Гейнце Николай Эдуардович - В тине адвокатуры

  - Помилуйте-с, ваше сиятельство, как недовольна, я много довольна вашим сиятельством. Жила у вас как у Христа за пазухой. Лучшего места по всей, кажись, России не найдешь! - бросилась Стеша целовать у нее руки.

   - Так почему же ты уходишь, я не понимаю?

   - Я, ваше сиятельство, выхожу замуж, своим хозяйством пожить хочется. Щей горшок, да сам большой.

   - Вот как, - улыбнулась княгиня, - это другое дело, поздравляю. Кого же это ты подцепила?

   - Ивана Флегонтовича.

   Княгиня вопросительно посмотрела на нее: это имя не говорило ей ничего.

   - Писарем он служит в здешнем квартале, к нашему дворецкому хаживал - у них мы и познакомились.

   - И много получает он жалованья?

   - Жалованье небольшое - двадцать рублей, ну, да доходишки, на нас двоих хватит.

   - А пойдут дети?

   - Бог и на них пошлет.

   Стеша врала. Почти за пятилетнюю службу у княгини она сумела скопить себе небольшой капиталец и была не бесприданница, что, независимо от того, что Иван Флегонтович Сироткин (такова была фамилия жениха Стеши) был влюблен, послужило одним из мотивов сделанного им предложения.

   - Молодой? - спросила княгиня.

   - Двадцать два года.

   - Моложе тебя!

   Стеша потупилась.

   - Он из благородных! - переменила она щекотливую тему разговора. - У него отец в Сибири в чиновниках служит.

   - Ну, что же, дай Бог, я тебя не оставлю, награжу, я твоей службой довольна.

   Стеша бросилась целовать ее руки.

   В роскошной главной квартире помощника присяжного поверенного Николая Леопольдовича Гиршфельда только что окончился прием. Сам хозяин переменил сюртук на фрак и собирался ехать в суд.

   - К вам там пришла горничная от княгини Шестовой, - доложил вошедший лакей.

   - Ко мне? - удивился Гиршфельд, так как горничная в княжеском доме не служила для посылок.

   - Точно так-с. Она в передней дожидается.

   - Как зовут?

   - Степанндой.

   Он поморщился, однако сам вышел в переднюю.

   - Здравствуй, Стеша.

   - Здравствуйте, Николай Леопольдович. Я к вам-с.

   - От княгини? Что случилось?

   - Нет я от себя.

   - Ты уже давно ко мне от себя не ходила! - пошутил Николай Леопольдович.

   Стеша потупилась.

   - Дельце есть! - произнесла она.

   - Секрет?

   - Секрет.

   - Пойдем в кабинет. Никого не принимать, - обратился он к лакею, - я сейчас еду.

   - Слушаю-с.

   Затворив плотно за собою тяжелые двери кабинета, Николай Леопольдович усадил Стешу в кресло.

   - Ну, говори в чем дело, цыпочка! - хотел было взять он ее за подбородок.

   Она быстро отстранилась. Он так и остался с протянутой рукой.

   - Я выхожу замуж, - ответила она.

   - Вот как! То-то ты с некоторых пор стала такая недотрога. Ну, что ж, с Богом, благословляю и разрешаю. За кого?

   Стеша объяснила.

   - Что же, в посаженные, или в шафера пришла приглашать? - улыбнулся он.

   - Никак нет-с, только объявить пришла, потому что слишком два года вам верой и правдой служила...

   - А, контрибуция, понимаю! - перебил ее Гиршфельд и вынув из кармана связку ключей, подошел к вделанному в стене кабинета железному шкафу и отпер его.

   Вынув из него толстую пачку радужных, он отсчитал пять штук. Стеша быстро исподлобья сочла количество отсчитанных бумажек. По ее лицу мелькнула презрительная усмешка.

   - Вот тебе на приданое. Больше не могу. Чем богат, тем и рад! - подал он ей деньги.

   - Очень вам благодарна, - ответила та и сунула деньги в карман и вышла.

   Следом за ней вышел в переднюю Гиршфельд, оделся и уехал.

   - Жид пархатый! - ворчала, между тем, спускаясь по черной лестнице, Стеша. - Княгиню может не на одну сотню тысяч обобрал, а мне всего пятьсот рублей отсчитал. Расщедрился, нечего сказать. Попомню я тебе это, жидюга проклятый.

   Роман Стеши продолжался уже около года. Более полугода, как настоящий жених ее сделал ей предложение, но объявление о свадьбе отложено до получения согласия его родителей из далекой Сибири. Наконец согласие это было получено, и Стеша, как мы видели, сообщила о своем предстоящем браке княгине и Гиршфельду. Свадьба была назначена через месяц. Княгиня наградила Стешу истинно по-княжески. Она подарила ей три тысячи рублей, заказала полное роскошное приданое и, кроме того, выдала пятьсот рублей на свадьбу, которая была блестящим образом сыграна в княжеском доме, за счет княгини. Последняя и один сановный московский старичок были у Стеши посажеными матерью и отцом. На свадьбе присутствовали княжна Маргарита Дмитриевна, Шагов и Гиршфельд. Николай Леопольдович подарил невесте серьги и брошку, осыпанную бриллиантами, хотя, надо сказать правду, не дорогими, но этот подарок не примирил ее с ним, и она продолжала внутренне негодовать на него за слишком малую, по ее мнению, оценку ее услуг. Молодые переехали на особую квартиру. У княгини, после нескольких, быстро сменившихся горничных, появилась востроносенькая, вертлявая блондинка Лиза. Зинаида Павловна сравнительно была ею довольна.

  

  

   Двухлетний срок, назначенный княжной Маргаритой Дмитриевной Шатову для отдыха после болезни, истекал. Практика его шла превосходно. Имя его стали упоминать в числе московских медицинских знаменитостей. Он был любимым ассистентом знаменитого московского врача-оригинала, "лучшего диагноста в мире", как называли этого профессора университета его поклонники.

   Об этом патроне Шатова ходили по Москве невероятные рассказы. В одном доме он приказал разобрать капитальную стену для доставления больному надлежащего количества воздуха. В другом он приказывал зимой выставлять рамы. Следующий случай из медицинской практики этого московского светила очень характерен и рисует его гениальную сообразительность. Жена одного очень богатого представителя серого московского купечества, начала страдать странными головными болями. Она по утрам была почти не в силах подняться с постели и лишь к вечеру боли немного стихали, чтобы утром повториться с еще большею силою. Все средства, как домашние, так еще и по сие время практикующих в Замоскворечьи знахарей и знахарок, были испробованы, но ничто не помогало. Обратились к докторам. Больную осмотрели чуть ли не все московские знаменитые и не знаменитые врачи. Прописаны и приняты были всевозможные лекарства, но безуспешно. Доктора положительно отказались определить болезнь. Муж больной созвал наконец большой консилиум, на который был приглашен и знаменитый диагност. Посланный пригласить его врач рассказал ему историю и симптомы болезни и тот обещал быть. Консилиум был назначен вечером. Врачи собрались и стали ждать. Прошло несколько часов, а знаменитый врач не приезжал. Подождали еще несколько времени и решили начать консилиум без него. Осмотрели больную, начали толковать и разъехались почти около полуночи. В купеческом доме все заснули крепким сном. Вдруг, в четыре часа ночи, в передней раздался сильный властный звонок. Оказалось, что приехала знаменитость и приказала разбудить хозяина. Заспанный "сам" вышел в наскоро освещенную залу.

   - Где больная? - резко спросил доктор.

   - В спальне, спит! - с недоумением смотря на "шального", по его мнению, дохтура, отвечал купец.

   - Ведите меня к ней! - приказал прибывший.

   Его привели в спальню. Больная сладко спала на пуховиках. Знаменитость мельком посмотрела на нее и внимательным взглядом окинула спальню. Это была большая комната, в углу которой стоял огромный киот, уставленный образами в драгоценных окладах. Перед ним горело семь лампад.

   - Уберите лампадки из спальни навсегда! - обратился врач к стоявшему сзади него мужу больной.

   Тот смотрел на него во все глаза.

   - Слышите! - крикнул он.

   - Слышу-с! - отвечал перепуганный купец.

   Врач вышел из спальни, получил за визит и уехал. Купец передал на другой день бывшим на консилиуме докторам странное приказание. Те посоветовали исполнить. Больная выздоровела.

   За визит этот московский чудодей не брал меньше ста рублей, о чем он всегда объявлял заранее.

   С товарищами-врачами он обращался деспотически. Только, кажется, одного Шатова он любил насколько мог искренно и ценил к нем знание, трудолюбие и способности.

   Отъезд Антона Михайловича был назначен. Он стал делать прощальные визиты и заехал в Донской монастырь к Карнееву. Он за последнее время редко бывал у него. Несмотря на то, что при их свиданиях как и при посещениях Карнеевым Шатова во время болезни, разговор ни одним словом не касался грустного прошлого, похороненного в могиле княжны Лиды и близкой от нее кельи послушника Ивана, Антону Михайловичу тяжелы были свидания с ушедшим из мира другом. Живым упреком совести восставала перед ним его мрачная фигура в монашеском костюме. Воззрения и взгляды этих людей разошлись в диаметрально противоположные стороны: один похоронил все в этой жизни, другой ожидал от нее еще многого. Один любил и был счастлив в прошедшем, другой любил в настоящем и надеялся быть счастливым в близком будущем. Шатов застал Ивана Павловича за какими-то математическими выкладками. Он и в монастыре не покидал, по благословению отца-игумена, своих научных занятий.

   Встреча двух друзей после большого перерыва была сдержана. Шатов объявил, что приехал проститься.

   - Куда едешь? - спросил Иван Павлович.

   - За границу, брат, доучиваться.

   - Доброе дело, доброе дело! Надолго?

   - Года на два, на три, не больше.

   Оба замолчали. Беседа видимо не клеилась. Шатов стал прощаться. Иван Павлович обнял его и отвернулся, чтобы скрыть выступившие на глазах слезы.

   По уходе Антона Михайловича, Карнеев опустился на колени перед образами в теплой молитве о своем друге. Он молился о том, да избавит его Он, Всемогущий, от тлетворного влияния губящей его женщины. Да исторгнет из сердца его роковую страсть. Да просветит Он его ум там, вдали, в разлуке с нею. Он не знал, что самая поездка Шатова за границу - дело тлетворного влияния этой женщины, то есть княжны Маргариты Дмитриевны, что лишь подчиняясь всецело ее сильной воле, уезжал из России Антон Михайлович.

   С Константином Николаевичем Вознесенским Шатов простился задушевно по-дружески. Вознесенский знал, по рассказам Карнеева, полный злоключений роман Антона Михайловича и относился с состраданием к этому бесхарактерному, слабому, но все-таки прекрасному человеку.

   - До свидания, желаю вам всего, всего хорошего, а главное здоровья и успеха в ваших научных занятиях! - крепко пожал он на прощанье руку Шатова.

   Последний вечер в Москве перед отъездом провел Антон Михайлович с Маргаритой Дмитриевной. Они сидели вдвоем в гостиной.

   - Счастливец, через несколько дней ты будешь за границей!- сказала она.

   Он горько улыбнулся.

   - Ты, кажется, недоволен?

   - Чем же мне быть довольным? Разлукой с тобой - это было бы странным.

   - А видеть новые страны, новых людей, лицом к лицу встретиться с учеными двигателями науки, слушать их и поучаться у них самих, черпать, так сказать, премудрость из первых источников. Этого разве мало?! Значит ты не любишь твоей науки! - с пафосом заговорила она.

   - Кажется в этом-то меня упрекнуть нельзя. Я доказал эту мою любовь. Слишком, даже чересчур много жертв принес я и приношу во имя этой науки... - ответил он.

   Лицо его омрачилось. Она замолчала.

   Странные отношения установились между этими двумя людьми. С того памятного вечера, когда княжна Маргарита умышленно, в присутствии покойной сестры, сказала Шатову "ты" - это "ты" так и осталось при их беседах с глазу на глаз. Это было не "ты" двух друзей, не "ты" двух любовников, так как таковыми, в узком смысле этого слова, они не были. Это было обычное, а с ее стороны даже вынужденное "ты". Антон Михайлович дорожил им, видя в нем залог их будущей близости, для Маргариты же Дмитриевны оно было сначала странным, потом она к нему привыкла, но ей оно не говорило ничего. Нельзя было бы сказать, что она не любила Шатова, но это была какая-то любовь прошлого - жила же она страстью настоящего. Она не хотела пока совсем отказаться от него, но не хотела и совсем брать его. Быть может, впрочем, что, подчиняясь во всем Гиршфельду, она находила наслаждение в подчинении себе другого.

   - Допустим, что разлука со мной тяжела тебе, но ведь мы растаемся не навеки: три года промелькнут быстро. Ты, наконец, едешь туда для меня, даже для нас! - первая прервала она молчание.

   Он просиял и взял ее за руку.

   - Да, да, ты права, моя дорогая, это с моей стороны одно малодушие. Я просто не в силах совладать с собой. Прости меня, не сердись.

   - Я и не сержусь.

   - Ты будешь писать ко мне, часто?

   - Конечно. Может даже соскучусь, да и прикачу к тебе туда, как снег на голову.

   Он положительно захлебнулся от восторга и покрыл ее руку горячими поцелуями. Она не отнимала руки и глядела на него своими загадочными глазами. Они были бесстрастны, они не говорили ничего, они не отражали состояния души их не менее загадочной владелицы. Часы на камине гостиной пробили час. Шатов простился, крепко пожав и поцеловав руку княжны и уехал.

   На другой день он отправился в путь. К отходу поезда на вокзал приехала его проводить Маргарита Дмитриевна. Это внимание совершенно успокоило все еще расстроенного Антона Михайловича.

   Раздался второй звонок. Он, простившись с княжной, уселся в вагон с радужными мечтами о будущем. Яркими, веселыми красками рисовало оно ему возвращение в Россию, обладание любимой женщиной, тихую, беспечальную, счастливую жизнь.

   Прямо с вокзала Маргарита Дмитриевна отправилась в известный нам переулок на Пречистенке, в квартиру, где ждал ее Гиршфельд.

   - Проводила своего соколика? - с нескрываемой иронией встретил он ее.

   Она пристально поглядела на него, но не ответила ни слова. Он заметил произведенное его шуткой впечатление и переменил тон.

   - Однако, довольно о пустяках, поговорим о деле.

   - Это будет лучше!

   Они уселись.

   - Двести тысяч, оставшиеся после смерти сестры твоей, мною получены. Они заключаются в билетах государственного банка.

   - Это хорошо, мне надо, я и позабыла сказать тебе, сделать перевод в Париж Ворту шести тысяч рублей.

   - Хорошо, это можно! - поморщился он. Она этого не заметила.

   - Я хотела переговорить с тобой о том, что держать эти деньги в казенных бумагах, по моему мнению, крайне невыгодно. При настоящем настроении биржи, при настоящем развитии молодого в России частного банкового дела, акции этих банков, а также железных дорог представляют из себя лучшие бумаги, особенно для помещения небольших капиталов. Хранить в наше время деньги в малопроцентных государственных бумагах - абсурд.

   - То же, разменяй и помести, как найдешь лучше. Я в этом ничего не понимаю. Тебе знать лучше.

   - Я не считаю себя вправе действовать без твоего согласия. Я попрошу даже тебя выразить его письменно.

   - Это еще зачем?

   - А затем, что я, как помощник присяжного поверенного, нахожусь под контролем. Я обязан ежегодно представлять в совет ответ, к которому должен прилагать и оправдательные документы. Вот почему я и все выдачи тебе делаю под расписки - они мне нужны для отчетности.

   - Хорошо, я тебе выдам письменное согласие. Какой может быть тут вопрос. Мы с тобой слишком близки, составляем, по твоим словам, одно лицо. Какие же тут отчеты?

   - Близость близостью, а дело делом. Для всех других и для нашей корпорации - я только твой адвокат, обязанный тебе аккуратной отчетностью.

   - Понимаю, понимаю! - нетерпеливо сказала она.

   - Значит, я распоряжусь по своему усмотрению. Квитанцию перевода в Париж привезу тебе завтра. Теперь же бросим дела, они мне и так надоели, дай мне отдохнуть около тебя душой.

   Он привлек ее к себе.

  

  

   Месяца через два после отъезда за границу Шатова, с которым княжна Маргарита Дмитриевна была в частой переписке, по Москве разнеслась роковая весть о крахе Ссудно-коммерческого банка, помещавшегося на Никольской улице. Всюду слышались рассказы о ловком гешефте железнодорожного короля, еврея Беттеля Струсберга, сумевшего выудить из злополучного банка семь миллионов, перемешанные с оханьем и аханьем несчастных вкладчиков и акционеров. Банк прекратил платежи. Его акции перестали котироваться на бирже, упав до стоимости веса бумаги. Между так или иначе причастными к этому легкомысленному учреждению наступила паника. Зеркальные двери банка, все еще осаждаемые тщетно надеющиеся получить обратно свои, часто трудовые, гроши толпой, были запечатаны. Дела банка перешли в ведение судебного следователя и прокурорского надзора или, по выражению защитника одного из подсудимых по этому делу и из директоров банка еврея Ландау - присяжного поверенного Куперника, "кончилось дело банка, началось банковое дело".

   Одни адвокаты потирали руки, в предвкушении лакомых кусков - гонорара, имеющего быть полученным с "излюбленных граждан" Москвы, долженствующих скоро волею судеб переместиться с различных мягких кресел почетных должностей на жестокую скамью подсудимых. Кому придется урвать кусочек от этого роскошного пирога? Вот вопрос!

   Каждый из "прелюбодеев мысли" рассчитывал и надеялся.

   - Авось и я поживлюсь! - думал всякий из них порознь, потирая руки.

   Думал и Николай Леопольдович, но не попав еще в выдающиеся знаменитости, как человек рассудительный, не рассчитывал быть избранным в число защитников.

   - Удовольствуемся ролью поверенного нескольких гражданских истцов. Все-таки громкий процесс. Можно выдвинуться, конечно, с помощью печати. Надо взять за бока Петухова - пусть трубит, - соображал он с довольной улыбкой, сидя у камина в своем кабинете.

   Дело было под вечер.

   Вдруг он ударил себя ладонью по лбу.

   - Это мысль! - произнес он вслух и сильно дернул сонетку.

   - Лошадей и одеваться скорей! - отдал он приказание выбежавшему лакею.

   Не прошло и четверти часа, как он уже мчался по направлению к Пречистенке и сидя в санях сильно жестикулировал и все что-то бормотал. Удивленный кучер даже несколько раз обернулся и подозрительно посмотрел на разговаривающего с самим собою барина. Он видел его в таком состоянии в первый раз. Выскочив из саней у подъезда дома, где жили Шестовы, он сильно дернул за звонок в половину княгини. - Дома? - спросил он отворившего ему лакея.

   - Сейчас только откушать изволили, в гостиной.

   - Одна?

   - Одна-с, - с удивлением посмотрел лакей на встревоженного Гиршфельда.

   Быстро направился Николай Леопольдович в гостиную и буквально вбежал в нее.

   - Ты! - радостно поднялась с дивана ему навстречу, княгиня, но, заметив его расстроенный вид, остановилась.

   - Что с тобой?

   - Я погиб! - не сказал, а простонал он и, поцеловав крепко ее руку, тяжело опустился в кресло.

   - Что случилось, говори, не мучь! - ветревоженно начала она.

   - Говорю тебе - я погиб! - снова простонал он и закрыл лицо рукам.

   - Да что такое? Объясни толком, ради Бога! - умоляла она, силясь отнять руки от лица рыдающего Гиршфельда.

   - Я тебя разорил! - прошептал он.

   - Меня? - побледнела она даже под румянами.

   - Тебя, моя дорогая, ненаглядная, тебя, за которую я готов отдать всю жизнь, у ног которой я готов умереть, и я умру, умру, мне ничего больше не остается делать.

   Быстрым движением вынул он из кармана револьвер и приставил его к виску.

   - Несчастный, что ты делаешь? - вскрикнула она, бросилась к нему и с силою выхватила из его рук револьвер.

   - Дай мне умереть здесь, около тебя, не гони!.. - продолжал Николай Леопольдович, казавшийся совершенно обессиленным.

   Слезы градом лились из его глаз.

   - Кто тебя гонит?! Ты сошел с ума! Успокойся, говори толком. Твоя жизнь дороже мне всех моих денег. Неужели ты этого не знаешь, безумный!

   Он схватил ее руки и покрыл их поцелуями, орошая слезами. Она стала перед ним на колени и обвив его голову руками, начала целовать его в заплаканные глаза.

   - Милая, дорогая, хорошая! - шептал он.

   - Успокойся же, мой милый, и расскажи в чем дело! - нежно сказала она, встала и налила ему стакан аршаду - напиток, который она пила постоянно вместо воды.

   Николай Леопольдович выпил и отер слезы.

   - У меня было куплено на триста две тысячи твоих денег акций этого проклятого Ссудного банка, который вдруг рухнул.

   - Боже мой! Какое несчастье!

   - Несчастье! - горько улыбнулся он. - Хуже - позор! Позор для меня, не предусмотревшего этот крах. До последнего дня они шли на бирже на повышение и вдруг...

   Гиршфельд снова зарыдал.

   - Значит нельзя было и предусмотреть, это просто несчастье и никакого нет позора! - мягко начала она, увидав, как принял он к сердцу вырвавшееся у нее восклицание.

   - Нет, нет, позор, я не перенесу того, что заставил безумно любимую мною женщину потерять такую сумму.

   - Не убивайся, дорогой, а лучше скажи, что делать? - уже совсем нежно прервала его она.

   - Что делать? Ничего. Умереть!

   - Опять за свое.

   Она заставила выпить его еще стакан аршаду.

   - И неужели мы ничего по ним не получим?

   - Ничего, я уже собрал эти дни справки; впрочем, может быть, это дело суда, но питать какие-либо надежды не следует.

   - А деньги княжны? - вдруг спросила княгиня. Нельзя ли перевести на ее имя мои акции, хоть тысяч сто.

   - Нельзя! - покачал головой Николай Леопольдович.

   - Почему?

   - Она потеряла на этих же акциях все свои двести тысяч.

   Губы Зинаиды Павловны сложились в нечто, похожее на улыбку.

   - А деньги сына? - с дрожью в голосе продолжала она.

   - Целы, слава Богу, все до копейки. Есть даже лишних, тысяч сто, или около этого.

   - Сколько же теперь осталось у меня денег?

   - Немного более полутораста тысяч, ведь ты знаешь, что ты брала из капитала.

   - Но ведь это нищета, мне нечем будет жить, придется уехать в деревню! - с отчаянием сказала она.

   Он вздрогнул.

   - Нет, не придется, не придется даже ни в чем стеснять себя.

   Она вопросительно посмотрела на него.

   - За кого же ты меня принимаешь? Неужели ты думаешь, что я когда-нибудь позабуду, что ты спасла мне жизнь? Я твой раб и работник до гроба. Я отказываюсь, во-первых, от моего жалованья, а во-вторых - я много зарабатываю и теперь, я надеюсь на большее - я буду выплачивать тебе проценты на потерянные по моей оплошности деньги и понемногу погашать капитал. Значит, ты, если бы я не сказал тебе все откровенно, и не догадалась бы о потере. Все должно идти по-прежнему. Если ты не согласишься, я покончу с собой, если не здесь, так в другом месте.

   - Милый, хороший, - обняла она его, - согласна! Мне ведь и деньги-то нужны для того, что быть с тобой, нравиться тебе. Конечно, я привыкла к роскоши, привыкла мотать, но что же делать, это вторая натура.

   - И тебе не надо будет ее насиловать.

   - После моей смерти ведь все же твое. Сын достаточно богат, что я о нем заботилась. Я хотела даже переговорить с тобой о завещании в твою пользу.

   - Не надо, не надо, не смей и думать об этом! - заволновался Николай Леопольдович.

   - Почему? - удивилась она.

   - А потому, что после твой смерти мне никаких денег не нужно: я тебя не переживу. Я живу и дышу только тобой! - привлек он ее к себе.

   - О чем же было убиваться? На наш век хватит, а после нас... Apres nous le déluge! - улыбнулась разнежившаяся княгиня.

   - Я попрошу тебя только об одном, - спокойным голосом начал он, - не говори ничего княжне, что она потеряла все свое состояние.

   - А разве ты ей не скажешь! Положим, теперь ее нет дома, она собиралась куда-то выехать после обеда, но завтра...

   Николай Леопольдович, как бы невзначай, вынул часы: приближался час назначенного с княжной свидания.

   - Нет, я постараюсь возвратить ей эти деньги. У меня есть несколько дел с крупным гонораром в будущем. Еще неизвестно, как взглянет на все это она и ее доктор, с которым она переписывается чуть не каждый день. Могут поднять историю и скомпрометировать меня. Ты, конечно, этого не захочешь?

   - Хорошо, - согласилась она, - я не скажу ей ни слова.

   Ей было это очень неприятно. Разделение общего горя с близким человеком умеряет его тяжесть. Сознание, что другой близкий человек также несчастлив, составляет почему-то сладкое утешение в несчастьи. Недаром говорит пословица; на людях и смерть красна.

   Успокоившийся мало-по-малу Николай Леопольдович просидел еще около получаса с княгиней, рассыпаясь перед ней в благодарности и признаниях в вечной страстной любви и, наконец, уехал, совершено обворожив ее своим рыцарским благородством и чувствами.

   Револьвер она ему не отдала.

   - Я сохраню его на память об этом, сказали бы многие, несчастном, а для меня счастливейшем дне моей жизни, когда я вполне узнала и оценила тебя... - сказала она, обнимая его в последний раз.

   "Хороший револьвер! Двадцать два рубля стоит", думал Гиршфельд, усаживаясь в сани.

  

  

   Княжна уже более получаса ожидала Николая Леопольдовича.

   Входя на лестницу квартирки, в переулке, прилегающем к Пречистенке, он придал себе снова расстроенный вид.

   - Я думала, что ты уже совсем не приедешь... - встретила его Маргарита Дмитриевна.

   - Дела задержали, нас постигло большое несчастье.

   - Какое? - побледнела она.

   - Мы потеряли в акциях этого проклятого банка двести тысяч рублей. Я после разговора с тобой о деньгах, оставшихся после сестры, поместил их в эти бумаги, увлекшись их быстрым повышением на бирже. Они стояли твердо до последнего дня, когда вдруг банк лопнул и ворох накануне ценных бумаг превратился в ничего нестоящую макулатуру. Я сначала этому не верил, но сегодня получил точные справки.

   - Значит, я потеряла все мои деньги! - с отчаянием в голосе крикнула княжна и буквально упала в одно из кресел.

   На губах Николая Леопольдовича появилась злая усмешка.

   - Ничуть, - начал он, отчеканивая каждое слово, - я потерял мои деньги, если ты не хочешь принять первую мою редакцию: "наши". Твои деньги я могу возвратить тебе хоть завтра все до копейки.

   - Виновата, я обмолвилась! - смешалась она.

   - Я бы просил тебя так на будущее время не обмолвливаться, если ты хочешь продолжать вести со мной наше дело! - тем же резким тоном заметил он.

   - А княгиня, она, конечно, ничего не потеряла! - переменила она разговор, подчеркнув слово "конечно".

   Николай Леопольдович понял шпильку и улыбнулся.

   - Конечно, ничего, но это не помешало мне быть сейчас у нее и уверить ее, что она потеряла на акциях этого банка триста две тысячи рублей. Таким образом, мы нажили на этом деле сто две тысячи. Надеюсь, что в этом случае ты ничего не будешь иметь против этого "мы"? - в свою очередь уколол он ее.

   - Какой ты злой! - улыбнулась она, совершенно успокоенная.

   - Как же приняла это известие княгиня? - спросила она, когда Гиршфельд сел в кресло.

   В коротких словах передал он проделанную им у княгини сцену с револьвером.

   Княжна смеялась от души.

   - Можно было проделать тоже самое и с частью денег князя Владимира, - сообразила она вслух.

   - Нет, моя дорогая, нельзя, да и не зачем. Поспешишь - людей насмешишь, совершенно справедливо говорит русский народ. Княгиня очень боится опекунской ответственности. Деньги князя от нас не уйдут, но надо их заполучить в собственность с умом и осторожно. Подумаем - надумаемся.

   Князь Владимир, громадный капитал которого служил предметом страстных вожделений и упорных помышлений этих двух современных бандитов, уже несколько лет как вышел из реального училища Вознесенского. Провалившись на экзамене после двухлетнего пребывания в одном и том классе, он, по правилам училища, должен был оставить его. Княгиня отдала его в другой московский пансион, где он стал готовиться для поступления в Александровское военное училище. Из тщедушного черномазенького мальчика он превратился в высокого, не по летам худого долговязого юношу. Ему шел семнадцатый год. У матери он бывал лишь по праздникам и то не на долго, проводя свое время с товарищами в далеко не детских удовольствиях. Ранние кутежи и попойки наложили на его лицо свой роковой отпечаток. Цвет его лица был зеленовато-бледный, глаза горели каким-то лихорадочным огнем. Учился молодой князь очень плохо, но в том пансионе, где он находился, мало обращали внимания на успехи в науках сынков хорошо платящим богатых родителей и несмотря на это, все питомцы этого заведения, пробившие в нем несколько лет баклуши, всегда попадали каким-то чудом в те специальные заведения, куда готовились. В самом пансионе юношам была предоставлена полная свобода действий. Уходили они из заведения и возвращались в него не спрашиваясь ни у кого. Великовозрастным ученикам такие порядки были на руку, и это оригинальное учебно-воспитательное заведение сделалось убежищем всех изгнанных из других училищ маменькиных сынков. Князь Владимир был кумиром своих кутящих товарищей. Хотя княгиня давала ему очень небольшие карманные деньги, но его главным тароватым казначеем был Гиршфельд, а потому юный князь всегда имел в своем распоряжении, сравнительно с другими своими товарищами, довольно крупные суммы, которые и тратил с княжескою щедростью. Николай Леопольдович поставил себя с молодым князем на дружескую ногу, выслушивал с интересом его похождения, пикантные анекдоты, заводил сам разговор на те или другие игривые темы, извращая еще более уже и так испорченное воображение юноши, не сдерживая его, но, напротив, толкая вперед по скользкому пути кутежа и разврата, иногда даже и сам принимая в этих княжеских кутежах благосклонное участие. Они были даже на ты. Молодой князь был без ума от своего друга и руководителя элегантного адвоката, и мечтал о том времени, когда, достигнув совершеннолетия, он, в гвардейском мундире, будет кутить вместе с Гиршфельдом в Петербурге, куда он стремился всей душой. Зинаида Павловна была в восторге от такой близости ее сына к ее любовнику. Николай Леопольдовича смотрел на юношу как на будущего своего выгодного клиента, который возвратит ему сторицею те сравнительно небольшие суммы, которыми он покупал восторженную любовь молодого князя.

   Беседа Гиршфельда с княжной Маргаритой продолжалась уже в более миролюбивом духе. Николай Леопольдович сказал ей, чтобы она ни единым словом не проговорилась княгине о том, что она знает о потере всего своего состояния, передав ей свой разговор с Зинаидой Павловной по этому поводу.

   - Я надеюсь получить от нее на твою долю хоть малую толику! - заметил он.

   Наконец княжна уехала, во всем согласившись со своим сообщником. Николай Леопольдович завернул на минуту в квартиру Петухова.

   - Самого, конечно нет? - спросил он, не снимая шубу, у вышедшей в переднюю жены Николая Ильича.

   Вездесущего репортера дома не оказалось.

   - Попросите его зайти ко мне завтра утром на квартиру! - сказал он ей.

   - Хорошо-с, хорошо-с, непременно передам, - торопливо ответила Матрена Семеновна (так звали жену Петухова).

   Это была безличная, худенькая, бледная женщина. Николай Леопольдович простился с ней, быстро сбежал с лестницы, бросился в сани и крикнул кучеру.

   - Домой!

   Лошади понеслись.

   Он вздохнул полною грудью.

   - Уф, даже устал, - прошептал Гиршфельд, - но и хороший за то выдался мне сегодня денек.

   День в самом деле был для Николая Леопольдовича выгодный - он нажил ни более, ни менее как полмиллиона и превратил княжну Маргариту Дмитриевну Шестову в свою содержанку, приковав ее к себе самою, по его мнению, надежною цепью - денежной.

  

  

   Московский Демосфен таким образом был прав, сказав, что княгиня и княжна Шестовы потеряли на акциях Ссудно-коммерческого банка полмиллиона. Надо, впрочем, заметить, что у Николая Леопольдовича, создавшего из своих легковерных доверительниц таких крупных потерпевших по грандиозному делу, не было в его несгораемом сундуке ни одного экземпляра акций лопнувшего банка. По счастливой случайности, он в нем даже не держал никогда и вкладов. Надо было добыть нужные бумаги на громадную, заявленную княгине и княжне, сумму. Для того-то Николай Леопольдович и вызвал к себе Николая Ильича Петухова. Последний утром следующего дня не заставил себя ждать. Как только Гиршфельд проснулся, ему доложили, что в приемной дожидается Петухов. До начала адвокатского приема оставался еще слишком час, и Николай Леопольдович, приказав подать себе и явившемуся гостю чаю, велел позвать ее в спальню, а сам продолжал лениво потягиваться в своей роскошной постеле, Через несколько минут в дверях спальни появилась робко ступавшая по мягкому ковру своей бархатной походкой фигура Николая Ильича.

   Это был невысокий, плотный мужчина с сильно поседевшими когда-то черными волосами, которые обрамляли на голове довольно густой бахромой громадную, почти во весь череп лысину, а над губами и на подбородке образовали усы и французскую бородку. Щеки были не особенно тщательно выбриты. Цвет лица и громадной лысины был сплошь темно-красноватый, что смягчало резкость этого же цвета на носу, указывавшем на нередкое поклонение его владельца богу Бахусу. Одет он был в черный, сильно потертый сюртук, из-под которого виднелись брюки с лоснящимися коленками и сильно обитыми низками, лежавшими на порыжевших сапогах. В красных, грубых руках с короткими пальцами он держал мягкую войлочную шляпу.

   Таков был репортер Петухов.

   На всех встречавшихся с ним первый раз Николай Ильич своей фигурой, своим внешним обликом производил впечатление человека, прошедшего, как принято говорить, огонь и воду и медные трубы. Это первое впечатление и не было ошибочным. До того времени, когда он сам пристегнул себя к русской журналистике, сначала в качестве газетного отметчика полицейских происшествий, а затем кропателя сценок, рассказов и даже фельетониста, Петухов прошел массу разнообразных специальностей, перепробовал много разнородных занятий. Начал он свою карьеру сидельцем питейного заведения во времена канувшего в вечность откупа, содержал потом, сколотив на этой скромной должности небольшой капиталец, свой маленький трактир, но прогорел вскоре на этом предприятии. От юности своей любил Николай Ильич водить компанию с ученою молодежью и эта-то ученая молодежь; - студенты, сообщившие некоторый лоск и даже некоторую долю знаний любознательному сыну народа, помогли ему выпустить в трубу его скромное заведение, где им был открыт широкий кредит, который они, само собою разумеется, не оправдали. В Москве было много лиц судебного персонала и присяжных поверенных, которые во времена своего студенчества водили с Петуховым компанию и были виновниками быстрого закрытия его трактирчика. Около года провел Николай Ильич в страшной борьбе с наступившей нищетой. К этому времени относится и эпизод из его жизни, о котором он не любил вспоминать. Он, под гнетом безвыходного положения, решился изображать в одном из балаганов под Новинским на маслянице дикого человека, причем загримированный индейцем, на глазах публики глотал живую рыбу, терзал и делал вид, что ест живых голубей. Какая-то пьяная купеческая компания случайно разоблачила обман, сильно избила доморощенного индейца, а затем накачала его водкой на мировую, и с тех пор среди купечества за ним осталась кличка "живоглот", за которую он очень сердился. К концу этого злополучного года, он решился сделаться литератором. Он начал писать мелкие заметки из московской жизни и в особенности из нравов знакомого ему, по прежней деятельности, серого московского купечества. Написал и издал даже томик своих "питейных" стихотворений. Он обладал природной наблюдательностью, писал языком понятным для массы и имел среди выходящих из нее невзыскательных читателей сравнительный успех. Это был своего рода самородок и самородок не без таланта.

   Одним из препятствий на избранном им литературном поприще служила его полуграмотность. Остряки рассказывали, что он в слове "еще" ухитрялся делать четыре ошибки и писал "есче". Ненавистную ему букву "е" он на самом деле совал всюду, и даже слово "пес" писал через нее, что послужило поводом для одного московского юмористического журнала ответить ему в почтовом ящике: "собаку через "е" пишете, а в литературу лезете". Николай Ильич, однако, не унывал, а лез и влез. Много терний пришлось ему встретить и на этом новом пути. Обличенные им купцы не оставались в долгу и не раз бивали они "литератора", мазали ему лысину горчицей и проделывали с ним всевозможные штуки, подсказанные пьяною фантазией расходившихся самодуров. Николай Ильич стоически переносил эти "неприятности писателя" и шел неуклонным путем обличений.

   Купцы присмирели, стали даже его побаиваться и охотно платили ему контрибуцию под угрозой магического слова: "пропечатаю". Юная, едва окрепшая гласность была тогда еще для многих страшным пугалом. Это было темное прошедшее Николая Ильича.

   В то время, к которому относится наш рассказ, Петухов был уже фельетонистом, хотя и не покидал выгодной репортерской деятельности. Он издал книжку своих рассказов и имел довольно громкое имя в газетном мире, сделался заправским литератором, что, впрочем, не мешало ему собирать дань с купечества, но сравнительно более крупную. На Нижегородской ярмарке, которую он посещал ежегодно, с ним случались, как носились слухи, подчас прежние "неприятности" и дружеские столкновения между ним и обличаемыми, но они кончались выгодным для "литератора" примирением и не предавались гласности. Купцы любили Николая Ильича. Он подходил к их пьяным вкусам, умел позабавить компанию. Вся Москва была ему знакома. Со всем купечеством, со всей полицией он был на дружеской ноге.

   Светлою чертою в личности Николая Ильича была его любовь к семье, состоящей из знакомой нам жены и двух детей, сына и дочери, из которых первый учился в гимназии. У него же жила свояченица, сестра жены, старая дева, заведывающая его маленьким хозяйством, так как его жена была болезненной женщиной, постоянно лечившейся.

   Николай Ильич нес все свои доходы в дом, отказывая себе,