Гейнце Николай Эдуардович - В тине адвокатуры

утлись от неожиданности такой встречи... Я заметила ваше смущение и порадовалась за вас. Значит, у вас еще есть совесть, и она способна хотя временно просыпаться... Я от вас не ожидала и этого...

   Виктор поднял на нее умоляющий взгляд, но во встреченном взоре разгневанной женщины он прочел столько непримиримой злобы, что снова опустил голову.

   - Я сжалилась над вами и устроила это, быть может, последнее - это зависит от вас - свидание с вами. Я могла вчера еще сделать то, что вы уже нынче не могли бы надеть этого честного мундира, который вы клялись не надевать до тех пор, пока я не буду, с согласия ваших родителей, объявлена вашей нареченной невестой. "Подлец", говорили вы тогда, "не должен позорить мундира". А между тем, князь, вы в нем!..

   Он вздрогнул и снова бросил на нее умоляющий взгляд. Она не унималась.

   - Я вчера публично, при вашем друге, имела полное право плюнуть вам в глаза и рассказать ваше бесчестное, постыдное бегство от опозоренной вами девушки. Я пощадила вас и принесла жертву в честь вашего, вами самими опозоренного, мундира. А почему я это сделала? Потому что я искренне любила вас, потому что не разумом, а сердцем я до сих пор люблю вас...

   Последнюю фразу она произнесла задыхающимся от волнения шепотом, и скорее упала, нежели села в кресло.

   - Я люблю человека, меня погубившего!.. Я люблю... подлеца! - истерически захохотала она и умолкла.

   Князь Виктор снова приблизился к ней и упал перед ней на колени.

   - Простите, простите меня!.. - простонал он. - Я три года мучаюсь и не нахожу себе места от угрызений совести за это преступление моей юности. Три года ношу я в сердце образ и благословляю день нашей настоящей встречи, дающей мне возможность искупить перед вами мою вину, искупить какими угодно жертвами, ценою моей жизни.

   - Не хотите ли вы предложить мне пойти к вам на содержание?.. - презрительно сказала она, вскинув на него глаза.

   - Не будьте жестоки: я далек от этой мысли: я предлагаю вам руку и сердце, я предлагаю вам мое имя, несмотря на ваше настоящее положение, в котором, впрочем, виною опять только я один...

   Он схватился руками за голову.

   - Какое положение? - вскипела она, вскочив с места. Он продолжал стоять на коленях.

   - Уж не верите ли и вы той сплетне, что я живу на содержании у Гиршфельда? Так знайте же, что я на самом деле богата, но это богатство куплено ценою моего ума, а не тела; в последнем смысле - я не продаюсь...

   - Извините, вы меня не так поняли! Я говорил о положении актрисы... - растерянно прошептал он, поднимаясь с колен.

   - А чем, позвольте спросить, ваше сиятельство, - наступая на него, перебила она, - положение актрисы бесчестнее и позорнее положения тех актрис в жизни, - светских дам и девушек, играющих в добродетель и прикрывающих искусной игрой свое полнейшее нравственное растление? Такую актрису, по мнению людей вашего круга, вы спокойно можете назвать перед церковным алтарем вашей женой, чтобы вашим же именем прикрывать дальнейшие похождения этой светской добродетельной развратницы. Труженица же искусства, получающая своей игрой толпу в этой великой народной школе, называемой театром, заклеймлена печатью отвержения, именем комедиантки, со стороны настоящих, подлых, низких, но чаще всего титулованных комедианток! Так знайте же, что честная актриса не принимает вашей жертвы, отказывается от чести быть княгиней Гариной. Женитесь на комедиантке вашего крута!

   Она повернулась, сделав вид, что уходит.

   - Но я люблю вас... - простонал Виктор.

   Она снова обернулась к нему.

   - Люблю?.. - с иронической улыбкой повторила она уже более мягким тоном. - Люблю?.. А где же вы были до сих пор? Почему вы не бросились на поиски любимой вами женщины, как только что вернулись из-за границы, узнав, что ваша матушка с позором выгнала за ворота вашу жену перед людьми и перед Богом, как вы называли меня когда-то?..

   - Я этого не знал: мне сказали, что вы покинули дом по собственному желанию, что отец обеспечил ваше дальнейшее существование...

   - И вы поверили этой лжи, вы утешились этой сказкой? Тысяча рублей, выкинутые мне из моих же денег вашим отцом, называется на языке этих людей обеспечением?

   - Простите, повторяю, простите! Нет, даже не прощайте теперь, но дайте возможность заслужить это прощение... Я действовал под влиянием...

   - Знаю даже под чьим: под влиянием княгини! - злобно сверкнув глазами, досказала она.

   Он не ответил ничего и лишь покорно опустил голову.

   - Хорошо! - продолжала она. - Я вполне понимаю ваше желание заслужить мое прощение. Ваша вина передо мной такова, что должна тяготить мало-мальски честного человека, а вы слишком молоды, чтобы испортиться вконец, несмотря на окружающую вас тлетворную среду. Знайте только, что заслужить это прощение вы должны будете громадными жертвами, и все же они не будут равносильны той жертве, которую я принесла вам, не искупят того оскорбления, которое вами нанесено мне. За мной всегда останется безусловное право прощения, и я воспользуюсь им, когда увижу, что вы достаточно искупили свою вину.

   - Александрина, я готов на всякие жертвы.!... Дайте мне только надежду, что вы когда-нибудь вернете мне свою любовь...

   - Этой-то надежды я вам и не дам. За будущее не ручаюсь: может быть это и будет так, смотря по вашему поведению относительно меня, а до тех пор я для вас не Александрина, а Александра Яковлевна, а вы один из моих поклонников, как артистки, и то новичок, которого я до поры до времени могу держать в черном теле. Вот мои условия. Принимаете ли вы их? Если да, то поговорим о подробностях; если же нет - прощайте...

   Она снова повернулась от него к портьере.

   - Принимаю безусловно! Останьтесь, останьтесь! - задыхающимся голосом произнес Гарин.

   - Тогда сведем прежде всего семейные денежные счеты!

   В коротких словах передала она ему сцену, виденную ею в детстве у постели своего умирающего незаконного отца, князя Ивана Гарина.

   Краска стыда за родителей покрыла лицо молодого человека.

   - Это возмутительно! - прошептал он.

   - Более чем возмутительно! - подтвердила она. - Признаете ли вы теперь за мной право получить от вашего семейства девяносто девять тысяч рублей, считая уплаченной ту тысячу рублей, которую я получила при моем изгнании из вашего дома?

   - Конечно, признаю! - твердо ответил Виктор.

   - От вас, как от единственного наследника богатств ваших родителей, я и требую возвращения этой, по праву принадлежащей мне и украденной у меня, суммы. Вы их доставите мне на этой неделе.

   - Я?.. - пробормотал он, уставившись на нее. - Но откуда же я их возьму? Я еще не наследовал от моих родных: они, как вам вероятно известно, оба живы и здоровы.

   - Мне нет до этого дела; вы достанете их пока под векселя, а расплатитесь потом: я не нуждаюсь в них, но действую из принципа. Возвращая мне их, вы успокоите прах моего отца, а вашего дяди, и примирите меня отчасти с собою, а там мы увидим. Согласны?

   - Согласен на все; но кто поверит мне, в моем настоящем положении, такую сумму?..

   - Я помогу вам и в этом... Обратитесь к Гиршфельду, я сегодня вечером поговорю с ним.

   В глазах Гарина блеснул ревнивый огонек. Это не ускользнуло от Пальм-Швейцарской.

   - Успокойтесь! Я вам уже говорила и могу дать честное слово, что не имею чести состоять его любовницей.

   - Если так, то согласен... - прошептал Виктор.

   - Чтобы в течение недели деньги были в моем столе. Приезжайте в театр, заходите ко мне в уборную, разрешаю даже поднести мне подарок. По вторникам собираются у меня. Больше, пока, мне сказать вам нечего. Прощайте.

   Она протянула ему руку. Он страстно прижался к ней губами. Она вырвала ее и скрылась за портьерой. Он поехал домой.

   - Ну что, как дела? - встретил его Шестов.

   - Ничего! Был, пил кофе...

   - Никого кроме тебя не было?

   - Никого.

   - Счастливец!.. Скромничает!.. Туда же!..

   В тот же вечер Николай Леопольдович был вызван экстренно к Александре Яковлевне.

   - Завтра князь Гарин обратится к вам с просьбою достать ему под вексель сто тысяч рублей. Устройте ему это дело поскорей, но только на самых тяжелых для него условиях.

   - Сто тысяч! - воскликнул Гиршфельд, - Но где же я их возьму!

   - Это до меня не касается. Вы слышите, что я сказала? Ваше дело исполнить. Сделайте скорее; слышите?

   - Слышу! - ответил тот, посылая ей мысленно всевозможные проклятия.

   - Не беспокойтесь: отец его миллионер и заплатит, если вы умно его запутаете и сделаете этот платеж вопросом чести. Впрочем, мне вас в этом не учить стать!.. - успокоила она его.

   Николай Леопольдович быстро смекнул, что она говорит дело и уехал от нее в самом деле совершенно спокойно. Визит к нему на другой день князя Виктора с просьбой достать денег не был, таким образом, для него неожиданностью. Он обещался похлопотать, и через несколько дней заем этот был совершен через контору знакомого нам Андрея Матвеевича Вурцеля. Князь Гарин выдал векселей на сто пятьдесят тысяч, сроком на шесть месяцев, и подписался на них "по доверенности отца".

   - Но ведь я никакой доверенности не имею? - пробовал возражать он.

   - И не надо! Это одна пустая формальность. Через полгода мы их перепишем! - успокаивал юношу Вурцель. - Такова воля капиталиста; иначе нельзя достать денег.

   Виктор подписал и, получив деньги, помчался к Пальм-Швейцарской, которой и вручил девяносто девять тысяч рублей.

   - Для начала - я вами довольна! - улыбнувшись, сказала она и дала ему поцеловать руку.

   Несколько дней спустя, в московских газетах было сообщено о поднесенном от публики артистке Пальм-Швейцарской богатом подарке, состоявшем из бриллиантового колье, вложенного в роскошный букет. Это колье было поднесено князем Виктором Гариным накануне отъезда его с Шестовым в Петербург, так как срок отпуска их кончился.

   Последний, несмотря на то, что Виктор не говорил ему ни слова о своих отношениях к Александре Яковлевне, был вполне убежден, что у его друга Гиршфельда, со времени пребывания Гарина в Москве, выросли рожки. Это льстило самолюбию учителя: он радовался успехам своего ученика.

  

  

   Через несколько дней по приезде из Москвы, князь Владимир Шестов сделал предложение Анне Васильевне Гариной. Он обратился не к ней лично, а передал княгине Зое Александровне свои чувства к ее дочери и умолял о ее ходатайстве в этом деле. Княгиня поблагодарила его за честь и обещала переговорить с дочерью.

   - Я сделаю все возможное, дам ей материнский совет, и этот совет, князь, вы можете быть уверены, будет в вашу пользу! - сказала княгиня, ласково улыбаясь.

   - Благодарю вас! - с чувством отвечал Владимир, целуя ее руку. - Я сумею составить счастье вашей дочери, мое же счастье теперь в ваших и ее руках.

   - Повторяю, я и князь (могу вам ручаться за него) согласны; решающий голос - голос Annette, но не думаю, чтобы она подала его против вас...

   - Я, увы, далеко не убежден в этом... - вздохнул князь. - Я не могу похвастаться особым вниманием княжны...

   - Она девушка со странностями, но у нее прекрасное сердце; я говорю это не как мать, - я беспристрастна, - но она умеет различать людей, она оценит ваше к ней чувство, о котором, быть может, и не догадывается.

   - Я старался показать его настойчивым и продолжительным ухаживанием! - возразил он.

   - Она могла не видеть в нем серьезных намерений...

   - Дай Бог! - прошептал он, придавая себе взволнованный вид и вставая, чтобы проститься.

   - Я надеюсь вас скоро успокоить благополучным ответом, - сказала княгиня, подавая ему руку.

   Он снова крепко поцеловал ее.

   По его уходе она удалилась к себе в кабинет, села в кресло и задумалась.

   Обнадеживая князя Владимира на благополучный ответ со стороны своей младшей дочери, княгиня говорила ему далеко не то, что думала. Она хороша знала ту нескрываемую княжной Анной антипатию, которую последняя питала к настоящему претенденту на ее руку, так что на добровольное согласие княжны на этот брак не могло быть ни малейшей надежды. Между тем, этот-то брак и был сладко-лелеянной мечтою княгини Зои и ее мужа. Более блестящей партии они не могли желать для своей дочери, репутация же князя Владимира, как кутилы, мота и развратника, не имела ровно никакого значения в их глазах. Они находили себе утешение, а князю - оправдание, в народных поговорках: "быль молодцу не укор", "бесится, бесится, да и перебесится" и "женится-переменится". Колоссальное богатство князя, доставшееся ему от отца, - они не знали, какие метаморфозы оно претерпело в руках искусного Гиршфельда, - одно могло заслонить недостатки жениха и придать ему даже небывалые достоинства в глазах сиятельных родителей невесты. Средства этих родителей были к тому же далеко не в блестящем положении. Еще во время поездки всего княжеского семейства в именье брата, князя Ивана, в то лето, когда он неожиданно умер ударом, дела князя Василия были крайне запутаны: на имениях лежали неоплатные долги, и главною целью посещения брата был расчет со стороны бившегося как рыба от лед князя Василия, находившегося накануне полного разорения, на родственную помощь. Смерть брата, таким образом, произошла совершенно кстати и даже ранее, нежели князь Василий передал ему о своем гнетущем положении. Опекунство над сыном, которому достались все имения дяди, скрытые князем капиталы, как принадлежащий Александрине, так даже и часть доставшегося родному сыну, поправили финансовое положение князя Василия, но, увы, не надолго. Не прошло и десяти лет, как от этих капиталов не осталось даже приятного воспоминания; снова явились долги, и в опекунские отчеты вошел не присущий им фантастический элемент. Совершеннолетие сына, принявшего наследственные имения и оставившего их в управлении отца, вторично спасло князя Василия от разорения и даже от позора, так как капитал сына значился только на бумаге, а имения были заложены и перезаложены.

   Ничего не смысля в делах, Виктор имел весьма смутное понятие о том, что у него есть отдельное от отца состояние. Он, как и Владимир Шестов, "что-то" подписывал, но прочесть это "что-то" не давал себе труда, а быть может и самое чтение не привело бы ни к чему и дело от этого не стало бы для него яснее. Главною причиною растройства денежных дел семейства князей Гариных, кроме стоящей баснословно-дорого придворно-светской жизни, был сам князь Василий, ведший большую игру в карты и на бирже, первую несчастливо, а последнюю неумело, как неумело вел дела и по имениям, которые ему приносили чуть не убыток, а для управляющих были золотыми днами. Как бы то ни было, но положение было не из приятных, и о том, чтобы дать за дочерьми приданое, соответствующее их титулу и положению, нечего было и помышлять. Княгиня Зоя Александровна знала все это, и ясно понимала, что брак ее дочери Анны с богачом князем Шестовым является прямою помощью неба.

   - Он не возбудит денежного вопроса: у него хватит на десятерых! - мысленно решила она.

   - Надо уломать Annette, но как?

   Зоя Александровна позвонила.

   - Доложите князю Василию Васильевичу, если он дома, что я прошу его тотчас же пожаловать ко мне! - сказала она вошедшей камеристке.

   Князь Василий в это время только что вернулся из какого-то заседания, а потому через несколько минут явился в кабинет супруги, блистая всеми регалиями. Это был высокий, красивый старик - князю было под шестьдесят - с громадной лысиной "государственного мужа" и длинными седыми баками - "одно из славных русских лиц".

   Мягкою походкою подошел он к жене и с грациозной нежностью поцеловал ее руку.

   - Me voici... вот и я! - перевел он по-русски, опускаясь на маленький диванчик и начиная рассматривать великолепные желтые ногти, что служило признаком, что князь приготовился слушать.

   Княгиня в коротких словах передала князю о сватовстве князя Владимира Шестова и о замеченной ею антипатии ее дочери к претенденту.

   - Quelles bêtises!.. Она должна согласиться. Отказываться от такой партии, при нашем положении, excusez du peu... - вспыхнул князь.

   - Но, mon cher, ты знаешь характер Annette; я просто боюсь приступиться.

   - C'est vrai, c'estune bete! - щелкнул длинным ногтем мизинца левой руки - признак раздражения - произнес князь.

   - Que faire alors? - спросила княгиня.

   - Ordonner! - лаконически ответил он.

   - Я ее позову сюда, мы скажем ей вместе! - согласилась княгиня, протянув руку в сонетке.

   - S!.. - процедил сквозь зубы князь.

   Зоя Александровна позвонила и приказала позвать княжну Анну.

   Княжна вошла и недоумевающе-вопросительным взглядом окинула торжественно-серьезные лица и фигуры отца и матери.

   - Вы меня звали, maman? - ровным голосом обратилась она к княгине.

   - Да, ma chère! Присядь; нам с отцом надо переговорить с тобой.

   Недоумение, но уже беспокойное, появилось на как бы выточенном из мрамора, красивом лице княжны Анны.

   Она села на стул.

   - Князь Владимир Александрович Шестов сегодня просил у меня твоей руки... - торжественно произнесла княгиня.

   Анна Васильевна сперва вспыхнула, потом побледнела.

   - Он бы мог обратиться сперва ко мне! - с дрожью в голосе сказал она.

   - Это по новому, - съязвила Зоя Александровна, - но это все равно... Истинная любовь робка, и он обратился ко мне, как к твоей матери с просьбой походатайствовать за него у тебя.

   - И вы?

   - Я ходатайствую... Князь и я согласны на этот брак, лучшей партии нельзя и желать. Надеюсь, что и ты не найдешь что возразить против этого и... согласишься! - быстро добавила княгиня.

   Она спешила исполнить волю мужа и приказать, но в душе трусила.

   - Но я... - прерывающимся голосом, еле владея собою, проговорила княжна, - не только не люблю его, но даже не уважаю.

   - Sapristi! - щелкнув ногтем, вспылил князь. - Очень ему нужно твое уважение!.. Это совсем не входит в расчеты женихов.

   Дочь метнула на отца едва заметный, почти презрительный взгляд.

   - Ma chère, - начала снова княгиня: - я буду с тобой откровенна, ты не ребенок, ты поймешь меня. Наши дела очень плохи, а князь баснословно богат; выходя за него, ты не только устроишь свою судьбу, но... - Зоя Александровна запнулась.

   - Но и... поправишь наши обстоятельства, - с трудом добавила она.

   Князь продолжал щелкать ногтем.

   - Не надо глядеть на брак идеально, по-мещански; в нашем кругу брак ни к чему не обязывает...

   Княгиня остановилась, заметив устремленный на нее холодный взгляд дочери.

   - Если я должна выйти не за князя Шестова, а за его состояние, то я... согласна! - ледяным тоном сказала княжна, с неимоверным усилием выговорив последнее слово, и встала.

   Это быстрое согласие ошеломило Зою Александровну.

   - Я больше не нужна?.. - произнесла дочь и, не дождавшись от матери ответа, вышла из кабинета.

   Князь и княгиня остались одни и взглянули друг на друга. Выражение их лиц было таково, будто они получили по пощечине. Они впрочем, не могли не сознавать, что такое согласие дочери и было ничем иным, как пощечиной.

   - Quelle imbécile... - проворчал князь.

   - En tout cas... она согласилась! - вздохнула княгиня.

   С прежней надменной холодностью повторила княжна Анна Васильевна Гарина свое согласие явившемуся на другой день, предупрежденному уже княгиней, счастливому своей победой, князю Владимиру. Драма, происходившая в душе молодой девушки, с неподвижным лицом выслушивавшей в продолжение двух месяцев до дня свадьбы вычурные любезности презираемого ею жениха, ее будущего мужа, осталась скрытой в глубине ее загадочной натуры. Через несколько времени она сделалась с ним даже почти любезна.

   Наконец, наступил день свадьбы, которая и была отпразднована с надлежащим великолепием и пышностью. Весь петербургский большой свет принес свои поздравления "прелестным, созданным друг для друга" - как утверждали все - новобрачным. Княжна Анна Васильевна Гарина стала княгиней Шестовой.

  

  

   Менее полугода длилось совместное сожительство молодых супругов Шестовых. Женившись, как мы видели, единственно из чувства оскорбленного самолюбия, князь Владимир естественно не мог питать и не питал к своей молодой жене никакого чувства, кроме жажды чисто животного обладания красавицей. Княжна Анна, сделавший княгиней Шестовой, с своей стороны ни на йоту не изменила своих холодных, полупрезрительных отношений к Богом данному ей супругу, а эти отношения не могли, конечно, представить сколько нибудь благодарную почву для дальнейшего роста горячей, продолжительной страсти. Молодой супруг вскоре - к большому, надо заметить удовольствию молодой супруги - охладел к ней.

   Она зажила светскою, совершенно отдельною от него жизнью, а он почувствовал себя, как это бывает в массе современных супружеств, более холостым, нежели до свадьбы. Он и повел холостую жизнь. Снова начались кутежи и попойки, снова возвратился он к компании своих временно покинутых собутыльников, в числе которых находился и брат жены, Виктор Гарин, оплакавший было своего потерянного коновода, пошедшего стезей семейного человека.

   Виктор Гарин, вернувшись из Москвы, был неузнаваем: он видимо не находил себе места в родном Петербурге и был в каком-то чаду. С отпуском и без отпуска ездил он то и дело в Москву поклониться новому кумиру - Пальм-Швейцарской, терся в ее гостиных, в кругу ее многочисленных обожателей, видное место среди которых стал за последнее время занимать актер Матвей Иванович Писателев. Его отличала "божественная". Злые языки шли даже далее в точном определении их отношений и этого отличия.

   Виктор выбивался из сил обратить на себя внимание когда-то любившей его и принадлежавшей ему девушки, а ее почти безразличное отношение к его ухаживанию еще более распаляло его страсть, доводя ее до апогея. Вместе с часу на час возрастающим чувством молодого князя возрастали и расходы, соединенные с ухаживанием за "знаменитостью".

   В одну из таких отлучек князя Владимира над его ментором по части прожигания жизни и шурином князем Шестовым стряслась беда. Незадолго до своей свадьбы с княжной Гариной, князь Владимир во время одной из своих попоек встретился в загородном ресторане с неким весьма приличным на вид господином Николаем Александровичем Мечевым. Несколько метких замечаний и громких фраз последнего, брошенных в кратковременном разговоре, так понравились недалекому по уму отпрыску древнего рода князей Шестовых, что он, разгоряченный к тому же винными парами, начал умолять своего нового знакомца разделить с ними компанию, на что тот, поломавшись для вида и изрек несколько высокопарных демократических сентенций, согласился. Через час они уже пили на "ты" и были друзьями. Николай Мечев был, как принято называть такого рода людей за последнее время - умственный пролетарий. Недоучившись в университете, где рамки программы стесняли, по его словам, богатырский полет его духа, а рутина преподавания лишь тормозила его на пути приобретения знаний, нужных для человека и "гражданина" - он особенно любил это слово и всегда подчеркивал его - желающего служить своему родному народу, Мечев отдался самообразованию и действительно был ходячею энциклопедиею отрывочных и поверхностных, но за то самых разнообразных знаний. На какие средства он жил было его тайной, имений ни родовых, ни благоприобретенных за ним не числилось, определенных занятий, выражаясь языком полицейским, он не имел, а между тем был одет всегда более чем прилично и даже подчас не стеснялся довольно значительными тратами, что давало ему возможность втираться в среду молодежи высшего круга, среди которой он предпочитал военных. На недалекие, а чаще недозрелые умы молодежи, поток громких фраз Мечева производил действие, граничащее с действием гипнотизма, и многие представители этой молодежи благоговели перед ним, считая его чуть не пророком, не предвестником "новых веяний". С таким-то человеком свела судьба слабохарактерного князя Шестова. Восторженный по натуре, искавший от безделья новых впечатлений, инстинктивно стремящийся к какой-нибудь деятельности, князь Владимир стал ярым поклонником Николая Александровича, умело наигрывавшего на всех слабых струнках души своего нового "сиятельного" друга, как иронически называл "демократ" Мечев "аристократа" Шестова. Отвлеченный временно сватовством от кружка новых знакомств, сделанных через Мечева, князь Владимир, заживя вновь холостою жизнью, но уже женатого человека, сошелся вторично с Николаем Александровичем и его кружком, и вскоре, частью по неумелой ретивости свежеиспеченного деятеля, попался в грязную историю с политической подкладкой, принужден был выйти из полка и даже был арестован. Арест его, впрочем, был непродолжителен. Лица, производившие расследования этой глупой истории вообще, и участия в ней князя Шестова, за которого усиленно ходатайствовал тесть его князь Гарин, в особенности, убедившись, кроме того, и сами в безвредной глупости этого потомка Рюрика, одетого сильною постороннею рукою в тогу русского заговорщика, отпустили князя Владимира на свободу, учредя над ним полицейский надзор.

   Мечев, увидя, что его "сиятельный друг" попался впросак, успел скрыться заграницу.

   Вернувшись из места своего заключения в дом своей жены, князь застал у нее тестя и тещу. Семейный синклит изрек ему свое решение.

   - Я мог, - сквозь зубы начал старый князь, холодно поздоровавшись, как и остальные члены семейного совета, с освобожденным узником, - спасти вас от тюрьмы, от заслуженного вами вполне наказания за глубоко возмущающее душу всякого верноподданного ваше преступление, но я бессилен возвратить вам то положение в обществе, которое вы занимали до сих пор, бессилен снять с вас то клеймо позора, которое наложено на вас, и - выскажу мое мнение - совершенно справедливо этим обществом. Двери домов, составляющих круг наш и нашей дочери - вашей жены, отныне заперты для вас навсегда...

   Князь остановился и несколько раз щелкнул ногтем среди воцарившегося гробового молчания.

   - Вы, конечно, понимаете, что при подобных условиях совместная жизнь ваша с вашею женою - моею дочерью - является немыслимой. Ей, ни в чем неповинной, или же вернее сказать, виновной лишь в роковой ошибке выхода за вас замуж, в чем одинаково, если не в большей степени, виновны и мы с княгиней, быть извергнутой из того общества, в котором она выросла и к которому по праву принадлежит, было бы, надеюсь, и вы согласитесь со мной, высшею несправедливостью. Это была бы с ее стороны безумная жертва, которую она приносит вам не желает и которой вы, даже по ее мнению, не стоите...

   Князь снова остановился. Шестов почти умоляющим взглядом окинул княгиню Зою и свою жену, но в холодном, злобном выражении их глаз прочел полную солидарность их с князем Василием, прочел бесповоротный себе приговор и беспомощно поник головою. Испуганный процедурой ареста, допросов и заключения, и обрадованный освобождением, боясь возобновления все этой истории, что, он сознавал, было во власти освободившего его тестя, князь Владимир совершенно растерялся.

   - Я принужден согласиться, - прошептал он.

   - Sapristi, - щелкнул князь ногтем, - вас никто и не спрашивает о согласии, вам только предписывают...

   Шестов снова опустил голову под уничтожающим взглядом тестя.

   - Это еще не все, - продолжал последний; - кроме этого дома, купленного вами на имя вашей жены, из которого вы сегодня же выедете, вы должны дать ей известное, соответствующее ее положению в обществе, обеспеченное состояние...

   Князь запнулся, увидав вопросительно-удивленный взгляд немного оправившегося князя Владимира.

   - Сказав "ей", - поправился он, - я допустил неточность, моя дочь не нуждается в вашем состоянии, у нее есть свое - предназначенное ей в приданое, но она носит под сердцем вашего ребенка. Ограждая его-то интересы, я и возбудил этот для меня неприятный денежный вопрос.

   Князь усиленно защелкал ногтем.

   - В какой же сумме? - спросил князь Владимир.

   - Я думаю, что не менее полмиллиона, - резко ответил Гарин, - и помните, что от исполнения этого условия зависит ваше дальнейшее относительное спокойствие. Я сумею заставить вас исполнить обязательства перед вашею женою, - скороговоркой добавил он сделав, угрожающий жест.

   - Хорошо, я спишусь с моим поверенным, - произнес снова уничтоженный Шестов.

   В этот же день он выехал из дома своей жены, распростившейся с ним как с посторонним человеком, в отделение Европейской гостиницы, а вечером написал и отправил письмо к Николаю Леопольдовичу Гиршфельду, в котором рассказал ему откровенно свое положение и требование тестя, просил его немедленно распорядиться переводом на имя княгини Анны Васильевны Шестовой пятисот тысяч рублей через Государственный банк, произведя для этого какие он заблагорассудит обороты с его имениями и капиталами. Гиршфельд, получив подобное письмо своего доверителя, сперва положительно ошалел и решил ехать в Петербург, чтобы отговорить князя передавать жене такую уйму денег, которые, естественно, переходя в семью Гариных, ускользали из его загребистых лап, как поверенного, но размыслив, он тотчас сообразил, что с тестем Владимира, князем Василием Гариным шутки плохи, и через дней, произведя несколько денежных комбинаций, устроил требуемый перевод, поживившись в этом деле и для себя весьма солидным кушем. О точном исполнении его поручения он не замедлил уведомить Владимира Шестова, присовокупив, что в виду скорой реализации такой крупной суммы, понесены весьма солидные убытки на процентах. Князь Владимир, ничего не понимавший в делах, не обратил на это ни малейшего внимания, обрадовавшись переводу, освобождавшему его от власти его тестя, самое воспоминание о котором тяготило его душу страшным кошмаром.

  

  

   Прошло более двух недель, когда князь Владимир Александрович Шестов присмотрелся, если можно так выразиться, к своему новому положению. Предсказания князя Василий Гарина сбылись. В тех домах, где его принимали так недавно с распростертыми объятиями и куда он было толкнулся с визитом, он услышал суровые ответы швейцаров: "не принимают". Встреченные им в ресторанах и на улицах товарищи, бывшие приятели и собутыльники, сторонились от него, как от зачумленного. Один лишь Виктор Гарин не изменил ему, но и тот дал ему понять, что в виду его натянутых отношений с его домашними, визиты к нему были бы неудобны.

   - Ты понимаешь, mon cher, что в доме моих дражайших родителей, где я к несчастью живу, не моя воля... К тебе я не премину заглядывать. Да не прокатишься ли в Москву? Я на днях еду туда.

   Шестов ехать в Москву отказался.

   Такая неизменность дружбы Виктора Гарина к отставному мужу его сестры имела причиной надежду перехватить у богача Шестова малую толику деньжонок, в которых князь Гарин очень нуждался. Он, тративший баснословные суммы на подарки Пальм-Швейцарской, платил громадные проценты растовщикам Петербурга и Москвы и, буквально, был в отчаянном положении. Страсть его к "божественной" Александре Яковлевне не уменьшалась, а, напротив, росла не по дням, а по часам. Та искусно поддерживала ее, идя к намеченной ею цели.

   Виктор Гарин уехал. На князя Шестова напал почти ужас. Всеми забытый, чувствуя себя совершенно одиноким, через день после отъезда Виктора, он шел, опустив голову, по Невскому проспекту, как вдруг услыхал около себя симпатичный женский голос.

   - Князь, князь, стыдно быть таким рассеянным и не узнавать знакомых.

   Владимир поднял голову и увидал перед собой скромно, но изящно одетую миниатюрную барыньку, с миловидным, немного подкрашенным личиком фарфоровой куколки, обрамленным волосами пепельного цвета.

   - Агнесса Михайловна! - воскликнул он и с радостью протянул ей обе руки.

   - Что это вы глаз не кажете? Я слышала о вашем аресте, но узнала и о вашем освобождении, о вашем разрыве с женой. Я следила за вами...- заговорила она почти шепотом, подчеркнув последнюю фразу.

   - Благодарю вас, - с чувством пожал князь все еще находившуюся в его руках ее руку.

   - Чувство это не было поддельно.

   Первое слово сочувствия, произнесенное этой женщиной, произвело на него, измученного за эти дни непрестанными уколами самолюбия, сильное впечатление.

   - Нечего благодарить, хорош, нечего сказать, то ухаживал, я было совсем собралась отвечать, а он вдруг как в воду канул. Извольте явиться сегодня же вечером, мамаша, сестра, брат и, в особенности, я будем очень рады видеть нашего дорогого "политического мученика".

   Последние слова Агнесса Михайловна добавила уже совершенно шепотом. Это новая, придуманная ею ему кличка, несказанно обрадовала Владимира. Он поднял голову, приосанился и повеселел.

   - Непременно, непременно буду и начну ухаживать за вами с начала, а вы поскорей надумайтесь отвечать - для меня это теперь очень важно, я одинок совершенно, - весело начал он, но окончил эту фразу так серьезно, что Агнесса Михайловна окинула его вопросительно-проницательным взглядом.

   - Ишь какой поспешный, - улыбнулась она, - ну, да там увидим. Так до вечера?

   Они расстались. С почти облегченным сердцем отправился Владимир к себе в гостиницу, с аппетитом съел поданный ему обед и стал нетерпеливо поглядывать на часы, дожидаясь того времени, когда можно будет поехать к Боровиковым - такова была фамилия матери, брата и сестер Агнессы Михайловны Зыковой.

   Последняя, намекнув Шестову на его ухаживания за ней, не сказала неправды. Он на самом деле ухаживал за ней довольно долго, познакомившись с их домом через Мечева, но она, как умная женщина, не отталкивая его, но и не подавая ему особых надежд, вела тонкую игру. Его арест прекратил временно посещения им ее семьи и даже почти вышиб из его памяти ее образ. Нынешняя встреча, слова сочувствия, услышанные им впервые от нее, лестное для него, по его мнению, прозвище "политического мученика", данное ему ею же - все это заставило его сердце вдруг забиться чувством гораздо более сильным, чем то, которое служило стимулом для ухаживанья за ней до ареста, до обрушившегося на него остракизма из общества, почти таким чувством, каким не билось ни для одной из встреченных им женщин. Он почувствовал себя положительно влюбленным. В его положении он считал это величайшим счастьем. Она несомненно ответит ему взаимностью. Она даже очень ясно намекнула ему на это. Князь стал припоминать короткий разговор с ней, каждое ее слово.

   - Она полюбит меня! Я заставлю ее полюбить себя, - шептал он. - С ней я найду, наконец, свое счастье, мы устроим себе уютное гнездышко. Я окружу ее роскошью, я буду нежить, лелеять ее. Ей, этому хрупкому, миниатюрному созданию, не придется ходить пешком, не придется иметь даже никакого понятия о нужде...

   Так мечтал князь Владимир, а время между тем тянулось довольно медленно.

   Воспользуемся этим временем, чтоб познакомить поближе читателя как с самой Агнессой Михайловной Зыковой, так и с семейством Боровиковых, которые должны будут играть довольно видную роль в дальнейшем развитии нашего правдивого повествования.

   Мать Агнессы Михайловны - Мария Викентьевна Боровикова была вдова когда-то очень богатого, но в конец разорившегося помещика, оставившего ей после себя лишь неоплатные долги и четырех детей - сына Константина и дочерей Агнессу, Зинаиду и Александру. С ними-то, на скопленные еще при жизни мужа небольшие деньжонки, переселилась она в Петербург, оставив хищных кредиторов покойного делиться оставшимися после его имениями и отказавшись за себя и за детей от убыточного наследства. Ко времени нашего рассказа, она уже жила безвыездно в Петербурге более пятнадцати лет и жила довольно прилично, не смотря на то, что никаких доходов ни откуда не получала и никаким делом не занималась.

   Такая жизнь мыслима только в Петербурге - это жизнь на выклянчиваемые повсюду под тем или другим предлогом, а иногда даже без всякого предлога, пособия и займы без отдачи. Для последних Марья Викентьевна охотно знакомилась со всеми чуть не в вагонах конки и на улицах, приглашала к себе, радушно принимала, и на второй же визит нового знакомого огорашивала его просьбой дать ей взаймы ту или другую, часто даже весьма маленькую, сумму.

   Знакомые, состоявшие большею частью из молодых людей, охотно ссужали время от времени радушную маменьку трех молоденьких дочек небольшими субсидиями, не желая терять знакомства в доме, где они проводили очень весело время. По наружности это была среднего роста весьма почтенная старушка, с претензиями на аристократические манеры и тонкость обращения. Дети не приносили ей много радостей.

   Сын Константин, перебывавший во всевозможных учебных заведениях, нигде не окончил курса, и хотя ему уже давно минуло гражданское совершеннолетие, все еще продолжал сидеть на шее своей маменьки, в ожидании места, занимаясь кой-какими частными делами и мелким комиссионерством, с грошевым заработком, который, и то весьма редко, доносился им до дому, а обыкновенно оставлялся в тех или других злачных местах Петербурга. Долговязый, угреватый молодой человек, с редкой растительностью на бороде и усах, с лицом, носившим следы пристрастия к выпивке, он был, несмотря на это, все-таки любимцем своей матери, мечтавшей найти ему невесту с стотысячным приданым.

   Старшая дочь Агнесса семнадцати лет вышла замуж за саперного офицера, но года через четыре разошлась с ним и снова приютилась с трехлетним сыном Володей под крылышко матери. В момент нашего рассказа ей шел двадцать шестой год и она уже года четыре как не жила с мужем. Кто из обоих супругов был виноват в размолвке решить, как это обыкновенно бывает, было весьма затруднительно: иные говорил, что она ушла от него, другие, что он ее бросил.

   Две ее сестры, Зинаида и Александра, несмотря на тоже довольно зрелый возраст и бывавшую у них молодежь, все еще сидели в девушках, и Марья Викентьевна потеряла почти всякую надежду видеть их пристроенными, хотя бы даже не в законе, но за хорошим человеком.

   - Что за радость брак-то нынче, одно стеснение, - говорила эта либеральная маменька, - вот у меня Агнессочка ни девушка, ни вдова, ни мужняя жена.

   Хороший человек, однако, и на таких свободных условиях ве находился, хотя обе сестры, особенно Зиночка, были довольно миловидны.

   Агнесса Михайловна, впрочем, сравнительно с ними, была красавица.

  

  

   Скажем несколько слов о друзьях и данниках семейства Боровиковых. За Зинаидой Михайловной последнее время сильно приударял старый комиссионер и адвокат по бракоразводным делам Антон Максимович Милашевич, бросивший, как утверждали, из-за нее на произвол судьбы жену с тремя взрослыми дочерьми, переехавший на отдельную квартиру, все свое свободное время проводивший у Боровиковых и несший в их дом все свои заработки, но это было, кажется, лишь платоническое поклонение со стороны сластолюбивого старичка.

   Милашевичу было далеко за пятьдесят и он был весьма странный, с разбитыми нервами, раздражительный человек. В семье Боровиковых и их интимном кружке он был известен под прозвищем "дедушка".

   Агнесса Михайловна тоже не оставалась без "присяжного кавалера". В этом звании при ней состоял имевший в Петербурге ортопедическое и бандажное заведение Владимир Васильевич Охотников, подвижный, худощавый блондин, с коротко обстриженной головой и козлиной бородкой, в черепаховых очках. Веселый каламбурист, любитель петь романсы, хотя немилосердно и беззастенчиво фальшивя, он уже около двух лет был ежедневным гостем Марьи Викентьевны, платя за это знакомство обильную дань, как ей, так и Агнессе Михайловне. Его жена, красивая брюнетка Анна Александровна, давно махнула рукой на влюбчивого мужа и всецело посвятила себя своей пятилетней дочке Лидочке, сетуя лишь порой на недостаток в средствах к жизни, виною чего справедливо считала траты мужа на "мазаную", как Анна Александровна окрестила Агнессу Михайловну, намекая на пристрастие последней к косметическим притираньям. Мы видели из описания наружности Зыковой, что это не было совсем клеветою.

   Одна Сашенька довольствовалась временными обожателями и сменяющими друг друга ухаживателями.

   Почти тоже ежедневным гостем семейства Боровиковых и тоже вносивших свою лепту в хозяйственную сокровищницу Марьи Викентьевны, но неимевшим определенного назначения ни к одной из ее дочерей, был офицер запаса армии Александр Федорович Кашин - мужчина более чем средних лет, с довольно правильными чертами лица медно-красного цвета, с вьющимися каштановыми вол