Гейнце Николай Эдуардович - В тине адвокатуры

говорила она сама себе и близким ей людям.

   Анна Аркадьевна горячо принялась осуществлять задуманное дело на широких, свойственных ее русской натуре началах. Деньги у нее были, кредит также, и с этими двумя силами можно сделать все, и дело двинулось на всех парусах.

   Ко времени нашего рассказа, театральный кружок под управление Анны Аркадьевны Львенко второй год существовал в Москве, и театр кружка успешно конкурировал с казенной сценой, оставляя последнюю за флагом. Директрисой театра кружка, как именовала себя Львенко и как значилось на ее визитных карточках, были собраны в Москву все выдающиеся провинциальные артистические силы, и таким образом составилась лучшая труппа в России. Всей душою преданная идее проведения в жизнь чистого искусства, Анна Аркадьевна бережно охраняла свой вертоград - ее собственное выражение - от тех дневных и ночных бабочек, которые званием артистки прикрывали другие, к искусству прямого отношения не имеющие профессии. Таких кандидаток в артистки в Москве было немало. Вот почему она уклонялась от знакомства с Александрой Яковлевной Гариновой.

   Кроме того, Эдельштейн и Марин выбрали весьма неудачное время для ходатайства за свою протеже перед Анной Аркадьевной. Последняя была занята в то время всецело делом освобождения частных сцен от тяготевшей над ними монополии казенных театров и путем всевозможных и подчас даже невозможных ходатайств довела его до благополучного конца. Театр кружка Львенко явился первым в России свободным частным театром.

   - Я своим бабьим хвостом сделала то, чего не могли сделать до меня сотни мужчин! - говорила торжествующая Анна Аркадьевна,

   Это была правда; но увы, владелица чудодейственного "бабьего хвоста" обладала одним недостатком: она не знала арифметики. Несмотря на ежедневные полные сборы, расходы были так велики, состав труппы так громаден, оклады такие баснословные, что не только нельзя было думать о барышах, - не для них и начала она дело, - но надо было постоянно принимать средства, как свести концы с концами. Денег не было, и Львенко нуждалась постоянно. Об этом знал Гиршфельд, и на это рассчитывал.

  

  

   Деятельной директрисы театра, несмотря на довольно ранний час утра, Николай Леопольдович уже не застал дома.

   - Барыня с полчаса как уехала в театр на репетицию! - объяснил ему отворивший дверь лакей в изящном фраке и белоснежной жилетке.

   Не желая откладывать исполнение поручения Гариновой, Гиршфельд приказал кучеру ехать на Тверскую. На этой улице, в доме жида-подрядчика Моисея Соломоновича Шмуль, разбогатевшего исключительно на поставке для армии подошв, - тех исторических подошв, которые никак не могли долго удержаться на сапогах русского солдата и принудили нашу победоносную армию сделать русско-турецкую компанию почти босиком, - помещался театр кружка под управлением Анны Аркадьевны Львенко. Театр этот с год как был устроен специально для кружка, на общие средства Шмуль и Львенко. Злые языки даже уверяли, что Моисей Соломонович решился на передачу части своего громадного дома под театр pour les yeux de madame. Была ли в этом доля правды - неизвестно, но Моисей Соломонович до прекрасного пола, к большому горю его жены, Ревеки Самуиловны, был на самом деле очень падок.

   Дежурный капельдинер попросил Николая Леопольдовича подождать в фойе и побежал с его визитной карточкой к директрисе.

   Гиршфельд стал прогуливаться по зале, украшенной по стенам портретами и бюстами знаменитых русских и иностранных писателей. Его внимание в особенности привлек великолепный, исполненный масляными красками поясной портрет М. Ю. Лермонтова, в роскошной золоченой раме. До слуха Николая Леопольдовича доносился со сцены смешанный гул голосов, прерываемый резким хохотом и визгливыми звуками скрипки. Репетиция была в полном разгаре.

   Он ждал и рассчитывал в уме, какую сумму придется ему выложить сегодня для исполнения каприза Александры Яковлевны.

   Анна Аркадьевна, между тем, сидела в уютной, роскошно отделанной конторе театра, и вела деловой разговор с главными воротилами дела - актерами Матвеем Ивановичем Писателевым и Андреем Николаевичем Васильевым-Рыбаком.

   Первый был драматический резонер, громадного роста, видный мужчина, говоривший глубоким басом. Он начал свою артистическую карьеру еще студентом московского университета, участвуя на любительских спектаклях в доме известной московской артистки Г. Н. Федотовой. Последняя открыла в нем задатки актерското таланта, и молодой человек, увлекшись сценой, бросил университет, не окончив курса. Началось скитание по провинциям, но оно не сгубило, как многих других, Матвея Ивановича, несмотря на то, что он с самого начала обладал только "глоткой" и очень небольшим дарованием, у него был другой талант, и талант громадный: уметь жить с людьми и пользоваться ими. Он вскоре женился на некрасивой, но талантливейшей провинциальной актрисе Полине Андреевне Стрешневой, и за жениным хвостом всеми правдами и неправдами вылез в премьеры. Лучше других удавались ему так называемые "рубашечные" роли в русских бытовых пьесах, а также роли героев в старинных трагедиях, где его внушительная глотка была как раз на месте. Безусловно хорош он был в роли Несчастливцева в комедии А. Н. Островского "Лес", где он играл самого себя. На его театральной судьбе, впрочем, не оправдалось замечание другого героя этой пьесы, Аркадия Счастливцева: "Нынче оралы-то не в моде"!.. Писателев имел успех и был в моде.

   Васильев-Рыбак был актер другого типа. Его амплуа были комические и характерные роли. Сложилось мнение, что комики вообще народ добродушный. Он был то, что русский народ метко называет "рубаха-парень". Некрасивый лицом и фигурой, но замечательно талантливый, он был готов отдать последнее не только нуждающемуся товарищу, но даже первому встречному, и несмотря на громадность получаемого жалованья, всегда был без копейки и вечно забирал вперед у антрепренеров. Пристрастие к богу Бахусу - характерная черта русских гениев - было развито в нем довольно сильно. Любимым напитком, который он буквально тянул с утра до вечера, был лимонад с коньяком. Чуждый какой-либо интриги, он за последнее лишь время поддался влиянию Писателева, считая его своим искренним другом. Эта дружба вполне оправдывала французское правило, что крайности сходятся.

   Таковы были главные воротилы дела театра кружка и помощники директрисы, Анны Аркадьевны Левенберг, по театру Львенко.

   С ними-то, в момент приезда Николая Леопольдовича, и вела она серьезную беседу на тему ожидавшегося, обычного впрочем, за последнее время, финансового кризиса. Говорил, впрочем, только один Писателев; Васильев-Рыбак молча прихлебывал из стакана лимонад с коньяком.

   - Так, Анна Аркадьевна, нельзя! Так может все дело рухнуть, а если нет, то наверно выскользнуть из наших рук; на него в Москве многие зубы точат. Надо прежде всего достать денег, а затем сократить труппу для уменьшения расходов, - басил Матвей Иванович.

   - Как! Сократить труппу?! - воззрилась на него Анна Аркадьевна.

   - Так, на треть! У нас набрана чертова пропасть совершенно ненужных людей.

   - Не могу же я им отказать от места среди сезона и пустить по миру! У них, наконец, контракты!..

   - У большинства давно нарушены ими самими. Они своевольничают, а их не только не выгоняют, но даже не штрафуют. Так нельзя!

   - О штрафах я уже распорядилась, но сокращать, выгонять...

   Анны Аркадьевна задумалась.

   - Это не честно, - добавила она.

   - Такая фраза неуместна при коммерческом предприятии; тут нужно думать о своей собственной шкуре, - язвительно заметил Писателев.

   - Я не торговка, - отпарировала Львенко.

   - А надо быть ею, чтобы вести такое дело! С одной идеей о служении чистому искусству - далеко не уедешь.

   - Тогда лучше пусть гибнет дело...

   - Без денег оно и так погибнет, а между тем деньги вам предлагали на днях - хорошие: десять тысяч вносила эта барыня (вы сами рассказывали) за одно лишь право поступить на сцену кружка, а вы...

   - Но ведь она кокотка... - вспыхнула Львенко.

   - Так что же? Все они кокотки... - хладнокровно решил Матвей Иванович.

   В это время вошел капельдинер с карточкой Гиршфельда.

   - Вот, - воскликнула Львенко, - может быть сам Бог его посылает, чтобы спасти меня. Через него и даже у него можно достать деньги.

   - Да, если вы ему нужны...- ставил Писатслев.

   - Значит нужна, коли приехал!.. Проси!.. - кинула она капельдинеру.

   Тот вышел.

   - Меня всегда оправдывала надежда на Провидение: в последнюю минуту, но помощь явится...

   - На Бога надейся, да сам не плошай, так-то, барынька, - фамильярно потрепал ее по плечу Андрей Николаевич, допив свой стакан и удаляясь из конторы вместе с Писателевым.

   На пороге они столкнулись и поздоровались с входившим Николаем Леопольдовичем.

   - Каким вас ветром занесло, дорогой мой? - встретила его Анны Аркадьевна. - Я вас не видела ни у себя, ни в театре, кажется, целую вечность.

   - Напротив, я усердный посетитель этого храма искусства, но отнимать у его главной жрицы драгоценное для нее и для общества время было бы, с моей стороны, преступлением, - заметил он, садясь в кресло.

   - Знаю я вас: всегда вывернется! Нет, кроме шуток: по субботам я дома, муж будет тоже рад вас видеть.

   - Не премину воспользоваться, если позволят дела... Все дела, да дела! - вздохнул Гиршфельд. - Я и сейчас к вам по делу...

   Анна Аркадьевна молчала, вопросительно глядя на него.

   - Начну без обиняков. Я слышал, что дело-то у вас, несмотря на успех, очень и очень швах...

   Она открыла было рот для возражения.

   - Главное, скажите откровенно! От этого зависит дальнейшая наша беседа и, может быть, крупная поддержка дела...

   - Если предложение компании, то я на это не пойду, начала одна и погибну одна.

   - Погибну... Значит швах!.. Успокойтесь: не компании... Отвечайте же, - очень швах?

   Она наклонила голову в знак согласия.

   - Сколько надо?

   "Сказать больше, - мелькнуло в ее голове, - лучше будет.

   - Тысяч двадцать, - произнесла она вслух.

   - Двадцать? Не много ли?

   - Minimum, minimum! - заторопилась Анна Аркадьевна.

   - Двадцать, - повторил Гиршфельд, - а обеспечение?

   - Вексель и закладная на театральное имущество, декорации...

   - Оно таких денег не стоит,- ну, да все равно.

   - Как не стоит? Оно стоит в пять раз больше! - вспыхнула Львенко.

   - Стоило, дорогая; но товар не ходкий: куда с ним денешься, если продавать?..

   - Я до этого не допущу...

   Гиршфельд усмехнулся.

   - Это все ищущие денег говорили, говорят и будут говорить. Ну, да я сказал - все равно... Двадцать тысяч будут у вас хоть сегодня, но...

   Он остановился.

   - Что же но? - уставилась на него она.

   - С условием...

   - С каким?

   В коротких словах передал Николай Леопольдович желание Александры Яковлевны Гариновой.

   - Это невозможно! - категорически заявила Анны Аркадьевна, внимательно выслушав Гиршфельда.

   - В таком случае, прощайте! - вставая, сказал он.

   "Без денег оно и так погибнет", - пронеслась в ее уме фраза Писателева, - "а двадцать тысяч спасут все дело. Надо решиться".

   - Подождите, - остановила она его. - Ну, хорошо, я приму ее, положу ей триста рублей месячного жалованья. Я слышала от Марина, что она хорошая актриса на молодые роли; но зачем же я поеду сама просить ее? Это унижение! Этого не делается...

   - Я не могу изменить ни на йоту этого каприза взбалмошной женщины: я только передаю вам условия. За исполнение их я доставляю вам двадцать тысяч. Поверьте, что в другом месте вы под залог вашего театрального имущества не достанете и пяти. Решайте!

   В уме Львенко происходила борьба.

   - Хорошо, я согласна, я пойду! - нервно хрустнула она суставами пальцев.

   - В день подписания с нею контракта мы пишем вексель, совершаем закладную, и вы получите деньги. Значит, по рукам?..

   - По рукам! - подала ему руку Анны Аркадьевна. - Я поеду завтра...

   - Чем скорее, тем лучше. Деньги готовы. Только, конечно, это условие умрет между нами. Александра Яковлевна менее всех должна об этом догадаться.

   - Понимаю!

   Николай Леопольдович простился и уехал. В тот же день он сообщил Гариновой о предстоящем визите к ней г-жи Львенко.

  

  

   - Все-таки она, по отзывам всех, талантливая женщина; быть может и на самом деле из нее выработается выдающаяся артистка и этим она будет обязана мне: я, так сказать, подарю ее отечественной сцене. Содержанка!.. Ну, да что ж? Содержанка - не кокотка; это почти что гражданский брак... Наконец, я приношу эту жертву для дела...

   Так, или почти так успокаивала себя Анна Аркадьевна, поднимаясь на другой день по лестнице подъезда в квартиру Гариновой.

   - Одно я знаю достоверно, я видела ее несколько раз, она обворожительно хороша. С такою внешностью нельзя не иметь успеха на сцене. Красота артистки, в наше время, является суррогатом таланта, - окончательно успокоила себя Львенко и позвонила.

   Предуведомленная Александра Яковлевна ожидала ее, но не показала ей этого, а напротив, заставила ее несколько минут дожидаться в гостиной.

   Анна Аркадьевна залюбовалась на роскошную обстановку: она сама любила комфорт, и ее квартира была отделана как игрушка, но Гаринова ее перещеголяла.

   - C'est un petit palais! - мысленно решила она, сидя в покойном маленьком кресле.

   Наконец портьера поднялась, и хозяйка этого petit palas появилась в гостиной с любезной, но вопросительной улыбкой на губах.

   - Заочно мы с вами давно знакомы; я, по крайней мере, вас знаю: мы встречались в театрах, в клубах... Вероятно и меня вы знаете: я - Львенко, - встала и первая заговорила Анна Аркадьевна.

   - О, конечно! Вас знает не только вся Москва, - вся Россия!.. Мне очень приятно. Садитесь! - ответила Александра Яковлевна, опускаясь в другое кресло.

   Гостья тоже села.

   - Чем я обязана честью и удовольствием вашего посещения? - начала Гаринова.

   - Я приехала пригласить вас принять участие в спектаклях кружка. Нам нужна артистка на роли ingénues dramatiques и кокеток. Идущий у меня репертуар дает ей обширное поле для развития сценических способностей. Вы, как я слышала, уже давно подвизаетесь с успехом на частных сценах; ваш профессор Марин отзывается о вас с восторженной похвалою, а Марин в этом деле авторитет и считается, в добавок, строгим и беспристрастным критиком. Наконец, сама ваша внешность ручается за успех.

   Александра Яковлевна, под градом похвал, скромно потупила глазки.

   - Благодарю за честь... Я должна вам призваться, что поступление на сцену кружка сделалось моею заветною мечтою... Я просила об этом уже давно Эдельштейна и Марина, но...

   - Я помню, они говорили мне,- перебила ее Львенко, но в то время мне было не до новых ангажементов.

   Она попала на свой конек и пустилась в длинный рассказ о своих хлопотах по делу освобождения частных театров и о своем "чудодейственном бабьем хвосте".

   - Недавно только я добилась своего и могла приняться за дополнение и освежение труппы.

   - Какие же ваши условия? - спросила ее Гарииова, утомленная длинным повествованием.

   - На первое время я могу предложить вам триста рублей в месяц. В остальном вы должны будете подчиняться общему для всех контракту. Приезжайте нынче вечером в театр и мы его подпишем.

   Гостья поднялась.

   - Значит, я могу считать это дело поконченным?.. - спросила она.

   - Триста рублей... Хоть это и немного, но - хорошо: я согласна, - подавая ей руку, отвечала Александра Яковлевна.

   Директриса и новая артистка расцеловались.

   - Какова! Триста рублей в месяц ей немного... Она далеко пойдет.. Живет как сказочная царевна, да и хороша почти также, - рассуждала сама с собой Анны Аркадьевна, усаживаясь в карету.

   В этот вечер, до начала спектакля, Александра Яковлевна Гаринова подписала контракт и вступила на сцену театра кружка под псевдонимом Пальм-Швейцарская.

   Весть о принятии новой артистки с быстротой молнии распространилась не только за кулисами, но и в собравшейся в громадном числе на спектакль публике. Александра Яковлевна перезнакомилась со всеми бывшими на лицо своими будущими товарищами по сцене. Со многими из них, и в том числе с Писателевым и Васильевым-Рыбаком, ома была знакома ранее. Первый был даже в числе ее поклонников.

   Habitues театра - несколько московских молодых коммерсантов-богачей, с Николаем Егоровичем Эдельштейном во главе, явились в директорскую ложу, где в этот вечер, вместе с Анной Аркадьевной, сидела и вновь ангажированная артистка, и представились последней. Из этой же ложи положительно не выходил в конец растаявший перед Александров Яковлевной Моисей Соломонович Шмуль. Его плотоядное, типичное лицо даже как-то особенно лоснилось от восторга одного созерцания "божественной".

   У Николая Егоровича явилась мысль, поддержанная Моисеем Соломоновичем и другими, отпраздновать день заключения контракта с новой артисткой роскошным ужином в одной из обеденных зал ресторана "Эрмитаж". Он тотчас послал заказывать его, и после спектакля на него были приглашены, кроме Александры Яковлевны, все премьеры в премьерши. Сама директриса приняла в нем благосклонное участие.

   Много было выпито за этим ужином, много было предложено тостов: за процветание искусства, за успех новой артистки и за другие приличные случаи оказии, как и всегда доказывающие не искренность пожеланий, а лишь живучесть древнего изречения святого князя Владимира: "Руси есть веселие пити". По окончании ужина, дамы удалились, но попойка продолжалась до утра. Сам отличавшийся воздержанностью, Шмуль напился до положения риз и наелся ветчины и трефного мяса, совершенно забыв о Моисеевом законе.

   - Она восхитительна, божественна.... - заплетающимся языком продолжал восхищаться он уже давно уехавшей Гариновой.

   - Она должна иметь успех! Надо поддержать ее! - решили все.

   Только один из присутствующих не выражал громко своего восторга по адресу виновницы торжества, но это не значило, чтобы она не произвела на него впечатления. Напротив, он уже давно, но безуспешно ухаживал за ней. Это был присяжный поверенный, Адам Федорович Корн, державший негласно вешалку при театре кружка. Такое занятие, заключающееся в снимании с других верхнего платья, он находил, вероятно, вполне совместимым с занятием адвоката, часто снимающего с клиента последнюю рубашку. Он недавно женился на некрасивой и сюсюкающей дочери богатого московского купца и получил за женой крупное состояние. Теперь он рассчитывал, нельзя ли покорить сердце "божественной" женщины деньгами.

   Сладкие мечты Адама Федоровича были прерваны предложением подписного листа на венки и букеты для Александры Яковлевны. Дебют ее был назначен через несколько дней, и ее поклонники заботились заранее об устройстве овации. Адам Федорович подписал довольно крупную сумму.

   При таких благоприятных обстоятельствах началась артистическая карьера Александры Яковлевны Пальм-Швейцарской, как мы отныне и будем называть ее.

   Наконец, наступил вечер спектакля, в котором она должна была появиться в первый раз на сцене кружка. Она выступила в "Дикарке". Театр был набит битком. При появлении ее на сцене, раздался довольно бестактный гром рукоплесканий. Это ее отчасти смутило, но она вскоре овладела собой и провела не раз уже игранную ее роль более, чем гладко. В некоторых сценах она подкупала зрителей-мужчин реальностью исполнения.

   После первого акта начались бесчисленные цветочные подношения, но при поднятии занавеса во втором акте, присутствовавшая в театре публика была поражена тем, что первый ряд кресел, занятый известными московскими богачами, виверами, вдруг опустел, и в нем, на своем кресле "владельца театра", одиноко восседал Моисей Соломонович Шмуль. Лицо его было красно и носило следы пережитого волнения. Вскоре публике стали известны причины подобного экстраординарного явления.

   Оказалось, что Мойша Шмуль разыграл в своем театре жидовского Отелло. Его пламенная страсть к "божественной" Александре Яковлевне, за несколько дней знакомства, возросла до своего апогея, и он стал, без всякого права на то, ревновать ее ко всем. Эдельштейн, в промежутке между первым и вторым актом, повел в ее уборную познакомить с ней одного не бывшего на ужине московского денежного туза. Моисей Соломонович, считая последнего, в финансовом смысле, опасным для себя конкурентом в сердце красавицы-артистки - он только и признавал над женщинами силу денег - воспылал гневом и наскочил в буфете на Николая Егоровича.

   - Что же это такое? Как вы шмели хадить на сцену? За што вы считаете мой театр? Это - благородное учреждение, а не то, што ви думаете!..

   Дело чуть было не окончилось дракой, но Николая Егоровича удержали и увезли из театра. Уехали и все его приятели, которые занимали весь первый ряд.

   Несмотря, впрочем, на глупую историю, отчасти омрачившую дебют, спектакль прошел с помпою. Подношения, заранее переданные в оркестр, продолжались, хотя подносители и исчезли из театра.

   Пальм-Швейцарская положительно рассвирипела, узнав о выходке Шмуля.

   - Я не пущу к себе на глаза этого пархатого жида! Как он смел? Какое он имеет право? Я была с ним любезна, а он зазнался!.. - кричала на весь театр Александра Яковлевна.

   Вскоре, впрочем, она смягчилась и даже устроила у себя примирение Эдельштейна и его приятелей с Моисеем Соломоновичем, выговорив себе безусловную свободу уборной.

   - Царство разделившееся - погибнет, а вы - мое царство! - провозгласила она, подняв бокал шампанского, чтобы запить мировую.

   - За расширение царства! - поддержали присутствующие.

   - Аминь! - заключила Пальм-Швейцарская.

   Николай Леопольдович, на другой же день после подписания контракта Александрой Яковлевной, совершив с Анной Аркадьевной необходимые документы, выдал ей обещанные им двадцать тысяч рублей.

   Писателев, заметив появление денег, понял в чем суть, но даже не выразил вслух одобрения поступку директрисы. Он был положительно очарован Александрой Яковлевной, и не желал, чтобы другие артисты знали, что она принята за деньги. Он надеялся теперь при почти ежедневных свиданиях с "божественной", добиться успеха, если бы даже для этого ему пришлось бросить порядком надоевшую, талантливую, выведшую его в люди, супругу, служившую вместе с ним на сцене кружка, и маленького сына, а поэтому был очень доволен, ждал и надеялся...

   Васильев-Рыбак тоже догадался о причинах принятия в труппу Пальм-Швейцарской, и очень обиделся, так как Анны Аркадьевна, за несколько времени перед тем, наотрез отказала ему в принятии на сцену одной его пасии, пользовавшейся не особенно скромной репутацией, объяснив этот отказ ее служением идеи чистого искусства. Теперь эта идея была ею же самой профанирована. С появлением Пальм-Швейцарской кулисы оживились, между ними и публикой стало больше общения. Из ее уборной то и дело доносились звуки откупоривания бутылок. Добродушный Андрей Николаевич и не подумал, впрочем, интриговать против новой артистки, несмотря на образ ее действий, далеко не гармонировавший с новым ее званием, во-первых потому, что интрига не была в его характере, а во-вторых он знал, что его друг Писателев - без ума влюблен в нее. Даже гнев на Анну Аркадьевну выразился лишь тем, что он стал называть ее, под пьяную руку, "хозяйкой заведения", - на что последняя очень обижалась.

  

  

   Состояние духа Николая Леопольдовича Гиршфельда было, как мы уже отчасти знаем, далеко не из веселых. Он находился в постоянном страхе, что вот-вот явится еще кто-нибудь и напомнит ему о прошлом, напомнит ему о его виновности; и кто знает, удастся ли ему купить молчание этого грядущего неизвестного лица, и какою ценою? С покупкой молчания своих настоящих "палачей", этих "ненасытных акул", как он мысленно называл Гаринову и Петухова, он уже почти примирился, хотя с невыносимою болью еврейского сердца делился с ними своими деньгами, добытыми рядом страшных преступлений. Дела шли плохо, капиталы княгини и княжны Шестовых таяли как воск в плавильной печи; выручало еще до сих пор бесконтрольное распоряжение имениями и капиталами князя Владимира Александровича Шестова, но и этому, как всему в мире, предвиделся конец; и при этом еще ежеминутное ожидание появления новых и новых свидетелей прошедшего, концы которого далеко, как оказывалось, не канули в воду. Было от чего находиться в постоянном страхе. Каждый звонок, раздававшийся в роскошном доме Гиршфельда в приемные и не приемные часы, бросал в жар и холод несчастного владельца этого роскошного палаццо. Испуганным, тревожным взглядом окидывал он каждое новое лицо, появлявшееся в его адвокатском кабинете, и неимоверными усилиями воли преодолевал свое внутреннее волнение, стараясь казаться спокойным. Лихорадочно дрожащими руками распечатывал он получаемые им официальные бумаги и со страхом прочитывал их: строки прыгали перед его глазами и он должен был несколько раз перечитывать... Ему все казалось, что княжна Маргарита, которую он считал в живых, там, в далекой каторге, вдруг одумается, и наученная окружающими ее новыми, опытными людьми, донесет на него, раскроет все, что так упорно скрывала на суде, и его, по этому доносу, позовут к ответу.

   В один прекрасный день, если только у Николая Леопольдовича были прекрасные дни, когда он вернулся домой к обеду, лакей подал ему визитную карточку, на которой было напечатано: Стефания Павловна Сироткина.

   - Они просили вас принять их непременно сегодня, в шесть часов вечера, по очень важному делу.

   - Когда она была? - спросил Гиршфельд, с недоумением рассматривая карточку.

   У него внутри зашевелилось предчувствие чего-то недоброго.

   - Не прошло и пяти минут, как вы уехали, а они позвонились...

   - Какова она из себя?

   - Невысокого роста, брюнетка; лица не рассмотрел, так как они были под вуалью; одеты хорошо, приехали на извозчике.

   - Одна?

   - Одни-с.

   - Отчего же ты ей не сказал моих приемных часов.

   - Я докладывал, но они сказали, что они знают; да у них до вас особенное дело, личное, а потом добавили: я буду в шесть часов, попроси барина подождать меня; иначе он завтра же раскается, если не примет меня. Он меня знает хорошо.

   Николай Леопольдович похолодел и все продолжал рассматривать визитную карточку.

   - Хорошо! Прими ее и проводи в кабинет... Для других меня нет дома, - приказал он лакею после небольшой паузы.

   Он взглянул на часы: было без. десяти минут пять. Страдавший и так за последнее время отсутствием аппетита, Николай Леопольдович в этот день почти совсем не дотронулся до обеда. Мысль о таинственной посетительнице не давала ему покоя.

   - Кто бы это мог быть?

   Время, как всегда в ожидании, тянулось черепашьим шагом. Он перешел в кабинет, где уже, в виду зимних сумерек, были зажжены свечи и лампы, все нет, нет да поглядывал на брошенную им на письменный стол карточку ожидаемой им барыни, и в волнении ходил по комнате.

   - Кто бы это мог быть? - гвоздем сидел у него в голове неотвязный вопрос, в передней раздался сильный, властный звонок. Он вздрогнул и остановился среди кабинета, уставившись на дверь, ведущую из приемной. Он слышал, как отперли парадную дверь, ждал. Ручка двери кабинета зашевелилась, дверь отворилась и на пороге появилась стройная барыня, вся в черном, с густой вуалью на лице. Она вошла, тщательно затворила за собою дверь, и оглянув с головы до ног Гиршфельда и всю комнату, откинула вуаль. Перед ним стояла Стеша, бывшая камеристка княгини Зинаиды Павловны Шестовой.

   Он в одно мгновение ясно припомнил ее. Он вспомнил, что эта когда-то близкая ему девушка и, вместе с тем, наперсница покойной княгини Зинаиды Павловны, знавшая хорошо его отношения к ней, покинула место у княгини, так как вышла замуж за квартального писаря Сироткина. Он сам дал ей пятьсот рублей на свадьбу, подарил ей бриллиантовые брошку и серьги, был на этой свадьбе, но уже более четырех лет как потерял ее из виду, забыл даже о ее существовании. Зачем же она у него? Что привело ее к нему? Тяжелые предчувствия его сбывались. Все это мигом промелькнуло у него в голове.

   - Стеша, ты?.. - мог только вымолвить он, уставившись на нее тревожным взглядом.

   - Да, это я, но меня зовут Стефания Павловна, а "ты" мне говорят только мой муж и его отец - отвечала она ровным, спокойным голосом. Гиршфельду показалось, что таким же независимым, нахальным тоном говорил с ним Петухов.

   - Еще палач! - решил он, окончательно падая духом.

   - Извините... я обмолвился!.. Садитесь! - пробормотал он упавшим голосом.

   Стеша не могла не заметить произведенного ее появлением впечатления, и довольная улыбка появилась на ее красивых губах. Она мало изменилась за это время, только слегка пополнела, что шло к ней и не портило ни ее грациозной фигурки, ни пикантного личика. Надетый на ней костюм указывал на относительное довольство.

   Она небрежно опустилась в кресло у письменного стола и в упор поглядела на Николая Леопольдовича, тоже усевшегося за стол.

   На несколько минут наступило молчание.

   - Чем могу служить? - нарушил его Гиршфельд.

   - Я, напротив, сама пришла сослужить вам службу, - улыбнувшись углом рта, сказала Стеша.

   Он вопросительно поглядел на нее.

   - Я принесла вам пакет с копиями рукописей; посмотрите их, почитайте на досуге, а завтра в это же время ответьте мне, желаете ли вы, чтобы подлинник этих бумаг остался у меня, схороненным от любопытных глаз, или же вы предоставляете мне право поступить с ними по моему усмотрению? Завтра я заеду за ответом.

   С этими словами Стеша подала Николаю Леопольдовичу объемистый конверт, на котором четким писарским почерком было написано: "Его Высокоблагородию Антону Михайловичу Шатову. В собственные руки".

   Он взял его и взглянул на подпись.

   - Но это адресовано не ко мне...

   - Ничего! Во-первых, я говорю вам, что это копия, а во-вторых, адресат уже давно лежит в могиле.

   - Как? Разве Шатов умер?

   - А вы не знали?

   Стеша в коротких словах передала Николаю Леопольдовичу подробности о смерти от чахотки княжны Маргариты Дмитриевны на арестантской барже во время следования в Сибирь, и о самоубийстве доктора Шатова на пароходе, который вел на буксире эту баржу и на котором он ехал на службу в Сибирь, в качестве иркутского городового врача.

   - Я слышал только, что он уехал, но все остальное в вашем рассказе для меня совершенная новость, - произнес ошеломленный Гиршфельд.

   Внутри его шевельнулось радостное чувство, что двух врагов уже не существует.

   - Но это что за бумаги? - указал он глазами на конверт, который продолжал держать в руках.

   - Посмотрите и поймете! - загадочно отвечала она. Конверт не был запечатан.

   Он дрожащими руками вынул из него две рукописи: одна была написана по-французски, женским почерком, другая по-русски, тем же писарским почерком, каким была написана надпись на конверте.

   Он продолжал с недоумением смотреть на лежавшие перед им на столе бумаги.

   - Подлинник написан по-французски; это - копия, а другая - перевод... - объяснила Стеша.

   Не владея свободно французским языком, Николай Леопольдович обратился к русскому переводу.

   - Моя исповедь! - прочел он вслух и начал было читать далее.

   - Вы прочтете без меня. Теперь посмотрите только на подпись; мне некогда, - сказала Стеша, вставая.

   Он покорно стал быстро перелистывать рукопись.

   - "Маргарита Шестова", - прочел он в конце ее и остолбенел. Крупные капли пота показались на его лбу. Он переводил почти бессмысленный взгляд с этой роковой подписи на спокойно стоявшую перед ним Стешу, и обратно.

   - Так до завтра, в это же время! - сказала она и протянула ему руку.

   Он, казалось, не понимал ничего.

   - До свиданья, до завтра! Я приеду в шесть часов за ответом! - крикнула она.

   - До свиданья... до завтра,.. - почти бессознательно повторил он, но руки не подал.

   Стеша опустила вуаль и вышла из кабинета.

   - Однако же и проняло его! - мысленно сказала она себе, выходя из подъезда и садясь на дожидавшегося ее извозчика.

   Гиршфельд продолжал неподвижно сидеть над этими ужасными загробными рукописями, и подпись. "Маргарита Шестова" кровавыми буквами прыгала в его глазах. Он даже не заметил, как ушла из кабинета Стефания Павловна Сироткина.

  

  

   Уже почти пять лет, как Стеша или, как она переименовала себя, Стефания Павловна Сироткина была замужем и жила своим хозяйством. Муж ее, Иван Флегонтович, нашел в ней не жену, а сущий клад, как он и любил выражаться о своей супруге. Это с его стороны и не было преувеличением. Прослужив несколько лет у такой барыни, как княгиня Зинаида Павловна Шестова, Стеша привыкла к довольству, приобрела известного рода лоск в обращении и была барыней в полном смысле этого слова. Она и свое маленькое хозяйство поставила на приличную ногу. Небольшая квартира Сироткиных была убрана, хотя и не роскошно, но очень чисто и мило; несмотря на то, что Стеша была матерью двух детей, мальчика трех лет и девочки, которой кончался второй год, - дети, под присмотром деревенской девочки, исполнявшей обязанности няньки, находились в детской и не производили в квартире беспорядка, обычного у людей среднего состояния. Кроме няньки, Стеша обходилась одной прислугой, которая исполняла обязанности кухарки и горничной. Их квартирка помещалась в одном из переулков, прилегающих к Остоженке и идущих к Москве-реке, в районе того квартала, где служил Иван Флегонтович писарем, будучи женихом и в первый год супружества. Стеша была, однако, недовольна низкой должностью своего мужа, и сумела переместить его на более выгодную должность письмоводителя местного мирового судьи. В этом помог ей, как положительно обвороженный ею полицейский пристав, так и Николай Ильич Петухов, с семьей которого, да и с ним самим, Стеша сумела сойтись, познакомить и даже сдружить своего мужа. У мирового судьи он получал больше жалованья, да и доходы были не грошевые. Скопленный же за службу у княгини капиталец, с прибавлением подаренных последнею и Гиршфельдом во время ее свадьбы денег, образовал небольшое состояние, которое в руках умной, оборотистой и расчетливой Стеши было весьма и весьма солидным фондом для жизненного не только довольства, но и комфорта.

   Кроме того, за полгода до дня нашего рассказа, отец Ивана Флегонтовича, Флегонт Никитич Сироткин, служивший полицейским приставом в гор. Нарыме, Томской губернии, вышел в отставку, выслужив пенсию, и приехав в Москву, поселился у своего женатого, единственного сына. Он потерял жену еще в Сибири, и уже около десяти лет был вдовцом. За свою сибирскую долголетнюю службу Иван Флегонтович скопил изрядный капитал, и хотя не любил говорить об этом, но сам предложил и аккуратно платил сыну и снохе тридцать рублей в месяц за стол и квартиру, - что было в хозяйстве большим подспорьем, тем более, что Стеша даже не переменила квартиры, устроив отцу мужа кабинет последнего, и перенеся письменный стол в довольно обширную спальню. Она сумела подольститься к старику, и он нередко раскошеливался и делал ей и ее мужу подарки, и даже несколько раз проговаривался об имевшихся у него деньгах.

   - Живите, не унывайте, детей растите, еще плодите: хватит детишкам на молочишко! Не даром я по медвежьим углам почти всю жизнь прошлялся! - любил говорить он под веселую руку. - Умру - все ваше; с собой не унесу.

   В таком относительно счастливом положении находилось семейство Сироткиных.

   Одно немного беспокоило Стешу: муж ее за последнее время стал выпивать. С приездом же отца эти выпивки стали чаще, так как старик любил "царапнуть" по-сибирски, а сын был всегда его усердным компаньоном. По вечерам за рюмочкой начинал всегда Флегонт Никитич свои любопытные, нескончаемые рассказы о Сибири, о тамошней жизни и службе. Стеше, надо сознаться, надоели таки порядком эти рассказы старика за графинчиком, но раз до ее слуха долетела знакомая фамилия - Шатов, и она вся превратилась в слух.

   Флегонт Никитич повествовал о том, как, года за два до своего отъезда из Сибири, он составлял на пароходе "Коссаговский", во время остановки его у Нарыма, акт о самоубийстве ехавшего на службу иркутского городового врача, Антона Михайловича Шатова, оставившего после себя записку, что он завещает все находившееся при нем имущество и деньги тому полицейскому офицеру, который будет составлять акт о его самоубийстве, причем просить его похлопотать, чтобы его похоронили рядом с той арестанткой, которая только что умерла на барже.

   - Красивый такой, молодой еще, а сгиб! Ни за грош сгиб! А все, видимо, из-за бабы, из-за этой самой арестантки, прости Господи! - вставил Флегонт Никитич в рассказ свое соображение.

   - А как звали арестантку? - задала вопрос Стеша, и даже сама налила рюмку мужу и свекру, что случалось с ней весьма редко.

   - Положим и арестантка-то не простая: бывшая княжна, Маргарита Дмитриевна Шестова; в каторгу шла за отравление дяди и тетки.

   Старик спокойно выпил рюмку водки.

   - Шестова? - воскликнул сын, чуть было не подавившись куском мяса, положенным им в рот для закуски. - Это не наша ли? - обратился он к жене.

   - Конечно, она! - отвечала Стеша. - Что же дальше? - спросила она Флегонта Никитича.

   - Что же дальше? Велел похоронить на кладбище рядом, после вскрытия трупа самоубийцы и произведенного дознания, и все рапортом представил по начальству.

   - А наследство-то вам отдали по записке этого несчастного? - спросил Иван Флегонтович.

   - Отдать-то отдали, только уж перед самым отъездом. Новый окружной суд в Томске присудил, а при прежних порядках канителили, да и до сих пор бы все писали, а право на моей стороне было: умер он, как оказалось по вскрытию, не в душевном помрачении, по публикациям наследников не явилось, ну, в мою, значит пользу и порешили.

   - И много денег?

   - Около двух тысяч рублей, да вот часы эти с цепочкой. Старик вынул из кармана жилетки массивные золотые часы на такой же цепочке.

   - Чемодана два, белье там, платье... Я на месте его распродал! Мне не в пору. Худой был покойник - царство ему небесное. Портсигар серебряный, спичечница. Вот эти самые.

   Флегонт Никитич указал на лежавшие около него на столе вещи.

   - Да еще, уж после акта и описи, когда пароход отчалил, на дроги стали покойников, его да арестантку-княжну, класть, - у него из бокового кармана сюртука пакет выпал с какой-то рукописью. Я его взял тогда, да так никуда не представлял. Написано по-французски. Один там из ссыльных на этом языке немного мараковал, при мне просматривал, говорит, описание жизни, и подписано Маргарита Шестова. Это, значит, она к нему перед смертью писала.

   - Он у вас цел? - стремительно спросила Стеша.

   - В целости, в бумагах хранится; я человек аккуратный: зря ни одной бумажки не выкину, а это все-таки память о добром человеке.

   - Отдайте ее мне, голубчик, папочка! - стала она молить, бросивш