Гейнце Николай Эдуардович - В тине адвокатуры

Погодите минутку! - мягко сказал следователь и переглянулся с товарищем прокурора.

   Гиршфельду показалось опять, что на их лицах появилось выражение ядовитой насмешки.

   Следователь стал писать. Писал он около часу. Гиршфельд сидел неподвижно, голова его была страшно тяжела; в виски стучало: перед глазами то появлялись, то исчезали какие-то зеленые круги. Наконец следователь кончил писать и стал читать написанное. Это было постановление об его аресте.

   - Потрудитесь подписать.

   Николай Леопольдович вскочил, вырвал у судебного следователя перо, бросил его на пол и разразился потоком резкостей по адресу допрашивавших его лиц.

   В камере произошел переполох. На усиленные звонки следователя сбежались сторожа, схватили Гиршфельда, с угрожающими жестами наступавшего на товарища прокурора.

   Следователь наскоро составил акт об оскорблении его и товарища прокурора в камере при исполнении ими служебных обязанностей. Николай Леопольдович отказался подписать и его.

   С помощью явившихся солдат его провели из камеры следователя в "дом предварительного заключения". Между зданием окружного суда и этой образцовой тюрьмой существует внутренний ход. Гиршфельд еще некоторое время продолжал бушевать, но затем вдруг сразу стих, как бы замер.

  

  

   Из нашедшего на него столбняка Николай Леопольдович вышел только через несколько часов уже в одиночной камере дома предварительного заключения. Он дико оглядывался кругом.

   Сидел он на железной кровати, покрытой темно-серым байковым одеялом, с двумя подушками в чистых наволочках, в довольно обширной комнате, длинной и казавшейся узкой от почти пятиаршинной вышины ее свода. Стены ее были окрашены аршина на полтора от полу коричневой, а остальное пространство и свод яркою желтою клеевою краскою. Окно, помешавшееся на высоте от полу около четырех аршин, в которое теперь гляделись уже наступавшие осенние сумерки, было большое, квадратной формы, загражденное толстою железною решеткою. Оно находилось в стене, противоположной тяжелой массивной обитой железом двери с небольшим круглым отверстием по середине в верхней ее части, в которое было вставлено стекло. Со стороны коридора это отверстие, производящее впечатление панорамы, было закрыто, так как лишь по временам открываемое чьей-то рукою, оно мелькало на двери светлой точкой. Одно из появлений этой-то светлой точки, мелькнувшее перед глазами Гиршфельда, случайно посмотревшего на дверь, и вывело его из столбняка. Небольшой деревянный лакированный стол и такой же стул дополняя убранство отведенного ему законом жилища.

   Николай Леопольдович потер глаза, провел рукой по лбу, как бы не только припоминал, но вглядываясь во все происшедшее с ним до появления его в настоящей обстановке и понял все.

   - Слопали! - злобно прошептал он.

   Этим возгласом он счел как бы резюмированным свое настоящее положение и мысли его унеслись далеко даже от производимого над ним следствия, приведшего его так неожиданно быстро в тюрьму.

   Картины прошлого одна за другой восставали в его уме, он гнал их со всем усилием своей воли, а они настойчивее и настойчивее лезли ему в голову, и он, как бы изнемогший в борьбе с этим невидимым врагом, закрыл глаза и всецело отдался во власть тяжелых воспоминаний. Все припоминалось до малейшей подробности, до мельчайших деталей. Мимолетно пронеслись в его уме воспоминания раннего детства и юности. Жизнь в родительском доме, гимназия, товарищи, наконец самостоятельная жизнь студентом, комнатки "с мебелью" в Бронной, новые товарищи, мечты о богатстве и славе. Также быстро промелькнули и первые его шаги по окончании университетского курса: визит к бывшему его учителю Константину Николаевичу Вознесенскому, роковое совпадение одновременного с ним визита к нему же княгини Зинаиды Павловны Шестовой, сцена с ней в номере Северной гостиницы, проведенный с нею остаток того же дня, жизнь в Шестове, еще более роковая для него встреча с княжной Маргаритой Дмитриевной. Все это развернулось перед ним мгновенно целой картиной, но также мгновенно и задернулось туманом.

   Более продолжительно остановились его мысли на прошлом после отправления князя Александра Павловича. Жизнь в Москве, среди комфорта, богатства и лихорадочной деятельности, свиданья с княжной Маргаритой, смерть сестры ее Лиды, наконец труп княгини, лежащий на столе в номере гостиницы "Гранд-Отель" в Т. Над всеми этими и даже другими более мелкими картинами этого периода его жизни довольно долго работала его память. Конвульсивные движения передергивали порой его лицо.

   Но долее всего с каким-то сладострастием самоистязания остановился он на самых страшных моментах его жизни. Он припомнил тоже тюрьму, но не столичную образцовую, сухую, светлую, вентилированную, блестящую, свежей окраской, а мрачную, сырую, грязную, с переполненной миазмами атмосферой, с убогой обстановкой - провинциальную тюрьму - тюрьму в Т. Вот перед ним восстает образ княжны Маргариты Шестовой в арестантском платье, сперва с радости ной улыбкой любви при входе его в камеру, а затем с непримиримо-злобным устремленным на него взглядом своих страшных зеленых глаз.

   - Вон, подлец! - звучала в его ушах ее прощальная фраза последнего свиданья.

   - Вон, подлец! - повторяет он невольно теперь подавленным шепотом и дрожит.

   На смену выплывает другая картина. Коридор Т-ского окружного суда, та же княжна Маргарита, но уже страшно исхудавшая, в арестантском халате и белом платке на голове, конвоируемая двумя солдатами с ружьями, снова отыскивает его своим убийственным взглядом среди толпы случайно встретившихся с ней свидетелей по ее делу.

   - Подлец! - снова читает он в этом взгляде и снова дрожит.

   Начинается для него время относительного спокойствия. Недолгим было это время.

   Сцена с Александриной на террасе в Шестове встает в его воображении.

   - Вам заплатила за меня княжна Маргарита распиской княгини... - слышится ему мелодический, но холодный и насмешливый голос.

   Это голос первого его палача - Александры Яковлевны Пальм-Швейцарекой. Он почти и теперь, как и тогда, теряет сознание. Он припоминает, как он очнулся от обморока в кабинете князя Александра Павловича, на той самой оттоманке, где лежал мертвый, отравленный по его наущению князь. Он и теперь, как и тогда, быстро вскочил с кровати и несколько раз прошелся по камере. Глубоко вздохнув, он сел снова.

   С диким наслаждением останавливается он на той унизительной роли, которую играл столько лет перед этой женщиной - бывшей камеристкой княжны Шестовой. Медленно анализирует развитие к ней в его сердце чисто животной страсти с момента появления ее в доме покойной княгини. Ему кажется, что и теперь еще ее пленительный образ волнует ему кровь, мутит его воображение. Таковы результаты неудовлетворенного желания его похотливого сердца.

   Другой избранный судьбой палач является перед ним. Гаденькая фигурка Николая Ильича Петухова выползает уже из достаточно потемневшего угла камеры. Николай Леопольдович как-то брезгливо откидывается назад. Вот он протягивает ему свою красную, мясистую руку и смотрит ему в глаза с полупочтительной-полунасмешливой улыбкой.

   - Совсем из ума вон! Ерш-то вам кланяется... - мелькает в уме Гиршфельда первая роковая для него фраза Петухова.

   Тяжелым гнетом ложатся на его ум картины отношений его с этим "кабацким сидельцем" до последнего унизительного для него свидания с ним в Москве.

   А вот и последняя исполнительница над ним неземного правосудия, бывшая горничная княгини Зинаиды Павловны, его любовница Стеша, ставшая Стефанией Павловной Сироткиной - теперь его законная жена - г-жа Гиршфельд. Первый ее визит к нему пришел ему на память. Роковой конверт, поданный ему ею с копиями исповеди княжны Маргариты Шестовой. Лицо его исказилось. Он вдруг широко раскрыл глаза и даже подался вперед по направлению к уже почти совершенно потемневшей той части камеры, где была дверь. Он вспомнил ночь, проведенную им над дневником княжны. Те же галлюцинации посетили его. Волосы у него стали дыбом, дыхание почти прервалось.

   Из все более и более сгущающегося мрака камеры восстают знакомые ему фигуры. Худая, изнеможенная, с смертельной бледностью на лице, с запекшеюся на губах кровавою пеной идет к нему княжна Маргарита. Он видит, он чувствует на себе взгляд ее прекрасных глаз, глубоко ушедших в орбиты, но от того еще как бы сильнее горящих злобным зеленым огнем. Рядом с ней, худой, как скелет, с зияющей раной в правом виске, забрызганный кровью, медленно движется Антон Михайлович Шатов, и тоже глядит на него и глядит в упор. Непримиримая ненависть читается в этом взгляде.

   Вот они подходят к нему совсем близко. Он чувствует их присутствие, их близость. Он старается отвернуться от них и поворачивает голову вправо.

   Там тоже из мрака выделяются какие-то призраки.

   Он всматривается в них, он узнает их. Князь Александр Павлович Шестов мелкими шажками приближается к нему с сердитым взглядом своих маленьких глаз, с приподнятым как бы для удара, арапником в правой руке. Рядом с ним, опершись на его левую руку, идет княгиня Зинаида Павловна с искаженными предсмертной агонией чертами красивого лица, с готовыми выскочить из орбит, устремленными прямо на него, полными предсмертного ужаса глазами. Сзади их мелькает хорошенькая головка как бы спящей сладким сном княжны Лидии Дмитриевны Шестовой.

   Николай Леопольдович в смертельном ужасе снова отворачивается.

   Слева, уже совсем около него стоит с посиневшим лицом, с прикусанным до половины высунутым языком камердинер князя Александра Павловича - Яков, а рядом с ним избитый, весь в синяках - Александр Алексеевич Князев; из-за них выглядывает опухшее лицо утопленного Сироткина.

   Увидя себя окруженным со всех сторон этими загробными мстителями, Гиршфельд вскочил и неистово крикнул:

   - Слопали?

   Призраки исчезли. На двери появилась светлая точка.

   Николай Леопольдович уставился на нее, провел затем рукою по лбу и низко опустил голову. Он понял, где он находится. Схватив себя за волосы, он со злобными рыданиями бросился на кровать и уткнулся головой в подушки.

   Светлая точка на двери исчезла.

  

  

   Николай Ильич Петухов проснулся в прекрасном расположении духа. Впрочем, за последнее время такое расположение духа его почти не покидало. Дела его шли блестяще.

   После поездки в Петербург, о которой он говорил при последнем свидании в Москве Николаю Леопольдовичу, и, привезя в Москву полученные с последнего деньги, купил, как и желал, дом, где он занимал квартиру и где помещалась контора и редакция его газеты, устроил в нижнем этаже этого же дома громадную типографию и почил на лаврах. Газета его шла великолепно. Вместе с полученной им от Гиршфельда суммой, состояние его, вследствие громадного дохода от подписки, розницы и, в особенности, от объявлений, дохода, далеко превышающего расход по изданию, достигало уже солидной цифры полмиллиона. Петербургская поездка и в другом отношении увенчалась вскоре полным успехом: ему было пожаловано потомственное почетное гражданство. В перспективе он даже рассчитывал на орден, служа в одном московском благотворительном учреждении.

   В Москве он положительно считался особой. Почет и привет несся к нему со всех сторон. В день празднования последней годовщины его издания сотрудники поднесли ему пирог, внутри которого была искусно скрытая массивная серебряная чернильница в виде русского колодца - вероятно намек на кладязь современной премудрости - с вычеканеными на постаменте именами и фамилиями подносителей. Словом, московское общество, вообще, и окружающие Николая Ильича лица, в особенности, баловали его более, нежели опереточного Калхаса прихожане храма, где он был жрецом. Петухову несли и beaucoup des fleurs, и beaucoup de fromage.

   Обаяние его между сотрудниками было, впрочем, с его стороны совершенно заслуженное. Сказать иное - значит сказать неправду, что не входит в задачу автора. Его цель - снять фотографию с части современного общества. Портрет должен быть прежде всего верен оригиналу. Понравится ли отделка - это дело читателей.

   Отношения Николая Ильича к собранной им под свое знамя газетной братии не оставляли желать для них ничего лучшего. Он входил в их жизнь и нужды, а к некоторым из своих постоянных сотрудников относился с чисто отеческою заботливостью. Авансы, иногда даже и в крупном размере, он выдавал легко и охотно: все его сотрудники были должны ему, и на погашение долга вычитывалась часть их гонорара, но настолько незначительная, что долг, особенно при часто еще повторяемых выдачах, редко у кого покрывался весь в течении года. Книжки с фамилиею каждого сотрудника, в которые вписывался рассчет его долга, каждое первое число, после проверки в конторе, возвращались Николаю Ильичу и хранились у него в несгораемом шкафу. Светлое Христово Воскресенье обыкновенно, по приглашению Петухова, встречалось сотрудниками у него. Семейные были с их женами и детьми. После заутрени собирались приглашенные и садились за роскошно сервированный стол разговляться. Места избранных сотрудников были определены заранее положенными в стаканы, стоявшие перед прибором, билетиками с их фамилиями. Под салфеткой они находили свои долговые книжки с перечеркнутым рукою Николая Ильича рассчетом, т. е. с погашенным оставшимся долгом, доходившим у иных до несколько сот рублей. Это было заменой пасхального подарка.

   Только большие праздники, дни именин и рождений, как своих, так и семейных, Николай Ильич всецело отдавал своим домашним. В остальные же дни он никогда не обедал дома, а в излюбленном им трактире на Театральной площади. К этому обеду он зачастую, приглашал и попадавших ему на глаза в редакции сотрудников. Приглашенный являлся в трактир, садился за так называемый "петуховский стол" и заказывал себе обед по своему вкусу, требовал водки, закуски, вина, кофе или чаю... Все это записывалось на счет Николая Ильича. Если бы незнакомый с подобными порядками приглашенный вздумал ожидать обеда, заказанного для него пригласившим, или предложения последнего выбрать по своему вкусу, то он рисковал остаться без обеда.

   Николай Ильич сам только урывками сидел за своим столом, перебегая от одной знакомой компании к другой, такие знакомые ему компании восседали почти за всеми столами трактира, а затем, наскоро пообедав, шел играть на биллиарде. О приглашенных он даже позабывал, зная, что половые знают порядки "петуховского стола".

   Этим пользовались многие из сотрудников и являлись весьма часто в урочный час в этот трактир без всякого приглашения, чтобы сытно и вкусно пообедать за счет хлебосола-редактора.

   За все это сотрудники любили и почитали Петухова, старательно работали для его газеты, многие не работали уже более нище, а посвящали ей все свои силы. Не было ли одною из причин колоссального успеха издания это отношение к нему главных его участников? В результате у Николая Ильича от всего этого были одни громадные барыши и слава тароватого издателя. Весьма понятно, что ему не от чего было быть в дурном настроении.

   В этот же день, когда застает его наш рассказ, была суббота и он вечером собирался ехать на последнюю в этом сезоне рыбную ловлю. Предстоящая охота радовала его, как страстного рыболова. Ему, по обыкновению, подали в кабинет стакан чаю, кипу полученных газет и письмо из Петербурга.

   Он распечатал последнее и стал читать. По временам он покачивал головой.

   - Как веревку ни вить, а все концу быть, - сказал он вслух, окончив чтение.

   Письмо оказалось обширной корреспонденцией из Петербурга о привлечении присяжного поверенного округа Московской судебной палаты Николая Леопольдовича Гиршфельда в качестве обвиняемого по делу князя Шестова и Луганского. В ней подробно рассказывались оба дела, скандал, учиненный Гиршфельдом в камере следователя, и наконец его арест. Корреспонденция была написана одним из любимейших Николаем Ильичей его петербургских сотрудников, человеком, имевшим громкое газетное имя, к которому Петухов питал безусловное доверие.

   Несмотря на это, перечитав еще раз письмо, он разорвал его в мелкие клочки и бросил в корзину, стоявшую под письменным столом.

   - А все-таки жаль молодца, коли не выпутается! - снова вслух произнес он.

   - Да нет, вывернется, парень - выжига! - добавил Николай Ильич после некоторой паузы.

   Затем он принялся за чай и газеты.

   Петербургские газеты были переполнены подробностями о деле и аресте Гиршфельда. В московских не говорилось еще ни слова.

   Прочитав их и напившись чаю, Петухов как был в халате, захватив газеты, прошел в редакцию, которая, как и контора, переведена была снизу, занятого под типографию, в соседнюю квартиру наверху, соединенную с квартирой редактора вновь устроенным внутренним ходом. В редакции он застал одного секретаря, еще довольно молодого человека с зеленовато-бледным лицом и маленькими усиками.

   Тот быстро вскочил из-за стола, за которым сидел, вооруженный ножницами, и почтительно с ним поздоровался.

   - Напишите самое краткое сообщение об аресте в Петербурге присяжного поверенного Гиршфельда и поместите под рубрикой: "нам пишут". Из газет по этому делу вырезок на делать, - сказал Николай Ильич, подавая ему газеты.

   - А корреспонденция из Петербурга есть-с? - подобострастно спросил секретарь.

   - Получена, но запоздала, все о том же деле Гиршфельда, - хмуро отвечал Николай Ильич и сел.

   Скоро чело его вновь прояснилось.

   - Попался, как кур во щи, кажется, влопался! - обратился он к секретарю.

   - Рискованные дела вел-с! - выразил тот свое мнение, поняв, что речь идет о том же Гиршфеяьде, деятельность которого была ему знакома по корреспонденциям, которые получались в редакции, но не были помещаемы.

   - Рискованные! - передразнил его Петухов. - На рискованных-то не наживешься, а надо умеючи...

   - Значит оплошал!

   - То-то и есть, что оплошал, а жаль - парень оборотистый. Так помните, ничего, кроме краткого известия об аресте не печатать, - повторил он.

   - Слушаю-с!

   - Может, Бог даст, и выдерется! - добавил Николай Ильич и, не дождавшись мнения секретаря, ушел к себе.

   Вернувшись в кабинет, он сел к письменному столу и задумался.

   - Ни полслова о нем более печатать не стану! Не мне бросать в него камень! - вслух произнес он и принялся за работу.

  

  

   Реальное училище, учрежденное в Москве бывшим учителем Николая Леопольдовича Гиршфельда, Константином Николаевичем Вознесенским, процветало. Оно помещалось в том же громадном доме на Мясницкой и, не смотря на строгие условия приема, количество учеников его год от году увеличивалось. Сам энергичный и деятельный директор училища мало изменился с тех пор, как со смерти княжны Лидии Шестовой, поступления любившего беспредельно покойную инспектора его училища Ивана Павловича Карнеева послушником в Донской монастырь и наконец отъезда Антона Михайловича Шатова в Сибирь, порвал последние нити, связывавшие его с частью того кружка, в котором вращался его бывший ученик и даже любимец, Гиршфельд. Изредка слышал он стороной об его деятельности, но старался даже малейшим намеком не показать, что знаком с этим дельцом новой формации.

   Погруженный в заботы о своем заведении, он и жил, впрочем, совершенно замкнутою жизнью, вращаясь в тесном кругу представителей московского педагогического мира. Желанным, но редким гостем был у него отец Варсонофий, имя, принятое Иванов Павловичем Карнеевым, принявшим схиму и бывшим уже казначеем Донского монастыря.

   Константин Николаевич любил беседу с этим умным, развитым, образованным, по убеждению, ушедшим из мира, но и в стенах монастыря усердно служившим наукам, человеком. Достигнув поста монастырского казначея, считавшегося вторым лицом после игумена, отец Варсонофий остался в своей послушнической келье, не изменив ни на йоту режима своей жизни. Келья эта была невдалеке от могилы княжны Лиды, и отец Варсонофий по прежнему проводил ежедневно несколько часов на этой могиле в горячей молитве. На стене его кельи по прежнему висел портрет покойной княжны, затянутый черным флером. Последний только немного порыжел от времени. Изредка, лишь по обязанности службы, выезжал он из монастыря, а потому посещения им Константина Николаевича, к которому он продолжал питать искреннюю любовь и уважение были не часты.

   Было воскресенье, второй час дня.

   Вознесенский сидел в своем кабинете и просматривал "Московские Ведомости". На одной из страниц газеты ему мелькнула в глаза фамилия Гиршфельда. Он заинтересовался и стал читать.

   Это было перепечатанное из Петербургских газет известие об аресте Николая Леопольдовича со всеми подробностями как дел Шестова и Луганского, вследствие которых он был арестован, так и самого ареста. Статейка была довольно большая. Константин Николаевич только что окончил чтение, как вошедший в кабинет лакей доложил о приезде отца Варсонофия.

   Обрадованный Вознесенский бросился навстречу уже входившему в кабинет гостю. После горячих приветствий он усадил его на диван.

   - А я вам могу сообщить новость, пожалуй грустную, а пожалуй и отрадную, - сказал Вознесенский.

   Отец Варсонофий поглядел на него вопросительно.

   Константин Николаевич подал ему газету и указал на только что прочитанную им статью.

   - Прочтите!

   Гость углубился в чтение.

   - Знаете ли что, - встал с дивана отец Варсонофий и положил газету на стол, - эта новость положительно отрадна.

   - Однако, сколько в нем злобы! - подумал Вознесенский, но не высказал своей мысли и только посмотрел на него с удивлением.

   - Не потому, - продолжал тот, как бы отвечая на эту мысль, - что я злорадствую его несчастью, храни меня Бог от возможности допустить себя до такого настроения даже относительно моего врага. Бог видит мое сердце и знает, что я давным давно безусловно простил ему все то, что он сделал не лично мне, но близким мне людям - я говорю об Антоне и княжне Лиде.

   При произнесении последнего имени две крупные слезы мелькнули на его ресницах. Он сморгнул их.

   О судьбе Шатова отец Варсонофий знал через одного их общего товарища, который наводил справки и получил известие об его грустной кончине. Знал, конечно, и Константин Николаевич.

   - Но почему же вы считаете это известие отрадным? - полюбопытствовал он.

   - А потому, - отвечал отец Варсонофий, перестав ходить и усаживаясь снова на диван, - что оно доказывает, что Гиршфельд еще не в конец испорчен, что при несчастии, при неудаче, при нужде, он может исправиться и найдет для этого в себе силы, что только удача на преступном пути заставляла его не покидать его, вдыхала в него энергию и отвагу.

   Он остановился. Вознесенский глядел на него недоумевающим взглядом.

   - Мы переживаем такое время, - продолжал тот развивать свою мысль, - когда только попавшиеся преступники могут считаться еще способными к исправлению. Значит у них не хватило спокойной твердости всесторонне обдумать не только совершение преступления, но и тщательно скрытие его следов. Значит у них дрогнул ум при преступном замысле, как дрожит рука непривычного убийцы. Значит они добродетельнее тех ходящих на свободе и умело хоронящих концы своих беззаконий преступников. Не должны ли мы в этом смысле все-таки порадоваться за первых.

   - Пожалуй вы правы! - задумчиво произнес Константин Николаевич.

   - Конечно прав! В наше время даже вид человека только затруднившегося в приведении преступного умысла в исполнение, к несчастью уже отрадно! Тяжелое время мы переживаем.

   Он замолчал. Задумался и Вознесенский.

   - Эта его выходка во время ареста, нервный припадок, - начал снова отец Варсонофий, - доказывает, что он испугался, что он слаб... Я убежден, что он выстрадал после этого столько, что если его присудят к самому высшему наказанию, оно будет несравненно легче перенесенных им нравственных мучений.

   - Наказание-то ему может быть не особенно велико - ссылка на житье в Сибирь, с лишением некоторых прав и преимуществ, - вставил Константин Николаевич.

   - Тем лучше, значит под новым небом он может сделаться хорошим человеком... Дай ему Бог!

   - Что вы его уже ссылаете под новое небо. Он может еще вывернуться, а дело быть прекращенным. Наконец, его могут оправдать. Наши присяжные ведь часто судят, как Бог им на душу положит, - улыбнулся Вознесенский.

   - А это еще лучше, - убежденно произнес отец Варсонофий, - поверьте этот урок не пройдет ему даром.

   - Хорошо, кабы так! - сомнительно покачал головой Константин Николаевич.

   Вошедший лакей доложил, что подано завтракать. Вознесенский повел своего гостя в столовую. За завтраком разговор вертелся на той же теме ареста Николая Леопольдовича в частности и низкого нравственного уровня современного общества вообще.

   Отец Варсонофий продолжал по прежнему развивать свою мысль о сравнительной неиспорченности Гиршфельда, о возможности для него самоисправления.

   Константин Николаевич, хоть и слабо, но протестовал. Он рассказал, между прочим, о слышанном им стороной, на самом деле, страшно бедственном положении князя Владимира Шестова.

   - Ведь как хотите, а виноват в этом Гиршфельд! - сделал он вывод.

   - Положим, но не он один и не главным образом. Прежде всего виновато воспитание князя, среда, в которой он вырос, общество, в котором он вращался. Судьба столкнула его с Гиршфельдом - последний этим воспользовался. Не будь Николая Леопольдовича - был бы другой; Гиршфельдов у нас много.

   Разговор уже шел в кабинет, куда они вернулись после завтрака. Наконец отец Варсонофий простился и уехал.

   На других лиц московского общества, тоже знавших Гиршфельда, если не близко и даже не лично, арест его произвел сильное впечатление.

   - И зачем понес его черт в этот чиновничий город - там нашего брата как раз подтянут! - выразил вслух свое мнение Андрей Матвеевич Вурцель, продолжавший уже на свой страх и счет содержать в Москве "Кабинет совещаний и справок" и причислявший себя тоже к адвокатскому миру, прочитав известие об аресте Гиршфельда.

   - В матушке Москве много насчет этого свободнее! - добавил он после некоторой паузы.

   На счет чего "этого" - Андрей Матвеевич не пояснил свою мысль.

   Московский совет присяжных поверенных, получив официальное уведомление об аресте одного из членов корпорации, снесся с петербургским судебным следователем, прося доставив ему краткие сведения по делу Гиршфельда и, получив и рассмотрев их, исключил присяжного поверенного Николая Леопольдовича Гиршфельда из сословия.

  

  

   В семье Николая Леопольдовича известие об его аресте получено было только поздно вечером.

   Стефания Павловна ждала мужа к обеду, ко времени которого пришел Арефьев, а также подоспели и князь Шестов с Зыковой. Ждали почти лишний час, но не дождались. Стефания Павловна страшно беспокоилась и охала.

   - Уж чувствую я, что-нибудь с ним да случилось! - говорила она.

   - Плюньте на ваше чувство, - с обычной своей резкостью успокаивал ее Николай Николаевич, - ничего с ним не могло случиться!

   - Арестовали, он сам говорил... - вспомнила она, и слезы показались из ее глаз.

   - Пустяки! Кучера-то он прислал из суда?

   Послали справиться: кучер, оказалось, еще не возвращался.

   - Вот видите, - продолжал Арефьев, - только попусту вы нюните... Просто заставили его часа два-три дожидаться, начали допрашивать и тянуть с перерывами... знаем тамошние порядки.

   - Да ведь он не ел, утром выпил только пустой стакан чаю, - заметила она.

   - Из буфета прикажет подать, насытится, не беспокойтесь... Наверное теперь сытее нас, - добавил он с улыбкой, - так как мы из-за него здесь голодаем...

   Стефания Павловна тоже улыбнулась сквозь слезы и приказала подавать обедать.

   Часа через два после обеда вернувшийся кучер привез роковое известие. Он, не получив никаких приказаний от Николая Леопольдовича, простоял у подъезда суда почти до ночи и наконец, томимый голодом, обратился к вышедшему из подъезда сторожу.

   - Скажи, любезный, скоро у вас тут дело-то кончится?

   - Какое дело, ноне больших дел нет - все уже давно окончены...

   - Окончены? - удивился кучер. - А я все своего барина поджидаю.

   - Да ты чей?

   - Адвоката Гиршфельда!

   - Ну, брат, тебе его здесь долго не дождаться, - с иронией заметил сторож, знавший уже об аресте Николая Леопольдовича.

   - Как не дождаться, где же он? - воззрился на него кучер.

   - В тюрьме, братец мой, в предварительной... Семен Сергеевич его законопатил.

   Семеном Сергеевичем звали судебного следователя.

   - Вот так фунт! - развел руками кучер. - Значит мне восвояси!

   Он стал удобнее усаживаться на козлах.

   - Прощай, брат!

   - Прощай!

   Элегантная коляска Гиршфельда, одиноко стоявшая у подъезда окружного суда, отъехала.

   При получении известия об аресте мужа с Стефанией Павловной сделалась истерика. Ее снесли в спальню, а за ней последовала и Агнесса Михайловна. Шестов было подошел к Арефьеву и стал выражать удивление по поводу случившегося и порицание действий следователя, но поставленный в тупик таким оборотом дела, и крайне взволнованный судьбой своего патрона. Николай Николаевич резко оборвал его.

   - Мало вас он и Василий поколотили, смотрите, как бы я не прибавил.

   Владимир, зная буйный и ни перед чем не останавливающийся нрав Арефьева, поспешил от него отойти и вскоре один ушел домой, так как Зыкова осталась ночевать у Стефании Павловны.

   Вскоре после князя отправился во восвояси и Николай Николаевич.

   - Каковы! Запрятали таки! - ворчал он дорогой.

   На другой день, немного оправившись, Стефания Павловна вместе с Зыковой отправились к следователю. Михайловна, конечно, к нему не входила. В просьбе разрешить свидание с мужем судебный следователь отказал.

   - Недели через две, через три я вам разрешу с ним видеться, но только вам одним, а теперь я нахожу это положительно невозможным и вредным для дела.

   Ко всем ее мольбам он остался глух.

   - Надо подождать! - только и твердил он.

   Ничего более не добившись, Стефания Павловна вышла от него обливаясь слезами. Скоро причина этого отказа объяснилась. Г-жа Гиршфельд была тоже привлечена в качестве обвиняемой в пособничестве мужу. Доказательством этого пособничества считалось совершенное на ее имя закладной и арендного договора на именье Луганского.

   - Я денег ему под закладную не давала и аренды не платила, эти документы были совершены в возмещение гонорара, следуемого моему мужу! - на смерть перепуганная вызовом и главное перспективой казавшегося ей несомненным ареста, созналась она откровенно следователю.

   Страх ее был необоснователен. Судебный следователь оставил ее на свободе, взяв с нее подписку о невыезде.

   - Куда мне ехать? Некуда! - с рыданиями подписала она свое показание и подписку.

   - А свиданья? - посмотрела она на следователя умоляющим взглядом.

   - Теперь скоро, повремените несколько дней! - успокоил он ее.

   На другой день после ее допроса в квартире Гиршфельда был произведен обыск. Денег найдено не было, так как расходные Стефания Павловна сумела припрятать, забрали только бумаги.

   По обвинению в пособничестве Гиршфельду привлечен был к следствию и Николай Николаевич Арефьев. Судебный следователь арестовал и его, но через несколько дней освободить, отдав на поруки представленному Арефьевым поручителю.

   За время своего краткого пребывания в доме предварительного заключения Николай Николаевич не видался с Гиршфельдом, так как тот в угнетенном состоянии духа сидел в своей камере и не выходил на обычную прогулку, во время которой арестованные имеют кое-какую, хотя и рискованную, возможность переброситься друг с другом несколькими фразами.

   Арефьев ни после привлечения его к следствию, ни во время ареста не падал духом.

   - Меня не сглотнут, ершист! - говорил он.

   Наконец свидания с мужем были разрешены Стефании Павловне. Первая встреча с его стороны далеко не была радушной. Гиршфельд был с женою более чем холоден. Между ним и ей лежала пропасть из тяжелых воспоминаний прошлого, еще так недавно им вновь так мучительно пережитых. Она хорошо понимала это, но это не мешало ей быть искренно к нему привязанной. Была ли это любовь или животная страсть и привычка - неизвестно. Она видела его теперь не тем, чем он был - угнетенным, потерявшимся, страдающим и страдала сама. Разговор между ними вертелся исключительно на хозяйственных распоряжениях. Она передала ему о своем привлечении к следствию, о привлечении Арефьева, об обыске.

   Это все было ему уже известно.

   - Часто ко мне не ходи, я напишу, когда будет надо, - холодно сказал он ей при прощании.

   Она ушла опечаленная.

   - Да бросьте вы о нем нюнить-то, - сказал ей Николай Николаевич, которому она передала, со слезами на глазах, о приеме, устроенном ей ее мужем, - он там, как какая-нибудь баба, от страху с ума спятил, а вы обращаете внимание на его разговоры... Погодите! Все перемелится - мука будет...

   Следствие между тем шло своим чередом. Кашин, Охотников и "дедушка" Милашевич дали свои показания в благоприятном для Гиршфельда смысле.

   Неведомый уехавший в Москву, был допрошен через местного судебного следователя. Князь Шестов и Зыкова были вызваны тоже в качестве свидетелей по делу Луганского и были всецело на стороне Николая Леопольдовича.

   Между бароном Розеном и князем Владимиром произошел полный разрыв.

   Газеты на перерыв сообщали те или другие известия по этому сенсационному делу.

   Шестов даже поместил в одной из них письмо в редакцию, совершенно обелявшее Николая Леопольдовича и обвиняющее Адольфа Адольфовича Розена. За это письмо от успел сорвать со Стефании Павловны сто рублей.

   Он и Зыкова ежедневно с утра до вечера находились в ее квартире. Детей они препроводили к матери, обещая вознаградить ее по окончании дела и по получении по промессу. Они продолжали быть уверенными в этой получке.

   Усиленные хлопоты со стороны жены и знакомых Гиршфельда об освобождении его из под стражи под залог или поручительство не увенчались успехом. Следственная власть и прокурорский надзор были неумолимы. Прошло уже более полугода со дня ареста Николая Леопольдовича, а следствие еще не виделось конца. Стефания Павловна, не смотря на запрещение мужа, по совету Николая Николаевича, в неделю раз обязательно ходила к нему на свиданья.

   - Нам необходимо знать, в каком он там находится состоянии! - пояснил он ей.

   Сведения, приносимые ею из дома предварительного заключения, были раз от разу неутешительнее. Гиршфельд продолжал находиться в сосредоточенно-мрачном расположении духа и худел не по дням, а по часам.

   - Нет, видно мне с ним не повидаться! - решил после одного из таких сообщений Стефании Павловны Арефьев.

   - А то он нам так всю обедню испортит! - добавил он после некоторого раздумья.

   - Как вам повидаться? - воззрилась на него она. - Да разве вас пустят?

   - Повезут даже! - улыбнулся Николай Николаевич. - Уж я устрою!..

   Стефания Павловна осталась в полном недоумении.

  

  

   Николай Николаевич Арефьев на самом деле вскоре устроил так, что его не только пустили в дом предварительного заключения, но, как он и говорил, повезли в него. Он упросил своего поручителя - хорошего знакомого, отказаться от поручительства за него.

   - Я вам оттуда напишу, когда подать следователю прошение о вашем желании принять меня снова на ваше поручительство, - заключил он свою просьбу.

   - Для чего это вам? - вытаращил тот на него глаза.

   - Нужно, батюшка, нужно! - потрепал его по плечу Арефьев.

   - Это в тюрьму-то вам понадобилось?

   - Да!

   - Охота!

   - Пуще неволи! - добавил, улыбнувшись, Николай Николаевич.

   Поручитель исполнил на другой же день его желание, и через несколько дней Арефьев был арестован. Дней пять уже просидел он в добровольном заключении, ежедневно выходя на прогулку во внутренний двор, но Гиршфельд не появлялся.

   Николая Николаевичу это стало надоедать.

   - Вот жидовская образина, трус израильский, сурком сидит у себя в берлоге... - посылал он ругательства по адресу Николая Леопольдовича.

   Наконец однажды Арефьев, выйдя на прогулку, заметил вдали еле движущуюся фигуру Гиршфельда, которого даже, подойдя поближе, едва узнал. До того он похудел, осунулся и даже сгорбился. В бороде и усах появилась седина.

   Николай Николаевич, улучив минуту, когда оба надзирателя были в стороне, подошел к нему.

   - Стыдитесь, будьте мужчиной, вы губите себя и нас, а еще юрист, практик - не понимаете разве, что все то, что вы сделали и в чем вас обвиняют, сделано на законном основании. Все это дело никак не уголовного, а гражданского суда.

   Николай Леопольдович быстро поднял голову и только что хотел что-то сказать, как заметивший беседу надзиратель быстро подскочил к ним и вежливо попросил разойтись и не разговаривать, что строго запрещено правилами дома предварительного заключения. Николай Николаевич, не дождавшись окончания времени прогулки, ушея к себе в камеру и сел писать письмо своему поручителю. Цель, для которой он сам себя посадил в заключение, была им достигнута. Он был уверен, что произвел на Гиршфельда ободряющее впечатление. Он не ошибся.

   - На законном основании! - повторил Николай Леопольдович несколько раз фразу Арефьева, возвратившись с прогулки в свою камеру.

   Такая мысль ни разу не приходила ему в голову со дня его ареста. Угнетенный в одиночестве воспоминаниями прошлого ум отказывался работать. Ему необходимо нужен был совет опытного человека, ободряющее слово, а он, оторванный от всех, предоставленный лишь самому себе и своим гнетущим воспоминаниям был лишен этого и все более и более падал духом. Жена не могла придать ему бодрости, она сама только жаловалась и плакала. Николай Николаевич понял это, а потому и решил во что бы то ни стало повидаться с ним, что, как мы видели, и исполнил.

   - На законном основании! - продолжал повторять Гиршфельд, сидя у себя в камере.

   - Да и на самом деле, чего я трушу? - начал рассуждать он. - Если они меня арестовали, то это далеко не доказывает, что против меня собраны сильные доказательства. Это просто с их стороны произвол. Бороться против него нельзя и глупо, но из за того, что они нанесли сильный удар еще не следует, что за ними обеспечена полная победа, что надо дать им эту победу и бессильно опустив руки, ждать окончательного поражения. Он приободрился.

   - Арефьев прав! Стыдно, надо быть мужчиной!

   Он встал и начал бодро и быстро ходить по камере.

   - Хорошо еще, что я за это время не дал ни одного показания, а то действительно мог черт знает чего напутать и погубить себя и других! - думал он.

   Действительно, он, не смотря на неоднократные вызовы его к судебному следователю, упорно молчал и не отвечал ни на один предложенный ему вопрос. Это обстоятельство было причиной того, что следствие тянулось так долго. Он начал припоминать обстоятельства дела Шестова и Луганского, взводимые на него ими обвинения и на каждый пункт их находил в своем уме совершенно естественные, - так, по крайней мере, казалось ему - оправдывающие его опро