Гейнце Николай Эдуардович - В тине адвокатуры

мавшую еще ясно совершающегося вокруг нее, одели, усадили в карету и повезли на набережную реки Фонтанки по адресу, переданному Александрой Яковлевной своему выездному лакею. Лишь подъезжая к дому княгиня пришла в себя.

   - Отказала наотрез!- объявила она сыну, дожидавшемуся ее в кабинете.

   Князь остолбенел и поглядел на мать помутнившимся взглядом. Зоя Александровна в коротких словах начала передавать ему перенесенную сцену. Она, впрочем, не окончила рассказа. Воспоминания о пережитом унижении были так свежи и потрясающи, что с ней сделался вторичный обморок, ее уложили в постель. Виктор машинально отправился к себе в кабинет.

   Он отказывался что-либо понимать.

   - Ведь она согласилась, согласилась более года тому назад! - думал он.

   Он был уверен, что это так.

   - Как же теперь отказала? Ни с того, ни с сего! Может в самом деле разлюбила, увлекшись Князевым? Не может быть! - гнал он от себя эту мысль. - Она бы вчера сказала мне об этом! Зачем же она согласилась принять мою мать?

   Он положительно недоумевал.

   - Месть, неужели месть? - хлопнул он себя по лбу. - Но за что же, ведь я, кажется, искупил и мою вину, и вину моих родных! Я потерял карьеру, был изгнан из родительского дома, совершил преступления, даже убийство!

   Образ Князева мелькнул перед ним. Под тяжестью воспоминаний он низко склонил голову.

   - Надо разузнать, разъяснить! Что произошло у них с княгиней? Может быть это недоразумение! Надо ехать к ней! - поднял князь голову.

   Он взглянул на часы. Был шестой час в начале. От трех до семи она не принимала никого, он это знал. Надо было ждать. Он стал ждать.

  

  

   Ровно в семь часов вечера князь Гарин позвонился у парадной двери квартиры Пальм-Швейцарской.

   У подъезда он заметил поданную коляску Александры Яковлевны.

   - Куда-то едет! - подумал он, но все-таки приказал своему кучеру ехать домой.

   Пальм-Швейцарская, на самом деле, была уже в передней в шляпке и перчатках.

   - На два слева! - с умоляющим взглядом прошептал он, сбрасывая на руки лакея шинель.

   Ока пожала плечами, но вернулась вместе с ним в гостиную.

   - Что вам угодно? - холодно спросила она, Ни в передней, ни тут она не подала ему руки.

   Он этого в волнении не заметал.

   - Ради Бога обьясните, что случилось?

   - Что такое? - ответила она вопросом.

   - Что произошло у вас с моей матерью? - продолжал он дрожащим голосом.

   - Ах, да! Княгиня была у меня, просила от вашего имени моей руки, и я ей отказала, - небрежно отвечала она. - Она вам вероятно это передала?

   - Да! Но я ей не поверил! - задыхаясь произнес князь.

   - Напрасно! Повторяю вам, я ей отказала, - подчеркнула она последние слова.

   - Как же это? Ведь вы согласились?..- растерянно прошептал он.

   - Когда?

   - Полтора года тому назад, на даче, разве вы не помните?..

   - Вы не так меня поняли, князь, и ввели в заблуждение вашу почтенную матушку, - с иронией произнесла она эпитет, - я тогда сказала вам, что дам ответ только княгине и сегодня дала его...

   - Но почему же вы не хотите быть моей женой? - наивно спросил ошеломленный Виктор.

   Пальм-Швейцарская насмешливо посмотрела на него.

   - Потому что не люблю вас! Однако, мне пора! Я еду в театр и обещалась заехать за Гиршфельдами. Прощайте, князь! - кивнула она ему головой и медленно вышла из гостиной.

   - Прощайте! - машинально повторил он, следуя за нею.

   Они вместе вышли из подъезда. Она села в коляску и уехала. Он остался на панели и бессмысленно смотрел вслед за удаляющимся экипажем. Вдруг, как бы что вспомнить, он вернулся в подъезде и снова позвонился у ее парадной двери.

   - Александра Яковлевна просила меня подождать ее возвращения из театра... - сказал он отворившему ему дверь лакею.

   Тот, зная его за хорошего знакомого своей барыни, молча снял с него шинель и почтительно пропустил в залу.

   Виктор стал тихо бродить по комнатам, останавливаясь по долгу то в той, то в другой. Особенно продолжительное время он пробыл в гостиной, где за четверть часа перед этим говорил с Пальм-Швейцарской. Он припомнил теперь, что она не подала ему руки ни при встрече, ни при прощанье, даже не попросила сесть. Значит он здесь в последний раз. Ему вдруг страшно захотелось совсем не уходить отсюда.

   - Прощайте, князь! - прозвучали в его ушах ее последние холодные слова.

   Садясь в коляску, она даже не взглянула на него.

   - Потому что я вас не люблю! - пронеслось в его уме. Он вздрогнул от внутренней жгучей боли.

   - Она мстила!- подумал он. - Хорошо, она будет отомщена до конца!

   Он снова стал бродить по комнатам. Он останавливался перед роялем, перед диванами, перед креслами, припоминал, когда она играла последний раз, где и как сидела. Он вдыхал воздух ее комнаты. Он проник в ее будуар, аромат ее духов охватил его, он тяжело дышал, казалось, упиваясь ее дыханием. Часы на камине показывали без четверти двенадцать.

   - Пора! - прошептал он, поднял портьеру и вошел в ее спальню.

   Это была большая комната, обитая голубою шелковою материей, освещенная голубым фонарем, спускавшимся е потолка. Роскошная, уже приготовленная кровать стояла по середине. Он никогда не был в ее спальне. Вид ее постели остановил биение его сердца. Он несколько минут стоял, как окаменелый.

   - Именно здесь! - проговорил он, - осторожно озираясь, подошел к кровати, лег и вынул и кармана револьвер.

   Раздался выстрел. Сбежавшаяся прислуга застала князя уже мертвым. Он лежал на кровати. Огнестрельная рана зияла в правом виске. Алая кровь обагрила белоснежные, батистовые наволочки подушек и лежавший у постели белый ангорский ковер. Правая рука спустилась с кровати. Револьвер большого калибра валялся на ковре. На лице князя застыла улыбка какого-то блаженного довольства.

   Весть о самоубийстве князя Гарина в квартире артистки Пальм-Швейцарской с быстротою молнии облетела весь дом. Старший дворник тотчас же распорядился послать за полицией, которая и не замедлила явиться. Едва затворилась парадная дверь квартиры за вошедшими в нее помощником пристава и письмоводителем, как к подъезду подкатила коляска Александры Яковлевны.

   Она приехала из театра вместе с Николаем Леопольдовичем, его женой и Писателевым, которых пригласила к себе ужинать

   Приехавших встретили роковым известием. Они прошли в спальню, где уже помощник пристава составлял акт. Александра Яковлевна остановилась перед лежащим на постели трупом, несколько мгновений как, бы вглядывалась в черты лица покойного князя, затем опустилась на колени, осенила себя крестным знамением и до земли поклонилась усопшему. Ни один мускул не дрогнул на ее лице.

   Она спокойным, ровным голосом дала показание полицейскому чиновнику о последнем своем разговоре с самоубийцей.

   - Как же мне быть! В этой квартире я не останусь! - обратилась она к Гиршфельду, подписав показание.

   - Поезжайте к нам! - предложил он. Она согласилась.

   Коляску еще не успели отложить, и Пальм-Швейцарская, вместе с перепуганной на смерть происшествием Стефанией Павловной, отправилась в квартиру Гиршфельда.

   - Николай Леопольдович ведь все время, кажется, с нами был? - задала дорогой вопрос Стефания Павловна.

   - Конечно с нами! А что? - с недоумением спросила Александра Яковлевна.

   - Ничего! Я так! - смутилась та.

   Гиршфельд, между тем, вместе с Матвеем Ивановичем остались до конца составления акта и увоза трупа самоубийцы в его доме.

   Княгиня Зоя Александровна, едва оправившаяся от второго обморока, еще не спала, хотя и лежала в постели.

   Услыхав необычайное движение в доме, она позвонила.

   В то же время в ее спальню вбежала вся в слезах совершенно растерявшаяся камеристка-француженка.

   - Quell malheur, madame la princtss, quel malheur! - патетически восклицала она. - Votre fils est mort! On vient de l'apporter!

   Княгиня привскочила на кровати, но вдруг снова откинулась на подушки, как-то странно вытянувшись. С ней сделался нервный удар.

   Явившиеся доктора прописали лекарства, но ничего не могли сказать утешительного находившимися у постели матери дочерям, за которыми было послано тотчас же.

   Князь Виктор был признан совершившим самоубийство в припадке психического расстройства и похоронен по христианскому обряду. Похороны отличались пышностью, необычайной торжественностью и многолюдством. Последнее зависело от романтической причины смерти молодого человека, о которой знал почти весь город. В числе многочисленных провожатых преобладал дамский элемент. Его похоронили в Александро-Невской лавре и положили в склеп, рядом с отцом. На похоронах не присутствовали ни княгиня Гарина, ни Пальм-Швейцарская.

   Первая сама была на краю гроба, а вторая, распродав с помощью Гиршфельда на другой же день после происшествия за полцены всю обстановку квартиры и, поручив ему сдать ее, укатила накануне похорон князя в Крым, условившись с Матвеем Ивановичем, что через месяц, т. е. на первой неделе великого поста, он приедет туда же.

   Княгиня Зоя Александровна пережила своего сына только на три недели. Она умерла тихо на руках своих дочерей.

   Согласно ее желанию, за день до ее смерти, ее посетил, напутствовал и приобщил св. тайн о. Иоанн Сергеев.

   Снова по Невскому проспекту, по направлению к Александро-Невской лавре, потянулась печальная процессия с останками последней обитательницы дома на набережной реки Фонтанки. Снова на похороны княгини собрался весь большой петербургский свет. Снова открылись двери склепа князей Гариных, чтобы принять свою последнюю гостью. Над этим склепом через год после смерти князя Василия была устроена покойной княгиней великолепная часовня, из белого мрамора, выдающаяся по красоте стиля и отделке между другими богатыми памятниками кладбища Александро-Невской лавры и невольно останавливающая на себе внимание всякого, посещающего это место вечного успокоения.

  

  

   У судебного следователя по важнейшим делам гор. Петербурга, по жалобам барона Розена, князя Шестова и Луганского, происходила, между тем, усиленная деятельность. Пачка бумаг: прошений, заявлений, показаний, постановлений и повесток в казенной синей обложке с надписью: "Дело" разрослось в огромный том. Разноречивые показания князя Шестова и Зыковой, то клеймивших Гиршфельда и восхвалявших барона Розена, то дававших совершенно противоположные объяснения, возводившие Николая Леопольдовича на недосягаемый пьедестал высокой честности и неподкупности и смешивавшиеся с грязью Адольфа Адольфовича, привели судебного следователя к внутреннему несомненному убеждению в виновности оборотистого присяжного поверенного и побудили его отнестись к следствию по этому запутанному делу с удвоенной энергией и осторожностью.

   Судебный следователь же видел, что имеет в лице Гиршфельда опасного противника, опытного дельца и юриста, а потому и готовился сделать на него нападение во всеоружии обвинительных данных, обеспечивая тем себе заранее победу.

   Князь Владимир и Агнесса Михайловна, на самом деле и после примирения с Николаем Леопольдовичем, несмотря на то, что получали как от него, так и от Стефании Павловны хотя и небольшие, но довольно частые подачки, несколько раз снова перебегали на сторону барона Розена и по его наущению являлись к следователю и давали показания против Гиршфельда. Стоило для этого только Адольфу Адольфовичу попасть к ним в то время, когда полученная не особенно давно подачка от Николая Леопольдовича была истрачена, а просил новую было рано, и предложить с своей стороны несколько десятков рублей. При получении новой подачки от Гиршфельда, являлся новый визит к следователю и новые показания, опровергающие последнее.

   - Это ничего не значит, - толковал Агнессе Михайловне князь, - сам Арефьев мне сказал, что на предварительном следствии свидетели имеют право сколько раз им угодно изменять свои показания, а там мы посмотрим. Отчего же нам не пользоваться нашим правом и не получать за это деньги.

   Во Владимире сказывался ученик Николая Леопольдовича. Вообще князь за последнее время страшно упал нравственно, у него появилась прямо какая-то мания - у кого бы то ни было и каким бы то ни было способом урвать денег. Сумма для него была безразлична: будь это десятки рублей, или даже десятки копеек.

   В последний год своей все же сравнительно роскошной жизни он был какими-то судьбами, не смотря на то, что состоял под опекой, избран в товарищи председателя одного вновь возникшего в Петербурге благотворительного общества и председателем которого состоял, впрочем, тоже один доктор-маниак. Когда собственные деньги князя иссякли и наступила почти нищета, он без церемонии принялся за деньги бедняков и затратил из сумм общества на свои надобности около тысячи рублей, но к счастью во время был остановлен. Дело перешло было к прокурору, но потом замято, и растрата князя, конечно исключенного из общества, была пополнена членами.

   Причинами такого водимого и быстрого нравственного падения князя Владимира Александровича Шестова была с одной стороны его воспитание, отсутствие каких-либо нравственных правил, его положительная неподготовленность к трудовой жизни, отсутствие не только образования, но даже элементарных знаний, с другой же наступившее безденежье, вызвавшее вдруг страшное сознание своей положительной беспомощности, пробудившее дурные инстинкты его натуры в мелочах, ставшие заметными для окружающих, так как известно, что крупные подлости, совершаемые под аккомпанемент золотого звона, заглушаются этою дивной мелодией: они вовсе не замечаются, или же на них сквозь пальцы смотрит совеременное общество. Безденежье подействовало на князя настолько угнетающе, что он стал трасом, чего прежде за ним не замечалось.

   Следующий почти анекдотический факт красноречиво подтвердит это его новое качество.

   Месяца через три после его примирения с Гиршфельдом, последний захватил его с собой в загородную поездку - поужинать в холостой компании. Кроме Николая Леопольдовича и князя, поехали Арефьев и Неведомый. После ужина, за которым было достаточно выпито, компания возвращалась в город. Полупьяный князь повздорил за что-то с Дмитрием Вячеславовичем и назвал его прихлебателем. Взбешенный Неведомый моментально схватил князя за шиворот и несколько раз ударил лицом в дверцу ландо, в котором они ехали.

   Владимир схватился рукой за окровавленное лицо и плаксивым голосом обратился к Гиршфельду.

   - Дайте мне, Николай Леопольдович, двадцать пять рублей, чтобы я мог купить револьвер и убить этого подлеца.

   Компания расхохоталась.

   Князь, просидев целую неделю дома с обвязанным лицом и, получив за это время с Гришфельда через Агнессу Михайловну двадцать пять рублей, был очень доволен, револьвера не купил и вскоре примирился с Дмитрием Вячеславовичем.

   Агнесса Михайловна, полуубежденная доводами Владимира, соблазненная возможностью получать деньги с двух мест и таким образом быть сравнительно обеспеченной, все-таки совершала свои визиты к судебному следователю и давала показания, продиктованные ей бароном, со страхом и трепетом. Ее в особенности пугало то обстоятельство, что Николай Леопольдович рано или поздно узнает их двойную игру и тогда прощай обещанные ей десять тысяч, на которые у нее даже была бумага - нечто в роде промесса.

   Николай Леопольдович действительно выдал ей такую бумагу, обеспокоенный известиями, полученными им стороной из суда о положении его дел. Эта было вскоре после примирения с князем. Он просил ее повлиять на последнего в смысле дачи им благоприятных для него показаний, как по своему делу, так и по делу Луганского, и обещал ей за это, по благополучном окончании обоих дел, выдать згу сумму. Об этой бумаге знал и князь.

   Во время одной из первых перебежек одного Владимира на сторону барона Розена, - Зыкова еще крепилась и была на стороне Гиршфельда, - он проболтался Адольфу Адольфовичу о существовании подобного обязательства.

   Барон тотчас же сообразил, что такая бумага в руках следователя явилась бы сильной уликой против Николая Леопольдовича и поручил князю достать ему ее во что бы то ни стало, обещая уплатить за нее тысячу рублей наличными деньгами.

   Князь обещал, но попросил задатка. Осторожный и скупой барон отказал, и Шестов снова переметнулся на сторону Гиршфельда. В озлоблении на Розена, он проболтался Агнессе Михайловне о его предложении. Та перепугалась. Она не могла поручиться, что князь, подкупленный снова подачкой барона, не отнимет у нее эту бумагу, или просто не выкрадет ее у нее.

   - Отдать матери! - мелькнуло в ее уме, но она не хотела, чтобы мать знала о существовании этой бумаги, и кроме того, Марья Викентьевна была далеко не аккуратной, у нее никогда ничего не было заперто, и князь, бывая в ее доме, мог свободно стащить драгоценную бумагу, на которую Зыкова возлагала все свои последние надежды. Под влиянием минуты она решила передать ее на сохранение тому же Николаю Леопольдовичу. Задумано - сделано.

   - Он не обманет и так дело наверное кончится благополучно, его не подденут! - размышляла она дорогой к Гиршфельду.

   Откровенно рассказала она ему причину своего решения возвратить ему его обязательство.

   - Я возвращу его вам по первому вашему требования, - с чувством пожал ей руку Николай Леопольдович, - поверьте, что за ваш честный и благородный поступок вы получите от меня гораздо больше обещанного.

   Он при ней запер бумагу в несгораемый шкаф.

   - Прощу вас, не говорите об этом Владимиру, - сказала она.

   - Стану я с ним разговаривать, я на него давно махнул рукой, да и показания его для меня безразличны - он стал совсем идиотом. Кто ему поверит, в чью бы пользу он ни показывал! Вы - другое дело.

   В этот же визит она получила от него пятьдесят рублей.

   - Это для ваших деток! - ласково сказал он, подавая деньги.

   Она рассыпалась в благодарностях.

   Это-то обстоятельство долго удерживало ее на стороне Гиршфельда, и лишь после долгой борьбы, она, убежденная князем и соблазненная деньгами барона, решилась дать несколько показаний против Николая Леопольдовича, которые, впрочем, как и князь Владимир, через несколько дней опровергла противоположными. Каждый раз после данного ей под диктовку Розена показания, она решила попросить Гиршфельда возвратить ей документ, бегала к нему с этою специальною целью, но, увы, у нее не поворачивался язык.

   Николай Леопольдович не был еще не только привлечен в качестве обвиняемого, но даже ни разу не вызван судебным следователем, хотя какими-то судьбами находил возможным следить за малейшими подробностями следствия и знал двойную игру Агнессы Михайловны, но не подавал ей об этом вида.

   - Хорошо еще, что она, дура, возвратила документ, а то бы еще пришлось ей же платить за все ее каверзы! - рассуждал он сам с собой в минуты, когда на него находила уверенность, что он выйдет сухим из воды.

   Минуты эти время от времени стали появляться реже - продолжительность производства следствия начала его тревожить.

   - Чего они копаются? - думал он, и холодный пот выступил на его лбу.

   Перспектива возможности привлечения в качестве обвиняемого и даже осуждения стала нередко мелькать в его уме.

   - Пустяки! - гнал он от себя тревожные мысли, но все таки продолжал понемножку прикармливать Шестова и Зыкову, заставляя их давать у следователя те или другие показания.

  

  

   Был конец июля. Николай Леопольдович проводил это лето на Лахте. Так называется живописная деревенька, раскинувшаяся на берегу Невы невдалеке от взморья и лежащая верстах в семи от Петербурга. Она считается сравнительно дешевой дачной местностью, но все-таки доступна вполне, т. е. со всеми удобствами, только людям со средствами, имеющими возможность держать своих лошадей, так как сообщение с городом очень неудобно. Гиршфельд нашел нужным в виду все продолжавшегося над ним следствия провести это лето белее скромным образом и в более уединенной местности, так как состояние его духа день ото дня становилось тревожнее, хотя из Москвы и получено было известие о прекращенни местным прокурорским надзором дела по обвинению его в убийстве Князева, в виду объяснения самого покойного, записанного в скорбном диете Мариинской больницы, но от петербургского прокурорского надзора, видимо, ему не предстояло отделаться так легко и скоро.

   Следствие проводилось и все более и более облекалось угрожающею таинственностью. Даже те "верные люди", имевшиеся под рукой у Николая Леопольдовича, не могли сообщать ему много о ходе его дела. Он был мрачно озлоблен в редко ездил в Петербург. Это состояние его духа и продолжительные отлучки из города не остались, конечно, без влияния на бюджет Шестова и Зыковой - оии переживали тяжелые дни, им часто не на что было пообедать и накормить детей.

   Барон Розен требовать непременно достать ему обязательство Гиршфельда, а без этого, кроме месячных денег, не давал ни копейки. Получаемых пятидесяти рублей, более половины которых уходило на уплату за помещение, при бестолковом ведении хозяйства, хватало не более как на неделю - остальные три приходилось проводить, как говорится, на пище св. Антония. Князь Владимир, для изыскания денег, пускался на все тяжкие. Один из его знакомых позабыл у него ящик с биллиардными шарами. Возвратившись за ними через несколько часов, он получил от беззастенчивого хозяина лишь квитанцию ссудной кассы на позабытые шары. Даже верного поклонника своей сожительницы, ежедневно посещавшего ее и ссужавшего нередко отнимаемыми им у собственной семьи рублевками, Владимира Васильевича Охотникова, не пощадил князь в своей погоне за деньгами.

   Воспользовавшись тем, что Агнессе Михайловне понадобилась на несколько дней швейная машина, чтобы сшить детям кой-какое бельецо, он явился к жене Охотникова, Анне Александровне, упросил ее дать им на неделю ее машину, и когда та, по доброте ее сердца, согласилась, он увез ее не завозя домой прямо с места заложил в ссудной кассе и передал через несколько дней квитанцию Владимиру Васильевичу. Связанный с Зыковой, видимо, более, чем дружбой, последний безропотно положил ее в карман, ограничившись лишь заявлением князю, что его следовало бы за это побить.

   В один из таких дней абсолютного безденежья в голове проснувшегося Шестова мелькнула, как ему, по крайней мере, показалось, гениальная мысль.

   - Съезди-ка ты к Николаю Леопольдовичу и попроси его уплатить тебе хотя часть по промессу, - обратился он к Агнессе Михайловне.

   Та смутилась. Князь этого не заметил.

   - Он не может отказать в уплате во документу, - продолжал он далее развивать свою мысль, - можно, наконец, пугнуть его тем, что я продам его Розену. Ты и пугни!

   - Но как же я поеду, на какие деньги, ведь на Лахту не близко! - возразила она.

   - Получение, по моему, верное, значит можно взять карету взад и влеред, мы поедем вместе, кстати прокатимся - погода сегодня не особенно хороша, дождь, но тем лучше, он дома, а в карете нас не замочит.

   - Ты хочешь ехать со мной?

   - Да, но к нему я не войду - я подожду тебя у рощи, не доезжая версты от деревни...

   Перспектива поездки в карете улыбнулась малодушной Агнессу Михайловне.

   - Надо же когда-нибудь решиться заговорить с ним об этом документе, - подумала она, - положение же наше теперь в самом деле, безвыходное.

   - А может, он не только отдаст его, но и уплатит часть. Если же не даст по промессу, я сумею выклянчить у него рублей пятьдесят,- мелькнула в ее уме надежда.

   Она согласилась ехать. Владимир побежал за каретой, которую и нанял за четыре рубля. Они поехали. Князь, как говорил, вышел из кареты в конце рощи. Дождик, к счастью, перестал. Зыкова поехала далее.

   Николай Леопольдович был очень удивлен, увидав остановившуюся у его дачи карету и вышедшую из нее Агнессу Михаиловну, однако, принял ее очень ласково.

   Стефания Павловна, порядком скучавшая в этой "чухонской яме", как она прозвала Лахту, даже очень ей обрадовалась. Приезжая застала всех завтракающими на террасе. Ее усадили за стол. Она, впрочем, не могла есть ничего и сидела как на иголках.

   - А я к вам, Николай Леопольдович, по делу приехала, переговорить... - наконец высказалась она.

   - Пожалуйте! - встал он из-за стола, сказал что-то шепотом жене и пошел в свой кабинет.

   Зыкова последовала за ним.

   - Ну-с, в чем дело? - спросил он, когда они уселись в кабинете.

   - Я думала, я хотела... - запуталась она, - попросить вас, не можете ли вы уплатить мне теперь же часть по промессу...

   - По какому промессу? - удивленно-холодным тоном спросил он.

   - Как по какому? Который вы выдали мне в десять тысяч рублей.

   - Покажите, пожалуйста, мне эту бумагу! Любопытно посмотреть... - небрежно заметил он.

   - Но ведь он у вас! Я вам отдала его на сохранение еще зимой... - испуганно заспешила она.

   - У меня, - протянул Гиршфельд, - гм! Как же это мной же выданный и неисполненный документ может находиться у меня же?

   Он злобно засмеялся. Она глядела на него полным необычайной тревоги взглядом. Он медленно встал, подошел к двери кабинета, отворил ее, внимательно осмотрел соседнюю комнату и запер дверь на ключ, потом подошел к одному из двух окон, бывшему открытым, и затворил его.

   - Довольно играть комедию, - подошел он после этого к Агнессе Михайловне, - я не отказываюсь: промесс был у вас, а теперь хранится у меня, но он был выдан вам за то, чтобы вы стояли на моей стороне и влияли в том же смысле на князя. А что вы против меня показывали следователю по наущению и за деньги Розена? Вы думаете, я не знаю...

   Он произнес все это злобным шепотом. Она сидела, как приговоренная к смерти. Слезы градом текли из ее глаз, оставляя темные полосы на сильно подкрашенном лице.

   - Как же вам не стыдно явиться за документом, нравственное право на получение которого вы потеряли...

   Она продолжала плакать молча.

   - Не плачьте, - более мягко продолжал он, - если оба дела кончатся благополучно, я выдам вам ваши десять тысяч. Я знаю, что вы дали ваше последнее показание в мою пользу. Повторяю - выдам, но с условием, чтобы вы теперь уже не изменили мне до конца...

   - Никогда! - сквозь слезы произнесла она.

   - Теперь же, из принципа, в наказание за ваше нахальство, а не дам вам ни гроша... Не говоря уже о промессе - его вы никогда не увидите...

   - Но как же нам быть, мы без копейки! - почти простонала она.

   - И ездите в каретах! - зло усмехнулся Николай Леопольдович.

   - Она не оплачена...

   - Вы надеялись на меня... Повторяю, сегодня ни гроша...

   Он отпер дверь кабинета, распахнул ее и вышел первый. Она, смущенная, утирая слезы, последовал за ним.

   - Прощайте! - резко произнес он, выйдя вместе с ней на террасу.

   - À Стефания Павловна?.. - растерянно проговорила она.

   - Она ушла гулять с детьми, а потом пройдет к соседям! - ответил он.

   Последняя надежда Зыковой перехватить деньжонок у жены Гиршфельда рухнула. Она простилась с Николаем Леопольдовичем и уныло пошла садиться в карету. Карета покатила. Подъехав к роще, по опушке которой прогуливался Шестов, она остановилась. Князь Владимир отворил дверцу и быстро вскочил в карету.

   Последняя двинулась снова в путь.

   - Сколько? - радостно спросил он, но вдруг остановился, взглянув на заплаканное, полинявшее лицо Агнессы Михайловны.

   - Что случилось? - тревожно спросил он.

   - Не дал ни гроша и даже не возвратил промесса! - снова заплакала она.

   - Как не возвратил промесса, да разве он у него? - крикнул он.

   Зыкова созналась ему, прерывая плачем свой рассказ, что она из боязни, чтобы он не передал бумаги Розену, отдала ее на сохранение Гиршфельду, а теперь последний, узнав о ее показаниях, отказался возвратить ее.

   - Дура! - захрипел князь.

   В карете произошла безобразная сцена, князь ругал на чем стоит Зыкову и даже два раза ударил ее. Она завизжала.

   Кучер, услыхав крик, остановился. Шестов опомнился.

   - Пошел! - крикнул он кучеру, высунувшись из окна. Он продолжал уже пилить ее тихо.

   - Меня променяла... продала... гадина... - шипел Владимир.

   Агнесса Михайловна упорно молчала. Наконец приехали в город. Возник вопрос: откуда взять денег для уплаты за карету? Князь уже довольно миролюбиво начал совещаться с Зыковой. Решили ехать к ее матери. Мария Викентьевна обругала их обоих и отказала на отрез.

   - Не приготовила я еще денег вам на кареты, аристократы какие подзаборные выискались! - ворчала она.

   По счастью, явился "дедушка" Милашевич и выручил из беды.

   Шестов, успокоившись по вопросу об извозчике, снова сцепился с Агнессой Михайловной, но Марья Викентьевна выгнала его вон.

   Он вызвал на лестницу Антона Максимовича, выклянчил у него два рубля и ушел. Домой он явился поздно ночью, совершенно пьяный и без копейки.

  

  

   Прошло полтора месяца. Николай Леопольдович уже недели с две как перебрался с дачи на свою петербургскую квартиру. Был седьмой час вечера. В семье Гиршфельдов только что отобедали и, не выходя из столовой, пили кофе Николай Николаевич Арефьев и Зыкова. Разговор, как за последнее время почти постоянно, вертелся на производимом следствии. В передней раздался звонок. Гиршфельд вздрогнул.

   - Кто бы это мог быть в такое время? - вслух заметил он, взглянув на часы.

   Какое-то тяжелое предчувствие сжало его сердце.

   - Вероятно, князь! Он хотел зайти! - вставила Агнесса Михайловна.

   Предчувствие Николая Леопольдовича сбылось. Зыкова ошиблась.

   Явился местный помощник пристава, который и прошел вместе с хозяином в кабинет. На лице полицейского офицера была написана серьезная сосредоточенность. В столовой все как-то инстинктивно смолкли. Минут через десять помощник пристава с лицом, выражавшим сознание исполненного, хотя и неприятного служебного долга, вышел из кабинета, сделал снова как и при входе, общий поклон всем сидевшим в столовой в удалился, бряцая шпорами. В столовой продолжало царить общее молчание. Из кабинета через несколько минут появился бледный Гиршфельд с бумагой к руке.

   - Дождались... к качестве обвиняемого... - глухим голосом произнес он, подавая бумагу Арефьеву.

   Она оказалась врученною ему помощником пристава повесткой судебного следователя по важнейшим делам гор. Петербурга о явке через несколько дней для допроса в качестве обвиняемого по 1681 и 1688 ст. улож. о наказаниях.

   Николай Николаевич взял повестку, мельком взглянул на нее в иронически улыбнулся.

   - Пустяки! Ни с чем отъедут! - хладнокровно произнес он.

   Такие следовательские billets deux были для него привычным делом. Николай же Леопольдович был потрясен. В передней вновь раздался звонок.

   На этот раз это был Шестов, который быстро, по своему обыкновению, подошел к Гиршфельду.

   - Это из-за тебя все, негодяй, подлец! - вдруг вскрикнул последний, и не успел тот опомниться, как он влепил ему две здоровенные пощечины.

   Ошеломленный князь обвел окружающих удивленным взглядам.

   - Пошел вон, иначе я тебя убью! - не унимался Николай Леопольдович, которого жена и Агнесса Михайловна держали за руки.

   Шестов обратился в бегство, ворча про себя ругательства и угрозы.

   Лакей Василий, преданный Гиршфельду человек, привезенный им из Москвы, небрежно подал ему пальто. Он за последнее время, зная отчасти положение дел своего барина, не жаловал князя и даже называл его, конечно заочно, прохвостом.

   - Каторжник, тебе и в Сибири места мало! - крикнул Владимир из передней.

   Не успел он окончить этой фразы, как Василий со всего размаху ударил его по лицу, а затем, ловко схватив за шиворот, вытолкнул за дверь и запер ее на ключ.

   - Молодец! - похвалил Василия выскочивший на шум в переднюю и видевший всю эту сцену Арефьев.

   Николай Леопольдович сидел на диване в столовой, молчал и тяжело переводил дыхание. После возбужденного состояния, в которое его привело появление князя Шестова, наступила реакция - он совершенно ослаб,

   - Послушайте! Да ведь это не ребячество, чего вы как какая нибудь баба, чуть в истерику не падаете! - стыдил его возвратившийся в столовую Арефьев и рассказал им в передней сцену.

   Гиршфельд печально улыбнулся.

   - Однако, надо будет с ним помириться, он будет нужен на суде! - сообразил он вслух.

   - Эк, хватили, на суде, - усмехнулся Николай Николаевич, - до суда и не дойдет. Разве может такое вопиющее по бездоказательности дело пройти судебную палату не прекращенным...

   - Кто знает, на меня здесь злы многие... - сомнительно покачал головой Николай Леопольдович. - С этим миллионным делом Луганского многим я поперек горла встал, - добавил он после некоторой паузы.

   - Злы, злы, а ничего не поделают, знаете русскую пословицу: сердит, да не силен.

   - Ну, многие из них очень сильны! Вы, Агнесса Михайловна, - обратился он к Зыковой, - уж уговорите князя, чтобы он на меня не сердился... Объясните ему, что я был в таком положении... только что получил это проклятую повестку...

   - Уговорю, уговорю, уж будьте покойны!.. - лебезила Зыкова.

   - Вы его, самое лучшее, ко мне пришлите, я перед ним извинюсь и Василия заставлю у него попросить прощенья. А ловко он его! - добавил Гиршфельд уже по адресу Арефьева.

   - Страсть, как ловко! - захохотал тот.

   Уговорить князя Владимира оказалось не трудно, хотя по возвращении Агнессы Михайловны домой, он набросился на нее чуть не с кулаками, как она смела оставаться в том доме, где ему нанесли такое тяжкое оскорбление, и изрекал почти целую ночь и утро по адресу Николая Леопольдовича всевозможные угрозы. На другой день он побежал к барону Розену. Адольф Адольфович знал, какими-то судьбами, ранее прихода Шестова о привлечении Гиршфельда в качестве обвиняемого и потому принял это сообщение своего опекаемого хладнокровно.

   - Знаю, знаю даже, что его арестуют.

   - Ну! - с злобною радостью воскликнул Владимир, припоминая вчерашнее.

   На этом разговор оборвался.

   Барон, полагая, что он больше в князе не нуждается, так как следственное дело приняло желательный для него оборот, был с ним очень холоден и на обычную просьбу денег отказал наотрез.

   - Что я вам за постоянный кассир, - даже вспылил барон, - умели прожить миллионы, умейте жить и на пятьдесят рублей...

   - Ну, вы пожалуйста без наставлений! - вспыхнул в свою очередь князь.

   - Прощайте! - кивнул ему Адольф Адольфович и удалился в спальню.

   - Чухонец проклятый! - громко проворчал Шестов и вышел из номера Розена.

   По возвращении домой он был много сговорчивее вчерашнего, и Зыковой не стоило особенного труда уговорить его поехать мириться с Николаем Леопольдовичем. Примирение состоялось в тот же вечер. Князь не сказал ему ни слова о возможном аресте, так как иначе он должен был рассказать о своем визите к барону, тем более, что Гиршфельд именно и просил его не перебегать уже более на сторону опекуна.

   - Поверьте, милейший князь, что я буду для вас полезнее и окажусь благодарнее!

   Князь клялся в верности.

   - Да чтобы я пошел теперь к этой чухонской морде, - с азартом восклицал он. - Никогда!

   - Маленькую помощь вы всегда можете рассчитывать получить от меня и от моей жены! - сказал Николай Леопольдович. - Многого у меня, поверьте - у самого нет! - печально добавил он.

   Утром этого же дня он передал Стефании Павловне все деньги и билеты, и она, по его приказанию, отвезла их в банкирскую контору еврея Янкеля Аароновича Цангера на Невском проспекте и положила их на хранение на свое имя.

   Цангер был старинный приятель Николая Леопольдовича еще по Москве, где имел тоже банкирскую контору, промышлявшую, как и петербургская, продажею выигрышных билетов в рассрочку. Одно время он даже приглашал Гиршфельда вступить с ним в компанию по ловле в этой мутной воде жирных провинциальных раков, но последний, занятый делами, отклонил это предложение.

   - Зачем это? - спросила Стефания Павловна, когда муж отдал ей приказание отвезти деньги и взять квитанцию на свое имя.

   - Мало ли что может случиться!

   - Что же может случиться? - испуганно поглядела она на него.

   - Арестуют! - улыбнулся он.

   - Разве могут?

   - Пустяки, я шучу! - успокоил он ее. - Делай, что говорят, значит так надо!

   Она поехала все-таки встревоженная и, решив отдать Цангеру на сохранение и свои, и детские деньги, захватила и их.

   - Не ровен час, отберут! - подумала она. Успокаивая жену, Николай Леопольдович не был искренен.

   Мысль о возможности ареста, хотя он и гнал ее от себя, гвоздем сидела в его голове. Он поэтому-то принимал меры и оставил в доме только пять тысяч на расходы. С приближением дня явки к следователю возбужденное состояние Гиршфельда дошло до maximum'a. Ему стыдно было сознаться даже себе: он трусил. Еврейская кровь сказывалась.

   Он старался ободрить себя, каждую минуту думал, о предстоящем допросе и тем более расстраивал себе нервы.

   Наконец день допроса настал. Николай Леопольдович совершенно больной поехал в окружной суд, в здании которого помещаются и камеры следователей. В приемной комнате, в третьем этаже, с мозаичным полом и скамейками по стенам, ему пришлось дожидаться недолго. Его попросили в камеру, помещающуюся в так называемом "прокурорском" коридоре.

   Он называется так потому, что в нем находятся камеры прокурора и его товарищей и только две камеры следователей по важнейшим делам.

   Допрос начался. Он продолжался без перерыва несколько часов. Из вопросов, как следователя, так и присутствовавшего товарища прокурора Гиршфельда увидал, что против него собрана масса если не уличающих, то позорящих его данных. Бессильная злоба душила его.

   Спокойные лица следователя и представителя обвинительной власти с играющей на них, так ему, по крайней мере, казалось, язвительной улыбкой поднимали в нем всю желчь. Наконец допрос был окончен. Следователь предложил ему подписать протокол.

   - Я свободен? - хрипло спросил Николай Леопольдович, - кладя перо на чернильницу.

   -