Гейнце Николай Эдуардович - В тине адвокатуры

ла она.

   - Но почему же?

   - Что скажут мои родные, что скажет свет?

   - Что такое родные, свет! Ведь живет же так добрая треть Петербурга.

   - И пусть, но я так жить не буду! - отрезывала она тоном, прекращающим дальнейшие рассуждения.

   Он умолкал, порывисто привлекая ее в свои объятия:

   - Радость моя, делай, что хочешь, я твой раб, послушный и верный до гроба!

   Она снисходительно улыбалась. Петля на шее князя все более и более затягивалась.

   Николай Леопольдович не только сочувственно выслушал все рассказы и пересказы своего молодого друга, но даже подал несколько практических советов.

   - Не надо никогда показывать любимой женщине, что она всецело владеет вами, женщины - властительницы всегда капризные тираны. Попробуйте потребовать от нее этой жертвы, поставьте условия, покажите, что вы мужчина. Если она любит, то несомненно сдастся, - докторальным тоном сказал он.

   - О, нет, этим с ней ничего не поделаешь - у нее характер, железный характер. Вы не знаете ее!

   - Надеюсь узнаю - не скроете.

   Князь Владимир ухватился за эту мысль и стал просить Гиршфельда поехать с ним к Боровиковым. Тот охотно согласился.

   - Вот погодите, устроюсь в Питере и первый визит к ним!

   Князь, в порыве восторга и благодарности, бросился обнимать его.

   - Вы ее узнаете, оцените и поймете, как я неизмеримо счастлив, любя ее и будучи любим ею, - торопливо бормотал он.

   Дружеское "ты", которое они говорили друг другу, когда князь был еще мальчиком, с летами забылось.

   Появление вместе с Гиршфельдом в роли его жены бывшей камеристки княгини Стеши - ныне Стефании Павловны - сперва поразило Владимира Александровича, но вскоре он нашел оправдание Николаю Леопольдовичу.

   - Значит он ее любит.

   Этим князь, любивший сам, как ему, по крайней мере, казалось, до безумия, объяснил себе все и стал относиться к г-же Гиршфельд с утонченно-почтительным уважением.

   Семья Боровиковых и все завсегдатаи их квартиры, бывшие в полном сборе при первом посещении Гиршфельда, посещении, о котором за несколько дней предуведомил Шестов, были положительно восхищены Николаем Леопольдовичем и долго на разные лады восхваляли его ум, манеры, наружность.

   - Красивый мужчина! - подала свой голос Марья Викентьевна.

   - Умен, могу сказать умен! - решил "дедушка" Милашевич.

   - Сейчас видно честного человека, со спокойною совестью! - изрек скорый на приговоры Охотников.

   Наблюдательный Гиршфельд тоже остался очень доволен новым знакомством, но совершенно в ином смысле.

   - Дока на доке, докой погоняет! - думал он, припоминая виденные им новые лица.

   - И маменьке, и старшей дочке пальца в рот не клади - откусят! - продолжал он далее варьировать свою мысль. - В крепкие сети попался его сиятельство!

   Мысль его перенеслась на молодого князя.

   - Надо помочь любящим сердцем - сослужить службу и тем, и другим - весь этот люд может очень и очень пригодиться.

   Николай Леопольдович чутьем провидел возможность создать из окружающих Шестова лиц верных себе сподвижников. Он, как мы увидим, и не ошибся.

   В виду таких соображений, Гиршфельд поспешил познакомить с Боровиковыми свою жену, и Михайловна вскоре сделалась ее задушевной приятельницей. Почти ежедневно бывала она у Стефании Павловны, куда неукоснительно являлся Шестов. Стеша, по приказанию Николая Леопольдовича, часто и подолгу оставляла их одних, извиняясь хозяйственными распоряжениями и наблюдением за детьми. Гиршфельд не преминул вскользь намекнуть князю, что он это устраивает для него, и тот был преисполнен благодарности. Вскоре Николаю Леопольдовичу пришлось оказать ему еще большую услугу. Агнесса Михайловна почувствовала себя в интересном положении. Она казалась в отчаянии, между тем как Шестов торжествовал.

   - Это связывает нас на веки - ты теперь не бросишь меня! - восторженно говорил он.

   - Это ужасно! Надо принять меры, у меня не должно быть ребенка. Узнает мой муж - он опозорит меня. Моя мать не пустит меня на порог своего дома, знакомые отвернутся... Я застрелюсь, если увижу, что поздно принять какие бы то ни было меры.

   - Подумай, что ты говоришь, ты значит не любишь меня?

   - Глупый, люблю, конечно, люблю, но пойми, ведь это позор. У меня законный ребенок, сын, что скажет он, когда вырастет. Разве куда-нибудь скрыться, потом отдать в воспитательный!- соображала она.

   - Моего... нашего ребенка... в воспитательный! - в отчаянии восклицал князь. - Ты сошла с ума!

   - Ты прав, может я и сама не в состоянии буду расстаться с ним! Лучше смерть!

   Он всячески старался утешить ее, но она ничего не хотела слышать. Князь Владимир окончательно упал духом.

   - Посоветоваться с Николаем Леопольдовичем! - мелькнуло в его уме.

   Он отправился к нему. Спокойной и участливо выслушал Гиршфельд Владимира.

   - Успойтесь, князь, дело совсем не так сложно и важно, как кажется вам обоим. Я поговорю с ее матерью и с ней.

   - Это невозможно! - вскрикнул князь. В голосе его прозвучало отчаяние.

   - Почему? - уставился на него Николай Леопольдович.

   - Ее мать ничего не знает!

   Гиршфельд улыбнулся.

   - Наконец, я не должен был ее компрометировать и перед вами. Она мне этого никогда не простит. Она особенно просила, чтобы я вам, как своему другу, не поверил бы тайну наших отношений.

   - Другой мой, женщина часто просит не делать именно того, что она искренно и настойчиво желает, - снова усмехнулся Николай Леопольдович.

   Владимир вопросительно уставился на него.

   - Я этого не понимаю.

   - И не мудрено, у вас видимо были слишком легкие отношения к женщинам, вам не приходилось, да и не было надобности их изучать, а я, увы, знаю женщин слишком хорошо.

   Он глубоко вздохнул и замолчал.

   Встреченные Гиршфельдом на жизненном пути женщины вереницей пронеслись мимо него, пленительный образ Пальм-Швейцарской мелькнул в тумане.

   Князь тоже молчал.

   - Вы, надеюсь, верите в мою опытность, верите в знание людей, верите, наконец, в мое к вам расположение, скажу более, искреннюю дружбу, - начал Николай Леопольдович.

   - О, конечно, конечно, - вскочил с кресла Владимир и крепко с чувством пожал ему руку.

   - Если так, то сядьте, успокойтесь и выслушайте меня внимательно.

   Тот послушно сел.

   - Вы говорили мне не раз, что ваше искреннее желание состоит в том, чтобы жить вместе с Агнессой Михайловной, под одной крышей, так сказать maritalement?

   - О, да, да, но, увы, я должен, кажется, навсегда отказаться от этой мысли!

   Владимир было просиял, но тотчас снова омрачился.

   - Она ни за что не согласится; не далее как нынче утром она мне не позволила даже говорить об этом.

   - Ну мне-то позволит, - уверенно ответил Николай Леопольдович.

   Тот испуганно посмотрел на него.

   - Не бойтесь, - продолжал Гиршфельд, - и верьте, что все, что я сделаю, будет сделано к вашей пользе и к вашему счастью. Сидите здесь, много через час я привезу ее сюда, к жене, она лично изъявит вас согласие и вы отсюда же поедете нанимать вашу общую квартиру.

   Николай Леопольдович говорил об этом так спокойно, как о совершившемся факте. Это спокойствие сообщилось и князю.

   - Если только это случится, то такие услуги не забываются до гроба, - вскочил он и бросился обнимать Гиршфельда.

   - Так я еду!

   - Поезжайте! - несколько упавшим голосом произнес Владимир.

   В его взгляде на Николая Леопольдовича отразились страх и надежда. Гиршфельд внимательно посмотрел на него.

   - До свиданья, до скорого! - пожал он ему руку,

   - Однако, он не на шутку ее любит, это серьезно! - думал он дорогой к Боровиковым. - Что может сделать умная женщина! Кутилу, развратника, менявшего женщин как перчатки, привязать к себе, как собаку! Теперь он всецело в ее руках! Она может сделать его счастливым, если любит на самом деле, или погубит окончательно, если играет только в любовь, но во всяком случае относительно его она - сила. Это надо принять к сведению.

   Владимир, между тем, перешел в гостиную, где Стефания Павловна стала занимать его разговором, расспрашивать о столичных удовольствиях.

   На дворе стоял конец октября - начало сезона.

   Князь отвечал ей невпопад, находясь в состоянии пугливого ожидания. Стук каждого подъезжавшего к дому экипажа (квартира Гиршфельда была на первом этаже) заставлял его нервно вздрагивать.

  

  

   Кроме "интересного положения" Агнессы Михайловны, в семье Боровиковых, за описываемое нами время, случилось еще довольно крупное происшествие. Константин Боровиков влюбился и, вопреки желанию своей матери, вступил в брак с некоей некрасивой, но удалой и разбитной барыней, Ольгой Александровной Мосовой. Мечты Марьи Викентьевны о невесте для своего сына с миллионным приданым, таким образом, были разрушены.

   Мосова, ставшая Боровиковой, была бедна, жила в последнее время литературным заработком, получая, кроме того, ежемесячное пособие от литературного фонда, в количестве двадцати пяти рублей. Происхождение этого пособия таково: за несколько месяцев перед свадьбой Мосовой и Боровикова, кружок петербургских литераторов и драматургов проводил до могилы одного из своих довольно известных собратьев. С покойным писателем и драматургом жила несколько лет, как это принято называть, в гражданском браке Ольга Александровна и имела от него ребенка - девочку. По смерти ее сожителя, имевшего свою законную семью, от которой он уже давно жил отдельно, все его имущество перешло, конечно, к последней, так как завещание им оставлено не было, сама же Ольга Александровна и ее малютка-дочь остались без всяких средств к жизни. Такое положение, оставшихся после покойного, близких ему лиц, подало многим из литераторов, собравшихся отдать последний долг своему собрату, мысль о возможности принятия содержания и воспитания ребенка на средства фонда. Слово, в данном случае к счастью, быстро перешло в дело, и энергичные хлопоты увенчались успехом. Литературный фонд назначил ребенку умершего литератора пособие в размере двадцати пяти рублей в месяц. Злые языки, намекая на это обстоятельство, говорили, что Боровиков получил вместе и жену, и "литературное наследство". Сплетни относительно Мосовой шли еще далее, не говоря уже о том, что уверяли, что будто бы все ее рассказы и сценки, помещаемые изредка в газетах и журналах, принадлежали не ей, а ее покойному сожителю; рассказывали совершенно уверенным тоном, что она еще ранее, нежели сойтись с литератором, была замужем, что муж ее жив - называли даже фамилию: Елкин - и что она вышла заведомо от живого мужа. На сколько это было справедливо - судить не нам, тем более, что все это мало касается нити нашего повествования. Под свежим впечатлением своих разрушенных надежд и всех этих слухов Марья Викентьевна ходила мрачнее тучи. Это, однако, не помешало ей принять явившегося Николая Леопольдовича с распростертыми объятиями.

   Был седьмой час в начале, дома сидели только она, да Агнесса Михайловна. Барышни гуляли, а для завсегдатаев не наступило еще время.

   - Вот одолжили, что вспомнили и заехали, - рассыпалась Марья Викентьевна перед Гиршфельдом, не зная где и усадить его.

   - А я к вам по делу, и по серьезному делу, - заговорил он, после обычных приветствий, опускаясь в кресло.

   Марья Викентьевна вопросительно уставилась на него.

   - Являюсь к вам ходатаем по поручению, или лучше сказать без всякого поручения, за князя Владимира Александровича.

   Лицо Боровиковой вытянулось, а услыхавшая конец этой фразы входившая в гостиную Агнесса Михайловна даже остановилась в дверях.

   - И к вам тоже! С вами я даже буду ссориться! - поднялся ей на встречу Гиршфельд и подал руку.

   Мать и дочь многозначительно переглянулись.

   - В чем же дело? - почти разом спросили они, усаживаясь на диван.

   Они немного отправились от первого смущения и даже насильственно улыбались.

   - Дело в том, что романы хорошо писать, полезно иногда и проделывать в жизни, но тянуть, как написанные, так и жизненные одинаково вредно, первые потому, что покосится на автора и редактор, и издатель, да и публике наскучит, а вторые потому, что не знаешь как обернется; вдруг одному действующему лицу надоест - "любить под дулом револьвера", - подчеркнул Николай Леопольдович и лукаво улыбнувшись, взглянул на Агнессу Михайловну.

   Та сперва покраснела, насколько ей позволяла это косметика, а потом побледнела. Мамаша как-то растерянно улыбалась и смотрела на Гиршфельда с видом утопающего, ищущего за что ухватиться.

   - Что вы хотите этим сказать? - через силу произнесла дочь. - Значит князь...

   - Ничего не значит, милая барынька, - не дал он ей договорить: - князь теперь сидит у меня и у него наверное душа не на месте, а сердце и подавно, так вы его у него давно сдвинули...

   И мать, и дочь весело улыбнулись.

   - Я высказал это в смысле предупреждения, заботясь о вашем же, милая барынька, будущем... Мне известно все до малейших подробностей, князь вырос на моих глазах и считает меня своим единственным другом. И он не ошибается, да и это не могло бы быть иначе, я как родной был принят в дом его матери и из одного чувства благодарности обязан был бы перенести свои симпатии с покойной на ее единственного и любимого сына! Иначе я бы оскорбил ее дорогую для меня память. Кроме того я люблю князя и лично... Повторяю, я знаю все. Поймите, все, все...

   Гиршфельд подчеркнул последние слова.

   - Как, он разболтал?

   Николай Леопольдович не дал ей докончить.

   - И отлично сделал, потому что иначе это могло кончиться хуже, нежели теперь... У меня есть только к вам один важный, серьезный вопрос. Любите ли вы его?

   Агнесса Михайловна удивленно вскинула на него глаза.

   - Если вам, вы говорите, известно все, то как же могло бы быть иначе?

   - Могло-то могло! Мы с вами не вчера родились, я вас прошу ответить мне на вопрос... - категорически заявил он.

   - Люблю!.. - отвечала она, видя, что с ним не приходится играть в слова.

   - А если любите, то пора прекратить играть комедию...

   - Что это значит?

   - Я вас отлично понимаю, скажу больше, я преклоняюсь перед вашим умом; такого человека, как князь, нельзя было и привязать к себе иначе, как постоянным страхом потери, постоянною опасностью в любви, вы артистически выполнили вашу задачу, вы исправили неисправимого, вы привязали его к себе, как собаку... За это вас честь и слава! Но довольно... Всему есть границы, даже собачьему долготерпению... Вам, как умной женщине, следует это помнить.

   - Но разве он жаловался?

   - Ничуть! Он до того увлечен вами, что ему и на мысль не может прийти жаловаться на вас. Но мне его самому жаль и я не могу допустить, чтобы его долее бесполезно мучили. Он желает жить с вами "совместно", как говорим мы, дельцы. Ваше положение настоятельно, по моему мнению, даже этого требует. Вы заставили его полюбить вас настолько сильно, что, поверьте, беспрепятственное обладание вами не может охладить в нем это чувство, тем более, что подозревать его ревностью вам ничто не мешает и при семейной обстановке... Значит надо согласиться.

   - Но мой сын! - возразила она.

   - Он будет любить и заботиться о нем, так как вы его мать.

   - А позор, ребенок ведь будет незаконный?

   - Ничуть! Он будет записан на вашего мужа. Ему законом предоставляется годичный срок на оспаривание законности, но почему он узнает, живя вдали от Петербурга.

   - Разве это можно?

   - Конечно можно, я говорю с вами серьезно, я не шучу. Кроме того, я подаю вас этот совет, имея в виду вашу обоюдную пользу. Князь жил до сих пор, не зная своих средств. Я, как его поверенный, должен сказать вам, как человеку самому близкому князю, что эти средства далеко не велики - он истратил уже почти три четверти своего состояния вместе с выделом полумиллиона своей жене, а потому для вас и для вашей семьи на совершенно комфортабельную жизнь хватит, но на постоянные пикники со всеми вашими знакомыми, извините меня, может и не хватить, тем более, что московские родственники князя, я ему еще этого не говорил и вас прошу держать пока в тайне, по полученным мною сведениям, хотят положить предел его безумным тратам. Они хотят хлопотать о назначении над ним опеки за расточительность. Это пока слухи, но если они подтвердятся - я ему помочь буду не в состоянии, эти родственники - люди слишком сильные и влиятельные...

   - По-моему, Николай Леопольдович прав, я не знаю, почему бы тебе не согласиться. Кто знает, при твоей игре - он может увлечься, а тогда он у тебя всегда на глазах... - заметила Марья Викентьевна.

   - Что же, maman, дело не во мне - я согласна... Вы за него ручаетесь, Николай Леопольдович?

   - Ручаюсь, барынька, ручаюсь! Отныне я вам друг и союзник, но и от вас требую того же.

   - От души делаюсь им, - протянула она ему руку. Он крепко пожал ее.

   - Так едемте и пусть князь будет сегодня же на эмпиреях блаженства. Он там, чай, истомился, сердечный!

   - Едемте, едемте!

   Восторг Владимира, когда Гиршфельд вернулся домой вместе с Агнессой Михайловной, и последняя выразила полное согласие на совместную жизнь, был неописуем. Он бросился обнимать то того, то другую, и тотчас помчался, конечно вдвоем, нанимать квартиру. Они нашли очень хорошую и удобную в одном из переулков, идущих параллельно Николаевской улице. В несколько дней князь роскошно омеблировал ее и неизвестно для чего устроил даже телефон. Агнесса Михайловна вместе с сыном переехала на новоселье, отпразднованное, как "семейное торжество", с подобающей помпой. Все завсегдатаи квартиры Боровиковых и Гиршфельд с женою, конечно, находились на лицо. Охотников остался постоянным гостем Михайловны и при ее новом положении. Князь был в восторге - его давнишняя мечта наконец исполнилась. К Николаю Леопольдовичу он чувствовал нечто в роде религиозного благоговения.

  

  

   Прошло около месяца. Гиршфельд только что вернулся из Москвы, куда ездил для окончания последних дел и решил наконец приступить к "шестовскому" делу. Время казалось ему самым удобным. Князь Владимир в блаженстве, около своей ненаглядной Агнессочки, и, считая Николая Леопольдовича главным устроителем этого блаженства, слепо верил в его дружбу. Ни малейшее сомнение в уме, практичности и честности его поверенного не могло закрасться в его душу. Гиршфельд вызвал его к себе "по делу".

   - Я должен вас сообщить, князь, неприятную для вас новость, - начал он.

   - Что такое? - встревоженно спросил Владимир.

   - Над вами в скором времени будет учреждена опека за расточительность...

   - Какая? Почему? Кому это понадобилось?

   - Вашей родной тетушке, или вернее ее управляющему, который, вероятно, имеет в этом деле свои виды.

   - Какой тетушке? - недоумевал князь.

   - Графине Варваре Павловне Завадской, - отчетливо произнес Николай Леопольдович.

   - Я о ней первый раз слышу...

   - Это не мешает ей, однако, быть родной сестрой вашего покойного батюшки.

   - Но ей-то до меня что за дело? - воскликнул Владимир.

   - Этого я сам в точности допытаться не мог, - серьезно отвечал Гиршфельд. - Управляющий ее и поверенный, а может быть и еще более близкий человек, некто Савицкий, объяснил мне, что графиня решилась бесповоротно на такой шаг для охранения от окончательного разорения рода князей Шестовых, из которого происходит и она. Мне, впрочем, сдается, скажу более, я почти уверен, что всем этим орудует господин Савицкий, который, как кажется, столкнулся с вашим тестюшкой.

   - О, этот Гарин! - заскрежетал зубами Владимир.

   - Сила! С ним меряться трудно! - задумчиво произнес Николай Леопольдович.

   - Но что же делать, что же делать? Надо же бороться, воспрепятствовать этому! - ломал князь себе в отчаянии руки.

   - Бороться нечего и думать, воспрепятствовать нельзя, а помочь вам и одурачить их - можно.

   - Одурачить, вы говорите, можно? Ради Бога помогите мне хоть в этом... - со злобною радостью воскликнул Владимир.

   - Для этого-то я и пригласил вас, чтобы обо всем переговорить, садитесь и слушайте, а то вы бегаете точно зверь в клетке.

   - Слушаю, слушаю! Говорите только.

   - Что касается их околпачивания, то я начал уже это дело и довольно успешно. Надо вам сказать, что старая графиня, узнав, что я ваш давнишний и постоянный поверенный и вероятно желая выведать от меня о положении ваших дел, еще за последнее время моей жизни в Москве добивалась всеми силами свиданья со мной, т. е. вы понимаете, что ее графское величие не позволяло ей приехать ко мне, а она хотела, чтобы я явился к ней. Один из московских сановников - ее друг, а мой большой приятель, несколько раз намекал мне об этом, видимо по поручению графини, но я старался притвориться непонимающим этих прозрачных намеков.

   Гиршфельд раскурил потухшую сигару.

   - Тогда же до меня дошли слухи о намерении ее подать просьбу о взятии вас под опеку, - продолжал он. - Но я на эти ничем не подтвержденные слухи не обратил внимания и не стал даже беспокоить вас сообщением их. В последнюю мою поездку в Москву слухи подтвердились и у меня явилась мысль, которую я привел блестящим образом в исполнение. Я отправился к графине. Она приняла меня с распростертыми объятиями, не знала, где посадить, была утонченно любезна. Я, не дожидаясь подходов с ее стороны, выпалил ей, что явился к ней с просьбою, чтобы она подала прошение о взятии вас под опеку за расточительность, что я решился на этот шаг, блюдя ваши интересы и ограждая славу и блеск рода князей Шестовых, наплел ей турусы на колесах, словом ошеломил ее.

   - Зачем же вы сами-то? - недоумевающе спросил Владимир.

   - Так было надо. Слушайте дальше! Ее сиятельство, считая меня своим единомышленником, пустилась со мной в откровенности и созналась, что она сама давно задалась этою мыслью, что прошение уже почти готово, но что она не знает только подробностей ваших дел и ее затрудняет выбор опекуна. Я, конечно, согласился прийти к ней на помощь и в том, и в другом случае - обещался прислать ей выписку о ваших делах и рекомендовал опекуна. Кого, как вы думаете?

   Князь продолжал недоумевающе глядеть на Николая Леопольдовича.

   - Князева! - расхохотался Гиршфельд.

   - Сашку Князева? - спросил в свою очередь Владимир. - Ну, и что же она?

   - Познакомила меня с управляющим и они оба согласились избрать его, он сегодня же едет в Москву знакомиться с графиней, я ему доставил средства прожить там несколько времени на широкую ногу, разыгрывая роль человека с независимым состоянием, и взял слово не пить. Он в слове крепок и все оборудует.

   - Молодцом, отлично их подвели, - сообразил наконец князь. - Так Сашка Князев, будет моим опекуном! - продолжал хохотать он.

   - А я его поверенным! - добавил со смехом Николай Леопольдович.

   - Когда же они подадут прошение?

   - В том-то и дело, что они будут дожидаться моей выписки, а я промедлю, и мы таким образом выиграем время, чтобы их уже окончательно одурачить.

   Князь Владимир стал снова внимательно слушать.

   - Необходимо прежде всего, чтобы в моей выписке все ваши именья значились проданными...

   - Но ведь это неправда! Я не продавал ни одного, - возразил князь.

   - Совершенно верно, но они, как вы знаете, заложены каждое под две закладные, следовательно их продажа в настоящее время является только выгодной аферой, прекращая платеж процентов. Вырученные же деньги останутся у меня, т. е. все равно, что у вас, если вы, конечно, мне доверяете?

   Николай Леопольдович остановился и вопросительно посмотрел на Владимира.

   - Как вам не стыдно это говорить, конечно, доверяю безусловно! - поспешил уверить его тот.

   - Я мог бы сдать их вам на руки, но во-первых, вы тотчас же отдадите их Агнессе Михайловне, а это, простите меня, будет далеко не в ваших интересах. Вы мне недавно говорили, что она сказала вам, между прочим, что не ручается за то, что может увлечься, следовательно вам прямой расчет держать ее в руках вашими средствами, а вы потеряете над нею эту силу, если вполне ее обеспечите. Я не хочу этим сказать, что она любит вас только из-за денег, сохрани меня Бог, я слишком уважаю ее, чтобы думать это, но женщины вообще народ загадочный и как знать, чего не знаешь...

   - Это пожалуй так... - задумчиво промолвил Владимир.

   - И наконец, в моих руках эти деньги не остануся мертвым капиталом, а принесут проценты, а это в ваших интересах.

   - Конечно, конечно! Я ведь в этом ничего не понимаю, а вы, вы мой ангел-хранитель. Еще так недавно вы доказали мне это!

   - Часть капитала я тоже удержу у себя. Вы мне дадите для проформы в получении продажной суммы за именья и удержанной мною части капитала расписки. Я представлю им выписку и у них в опеке будет весьма немного. Для князя Гарина это будет пренеприятный сюрприз!

   - Отлично, великолепно, это гениальная мысль! - согласился Владимир, довольный возможностью насолить князю Василию.

   - Кроме того, вы выдадите векселя всем вашим знакомым. Мы постараемся написать их на солидную сумму. Опекун скупит их за полцены, за что дворянская опека может его только похвалить. Деньги останутся, конечно, у нас, так как и векселя будут у меня, а ваши приятели: Милашевич, Кашин, Охотников и другие только распишутся. Я с ними переговорю. В опеке будет грош, а мы останемся по-прежнему богатыми. Князь Гарин лопнет от злости! Так согласны? - подал он руку князю.

   - Согласен, конечно, согласен! - поспешил пожать ее князь.

   План таким образом был составлен. Менее чем в течении месяца имения князя Владимира, в числе которых и знакомое нам Шестово, были проданы заранее еще в Москве приготовленным покупателям, которые по телеграммам Гиршфельда прибыли в Петербург для совершения купчих крепостей. Полученные с покупателей деньги, за вычетом залоговых сумм, приютились в несгораемом шкафу кабинета Николая Леопольдовича, где были положены расписки князя Шестова в получении этих сумм полностью от Гиршфельда.

   - Мой совет все это дело держать в тайне от Агнессы Михайловны, - говорил последний князю. - Женщины вообще имеют смутное представление о делах и не только смутное, но чаще всего превратное. Большие же суммы денег могут положительно отуманить их рассудок - они могут пойти на крайности. Она окружена роскошью и довольством, вы предупреждаете ее желания - но не переходите границ.

   Владимир послушно внимал советам своего оракула, как он называл Николая Леопольдовича. Агнесса Михайловна, со своей стороны посвященная отчасти Гиршфельдом в дела князя, в той мере, в которой первый находил это нужным, дала ему слово не расспрашивать Владимира о делах и не вмешиваться в них, за что Николай Леопольдович обещал ей быть постоянно на страже интересов ее и ее семейства. Она, впрочем, и без того, совершенно освоившись со своим новым положением, повела изнеженный образ жизни, вставала в два часа, каталась, выезжала в театры, концерты, собирала к себя кружок знакомых и в вихре удовольствий и сменяющихся одно за другим впечатлений и не помышляла о делах. Князь Владимир, между тем, по совету Гиршфельда, с согласия Милашевича, Кашина, Охотникова и других, добытых Гиршфельдом лиц, выдал на их имя векселя в совокупности на очень значительную сумму. Эти векселя также нашли себе до времени уголок в несгораемом шкафу оборотистого адвоката. Наконец, в Москву к Савицкому полетала телеграмма с условленным заранее словом: "посылайте".

  

  

   Все совершилось как по писанному. В несколько месяцев опека над князем Шестовым была учреждена - опекуном был назначен Александр Алексеевич Князев, избравший своим поверенным Николая Леопольдовича Гиршфельда. Приведенное в известность имущество опекаемого составило сравнительно весьма незначительную сумму, которая за скупкою опекуном за половинную цену векселей князя уменьшилась еще почти на половину. Последняя сделка была утверждена дворянскою опекою. Гиршфельд торжествовал, но до времени не уменьшал выдачу денег князю Владимиру, который по-прежнему швырял ими без счета. С невыразимой нежностью поглядывал Николай Леопольдович на полки своего несгораемого шкафа, где в образцовом порядке были сложены приобретенные им пятипроцентные банковые билеты и разного рода акции и облигации. Они пестрели всевозможными цветами и ласкали и нежили взор. Тут же красовались внушительных размеров пачки радужных и серий и желтенькие, блестящие стопы полуимпериалов. По приблизительному расчету Гиршфельда, он мог, не смотря на баснословные траты его на Пальм-Швейцарскую, на выдачу Петухову и Стеше капитала, который целиком находился в ее руках, на широкую свою жизнь в Москве и Петербурге и содержание клевретов и прихлебателей, считать себя в конце концов обладателем кругленькой суммы - более чем в полмиллиона рублей. В этот расчет, впрочем, входило содержание князя Шестова без уменьшения ему выдач и Пальм-Швейцарской только в течение двух лет - время, в которое Николай Леопольдович надеялся от них отделаться совершенно.

   На ясный горизонт такого светлого будущего не преминули набежать вскоре грозные тучи. Через несколько времени после благополучного окончания "шестовского" дела, в числе полученных из Москвы писем Николай Леопольдович увидал изящный конверт, на котором был написан его адрес знакомой ему рукой Александры Яковлевны.

   Сердце Гиршфельда сжалось, как бы чуя что-то недоброе. Что могла на самом деле писать ему эта женщина? Он внимательно следил за пополнением ее текущего счета в банкирской конторе Волкова с сыновьями, увеличил даже сумму этого счета, в виду своего отъезда из Москвы, на ее экстренные надобности. Она обходилась ему до сорока тысяч ежегодно. Чего же еще она могла требовать от него? Он дрожащими руками разорвал конверт и развернул письмо, из которого выпала печатная вырезка из газеты. Самое письмо заключало в себе лишь несколько строк:

  

   "Приезжайте немедленно, необходимо лично видеться и переговорить по поводу прилагаемой при сем газетной заметки. Поспешите, иначе я приму меры",

  

   Гиршфельд схватил газетную заметку - это была вырезка из "Петуховской" газеты. Он узнал по шрифту и бумаге.

   "Нам пишут из Т-а, - так гласила заметка, - что в городе носятся упорные слухи, будто бы наделавшее несколько лет тому назад шуму дело по обвинению княжны Маргариты Шестовой в отравлении своих дяди и тетки, за что она была присуждена к каторжным работам, но умерла на пути следования в Сибирь - будет возбуждено вновь, в силу открывшихся новых обстоятельств, хотя и не оправдывающих обвиненную, но обнаруживающих ее пособника и подстрекателя, до сих пор гулявшего на свободе и безнаказанно пользовавшегося плодами совершенных преступлений. Сообщаем это только как слух, хотя есть основание думать, что подтверждение его есть лишь вопрос времени".

   Николай Леопольдович выронил заметку и бессильно опустил руки. Он несколько минут не мог прийти в себя и дико озирался по сторонам.

   - Опять!.. До которых же пор, наконец! - мог только через силу прошептать он.

   Усилием воли Гиршфельд едва возвратил себе способность соображать - он понял все. Но то, что он понял, заставило еще больше сжаться его сердце и инстинктивно взглянуть на несгораемый шкаф. Со стороны Петухова это был вызов, со стороны Пальм-Швейцарской ловкое пользование обстоятельствами. Предстояло снова откупаться от них, и видимо теперь они намерены содрать с него значительную сумму. Они могут его разорить окончательно, а он, он бессилен, он в их руках. При этой мысли Гиршфельд задрожал и снова бросил полный нежности взгляд на своей несгораемый шкаф. Нажитое страшными преступлениями, гибелью ни в чем неповинных людей, уж почти все истрачено, все расхищено. Теперь они - эти люди-акулы добираются до добытого им за последнее время, путем ловко обдуманных комбинаций и всевозможного рода ухищрений. Они - эти люди, не прилагая никакого труда, пользуясь лишь счастливо совпавшими для них обстоятельствами, заберут, если не все, то львиную долю его барышей, барышей, полученных от обдуманно веденного в течении нескольких лет дела. Сколько напряжений ума положено им в него! Он, оказывается трудился, для других!

   Гиршфельд закрыл лицо руками и горько заплакал, заплакал чуть ли не в первый раз в жизни. Слезы облегчили его. Он тряхнул головой, успокоился и, казалось, примирился с совершившимся фактом. Спрятав письмо и заметку в бумажник, он почти спокойно принялся за чтение остальной корреспонденции. Окончив это занятие, он позвонил и приказал лакею приготовить чемодан к курьерскому поезду Николаевской железной дороги, отвезти его на вокзал и купить билет. На другой день утром он уже был в Москве.

   Приведя в порядок свой туалет в гостинице "Славянский Базар", Николай Леопольдович послал с посыльным коротенькую записку Петухову, в которой просил его быть у него к пяти часам вечера по очень важному делу, а затем с замиранием сердца помчался в Петровские линии к Александре Яковлевне Пальм-Швейцарской. Та приняла его, по обыкновению, в соблазнительном неглиже, но оно на этот раз не произвело на него ни малейшего впечатления.

   - Я получил вчера вашу записку, - начал он, усаживаясь, по ее приглашению, в кресло, - и поспешил явиться из Петербурга по вашему приглашению, но не понимаю, как могла вас так встревожить пустая газетная утка.

   Он проговорил все это деланно-небрежным тоном.

   - Вы не понимаете? Странно! Я думала, что вы сейчас поймете, что встревожило меня, - протянула она, пристально глядя на него своими смеющимися глазами.

   Он не выдержал, смутился и опустил голову. Она улыбнулась довольной улыбкой.

   - Во-первых, - снова медленно начала она, - вы совершенно напрасно притворяетесь. Эта заметка встревожила вас больше, нежели меня, так как мы с вами очень хорошо понимаем, что это далеко не газетная утка. Для нас с вами, не говоря об остальной читающей публике, намек слишком ясен... Надеюсь вы согласны?

   - Да, конечно! Но что же из этого? Я увижусь с кем следует и переговорю! - отвечал Гиршфельд.

   - Как, что из этого? - вспыхнула Александра Яковлевна. - Если тайна, в силу обладания которой я пользуюсь средствами для порядочной жизни, не принадлежит мне одной, тогда я рискую, что эта тайна не нынче, завтра может обнаружиться и потерять в моих руках всякую цену, в потому требую, чтобы мое молчание было обеспечено и притом обеспечено солидно. Иначе, вы понимаете, что я сделаю?

   Она взглянула на Гиршфельда с таким откровенным цинизмом торгаша страшной тайны, что тот побледнел.

   - Но позвольте, уверяю вас, что эта тайна никогда не обнаружится, ни у кого не хватит духа идти против меня. Что-нибудь сорвать с меня - вот их дело. Для того и строчат они свои пасквили. То, что я плачу другим, до вас не касается. Вам то, кажется, я никогда, ни в чем не отказывал - за что же вы-то собираетесь погубить меня?

   Он глядел на нее умоляющим взглядом.

   - Я совсем не хочу вас губить,- резко отвечала она. - Что мне за радость, но я и не хочу терять средства к жизни из-за какого-нибудь писаки. Делайтесь с ним как знаете, это не мое дело, но я требую, слышите, требую, чтобы вы меня обеспечили от всяких случайностей.

   Она сердито топнула ножкой. В голосе ее прозвучали решительные ноты.

   - Чего же вы хотите? - через силу произнес он.

   Прилив бессильной злобы против этой женщины сжал ему горло.

   - Я обдумала на этот счет мои окончательные условия; я получала сумму в сложности за пять лет, то это составит триста тысяч рублей. Вы их внесете на хранение в бумагах в государственный банк в Петербурге и квитанцию вышлите мне в течении недели, считая с завтрашнего дня. Расчеты наши будут тогда окончены, и я всю жизнь буду нема, как рыба.

   Она выговорила все это залпом, не дав ему перебить ее.

   - Триста тысяч! - повторил он задыхаясь и злобно окидывая ее с головы до ног. - Но где же я возьму их? Это невозможно...

   - Невозможно? Тем хуже для вас, - хладнокровно заметила она. - Откуда же вы их возьмете - это до меня не касается. Я только повторяю вам - это мои окончательные условия.

   Она подчеркнула последнюю фразу.

   - Это невозможно, невозможно! - продолжал как бы про себя повторять Гиршфельд.

   Она не обратила на это восклицание никакого внимания.

   - A propos, - переменила она разговор, - когда вы едете обратно в Петербург?

   - Не знаю! - растерянно отвечал он, все еще не будучи в состоянии прийти в себя.

   Не отдать требуемых денег было нельзя, просить об уменьшении чудовищного требования - нечего было и думать. Она не уступит ни копейки, зная хорошо, что получит все. Он был близок к умопомешательству.

   - Я спросила это потому, что князь Гарин получил на днях телеграмму от своей матери: у него умирает отец и мать просит его приехать. Не захватите ли вы его с собой? Я его пришлю к вам. - Где вы остановились?

   Николай Леопольдович не отвечал, бессмысленно уставившись на нее помутившимися глазами. Жилы на его висках усиленно бились.

   - А ну, как он бросится на меня? - мелькнуло в уме Пальм-Швенцарской.

   Она позвонила.

   - Подай барину стакан воды! - приказала она появившемуся лакею.

   Гиршфельд продолжал сидеть неподвижно.

   Лакей явился со стаканом воды на серебряном подносе и остановился перед ним. Тот перевел на него глаза, встряхнул головой, взял стакан и залпом выпил.

   - Еще! - почти простонал он.

   Лакей бросился исполнять приказание, кинув недоумевающий взгляд на встревоженного барина. После второго стакана Николай Леопольдович немного успокоился. Александра Яковлевна повторила ему о князе Гарине.

   - Хорошо, присылайте, я еду, вероятно, сегодня же вечером, - отвечал он и сказал свой адрес.

   - Я вас не задерживаю - вы совсем больны, - встала она.

   Он встал тоже.

   - Так помните же - я жду неделю!

   Он не ответил ничего, машинально пожал ей руку и шатаясь вышел из гостиной.

  

  

   По возвращении в гостиницу, Николая Леопольдовича ожидал новый сюрприз. Не успел он войти в номер, как служащий в коридоре лакей подал ему письмо, на конверте которого был бланк редакции "петуховской газеты". Гиршфельд разорвал конверт и прочел письмо следующего содержания, написанное тоже на редакционном бланке.

  

   "Николай Ильич Петухов имеет честь уведомить уважаемого Николая Леопольдовича, что будет ожидать его к себе сегодня