Гейнце Николай Эдуардович - В тине адвокатуры

тович сделался адвокатом, а жена его артисткой лучшего театра в Москве, слег в постель и отдал Богу душу. Причиною его смерти была сильная простуда, схваченная им при поездке с Николаем Ильичем Петуховым на рыбную ловлю в прорубях. Старик, впрочем, до самой смерти своей не верил в свою простудную болезнь.

   - Пустое, просто смерть пришла, и где тут у вас простудиться, ишь невидаль морозы, мы в тайге на снегу спали, а мороз бывало градусов под пятьдесят, а то и ровно, а тут что, тьфу, а не морозы!

   После старика остался капитал в двадцать тысяч рублей, и завещание, по которому все он оставлял своим внучатам.

   После похорон отца с Иваном Флегонтовичем случился первый запой, который и стал повторяться через весьма короткие промежутки. Прежде он любил выпить в компании, но был, по-русской пословице, "пьян да умен, два угодья в нем", теперь же он забросил адвокатуру и пил почти без просыпу. Несчастная Стеша натерпелась от него много горя. Вечно пьяный муж требовал постоянно водки или денег на нее, лез в драку в случае отказа, а иногда прямо колотил ее, без всякой видимой причины, а просто по пьяной фантазии. Она только и отдыхала у Николая Леопольдовича, к которому почти искренно привязалась, и он платил ей, на сколько это было в его натуре, взаимностью. Ему жаловалась она на зверское обращение с ней мужа, и он как мог старался ее утешить.

   - Хоть бы он сгинул поскорей и меня освободил! - стала наконец зачастую восклицать выведенная из терпения Стефания Павловна.

   - И сгинет, долго не протянет при таком пьянстве, - уверял ее Николай Леопольдович.

   Вскоре, впрочем, ему пришлось вместе с нею искренно разделять это желание. Несмотря на принятые со стороны Гиршфельда предосторожности не пускать пьяного Сироткина в его дом, он однажды, по недосмотру прислуги, с заднего крыльца забрался в кабинет к Николаю Леопольдовичу.

   К счастью, тот был один.

   - Не пускать... меня не пускать... - заплетающимся языком начал кричать Иван Флегонтович, - адвокат, важная птица, подумаешь.

   Он тыкал в Гиршфельда пальцем.

   - А хочешь... я тебя сдуну, возьму и сдуну, от жены на тебя бумагу получу и сдуну... Пойдешь ты у меня соболей ловить... То-то, а ты... не пускать, меня не пускать!.. А травить людей умеешь?

   Он погрозил ему пальцем, приняв возможно величественную в его положении позу.

   Николай Леопольдович, услыхав этот страшный для него пьяный бред, побледнел, как мертвец, и еле удержался на ногах. Он призвал на помощь все свое самообладание, постарался всеми силами успокоить непрошенного гостя, сам вывел его от себя и, усадив его на извозчика, отправил домой.

   - То-то, уважай! - повторил ему несколько раз Иван Флегонтович, когда он сводил его под руку с лестницы и усаживал на извозчика.

   Вернувшись домой, Гиршфельд тотчас же распорядился послать за Стефанией Павловной, написав ей коротенькую записку. Она вскоре явилась. Он усадил ее на диван и дрожащим от волнения голосом передал ей только что устроенную ее мужем сцену.

   - Зачем же ты, Стеша, солгала мне тогда, что он ничего не знает?

   - Не хотела причинять тебе лишнего беспокойства, в трезвом виде, да бывало и выпив - он могила, кто же знал, что с ним стрясется такая беда.

   - Как хочешь, Стеша, ангел мой, ты меня спаси! - со слезами на глазах упал перед не он на колени.

   - Да как же я тебя спасу, милый мой? - с искренним сожалением воскликнула она. - Бумагу отдать, так ведь этим ему рот не завяжу...

   Гиршфельд так растерялся, что даже не воспользовался предложением Стеши возвратить ему подлинную исповедь, и продолжал глядеть на нее умоляющим взглядом.

   - О, хоть бы он сгинул! - прошептала Стеша.

   - И пусть сгинет, пусть сгинет,- - ухватился он за эту мысль, - дорогая, неоцененная моя, пусть сгинет.

   - Да ведь без Божьей воли ничего не случится... - развела она руками.

   - Можно, Стеша, я тебе дам, подлей... несколько капель... - хриплым, прерывающимся шепотом начал он.

   - Не говори, не продолжай! - вскочила с дивана и как-то дико вскрикнула она. - Мне и так последние ночи все снится княжна Маргарита.

   Он упал головой на подушки дивана и зарыдал. Успокоившись немного, она подошла, села снова на диван около его головы и молча дала ему выплакаться. Наконец, он вскочил на ноги, вытер глаза и несколько раз прошелся по кабинету.

   - Хорошо! - остановился он перед ней. - Скажи мне откровенно, ты была бы довольна, если бы он умер?

   - То есть как? - уставилась она боязливо на него.

   - Ну, например, утонул что-ли...

   - Сам?

   - Сам не сам, но... как будто сам...

   Стеша молчала.

   - Пойми, Стеша, что тут нужно выбирать между мной и им, если он до послезавтрашнего утра будет жив, я пущу себе пулю в лоб...

   Стеша вздрогнула. В его голосе звучала правда.

   - Отвечай же?

   - Делай, как знаешь! - махнула она рукой. - Но, а если ты попадешься? - добавила она шепотом.

   - Я тут не причем. Это будет случайность... Только слушай! Где он теперь?

   - Дома, спит... Я его уложила и поехала к тебе.

   - Задержи его завтра до двенадцати часов, а к двенадцати за ним заедут.

   - Кто?

   - Князев и Гарин.

   Стеша колебалась.

   - Неужели нельзя обойтись без этого? - робко задала она вопрос.

   - Нет, или он, или я... Помни, Стеша! Согласна?

   - Хорошо! - чуть слышно отвечала она.

   - Так поезжай же, моя прелесть! - обнял он ее и крепко поцеловал.

   Стефания Павловна уехала.

   Александр Алексеевич Князев, фамилию которого упомянул Гиршфельд при разговоре с Сироткиной, был один жз преданнейших клевретов Николая Леопольдовича. Это был высокий, полный, атлетически сложенный блондин, с редкими волосами на голове, но за то густыми, длинными усами. Он когда-то служил в военной службе, прокутил до нитки отцовское достояние, вышел в отставку и с тех пор не имел определенных занятий, питаясь перед встречей с Николаем Леопольдовичем писанием разного рода просьб темному люду, для чего и бродил около Иверских ворот и слонялся по коридору окружного суда, не брезгуя и прошением милостыни pour le panvre officier... Гиршфельд, умевший различать людей, с год уж как пригрел его, поставил на приличную ногу, отвел ему комнату в своем доме и даже платил жалованье, хотя не давал ему почти никакого занятия, кроме редкой переписки бумаг. Он берег его для экстренных случаев, не сомневаясь в его преданности ему. Князев буквально благоговел перед своим благодетелем, хотя, по требованию Николая Леопольдовича, при посторонних, держал себя совершенно независимо. Александр Алексеевич был человек способный на всякое как геройское дело, так и преступление, стоило ему посулить, или еще лучше дать денег на кутеж, и для него не было ни в чем слова; нельзя. Вино и водку он истреблял в огромном количестве, но почти никогда не пьянел.

   После ухода Стефании Павловны, Гиршфельд приказал позвать к себе в кабинет Александра Алексеевича. Он оказался дома и не замедлил явиться, одетый во все черное. Гиршфельд спокойно объяснил ему, какого рода услугу он от него ожидает, заметив вскользь, что Сироткин мешает его любовной интриге с Стефанией Павловной.

   - Вот вам радужная в задаток, послезавтра будет другая, если все обойдется благополучно, только чур, завтра сделать дело, а не пропадать из дому, - подал ему он кредитку.

   Князев только укоризненно посмотрел на Николая Леопольдовича и сунул бумажку в карман.

   - Вы пригласите с собой Гарина, но он не должен ничего знать. Немножко выкупается - это не беда. Понимаете?

   - Понимаю, и в лучшем виде обделаю, будьте покойны, такого мозгляка, как Сироткин, я отшвырну сажени на две - теперь половодье, лодку опрокинем у берега, напоим мы его до положения риз - он и не почувствует, как у прапраотца Адама, не проспясь очутится, - цинично захохотал Князев.

   Дня через два после этого разговора во всех московских газетах появилось известие о катастрофе, происшедшей на Москве-реке, у Воробьевых гор. Газеты передавали, что в ночь на 15 мая 188* года, князь Виктор Васильевич Гарин, отставной поручик Александр Алексеевич Князев и частный поверенный Иван Флегонтович Сироткин, возвращаясь с рыбной ловли и находясь в сильно нетрезвом виде, выехав на середину реки, по неосторожности опрокинули лодку и упали в воду. На их крики о помощи подоспели крестьяне деревни Потылихи, и двое из находившихся в лодке: князь Гарин и Князев были спасены, третий же Сироткин, утонул и труп его до сих пор не найден. Сильно разложившийся труп Ивана Флегонтовича, только около двух недель спустя, был усмотрен прибитым к берегу реки, верст за пять от Москвы.

   Все эти дни Гиршфельд и Стефания Павловна провели в тревожном состоянии ожидания, что вот, вот Иван Флегонтович явится перед ними живой. К рассказу Князева Николай Леопольдович все таки относился с некоторым недоверием, хотя и уплатил ему обещанные деньги. Наконец, труп был найден, привезен в Москву и после формальностей вскрытия, передан Стефании Павловне. Она устроила мужу богатые похороны и, казалось, была потрясена этой утратой.

  

  

   Прошло около трех месяцев. Николай Леопольдович провел их почти в постоянном беспокойстве. Это беспокойство происходило от более чем странного, загадочного поведения относительно его Стефании Павловны Сироткиной.

   После похорон мужа она около месяца почти совершенно не бывала у Гиршфельда, а если и заезжала, то всегда на минуту, с каким-то растерянным видом, спеша к детям, к сиротам, как она с особым ударением называла их. Затем, хотя посещения ее участились, но она все-таки была совсем другая, нежели прежде, и Николай Леопольдович уловил несколько брошенных ею не него взглядов, сильно его обеспокоивших. Из них он заключил, что она на что-то решилась, но это "что-то" скрывает от него.

   - Что с ней делается? - задавал он себе вопрос.

   - Или мне только кажется - тоже моя проклятая подозрительность.

   - Нет, не может быть, я слишком хорошо знаю людей, она что-то задумала.

   Такие, или в таком роде, разговоры вел он сам с собою - почти ежедневно.

   Ежедневно также ожидал он, что она наконец выскажется. Ожидания его не сбывались. Он решился наконец заговорить об этом первый.

   - Скажи мне, моя дорогая, что с тобой, ты совсем переменилась ко мне и видимо не искренна со мной? - спросил он ее в одно из их свиданий наедине.

   - Я! - смутилась она. - Кажется я все такая же,

   - Нет, ты что-то скрываешь от меня, но очень неискусно, и это делает тебе честь. Между нами не должно быть тайн.

   - Если так, изволь, я скажу тебе, - встрепенулась она; - мне кажется с некоторых пор, что ты меня совсем не любишь, что ты даже никогда не любил меня.

   - Что за мысли, чем я тебе показал это, не тем ли, что почти три месяца мучаюсь и волнуюсь от твоей холодности...

   - А разве у меня не может появляться мысль, что это твое беспокойство относится не лично ко мне, а к находящемуся у меня в руках документу?

   Николай Леопольдович побледнел, что не ускользнуло от нее.

   - Я почти уверена, что это так... - с горечью продолжала она.

   - Уверяю тебя, что я даже забыл думать об этой бумаге! - деланно-небрежным тоном сказал спохватившийся Гиршфельд.

   - Этому-то я не поверю, - ядовито улыбнулась она.

   - Напрасно!

   - Ничуть, и я докажу тебе сейчас твоими собственными поступками. Если бы ты любил лично меня, разве ты стал бы продолжать со мной эту преступную связь. Я понимала ее, когда я была не свободна, а теперь... - Она в упор поглядела на него. Он понял этот ясный намек и закусил губу.

   - Ты знаешь хорошо мои взгляды на брак... я никогда не женюсь...

   - Если так, если ты меня не любишь настолько, чтобы поступиться для меня этими взглядами, то нам надо расстаться...

   - Расстаться!.. Ты с ума сошла!

   - Непременно, я это решила давно, вот именно это-то я от тебя и скрывала. У меня дети; они подрастут, какой пример подам я им!?

   Она остановилась.

   - Какие пустяки, кто внушил тебе подобные мысли?

   - Не ты? - бросила она ему,

   - Уж конечно! - усмехнулся он.

   - Я и решила, что лучше расстаться нам теперь, хотя я, и не отказываюсь, люблю тебя, искренно за это время привязалась к тебе, решилась даже для тебя на преступление.

   Он вздрогнул при этом воспоминании.

   - Но, видно, я твоей-то любви не заслужила, не стою... Прощай!

   Она встала и подошла к столу за шляпкой.

   - Куда же ты? - с тревогой в голосе спросил он.

   - Куда? К детям, к сиротам...

   - Когда же ты придешь?

   - Никогда.

   - Не мучь меня, скажи, что ты шутишь! - загородил он ей дорогу.

   - Нет, не шучу, я говорю совершенно серьезно.

   - Как же я?

   - Как ты? Жил без меня и проживешь, Бог даст, - усмехнулась она.

   Он с тревогой глядел на нее; видимо было, что он хотел что-то спросить у нее и не решался. Она угадала его мысли.

   - Поверь мне, что я лично исполню свято мое слово об исповеди княжны; если же я выйду замуж, то тогда это будет дело моего мужа. От второго мужа у меня тайн не будет.

   - Нет, нет, я не могу расстаться с тобой! - бросился он к ней. - Я буду этим твоим вторым мужем.

   - Ты так долго медлил, что я бы вправе теперь отказаться, - улыбнулась она довольной улыбкой, - но я, так и быть, согласна. Моим свадебным подарком будем тебе исповедь княжны Маргариты.

   - Не думаешь ли ты, что я из-за нее решаюсь жениться на тебе? - вспыхнул он.

   - Я не хочу этого думать, - уклончиво отвечала она.

   Через неделю, в присутствии только двух шаферов, Князева и князя Гарина, в церкви Св. Бориса и Глеба, что на Арбатской площади, совершилось бракосочетание присяжного поверенного Николая Леопольдовича Гиршфельда с вдовою канцелярского служителя Степанидой Павловной Сироткиной. Дети Стеши были заранее перевезены в дом Николая Леопольдовича. Туда же из церкви отправились и молодые. Приехавшие с ними шафера, выпив по бокалу шампанского, удалились по своим комнатам. Стеша с мужем остались одни.

   - Велим подать себе чай и ужин в кабинет, как тогда, помнишь, первый раз... - прошептала она.

   Он позвонил и распорядится.

   Они прошли туда.

   Она вынула из кармана подлинную исповедь княжны Маргариты Дмитриевны Шестовой, зажгла ее на свечке, бросила в камин и быстро потушила свечи и лампы.

   - Что ты делаешь?

   - Я хочу, чтобы наше первое законное уединение освещала именно эта рукопись - неисчерпаемый источник беспокойства для тебя за твое доброе имя, и для меня за искренность твоей любви.

   Синеватое пламя, охватившее пожелтевшие листки, осветило страстный, искренний поцелуй новобрачных.

   Не находя возможным появиться среди своих московских знакомых с своей женой, которую большинство из них знало, как камеристку покойной княгини Зинаиды Павловны Шестовой, Николай Леопольдович решил переехать в Петербург, что вполне сообразовалось с тем планом, который он не привел в осуществление вследствие выходки первого мужа его настоящей супруги. В течении месяца он ликвидировал все свои дела, продал дом и переехал на жительство со своей семьей в Северную Пальмиру, оставаясь присяжным поверенным московского округа. За ним последовал только один Александр Алексеевич Князев. Князь Виктор Гарин не решился покинуть Москвы - резиденции его кумира - Александры Яковлевны Пальм-Швейцарской.

  

  

  

  

   Громадный, тенистый, вековой парк, обнесенный массивною железною решеткою, почти совершенно скрывал от взоров прохожих и проезжающих по одной из отдаленнейших улиц города Москвы, примыкающей к Бутырской заставе, огромный барский каменный дом с многочисленными службами, принадлежащий графине Варваре Павловне Завадской. Даже зимой сквозь оголенные деревья парка, этот вековечный памятник отживающей старины и барства, окрашенный в беловато-серую краску, с громадным подъездом под массивным фронтоном, едва был доступен для взоров любопытных.

   Подобного рода обширные городские усадьбы еще и теперь, хотя редко, встречаются на окраинах Белокаменной, где пока не всякий вершок городской земли перешел в руки спекулятивных строителей, ухитряющихся чуть не на ладони строить Эйфелевы башни с тонкими, дрожащими от уличной езды стенами и множеством квартир "со всеми удобствами". Для домохозяев, прибавим мы вскользь.

   Широкая густая аллея вела к подъезду дома от литых чугунных ворот, на чугунных же столбах которых возвышались два огромных фонаря, зажигавшиеся лишь несколько раз в год, в высокоторжественные дни; обыкновенно же в девять часов вечера эти массивные ворота уже запирались. В главном доме, вмещавшем в себе целые амфилады с старинной мебелью, бронзой и коврами, жила, окруженная многочисленными приживалками и десятками мосек, шелковистых пинчеров и болонок - восьмидесятилетняя графиня Варвара Павловна Завадская, урожденная княжна Шестова.

   Она была родной сестрой покойных князей Александра и Дмитрия Павловичей и следовательно родной теткой покойных же княжен Маргариты и Лидии Дмитриевны и благополучно здравствующего князя Владимира Александровича Шестова. Но так как графиня давно уже прекратила всякие не только родственные, но даже отношения простого знакомства с своими братьями, то племянники и племянницы не только никогда не видали ее, но даже едва ли подозревали существование своей близкой родственницы.

   Покойная княгиня Зинаида Павловна во время жизни своей в Москве после смерти мужа раза четыре была у нее, но ни разу не была принята и не получала ответного визита. Делать визиты и не было в обычае графини Варвары Павловны. Вся московская аристократия и столичные высокопоставленные лица периодически ездили к ней на поклон, являлись с поздравлениями в праздники, дни именин и рождения ее сиятельства. В эти дни ею устраивались petites soirées intimes, доступ на которые был чрезвычайно труден.

   Во время таких-то soirées и зажигались фонари на чугунных воротах.

   Молилась Варвара Павловна в своей домовой церкви, и потому редкие ее выезды в старинной карете с гербами, запряженной шестеркой-цугом, с двумя ливрейными лакеями на запятках, составляли событие не только для местных обывателей, но и для половины Москвы.

   Кроме приживалок, в доме состоял огромный штат прислуги обоего пола; лакеи были одеты в ливрейные фраки, красные жилеты, чулки и башмаки, горничная обязательно в темно-коричневые платья - любимый цвет старой графини. Она сама - высокая, полная, выглядевшая далеко моложе своих лет, с строгим, властным выражением правильного лица, надменным взглядом светло-карих глаз, с седыми буклями на висках, в старомодном чепце и платье из тяжелой материи, казалась сошедшею с фамильного портрета - одного из тех в массивных золоченых рамах, которыми были увешаны стены ее обширной "портретной". Для новых лиц и новых знакомств графиня была почти недоступна.

   На нее-то, как на единственную близкую родственницу Владимира Александровича Шестова и возлагал все свои надежды и упования "оборотистый адвокат" Николай Леопольдович Гиршфельд в деле осуществления своих планов, состоящих, как мы видели, в том, чтобы отмахнуть себе львиную долю из шестовских богатств и притом отмахнуть артистически, без перспективы удалиться в одно прекрасное утро "в места более или менее отдаленные".

   - Чтобы комар носу не подточил, вот какую надо подвесть механику! - так заканчивал Гиршфельд, обдумывая подробность той или другой комбинации, тот или другой план.

   Сделать в этих планах графиню Варвару Павловну своей невольной, но главной помощницей являлось для него необходимым, и он стал настойчиво и упорно добиваться свиданья с ней. Это, как мы знаем, было не легко. Но Гиршфельд был не из тех, у кого опускаются руки при первом препятствии. Выдержкой и настойчивостью он мог похвастаться.

   Николай Леопольдович начал с того, что написал графине почтительное письмо, в котором в самых изысканных и витиеватых выражениях просил, как милости, личного свиданья, необходимого для переговоров, касающихся вопросов ее фамильной чести, но не получил ответа. Четыре раза он ездил к ней лично, но его не принимали, несмотря на рассыпанные щедрою рукою "чаи" графской прислуге. Два последние раза о нем, как объяснили лакеи, даже не осмелились доложить. Для менее настойчивого в преследовании своих целей человека, нежели Гиршфельд, дело показалось бы пропащим, но Николай Леопольдович унывал не долго и начал свои подходы с другой стороны. Он подделался всеми правдами и неправдами к одному московскому старичку-сановнику, запросто бывавшему у графини, представил ему, что ее сиятельство настойчиво отказываясь уделить ему несколько свободных минут, делает это в ущерб славы ее рода, которой грозит опасность померкнуть, и сановник убедил графиню принять неведомого радетеля ее семейной чести. Аудиенция была назначена.

   С невольным, непреодолимым трепетом прошел Николай Леопольдович, в сопровождении лакея, амфиладу громадных комнат, напоминавших сами по себе и по обстановке седую родовитую старину, не удержавшись, впрочем, не прикинуть ей в уме современную цену. Цифра вышла настолько солидной, что Гиршфельд почти с религиозным благоговением вступил наконец в гостиную, где сидела в покойном кресле графиня Варвара Павловна.

   - Господин Гиршфельд! - выкрикнул в дверях лакей и неслышными шагами удалился.

   Каким-то резким диссонансом прозвучала эта еврейская фамилия под кровом жилища истой аристократки. Даже все собачонки встретили этот доклад визгливым, ожесточенным лаем, смешавшимся с возгласами унимавших их приживалок. С минуту в комнате стоял общий гомон.

   Наконец раздался резкий голос графини, граничащий с басом.

   - Уберите собак!

   Собачонки и приживалки моментально исчезли. Графиня легким кивком головы ответила на почтительные поклоны Николая Леопольдовича.

   - Прошу садиться! - указала она ему рукой на кресло. Он сел.

   - Князь Сергий, - так называла она старичка-сановника, - убедил меня принять и выслушать вас, хотя и не в моих правилах принимать незнакомых; для деловых же разговоров у меня есть главноуправляющий моими имениями, но как из полученного мною вашего письма, так и из слов князя Сергия, я к удивлению моему узнала, что дело касается будто бы славы моего рода, моей фамильной чести...

   Она остановилась.

   - Я, ваше сиятельст... - начал было он.

   - Я еще не кончила, - резко оборвала его Варвара Павловна.

   Он умолк.

   - Письму я не поверила, - после некоторой паузы снова начала она, - князю Сергию, передавшему мне чужие слова - тоже, потому что я единственная представительница на земле рода графов Завадских, у нас с покойным мужем, единственным сыном своих родителей, детей не было, следовательно поддержка славы рода и фамильной чести всецело лежит на мне, а я лично не сомневаюсь, что я их ревниво охраняю и опасности для них до конца моей жизни не вижу.

   Она окинула Николая Леопольдовича надменным взглядом. Он отвечал не тотчас, боясь снова быть остановленным.

   - Но вы, ваше сиятельство, конечно не забываете, - вкрадчивым голосом наконец начал он, - что вы представительница не одного, а двух знаменитых родов, имена которых по справедливости и по заслугам занесены на вечные времена на скрижали русской истории.

   Графиня посмотрела на него вопросительно.

   - Я говорю о роде князей Шестовых...

   На ее лицо набежала тень.

   - Род князей Шестовых окончился со смертью моего покойного батюшки, - сурово поглядела она не него, - мои братья Дмитрий и Александр были князьями только бумагам, первый женился на какой-то польской жидовке, прижил с ней двух дочерей, из которых младшая умерла чуть не накануне своей свадьбы с каким-то докторишкой, а старшая сослана в каторжную работу за отравление брата Александра и его третьей жены. Достойная племянница достойных этой смерти дяди и теки.

   - Она тоже уже умерла, - добавил Гиршфельд.

   - И слава Богу, - кинула графиня.

   - Второй, Александр, - отвечала она, - при посредстве двух жен породнился чуть не со всеми московскими лабазниками и, наконец, женился в третий раз на женщине, назвать которую ее настоящим именем я даже не решаюсь и которая вместе с ним сделалась жертвою своей племянницы - дочери польской жидовки. Какое же отношение могу иметь я к этому новому, чуждому для меня, испозоренному по судам роду князей Шестовых.

   Варвара Павловна взглянула на него в упор.

   - Но представитель этого рода по мужской линии жив, ваш племянник...

   Она не дала ему договорить.

   - У меня нет племянников! - злобно крикнула она. - Сын этой авантюристки - un bâtard!

   Она даже задохнулась от волнения, но вскоре оправилась.

   - Если ваше дело касается этого князя, - иронически подчеркнула она последнее слово, то я... то мы можем кончить нашу беседу... А впрочем, я дала слово князю Сергию вас выслушать. Продолжайте, я слушаю...

   - Князь Владимир Александрович, осторожно, почтительно опустив голову, начал Николай Леопольдович, - по бумагам считается законным сыном и князем. Я состою уже давно его поверенным, но его жизнь, в особенности за последнее время, его неимоверные траты денег заставляют меня опасаться, что если его родственники не положат этому предел просьбою отдать его под опеку за расточительность, он может в скором времени оказаться нищим и, не привыкнув ни к какому труду, не получив почти никакого образования, может дойти до преступления.

   Последнее слово он подчеркнул, исподлобья поглядел на графиню. Та слушала совершенно спокойно.

   - Я решил, жалея князя и охраняя честь его рода от еще большого позора, передать все это вашему сиятельству, не зная, что ваше сиятельство, в силу не бывших до сих пор мне известными семейных отношений, не признаете его вашим родственников. Повторяю, не зная этого, я и решился просить ваше сиятельство принять участие в князе, которое может выразиться просьбою об учреждении над ним опеки. Прошение об этом у меня уже изготовлено и вашему сиятельству стоило бы только подписать его. Относительно же того, что доводы мои о положении дел князя не голословны, я могу представить вашему сиятельству доказательства.

   Николай Леопольдович замолчал. Графиня несколько времени молча продолжала смотреть на него, как бы ожидая продолжения.

   - Все? - наконец спросила она.

   - Все-с, - поспешил ответить Николай Леопольдович.

   - Я принуждена вас поблагодарить за заботу о чести фамилии, которую носил мой покойный батюшка, хотя, признаться, не понимаю причин такой заботливости с вашей стороны, но я все-таки остаюсь при своем мнении: никакого князя Шестова я не только племянником, но даже отдаленным родственником не признаю, а потому до судьбы его мне нет никакого дела. Если он растратит свое состояние, не буду жалеть - большая часть этого состояния составилась от продажи братом Александром своего титула, если же он дойдет до преступлений, в таком случае будет лишь достойным сыном своей матери.

   В голосе старой графини звучала непримиримая злоба. Николай Леопольдович понял, что дело его проиграно, но вместе с тем и удивился подробностям, которые знала Варвара Павловна о жизни всех непризнаваемых ею ее родных.

   Ее приживалки видимо знали свое дело.

   Графиня встала, давая этим знать, что аудиенция окончена. Гиршфельд поспешил откланяться.

  

  

   Совершенно расстроенный тем, что личное свиданье с графиней Варварой Павловной, для получения которого им было потрачено столько трудов, усилий и времени, не привело ни к каким результатам, сошел Гиршфельд в обширную швейцарскую.

   - Благополучно ли-с? - осведомился бравый страж-швейцар, подавая ему шинель.

   В ожидании получения красненькой на чай, какую сумму давал ему Николай Леопольдович в свои первые визиты, швейцар невольно входил в его интересы.

   - Какой благополучно, ничего не добился! - сунул Гиршфельд ему в руку ассигнацию.

   - И напрасно вы лично их сиятельство беспокоите, они у нас ндравные - вам бы обратиться к Владиславу Казимировичу...

   - Это к главноуправляющему?

   - Точно так! - ухмыльнулся швейцар. - Именно что главный потому что все по ихнему делается, что не захочет - умел их сиятельству в душу влезть.

   - И ты думаешь, что через него можно кое-что сделать?

   - На все что хотите уговорит - примеры бывали, точно глаза их сиятельству отведет и все по ихнему делается.

   - А где он живет?

   - Здесь же, в главном флигеле...

   - Теперь дома?

   - Кажется, что дома... Лошадей им не подавали. Из парадного бы я видел.

   Не теряя золотого времени, Николай Леопольдович вышел к подъезду, жестом остановил хотевшего подать лошадей кучера и перешел через двор, к стовшему в стороне большому флигелю, на массивно-дубовой парадной двери которого была привинчена медная доска с надписью: "Владислав Казимирович Савицкий".

   Гиршфельд позвонил.

   - Как прикажете доложить? - осведомился отворивший дверь лакей.

   Николай Леопольдович подал ему свою визитную карточку.

   - Пожалуйте в залу! - распахнул двери лакей из прихожей.

   Меблировка и убранство, как залы, так видневшихся далее комнат, были роскошны и современны, - только блестевший как зеркало паркет был видимо старинной работы и гармонировал один с глубокими амбразурами огромных окон, к которым как-то даже совсем не шли модные легкие драпри.

   - Просят в кабинет! - доложил вернувшийся вскоре лакей и повел Гиршфельда через амфиладу комнат.

   Обширный кабинет, в который вступил Николай Леопольдович, был убран в духе кабинетов современных дельцов. Всюду бросалась в глаза блестящая и роскошная, но видимо показная деловитость. Гиршфельд при этой знакомой ему родной обстановке почувствовал себя, как рыба в воде, и непоколебимая надежда, что именно здесь все может устроиться, утвердилась сразу в его уме.

   При входе Гиршфельда, из-за огромного, стоящего посреди комнаты, письменного стола, поднялась высокая фигура хозяина, прервавшего, видимо, какую-то письменную работу, так как стол был буквально завален бумагами и конторскими книгами, а посередине лежала неоконченная рукопись.

   - Прошу садиться, чем могу служить? - раздался резкий, металлический голос Владислава Казимировича.

   Он небрежно бросил на подставку чернильницы находившееся в его руке перо.

   Главноуправляющий имениями графини Завадской, имевший на нее, как мы уже знаем из рассказа швейцара, такое неотразимое влияние - был атлетически сложенный мужчина лет шестидесяти, с подстриженными под гребенку седыми как лунь волосами, длинными усами с подусниками, придававшими воинственный вид до сих пор еще чрезвычайно красивому лицу, с крупными, правильными чертами и темно-карими большими глазами. Одет он был в домашнюю темно-зеленого цвета венгерку со шнурами. Масса дорогих перстней украшала его выхоленные руки. Становилось понятным с первого взгляда, какою ворожбою умел влезть в сердце старой графини этот седой красавец. Он был главноуправляющим еще при жизни покойного графа, но наибольшую силу и власть получил над графиней после смерти ее мужа, случившейся лет около двадцати тому назад. Московские сплетни шли далее и удостоверяли, что "неотразимое влияние" началось гораздо ранее.

   Николай Леопольдович сел и подробно рассказал свое посещение графини, разговор с ней и неудавшееся его ходатайство о подаче ею прошения о назначении опеки над ее племянником, а его доверителем.

   - Я слышал, что вы пользуетесь не только неограниченным доверием ее сиятельства, но и имеете на нее большое влияние, а потому и решился обратиться к вам, не согласитесь ли вы помочь мне в этом добром деле, - закончил свою речь Гиршфельд.

   - Вы говорите: добром деле, - подчеркнул в ответ Владислав Казимирович, пристально смотря на своего собеседника.

   В его проницательном взгляде и тоне его голоса читалась и слышалась нескрываемая ирония.

   Николай Леопольдович молчал, поняв, что имеет дело с таким же как он сам дельцом, которого ему не провести.

   - А позвольте вас спросить,- хладнокровно, между тем, продолжал Савицкий, - вы лично сами сильно заинтересованы в этом добром деле?

   Он снова сильно подчеркнул последние слова.

   Гиршфельд попробовал было посмотреть на него недоумевающе-вопросительным взглядом.

   - Я думал, что мы друг друга поймем скорее! - как бы невзначай кинул Владислав Казимирович.

   - Я вас понимаю, - твердо ответил Николай Леопольдович, увидав, что надо играть на чистоту, - и отвечу совершенно откровенно: да, заинтересован довольно сильно...

   - Так-то лучше. Вы, конечно, имеете в виду и опекуна?

   - Если бы это было возможно, я не прочь, чтобы назначение его последовало по моему указанию.

   - Невозможного я тут ничего не вижу, это зависит от условий, - уверенно заявил Савицкий. Велико ли состояние князя?

   - Теперь?

   - Ну, хоть теперь...

   - Теперь, если ликвидировать, наберется не более полумиллиона, - соврал Гиршфельд. - Несколько лет тому назад оно составляло около двух миллионов, но безобразные траты князя, выдача им полумиллиона его супруге - выдача быстрая и несвоевременная, обошедшаяся очень дорого, страшно пошатнула положение дел. Я могу доставить вам краткую выписку...

   - Это совершенно излишне и к делу ничуть не относится, я опекуном князя быть не собираюсь и мне надо было знать приблизительную цифру его состояния лишь для более правильного определения цены моего вмешательства в это дело.

   Владислав Казимирович замолчал.

   - Какие же будут ваши условия? - дрогнувшим голосом спросил Николай Леопольдович.

   - Двадцать пять тысяч, деньги вперед! - после некоторой паузы произнес Савицкий.

   - Но это... - начал было Гиршфельд.

   - Предупреждаю, я не торгуюсь... - сделал решительный жест Владислав Казимирович, как бы отстраняя рукою всякое возражение собеседника.

   - И вы уверены в том, что добудете согласие графини? Я уже сообщал вам, что она не хочет и слышать о своем племяннике.

   - Ее согласия тут и не потребуется, она даже ничего не будет знать о поданном прошении...

   - Как же это? - удивился Николай Леопольдович.

   - Она подпишет его в числе других бумаг. Я слишком давно состою ее поверенным, чтобы она утруждала себя чтением предлагаемых мною ей для подписи бумаг.

   Гиршфелад понял.

   - Хорошо, я согласен, деньги я могу доставит вам завтра, - встал он с места.

   - Захватите и прошение, но вам, конечно, неудобно, если оно будет подано тотчас же; вероятно вам необходимо известное время на устройство дел?

   - Пожалуй что так... Вы читаете чужие мысли... - улыбнулся Николай Леопольдович.

   - Это для нас с вами, относительно друг друга, наука не трудная, - фамильярно потрепал он его по плечу.

   - Надеюсь, мы будем друзьями?! - подал он ему свою руку.

   - Всеконечно! - радостно произнес Гиршфельд, крепко пожимая громадную руку Владислава Казимировича.

   - Прошение будет подписано графиней, а вы уведомите меня, когда наступит удобное для вас время для его подачи. Я отправлю его почтою...

   Новые знакомые и будущие друзья расстались. На другой день Николай Леопольдович доставил главноуправляющему графини Завадской, как условленную, или лучше сказать потребованную им сумму, так и прошение от имени графини Варвары Павловны, в котором она ходатайствовала о назначении над родным племянником ее князем Владимиром Александровичем Шестовым опеки за расточительность и просила о назначении опекуна, лично ей известного, отставного поручика Александра Алексеевича Князева, к которому питает полное доверие - сама же лично она не принимала на себя опеку над племянником лишь за преклонностью лет. Побеседовав по душе и условившись в подробностях дела, Гиршфельд и Савицкий расстались совершенно довольные друг другом. План Николая Леопольдовича, таким образом, в своем главном основании удался, хотя и с непредвиденным им крупным расходом.

   - Что ж, не за мой счет отдал я эти деньги, а за счет его сиятельства! - утешил себя он.

   Подачу прошения, вскоре, как обещал Владислав Казимирович, подписанного графиней, пришлось, впрочем, отложить на неопределенное время, так как через несколько дней после его подписания с Николаем Леопольдовичем случился совершенно, как мы видели, неожиданный для него инцидент, а именно, вступление его в брак со Стефанией Павловной Сироткиной. Молодые после свадьбы, как мы уже знаем, решили переехать на постоянное жительство в Петербург. Перед отъездом Гиршфельд условился с Савицким, что накануне дня, когда прошение должно быть отправлено почтою из Москвы, он пришлет ему телеграмму, в которой будет одно слово: "посылайте".

  

  

   Князь Владимир пришел в восторг при получении им еще из Москвы известия о предстоящем переезде на постоянное жительство в Петербург его прежнего учителя, поверенного и друга Гиршфельда, он встретил его на вокзале, засыпал вопросами, а более всего рассказами о своем житье-бытье в Петербурге, о своем романе и о его героине. Он не спросил только ничего о той фразе письма, которым Николай Леопольдович извещал его о намерении перенести свою адвокатскую деятельность в Петербург, а эта фраза была следующая: "одной из причин, побуждающих меня принять это решение, да пожалуй и главной, служить весьма и весьма шаткое положение ваших дел". Князь Шестов не обратил на нее никакого внимания, да вероятно не совсем и понял. Ему было не до того. Муж Агнессы Михайловны уехал из Петербурга, и хотя она по-прежнему обставляла их свидания разными предосторожностями, но все же соблаговолила назначать их чаще и они были продолжительнее. Владимир в это время находился на седьмом небе.

   - Когда мы заживем под одной кровлей, я буду целые дни смотреть в эти чудные глазки, чтобы прочесть каждое твое желание, каждый твой каприз... Прочесть и исполнить, - страстно шептал он ей.

   - Никогда! - обыкновенно отвеча