейцара увеличилось. Он дал сильный звонок.

   Княжна Лида вдруг зашаталась, и, не поддержи ее швейцар, рухнула бы на пол.

   Он бережно усадил ее на стул в швейцарской, и приказал выбежавшему на звонок лакею поскорее доложить Ивану Павловичу о приезде к нему княжны Шестовой.

  

  

   Сбежавший вниз Карнеев застал княжну Лиду в глубоком обмороке. Бережно взял он на руки эту драгоценную для него ношу и быстро, мимо удивленных швейцара и лакея, понес ее к себе наверх. Она не приходила в себя. Иван Павлович уложил ее на диван. Одного из слуг послал за нашатырным спиртом в ученическую аптеку, а другого за бутылкой лучшего вина, всегда имевшегося в запасе в буфете столовой Константина Николаевича.

   Весть о странной гостье инспектора достигла до Вознесенского, занимавшегося в кабинете. Он поднялся наверх и осторожно постучался в двери помещения Карнеева.

   Иван Павлович, между тем, дал княжне понюхать спирта, натер ей виски и влил сквозь стиснутые зубы несчастной Лиды ложку вина. Лихорадочная дрожь пробежала по всему ее телу. Она очнулась.

   - Это вы, вы! Я к вам! - чуть слышно обратилась она к Карнееву.

   - Что случилось? - тревожно спросил он.

   - Что случилось? - с болезненной улыбкой повторила княжна. - Он любит не меня, а ее, теперь я в этом окончательно убедилась; да и я больше не люблю его, не люблю, нет, нет, уверяю вас.

   Она, казалось, разговаривала сама с собой и старалась убедить себя самое в этой мысли. Иван Павлович в ужасе прислушивался к этому полубреду и стоял наклонившись над больной.

   - Тоня, Тоня, - шептала княжна, - как я горячо, как беззаветно любила тебя, а ты? Ты нет, никогда, и прежде, ни теперь; я поняла, поняла все: ты всегда любил ее, ее. Ты не виноват, она лучше меня. Но зачем же ты убил меня, убил ложью, сладкой ложью. И она не виновата, она не хотела моей гибели, она не знала, что делала. Поскорей бы умереть, умереть!

   Княжна Лида заметалась.

   - Успокойтесь, дорогая моя, побольше мужества; отбросьте печальные мысли, разве можно почти в детстве думать о смерти; забудьте о нем, он не достоин вас, забудьте.

   Больная широко открыла свои светло-голубые, ясные глаза.

   В них сияло какое-то странное, неземное спокойствие. Она устремила их на Ивана Павловича.

   - Вы должны жить, жить для себя, для друзей! - продолжал он.

   - Для каких? - прошептала княжна. - У меня один только друг, и я, я пришла к нему - это вы.

   Она порывистым движением приподнялась на диване и обвила горячими руками его шею.

   - В последний раз! - прохрипела она и обожгла губы Карнеева огненным поцелуем.

   Он невольно отшатнулся. Лида упала на диван и заплакала. Белая пена, окрашенная алою кровью, смочила ее пересохшие губы. Обморок повторился.

   Иван Павлович совершенно растерялся и бросился к двери. На ее пороге он столкнулся с входящим Константином Николаевичем, стука которого в дверь не слыхал.

   Встреча его не удивила.

   - Она умирает, умирает! - произнесон.

   - Кто она? - вопросительно поглядел на него Вознесенский.

   - Княжна Лидия Дмитриевна Шестова! - взволнованно продолжал Карнеев, указывая вошедшему Константину Николаевичу на лежащую в обмороке белую как полотно, с кровавою пеною у рта, княжну.

   - Надо послать за доктором, за Шатовым! - заметил Вознесенский, окинув тревожным взглядом молодую девушку.

   - Только не за ним, не за ним, она его невеста! - почти крикнул Карнеев.

   - Тем более поводов послать именно за ним! - вставил было Константин Николаевич, но оборвал свою фразу, взглянув на Ивана Павловича.

   Последний был положительно страшен. Бледный как полотно, с дикой тревогой в горящих глазах он дрожал, как в лихорадке.

   - Нет, нет, не за ним, ни за что, ни за что, я вам объясню все! - порывисто умолял он.

   - Ну, хорошо, пошлем за другим, успокойтесь! - сказал Вознесенский и отдал приказание позванному лакею.

   По распоряжению Константина Николаевича, в комнаты Карнеева явилась кастелянша реального училища, немолодая девушка с добродушным лицом, и горничная.

   Они расстегнули платье больной, отерли ей рот и устроили более покойное ложе.

   Спиртом и ложкой вина они снова привели ее в чувство.

   Княжна Лида очнулась, но молчала, как-то тупо, бессмысленно глядя своими прекрасными остановившимися глазами в одну точку.

   Приступы кашля повторились несколько раз, и каждый раз белая пена у рта приобретала все более и более алый оттенок.

   Тем временем Иван Павлович в своем кабинете передавал наскоро в коротких словах Вознесенскому грустную повесть княжны Лиды, его чувство к ней, не скрыл и последнего, предсмертного, как он назвал, ее поцелуя.

   - Это одна из жертв Гиршфельда, - заключил свой рассказ Карнеев, - я не могу этого доказать, но я чувствую. Ему понадобилась не она, а ее деньги, которые должны перейти к ее сестре, а та в его руках. Он погубит и другую, погубит и Антона, я старался раскрыть ему глаза, но безуспешно; я достиг лишь того, что потерял в нем друга, теперь теряю существо, которое для меня более чем друг. Я один, совсем один. Знаете ли вы, что значит быть одному? Я чужд миру и мир чужд мне.

   В голосе его было что-то пророческое, он звучал нотами такой безысходной грусти, что Константин Николаевич не только не нашелся, но даже был не в силах сказать этому несчастному страдальцу слово утешения.

   Явившийся доктор, почтенный старичок, констатировал в княжне Лиде начало скоротечной чахотки.

   - Дни ее сочтены, она в чахотке уже несколько месяцев, какое-то сильное потрясение ускорило неимоверно ход болезни! - спокойно произнес врач не чувствуя, что режет как ножом сердце выслушавшего этот страшный приговор Ивана Павловича.

   Весь бледный, дрожащий, он еле стоял на ногах, но вскоре пересилил себя. Наружное спокойствие сменило расстроенный вид, но чего стоила Карнееву эта перемена. Она во сто крат увеличила его внутренние, силой характера скрытые страдания.

   - Можно ее перевезти домой? - деловым тоном спросил он доктора. - Она здесь не живет, а живет на Пречистенке.

   - Далеконько; но, конечно, если надо, то можно, закутав хорошенько, в карете.

   - Вы не будете ли так добры вместе со мной сопровождать ее?

   - Извольте, я свободен.

   - Но только, надеюсь, что этот ваш визит к нам и эта поездка останутся между нами! - просительно продолжал Карнеев.

   - Будьте покойны, я не выдаю тайн, доверенных мне по профессии, и слишком стар, чтобы быть сплетником! - серьезным тоном ответил доктор.

   Иван Павлович схватил его за руку и крепко с благодарностью пожал ее.

   Закутанная в шубу той же кастелянши, княжна Лида была бережно уложена в приведенную четырехместную карету. Вместе с нею поместились доктор и Карнеев. Карета тихо двинулась в путь.

   На половине княжен Шестовых вся прислуга была на ногах и на разные лады истолковывала бегство барышни,

   В гостиной, пораженная поступком Лиды, сидела смущенная Маргарита Дмитриевна и то нервно вздрагивала, то, выпрямившись всем телом, устремляла свой странный, загадочный взгляд в пространство.

   Бледный Шатов, вне себя, неровными шагами ходил по гостиной и громко по временам произносил:

   - Боже мой, Боже мой, что мы наделали!

   Дали знать княгине, только что вернувшейся из гостей, а та послала за Николаем Леопольдовичем, о каковом распоряжении уведомила через посланного княжну и Шатова, добавив от себя, что до приезда Гиршфельда советует ничего не предпринимать.

   В передней раздался звонок.

   - Это он! - вышла из своей задумчивости княжна и бросилась в переднюю.

   Шатов машинально последовал за нею.

   Лакей распахнул обе половинки парадных дверей, и в них появились Карнеев и доктор, а у них на руках лежала бесчувственная Лида.

   - Умерла! - вскрикнула княжна Маргарита и упала в обморок.

   Собравшаяся прислуга подхватила ее и унесла ее в комнату. Шатов зашатался.

   - Еще не умерла, но умирает! - резко в упор бросил ему Карнеев и прямо взглянул в глаза Антона Михайловича.

   Тот не вынес этого осуждающего взгляда своего друга и поник головой.

   Больную принесли в ее комнату, раздели и уложили в постель. Доктор привел ее в чувство и, прописав рецепты, послал за лекарствами и остался ждать, чтобы дать самому первую дозу.

   - Единственно что можно - это успокоить страдания, надежды нет! - шепнул он Карнееву.

   Тот грустно наклонил голову и лишь благодарным взглядом ответил врачу. Больная узнала Ивана Павловича и протянула к нему свою руку. Карнеев подал ей свою, она крепко ухватилась за нее и видимо не хотела выпускать. Доктор подвинул ему стул. Иван Павлович сел, не отнимая у Лиды своей руки.

   В это время в спальню вошли: оправившаяся от обморока княжна Маргарита Дмитриевна, Шатов и княгиня с прибывшим Гиршфельдом.

   - Не надо, не надо, уйдите, уйдите! - заволновалась больная в необычайном экстазе.

   Старичок доктор попросил прибывших удалиться, так как малейшее волнение гибельно для труднобольной. Он распорядился послать в больницу за сиделкой, как за новым лицом, не могущим возбудить в больной никаких воспоминаний. Шатов, с опущенной долу головой, последний вышел из комнаты своей умирающей невесты и, не простившись ни с кем, уехал домой.

   Совершенно расстроенная, княгиня удалилась к себе, попросив Гиршфельда, оставшегося сделать кое-какие распоряжения, зайти к ней проститься,

   Николай Леопольдович и Маргарита остались одни.

   - Она умрет, ведь она умрет! - схватилась за голову княжна.

   - Ну, да, конечно, умрет! - спокойно подтвердил Гиршфельд.

   - И мы, мы ее убийцы! - не своим голосом воскликнула она.

   - Не совсем так, - заметил Николай Леопольдович, - и я не вижу причин для трагических возгласов. Она всегда была болезненной девушкой, смерть отца и дяди уже надломили ее, и чахотка начала развиваться: рано или поздно она должна была свести ее в преждевременную могилу, так не лучше ли, что это случится теперь, а не тогда, когда она была бы госпожою Шатовой, и двести тысяч, которых вы теперь единственная наследница, были бы в чужих руках.

   - Опять деньги, это ужасно!

   - Ничего я не вижу ужасного. Если мы с тобой выше предрассудков считать позорным для достижения богатства и блеска решиться на убийство мешающих нам людей, то ускорить естественную смерть и подавно должно для нас быть по меньшей мере безразличным.

   - Но она мне сестра! - попробовала оправдаться княжна в своей слабости перед своим ужасным ментором.

   - У нас с тобой нет ни отцов, ни матерей, ни сестер, ни родных, ни близких, мы с тобой одни: ты да я - пора бы давно понять это! - отчетливо произнес Гиршфельд, наклонившись к уху княжны Маргариты.

   Та умолкла.

   Почти до рассвета пробыли Карнеев и доктор у постели больной, и лишь когда она забылась дремотой, уехали в ожидавшей их карете, оставив княжну Лиду на попечении прибывшей сестры милосердия.

  

  

   Через семь дней княжны Лиды не стало.

   Она угасла тихо, не выпуская из своих охладевающих рук руки Карнеева, почти бессменно дежурившего у постели умирающей. Она не подпускала к себе никого кроме него, приглашенных докторов, всех московских знаменитостей и сестры милосердия.

   - Все кончено! - вышел Иван Павлович в гостиную, где сидела княжна и Шатов.

   Та посмотрела на него помутившимся взглядом. Антон Михайлович даже не взглянул на него. Он как бы окаменел.

   Карнеев молча прошел в переднюю, надел шубу и вышел на улицу. Он был ошеломлен обрушившимся над ним несчастием и шел сам не зная куда. На дворе была метель. Резкий ветер дул ему прямо в лицо, глаза залепляло снегом, а он все шел без цели, без размышления. Вдруг он очутился у ворот, над которыми висела икона и перед ней горела лампада. Он поднял глаза. Перед им были высокие каменные стены, из-за которых возвышались куполы храма.

   Он стоял перед Зачатьевским монастырем.

   Вид тихой обители внес в его измученную душу какое-то успокоение. Иван Павлович набожно, истово перекрестился. Лицо его просияло. Еще несколько минут простоял он в тихой, теплой молитве перед иконою и уже твердой походкой отправился назад. Сев в сани первого попавшегося ему извозчика, он велел ему ехать на Мясницкую.

   Антон Михайлович и княжна Маргарита, ошеломленные вынесенным Иваном Павловичем из комнаты Лиды известием, пришли в себя уже по его уходе. Молча направились они к комнате умершей и вошли.

   Комната была пуста. Усопшая казалось тихо спала, утопая в мягких складках постели. Худенькое тельце не обрисовывалось под голубым атласным одеялом. Головка наклонилась немного набок, острые линии лица, налагаемые смертью, не придавали ему страдальческого выражения, оно было, напротив, совершенно спокойно. Глаза были закрыты. Золотисто-льняные волосы сбились на бледный лобик, как бы выточенный из слоновой кости.

   - Она спит! - как-то растерянно, хриплым шепотом произнес Шатов и опустился на колени у постели покойницы.

   Выбившаяся из-под одеяла маленькая ручка покоилась на краю постели. На одном из исхудавших пальцев ее блестело обручальное кольцо.

   Антон Михайлович прильнул губами к этой руке.

   Мертвенный холод этой, отданной ему несколько месяцев тому назад руки мгновенно представил его уму страшную, непоправимую действительность.

   Он дико вскрикнул и скатился на пол у постели покойницы.

   Княжна Маргарита стояла поодаль на коленях в молитвенной позе, но холодный взгляд ее глаз, ее спокойное лицо, на котором со времени входа в комнату сестры не дрогнул ни один мускул, красноречиво говорили, что она заглушила в себе пробудившееся было раскаяние, что она примирилась с совершившимся фактом. При крике упавшего Шатова она встала с колен и холодным, деловым тоном стала отдавать приказания сбежавшейся прислуге.

   Антон Михайлович вскоре пришел в себя, поднялся с полу и помутившимися, горячечными глазами оглядел комнату и присутствующих. Дольше других его бессмысленный взгляд остановился на покойнице. Вдруг он стремглав выбежал в переднюю и остановился, не зная что делать.

   Лакей надел на него шубу, нахлобучил шапку, вывел из подъезда и усадил в сани.

   Подъехав к парадному подъезду его квартиры, кучер остановился. Шатов не вылезал из саней. Кучер обернулся к нему. Антон Михайлович глядел на него во все глаза и бормотал какие-то несвязные речи. Он бредил.

   Выбежавший на звонок дворника лакей внес с помощью первого своего барина в квартиру и бросился за доктором. Явившийся врач застал Шатова в сильнейшей нервной горячке.

   Карнеев вернулся домой совершенно успокоенным и ревностно принялся за свои запущенные болезнью княжны Лиды занятия, прерывая их лишь для посещения панихид в доме Шестовых. Он проявил за эти дни какую-то лихорадочную деятельность. Казалось, он спешил окончить свои дела, к чему-то приготовляясь. Константин Николаевич был очень доволен такой переменой в искренно любимом им человеке.

   Узнав о болезни Шатова, Иван Павлович несколько раз посещал его, но тот метался в бреду и никого не узнавал. В одно из первых посещений им больного Антона Михайловича ему бросился в глаза висевший на стене кабинета большой фотографический портрет княжны Лиды. Он ранее видел этот портрет, но ему почему-то показалось, что он видит его здесь первый раз. Две крупные слезы скатились из его глаз, но он стряхнул их энергичным движением головы и вышел от своего друга по-прежнему спокойным, со светлым выражением добрых глаз.

   Похороны княжны Лидии Шестовой произошли с надлежащею помпою. Белый глазетовый гроб был буквально засыпан живыми цветами в венках и букетах. Вереница экипажей тянулась за роскошным катафалком. Княжну похоронили на кладбище Донского монастыря, невдалеке от церкви.

   Спокойный, светлый, почти радостный присутствовал Карнеев на ее похоронах и проводил ее до могилы.

   Когда последняя была засыпана, и все провожавшие удалились от места вечного успокоения безвременно погибшей страдалицы, на кладбище у могильного холмика, усыпанного цветами, остался один Иван Павлович.

   Долго стоял на коленях в тихой молитве, и слезы градом сыпались из его глаз, но это были не горькие слезы отчаяния, а теплые, облегчающие душу, вносящие в нее мир. Он совершенно забылся и, быть может, еще дольше простоял бы коленопреклоненный перед дорогой ему могилой. Ему казалось, что весь мир сосредоточился для него в этом маленьком клочке земли, закрывшем прах единственного горячо любимого им существа, что здесь вместе с ним похоронена вся прежняя его жизнь и над этим холмиком, подобно одной из лежащих на нем распускающихся роз, распускается для него более отрадная, светлая жизнь. Для обрезанной едва распустившейся розы почвы нет. К утру она завянет. Для распускавшейся для него новой жизни есть почва: эта почва - дорогая могила.

   Вдруг кто-то тихо дотронулся до его плеча.

   Он поднял голову.

   Перед ним стоял монах с длинною седою, как лунь, бородой - это был игумен Донского монастыря, совершавший свою обычную послеобеденную прогулку. Он прежде, чем подойти к Ивану Павловичу, долго наблюдал за ним, как бы боясь нарушить его горячую молитву.

   - О чем плачете, сын мой? - начал старик задушевным голосом. - О мертвых не плачут, надо радоваться, что милосердный Господь призывает к себе человека из этого грешного мира.

   - Отец мой, - отвечал Карнеев, - не о смерти ее плачу я, плачу о своем возрождении - это слезы радости.

   Игумен посмотрел на него долгим испытующим взглядом.

   - Пойдемте, сын мой, ко мне, побеседуем, - прервал монах наступившее молчание.

   Карнеев послушно отправился за ним.

   В небольшой келье, где пахло кипарисом, где тихий свет лампад смешивался со светом потухающего дня, проникающего в узкие окна, в полумраке, возбуждающем благоговение, исповедал Иван Павлович перед настоятелем монастыря свою душу и высказал ему твердое, еще перед воротами Зачатьевского монастыря появившееся в нем намерение уйти из мира.

   - Отец мой, - закончил он свою исповедь, - до зрелого возраста я не знал любви, мою юность я отдал труду наук. Образ женщины не смущал моего воображения, хотя я был не прочь в будущем обзавестись семьей, освященной браком, найти себе подругу жизни по сердцу и прожить предназначенные мне Господом годы с доброй женой и честной, умной матерью моих детей. Встреча с лежащей теперь в могиле девушкой показала мне, что идеал такой образцовой женщины существует, но по воле Всевышнего она промелькнула для меня метеоритом. Невозможность сперва открыть ей мое сердце и, наконец, смерть ее на моих руках показали мне, что это счастье не для меня, что оно не суждено мне Богом. Силы для другой такой же любви, какую я питал к покойной, я не думал найти в своем сердце. Я дошел до отчаяния, до этого смертного греха, но Господь привел меня к тихой обители и ум мой просветлел. Я понял, что есть другая, высшая любовь - любовь к Богу, который есть Сам любовь, как говорит Апостол, и эта любовь, если не вытеснила из моего сердца ту, все-таки греховную любовь, - я говорю откровенно, - то очистила ее от всего земного и я чувствую, что эта новая, высшая, переполнившая мое сердце любовь способна поглотить первую и в ней одной я найду успокоение моей измученной душе. Это я и назвал там, на ее могиле, моим возрождением. За него со слезами радости я благодарил моего Господа. Я твердо решил уйти из мира и отдаться Богу, который отныне есть моя единственная любовь.

   Эта серьезная, задушевная речь, твердая, непоколебимая решимость, звучавшая в тон голоса говорившего, таинственная обстановка, при которой зародилась в нем это твердое желание, произвели на выслушавшего его внимательно монаха сильное впечатление.

   Он не счел даже нужным указывать будущему своему брату по схиме тяжесть обязанностей, принимаемых им на себя, силу искушений молодости и оставленного мира, трудность послушничества. Игумен понял, что этот решившийся бесповоротно человек знает все лучше его. Сила воли, звучавшая в каждом слове этого приходящего к Богу по воле Бога человека, ручалась, что он все перенесет, все преодолеет. Игумен презрел в нем будущего подвижника. Молча благословил он его на подвиг и отпустил с миром, обещав взять его под свое начало.

   Уж с совершенно облегченным сердцем вышел Карнеев из кельи настоятеля, прошел снова на могилу княжны и, сделав три земные поклона, направился к монастырским воротам.

   Подойдя к ним, он обернулся и с любовью посмотрел на утопающее в зимних сумерках кладбище, на ряд огоньков, светящихся в разнообразных там и сям монашеских кельях, вообще на это место, куда он жаждал поскорей возвратиться навсегда.

   Проведя эту ночь в беспрерывной молитве, Иван Павлович на другой день утром сообщил о своем решении Константину Николаевичу.

   Вознесенский задумался.

   - Я вас знаю за слишком серьезного человека, чтобы думать, что вы решились на такой шаг, не обдумав его всесторонне, а потому у меня не поворачивается даже язык вас отговаривать, хотя я теряю в вас лучшего помощника, а мир - лучшего человека.

   Он заключил Ивана Павловича в свои объятия и крепко поцеловал.

   - Не забывайте нас в своих молитвах! - серьезно произнес он.

   Через несколько времени магистр математических наук Иван Павлович Карнеев обратился в послушника Донского монастыря. Верный друг княжны Лиды остался около нее и после ее смерти.

  

  

   Болезнь Шатова была упорна и продолжительна. Только через полтора месяца он стал понемногу поправляться, хотя еще не вставал с постели.

   Причиной такой продолжительной своей болезни он был сам. Едва он начал приходить в сознание, как настойчивыми мыслями о прошлом ухудшал свое положение. Он приказал перевесить портрет княжны Лиды из кабинета в свою спальню и по целым дням лежал, вперив в него свои воспаленные глаза. К вечеру происходил пароксизм и начинался бред.

   Несколько докторов положительно не знали, что делать. Они приказывали выносить портрет, но волнение больного при исполнении этого приказания еще более увеличивалось - он доходил до бешенства.

   Никакие успокоительные средства не действовали. В бреду больной путал лица - имена Маргариты и Лидии не покидали его уст. Врачи боялись за неизлечимое психическое расстройство. Внимательное лечение все-таки достигало цели - пароксизмы стали реже, больной спокойнее. Заставить отдать расстраивающий его портрет сделалось целью лечивших его докторов. Придумать для этого средства они не могли.

   Больной сам вдруг решил расстаться с губительным для него сокровищем.

   Карнеев, уже сделавшись послушником, несколько раз заходил к Антону Михайловичу, но все попадал, что называется, не в час - то больной спал, то был в пароксизме. Спустя месяц после похорон Лиды, Иван Павлович зашел к Шатову и застал его в сознании.

   При входе в его спальню лицо озарилось радостной улыбкой и он приветливо протянул своему другу исхудалую руку. Монашеский костюм Карнеева не произвел, видимо, на него ни малейшего впечатления - он как бы ожидал этого.

   Разговор шел о здоровье Шатова, о перенесенной им болезни. Ни тот, ни другой не коснулись ни единым словом столь недавнего, страшного для них обоих, прошлого. Только при прощании больной крепко, на сколько хватило силы, пожимая правой рукой руку своего друга, левой указал ему на висевший над постелью портрет.

   - Возьми себе, я не стою, это теперь твое! - слабым голосом произнес он.

   Две слезы скатились из его глаз. Он отвернулся к стене, чтобы скрыть их от Ивана Павловича.

   Последний снял со стены подаренный ему портрет и молча вышел.

   Проходя через кабинет, он вспомнил, что, идя к больному, он невольно взглянул на то место, где висел портрет Лиды, который он теперь держал в своих руках, и удивился, что место было пусто - портрета не было - он не знал, что Шатов велел перенести его к себе в спальню.

   Доктора с радостью узнали о исчезновении портрета, тормозившего все их усилия, направленные к излечению больного.

   Последний, отдав портрет, как бы на самом деле успокоился, и выздоровление пошло более правильным путем.

   К скромному убранству послушнической кельи Карнеева прибавился висевший на стене, затянутый густым черным флером, портрет покойной княжны Лидии Дмитриевны Шестовой.

   Кажется, только эти двое людей и хранили еще память об этой несчастной, так безвременно погибшей девушке. Остальные позабыли, увлеченные жизненным вихрем.

   Княжна Маргарита Дмитриевна повела свой обычный образ жизни и вскоре казалось, что сестры Лиды у нее как бы не было никогда.

   Она аккуратно ежедневно посылала справляться о здоровье Антона Михайловича и даже несколько раз заезжала сама.

   Это внимание, а в особенности эти посещения вливали какую-то необычайную энергию в возрождающиеся силы больного. Ему были приятны, приятны до боли эти свидания.

   Княжна Маргарита, достигнув цели, видимо не желала круто оборвать свои отношения к этому разбитому ею человеку. Хотела ли она поставить вновь его на ноги, поддерживая в нем надежду, или она преследовала другие цели? Об этом знала она одна.

   Даже Гиршфельд недоумевал.

   - Охота тебе с ним возиться, он больше не нужен! - сказал он ей со своей обычной резкостью.

   - Это мое дело, я считаю, что так надо! - отрезала ему она.

   Гиршфельд удивленно посмотрел на нее, но не сказал ни слова, предоставив ей полную свободу действовать по ее усмотрению. Ссориться из-за таких мелочей он находил излишним.

   Нежные, ласковые, полные любви речи княжны Маргариты Дмитриевны подобно чудодейственному бальзаму действовали на Шатова.

   Она рисовала ему картины их будущего семейного счастья, одна другой заманчивее. Образ погибшей Лиды отходил от него все дальше и дальше и, наконец скрылся совершенно. Княжна, впрочем, для достижения этого счастья предписывала свои условия, требовала продолжительную отсрочку.

   - Ты хорошо понимаешь сам, что я, несмотря на всю любовь к тебе, не выйду замуж за дюжинного доктора. Ты должен сделаться знаменитостью. Ты - моя гордость. Я не хочу, связав тебя собой, помешать твоей славе, отнять у науки ее лучшего работника, ее будущее украшение.

   - Приказывай, моя царица, я достигну всего, всего! - восторженно восклицал он и в голове его звучала сила, на самом деле способная завоевать мир.

   - Выздоровеешь, отдохнешь, займешься практикой, а так годика через два поедешь за границу - работать. Вернувшись оттуда, займешь кафедру. Имя будет сделано, карьера упрочена и я твоя. Согласен?

   - Согласен, согласен, дорогая моя! - покрывал он поцелуями ее руки.

   Она надевала перчатки и ехала прямо от него к Гиршфельду.

   У последнего в одном из переулков, прилегающих к Пречистенке, была особая, маленькая, убранная как игрушечка, квартирка специально для приемов княжны. В этом же домике жил знакомый нам репортер Петухов, и его жена наблюдала за порядком в обыкновенно запертой квартире Гиршфельда и хранила ключ. Другой ключ был у княжны Маргариты Дмитриевны. Здесь устраивались их свидания. Гиршфельд доверял Петухову и тот всеми силами старался оправдать это доверие, хотя делал это далеко недаром.

   По прошествии шести недель со дня смерти княжны Лиды, Николай Леопольдович начал хлопотать об утверждении Маргариты Дмитриевны в правах наследства после сестры.

   - Когда же мы получил эти деньги? - спросила княжна у Гиршфельда в одно из их свиданий на квартирке.

   - По миновании законных сроков, - отвечал тот, - но почему тебя это так интересует, разве ты в чем-нибудь отказываешь теперь?

   - Нет, благодарю тебя, я занимаю теперь в обществе то место, которого желала достигнуть и которое вполне соответствует как моему рождению, так и образованию, но я думала, что мне на эти деньги можно будет съездить за границу. Ты знаешь, что путешествие - моя давняя мечта.

   - Поезжай хоть завтра, денег хватит, - заметил он, - но будет ли благоразумно? Тебе придется ехать одной.

   - Как одной? Я хотела бы ехать с тобою; конечно, не вместе, но чтобы там встретиться.

   - Ну, этому мешает многое, и первое, что наши дела еще не совсем устроены. Шестовские капиталы хотя и находятся в нашем распоряжении, но, по капризу ее сиятельства, княгиня Зинаида Павловна в большей части их может потребовать каждую минуту от меня отчета. Положим, я ее запутал вместе со мною, но все же главная ответственность ляжет на меня.

   - Когда же это наконец кончится? - нетерпеливо перебила она его.

   - Надо переждать годика три, четыре, мне, быть может, удастся вытеребить от нее удостоверение о полной сдаче дел и сумм, как ее личных, так и опекунских. После этого она, быть может, догадается умереть, и тогда мы свободны, как воздух, и богаты, как крезы.

   - Как это скучно! Ведь она умереть может и не догадаться? - злобно усмехнулась Маргарита Дмитриевна.

   - Тогда мы придумаем средство помочь ей совершить это далекое путешествие! - с наглым цинизмом ответил Гиршфельд. - Теперь же мой совет потерпеть. Заграница тот нас не уйдет.

   Княжна надулась.

   - О, с каким наслаждением увидела бы я эту женщину мертвой! - с нескрываемым раздражением почти крикнула она после некоторой паузы.

   - И увидишь, - холодно подтвердил он, - от наших рук не уйдет и она, но, говорю, надо подождать.

   - Подождать, так подождать! - согласилась его собеседница.

   Княгиня Зинаида Павловна и не представляла себе возможности такого разговора о ней между ее милым "Кока" как она называла Гиршфельда, и ее племянницей, влюбленной без ума, как ее уверил Николая Леопольдович, в Шатова. Он и княжна умели так тонко вести дело, что княгиня и не подозревала их близости. Смерть княжны Лиды не произвела сильного впечатления на Зинаиду Павловну. Стареющая красавица была всецело поглощена своей страстью к Гиршфельду, увеличивающейся с каждым днем, и с утра до вечера занята своей наружностью и туалетом. Все, что не относилось к ее личному я и к нему, казалось ей не стоящим ее внимания.

   Таинственность, которая по воле Николая Леопольдовича царила в их отношениях, еще более раздражала ее, придавая им, как о и предсказывал, особую прелесть и пикантность.

   Вращаясь и занимая почетное место среди высшего московского общества, спускаясь до благоговеющего перед ней, по крайней мере по ее мнению, среднего, Зинаида Павловна поняла, что более открытые ее отношения к ее поверенному шокировали бы ее, не увеличивая наслаждения, и оценила вполне данный в этом смысле Гиршфельдом еще в Т. совет. Он сделался для нее не только любимым человеком, но и властелином-оракулом. Без его совета, без его согласия она, как мы видели не предпринимала ничего. Так сумел опутать ее этот хитрый человек.

  

  

   Время шло своим чередом. Прошел год, не внесший в жизнь наших героев особенных изменений, если не считать смерти отца и матери Гиршфельда, отошедших в вечность друг за другом через небольшой промежуток времени. Смерть эта не произвела на Николая Леопольдовича ни малейшего впечатления. Всегда смотря на своих родителей лишь как на источник дохода, оказывавшийся весьма скудным, но необходимым во дни ранней юности, он, ворочающий теперь десятками тысяч, понятно, не мог жалеть о его прекращении, тем более, что давно бросил им пользоваться. Чувства же сыновней любви он не питал, да и не признавал в принципе.

   - Любовь и уважение не могут быть родовыми, а только благоприобретенными! - щеголял он дешевым парадоксом.

   Старушка-мать Гиршфельда только на три месяца пережила своего мужа и, потрясенная смертью этого нежно любимого ею человека, сошла в свою очередь в могилу. Последние дни стариков были радостны. Они горячо благодарили Бога, допустившего их на старости лет видеть своего единственного сына на блестящей дороге и вполне обеспеченным. Они, к счастью своему, смежили очи, не догадавшись, какой ценой покупает их сын этот блеск и это обеспечение. Одно открытие этого убило бы их, отравив последние минуты этих "отжившись свой век идеалистов", как с иронией называл их единственный их сын. Это были люди старого закала, называвшие вещи их собственными именами. В их лексиконе слово "преступление" не было еще заменено выражением: "выгодная афера", а слово "мошенник" - словом "делец". В блаженном неведении сошли эти "идеалисты" в могилу и скоро были позабыты сыном-реалистом новой формации. Он устроил для них обоих вполне приличные похороны и успокоился сознанием исполненного сыновьего долга.

   Со дня смерти княжны Лиды прошел год. Ко дню годовщины прибыл заказанный в Италии роскошный памятник - великолепно высеченный из белого мрамора молящийся ангел на черном мраморном же постаменте, с надлежащею надписью.

   Памятник был поставлен и освящен.

   Почасту и подолгу рядом с этой молящейся белой фигурой виднелась около могилы другая черная фигура молящегося монаха. Это молился послушник Карнеев.

   В доме Шестовых произошло за это время еще одно незначительное, впрочем, событие. Однажды, окончив утренний туалет своей барыни, знакомая нам горничная княгини Зинаиды Павловны Стеша, сообщила ей, что принуждена оставить свое место, почему и считает долгом предупредить заранее для подыскивания другой горничной.

   - Что это значит? Ты чем-нибудь недовольна! - уставилась на нее привыкшая к ней княгиня.