Гейнце Николай Эдуардович - В тине адвокатуры

е миновала. Он умышленно припоминал случаи из уголовной практики русских и иностранных судов, случаи чистосердечного сознания на суде не сознавшихся на предварительном следствии обвиняемых, факты превращения свидетелей в обвиняемых при обращении дел к доследованию - и, оставаясь наедине с самим собою, предавался дикому, злобному отчаянию, проклинал самого себя за свою слабость, тряпичность, но играть ту роль перед собою, которую играл перед другими, был не в силах. Он как-то весь съежился, его охватывала нервная дрожь при одной мысли, что близок тот день, когда он будет обязан выносить, быть может, несколько часов ее присутствие, смотреть ей в глаза, и лгать под презрительным, уничтожающим взглядом страшных глаз. Он сознавал, презирая себя за это основание, что для подобной пытки у него может даже не хватить силы присущего ему нахальства. Что тогда? Он сам выдаст себя, станет своим собственным обвинителем. Он бы и не ошибся, если бы его не спасла та же княжна Маргарита.

   День суда настал. Судебный пристав, вместе с другими свидетелями, повел и его в свидетельскую комнату. В узком коридоре, ведущем в эту комнату, его ожидала роковая встреча. Свидетели столкнулись с двумя солдатами, сопровождающими привезенную из тюрьмы княжну Маргариту, и принуждены были приостановиться и дать дорогу. Княжна окинула их быстрым, но внимательным взглядом, и ему показалось, что дольше других этот взгляд остановился на нем. Он задрожал, пошатнулся и упал бы, если бы близ стоящие свидетели не подхватили его под руки. Его втащили в свидетельскую комнату и усадили на скамью. Он обводил всех безумным, блуждающим взглядом, грудь его конвульсивно поднималась. Пристав поднес к его губам стакан с водою, он сделал несколько глотков и пришел в себя.

   - Конечно! Погиб! - сказал он сам себе, уловив выражение подозрительного недоумения на лицах окружающих. Неимоверное усилие сделал он над собой.

   - Я не могу видеть ее убийцу, - простонал он и глухо зарыдал.

   Он достиг цели: подозрительность сменилась сожалением.

   - Как он сильно любил покойную! - решили присутствующие.

   Пристав удалился в заседание. Прошел томительный час.

   - Вы свободны, можете идти домой! Допрашивать вас не будут, - сказал пристав, войдя в свидетельскую комнату. - Подсудимая созналась.

   Свидетели радостно схватились за шапки. Гиршфельд видимо не совсем понял и продолжал сидеть на скамье. Пристав подошел к нему и повторил сказанное.

   - Я рад за вас; вы больше ее не увидите и не растравите вторично вашу сердечную рану, - прибавил он, с чувством пожимая его руку.

   - Неужели я спасен? - мелькнуло в голове Николая Леопольдовича. - Ну, а вдруг она проговорится?

   Прежний ужас сжал его сердце. Он не поехал домой, а смешавшись с толпою, окружавшей здание присутственных мест, с жадностью ловил исходившие из зала суда слухи о положении дела. Наконец стал известен вердикт присяжных и приговор суда.

   Он вздохнул свободно, сел на первого попавшегося извозчика и поехал в "Гранд-отель" где для него было устроено отделение из двух соединенных номеров. Приехав, он в изнеможении упал на диван и проспал до утра, не раздеваясь.

   Проснулся он прежним Гиршфельдом.

   Оставаться ему в Т. теперь было незачем. Дела с опекой были устроены, находящийся под его попечительством князь Владимир Александрович Шестов был введен им в права наследства после матери и уже с месяц как уехал в Москву. Николай Леопольдович решил, на другой же день, тоже оставить ненавистный Т., где он пережил столько томительных дней и ночей.

   - Сегодня же сделаю прощальные визиты, - решил он.

   Всюду темою разговора был только что окончившийся процесс княжны-отравительницы.

   - Теперь я спокоен,- ораторствовал Гиршфельд:- земное правосудие совершилось - преступница достойно наказана, и кровь праведницы, вопиявшая к нему, отомщена. Княжна примирилась с законом, но не с Богом. Преступницы нет, - есть осужденная, но грешница осталась!.. Ее ждет еще кара там!.. Я глубоко убежден в этом...

   Николай Леопольдович поднимал глаза к небу.

   Баронесса Фальк, к которой он приехал к одной из первых, в особенности умилилась этой фразой и задержала его довольно долго, пустившись в воспоминания о ее покойном дорогом друге - Зиночке.

   - Именно праведница была, c'est le mot, и умерла мученицей,- прослезилась Ольга Петровна.

   Гиршфельд счел долгом сделать вид, что тоже глотает невольные слезы.

   - A propos, - заметила баронесса, - могу я просить вас оказать мне небольшую услугу?

   - Сочту за особенное для себя счастье.

   - Я хочу попросить вас о моей protégée, последней камеристке покойной, Alexandrine. Быть может вы ее заметили: une jolie fille très distinguée.

   - Я видел ее мельком в Москве, потом в Шестове, она и теперь там, - небрежно ответил Николай Леопольдович, но пикантный образ Александры Яковлевны с этого момента ярко восстал в его памяти.

   - У вас в Москве, конечно, масса знакомых, не можете ли вы порекомендовать ее кому-нибудь в компаньонки, в лектрисы или в случае крайности в камеристки. Она очна хорошо воспитанная и образованная девушка.

   Ольга Петровна в коротких словах передала Гиршфельду романические приключения молодой девушки. Тот внимательно слушал и вспоминал, что нечто подобное слышал от княгини, но пропустил мимо ушей, занятый осуществлением своих серьезных планов.

   - Так вот она какая птица! - проносилось в его голове. - С ней надо держаться другой тактики. Но все равно, на золотой крючок попадется, воспитание развило аппетиты, а средств к удовлетворению нет. Из камеристок попасть даже в не особенно дорогие и взыскательные содержанки уже большой успех. Она, кажется, настолько умна, чтобы понять и согласиться. Не надо только много обещать, чтобы не возмечтала и не задорожилась, не надо заискивать: надо, чтобы она знала свое место и чувствовала, что она для меня все-таки только камеристка.

   Этим он закончил свои соображения.

   - С удовольствием! - ответил он баронессе, когда она кончила. - Я еду в Шестово завтра, переговорю с ней и сделаю для нее все возможное.

   Он встал прощаться.

   - Благодарю вас заранее за себя и за нее, - крепко пожав ему руку, сказала Ольга Петровна.

   - Прощайте.

   - Не прощайте, а до свидания. Будете, конечно, не раз в вашем городе - для меня и для мужа вы всегда желанный гость, друг моей несчастной Зины - мой друг.

   - Я польщен, баронесса! Скажу более, я тронут до глубины души вашим сочувствием... - томно произнес Гиршфельд, целуя ее руку,

   Весь остальной день и всю дорогу в Шестово сластолюбивые мечты об Александрине не покидали головы Николая Леопольдовича.

  

  

   Александра Яковлевна Гаринова сидела с книгой в руках на задней террасе шестовского дома, когда до нее донесся шум подъехавшего к крыльцу экипажа, а через несколько минут вошедший на террасу лакей доложил ей о прибытии Николая Леопольдовича Гиршфельда, за которым была послана на станцию, по его телеграмме, коляска.

   - Скажи, что я здесь!.. - небрежно скомандовала она, не отрываясь от книги.

   Лакей вышел.

   Николай Леопольдович завтракал тем временем в столовой. На столе был накрыт один прибор, - Александра Яковлевна уже позавтракала, - и Гиршфельд с аппетитом отдавал дань кулинарному искусству Сакердона Николаевича, изредка задавая прислуживавшему лакею вопросы о их житье-бытье в Шестово.

   - А где же Александрина? - спросил он между прочим.

   - Кто-с? - удивленно ответил вопросом лакей.

   - Александрина - княгинина камеристка! - разъяснил Гиршфельд.

   - Такой у нас нет-с.

   - Александра Яковлевна...

   - Барышня-с? - понял наконец лакей. - Она дома-с, Иван докладывал им о вашем приезде, они-с приказали доложить вам, что они на задней террасе.

   Очередь удивляться настала для Николая Леопольдовича.

   - Барышня... - проговорил он сквозь зубы, допивая последний глоток бургунского и отирая рот салфеткой. - Пойдем представляться барышне,- добавил он с улыбкой и встал.

   Он вышел на террасу в открытую настежь дверь.

   Александра Яковлевна, углубившись в чтение, не заметила его появления.

   Он остановился в дверях.

   Она сидела, грациозно склонившись над книгой. Ее прекрасно сложенную фигуру облегало платье из легкой светло-голубой летней материи, миниатюрные ножки выглядывали из-под него, полуопущенные глаза оттенялись длинными темными ресницами. Серьезное выражение прелестного личика дышало наивностью и свежестью.

   Гиршфельд невольно остановился в дверях и залюбовался на нее.

   - Ну, конечно ж барышня! - мелькнуло у него в уме. - Да притом и преаппетитная... - На губах его снова прозмеилась насмешливая улыбка. Он кашлянул.

   Она опустила книгу на колени и повернула к нему голову. В этом движении было столько неподдельного достоинства, что выражение насмешки быстро исчезло с его лица и он почтительно проговорил:

   - Здравствуйте!..

   - А, здравствуйте!..

   Она движением глаз указала ему на стоящее против нее, у металлического столика, чугунное кресло.

   Он машинально последовал ее приглашению.

   "Однако, она обращается со мной, точно владетельная принцесса, а я как мальчишка позволяю ей это"! - пронеслось у него в голове.

   Он обозлился сам на себя и, развалившись в кресле, видимо старался принять невозможно дерзко-нахальную позу. Закурив сигару, он начал пускать кольцами дым чуть не в лицо Александры Яковлевны. От нее не ускользнуло все проделанное им, но она только по временам улыбалась уголком рта. Оба некоторое время молчали...

   - Баронесса Фальк, при прощании со мной, - лениво начал он, потягиваясь в кресле, - просила меня принять в вас участие и рекомендовать кому-нибудь в Москве на такую же должность камеристки, какую вы занимали при покойной княгине...

   Он умышленно подчеркнул последнюю фразу и остановился.

   - Я очень благодарна Ольге Петровне за память и заботу обо мне, - небрежно, в тон своего собеседника, заметила Александра Яковлевна.

   - Я, конечно, должен слышать и от вас желание поручить мне заняться вашей судьбой в этом смысле, - снова начал он, растягивая слова.

   - Благодарю вас. Но в настоящее время я не могу еще высказать этого желания... У меня другие виды.

   Она пристально посмотрела на него своими смеющимися глазами. Он невольно принял более красивую позу.

   - Неужели, - подумал он, - в этих видах фигурирую я и мы таким образом сходимся в мыслях? Это сильно бы облегчило шаг к первому сближению, а там она в моих руках... Как она чертовски хороша! - закончил он свою мысль.

   - Я, признаться, с первого взгляда на вас, еще в доме покойной княгини, - продолжал он уже вслух, - немало удивился, что вы, при вашей красоте, избрали себе такой узкий путь в жизни.

   - Вас это удивило? - спросила она, окинув его быстрым взглядом.

   - Да, повторяю, удивило, а вкратце узнав от баронессы вашу историю, услышав о вашем воспитании, о вашем образовании, о которых я догадывался ранее по вашим манерам, мое удивление возросло еще более, и я вполне понимаю, что это было только временное положение, что у вас должны быть виды на более широкую деятельность.

   - Вы думаете?

   - Вполне уверен, да иначе и быть не может, в должности камеристки, почти горничной, вы не на месте.

   - Какой же широкий и более подходящий для меня путь я бы могла избрать, по-вашему мнению?

   - Какой какой?! Какой угодно. Женщина с такой обаятельной внешностью имеет полное право всестороннего выбора! - восторженно заговорил он, пожирая ее глазами и забывая даже о том, что этим может набить ей цену.

   Под ее разжигающе-вызывающими взглядами проснулась его животная натура. Желание обладать ею, и как можно скорее, было единственною его мыслью. Он даже подвинулся на край кресла и перегнулся к ней через стол.

   - Это комплимент и фраза, а мне нужен ответ. Какой же путь? - настойчиво спросила она.

   - Боже мой! Неужели найдется хотя бы один человек в мире, который за обладание вами не положил бы к вашим ногам себя самого, свои средства, свое богатство, не окружил бы вас комфортом, не сделал бы вашу жизнь - жизнью полновластной царицы?

   Он пытливо поглядел на нее.

   - Себя самого, свои средства, свое богатство, - задумчиво повторила она. - Вы не упомянули об имени!.. Но хорошо: я понимаю и переведу вашу поэтическую шараду на прозаический язык: вы советуете мне идти в содержанки?..

   - Пошлое слово...

   - Но все-таки слово... - перебила она. - Да не в этом дело! Допустим, что я с вами согласна, но где найти такого человека?

   - Он перед вами!.. - захлебываясь, проговорил Гиршфельд, вскочив с кресла.

   - Вы?..

   - Да, я!.. Я богат, я устрою вашу жизнь, как вы пожелаете, я не остановлюсь перед безумными тратами.

   Он стремительно бросился к ней. Она отстранила его рукой и встала.

   - Не спешите, я еще не выбрала вас своим содержателем, - со смехом сказала она.

   Он почувствовал, что этот смех леденит его кровь.

   - Согласитесь! Я люблю вас, страстно, безумно!.. - задыхающимся голосом говорил Гиршфельд.

   Он, весь дрожа, приближался к ней. Она отступала, и, дойдя задом до баллюстрады террасы оперлась на нее обеими руками.

   - Люблю! - с иронией ответила она. - Не так же ли, как вы любили княгиню и княжну?..

   - Княжну?.. - почти прошептал он, побледнев.

   - Да, княжну... Но хорошо... Я согласна неограниченно пользоваться вашим богатством... Вот вам моя рука.

   Он оправился и прильнул к этой руке долгим, страстным поцелуем.

   - Это задаток...

   - Нет, это прибавка к полученной уже вами за меня плате.

   Он поглядел на нее испуганно вопросительным взглядом.

   - Я вас... не... понимаю...

   - Вам заплатила за меня княжна Маргарита распиской княгини, - в упор сказала она.

   Он, как пораженный ударом молнии, упал на асфальтовый пол террасы.

   Александра Яковлевна медленно прошла в комнаты и позвонила.

   - Господину Гиршфельду дурно, - сказала она явившемуся на звонок лакею.

   Тот бросился на террасу. Она прошла к себе наверх.

  

  

   Николай Леопольдович очнулся в бывшем кабинете Александра Павловича на той самой отоманке, на которой умер старый князь. На его голове лежали холодные компрессы. Кругом суетилась сбежавшаяся прислуга. Помутившимся, полубессознательным взглядом обвел он окружающую его обстановку и вдруг стремительно вскочил с дивана. Он припомнил все: и прошлое, и настоящее. Схватившись за голову, еще мокрую от упавшего при его быстром движении компресса, он зашагал по кабинету. Прислуга в недоумении столпилась в дверях.

   - Мне лучше!.. Уйдите!.. Я позову, когда надо, - отрывисто сказал он, заметив наконец посторонних.

   Все вышли, оставив его одного, и плотно притворили двери. Он остановился среди кабинета, продолжая внимательно оглядывать его. В нем почти ничего не изменилось за истекшие восемь лет. Все вещи стояли, висели и лежали на прежних местах, только на письменном столе с этажерками не было ни пузырьков, ни бумаг, а лишь в образцовом порядке были расставлены письменные принадлежности. Живо представился Николаю Леопольдовичу момент его первого приезда в Шестово в качестве учителя молодого князя Владимира, и встреча с покойным мужем ныне тоже покойной Зинаиды Павловны, так быстро и неожиданно ставшей в Москве его любовницей. Тогда он, Гиршфельд, был юноша, только что намеревавшийся вступить на адвокатское поприще, полный сил и надежд, стремился он к одной жизненной цели: богатству, и... и достиг ее... Но как? Перед ним пронеслись картины постепенного достижения этой цели. Он припомнил в мельчайших подробностях свою двойную игру с покойной княгиней и ее племянницей, княжной Маргаритой Дмитриевной Шестовой, - игру, доведшую последнюю до преступлений, первою жертвою которых был князь Александр Павлович Шестов.

   - На этой самой отоманке, - подумал он, - видел я его восемь лет тому назад мертвым, отравленным, по моему наущению, княжной. Это было началом ее преступной деятельности, за которую она так недавно расплатилась двенадцатилетней каторгой. Бедная Лида, - хрупкое, нежное создание! И ты была раздавлена колесницей современных искателей золотого руна! - припомнил он симпатичный образ сестры княжны Маргариты - Лидии, припомнил лежащею ее в гробу с неземной улыбкой спокойствия на устах, того спокойствия, которое было отнято у нее в последние дни ее жизни, отнято при посредством гнусной интриги.

   Он был страшен под гнетом воспоминаний; глубокие морщины избороздили его лоб, остановившиеся глаза готовы были выскочить из орбит. Крупные капли пота, выступив на висках, медленно текли по щекам... Он все продолжал стоять, как вкопанный. Искаженное предсмертной агонией лицо княгини Зинаиды Павловны восстало в его воображении... Он припомнил, по рассказу княжны Маргариты, подробности ее отравления в гостинице "Гранд-Отель" в Т. Волосы у него поднялись дыбом... он задрожал... Вот и камера, т-ской тюрьмы, княжна Маргарита в арестантском платье, с глазами, пылающими гневом, с выражением презрения и непримиримой ненависти на лице.

   - Вон, подлец! - прозвучали в его ушах последние слова княжны арестантки.

   Он захохотал. То был адский хохот безграничной злобы, хохот безграничного отчаяния. Чего достиг он? Положения? Богатства? Да! Но разве все это не здание, построенное на песке? Одно дуновение ветерка, и все, все разрушено, ни от чего не останется и камня на камне. Позор, позор, позор!.. Он снова заходил по комнате, и наконец скорее упал, нежели сел в кресло, закрыв лицо руками. Несчастный, он думал, что с окончанием суда над княжной прекратятся его мучения, что вердикт присяжных над его сообщницей спасет его от возмездия, оградит его от прошлого непроницаемой стеной: что если он сам и не забудет его, то никто не осмелится ему о нем напомнить, что все концы его преступлений похоронены в могиле княгини и так же немом как могила сердце каторжницы-княгини, а между тем...

   - Она, эта девушка, почти горничная, - с ужасом вспомнил он последнюю сцену с Александриной, - бросила ему в лицо слова, доказывающие, что она знает многое... что одно ее показание об этом многом может погубить его... Что делать? Как быть?..

   Он бессильно опускал голову.

   - Устранить... - мелькнуло в его голове - Но как? Через кого? Он сам не в состоянии совершить преступление, он может лишь составить план и вдохновить других, близких; а где они? Единственная его верная исполнительница - в тюрьме, осуждена на каторгу, да и та отшатнулась от него...

   - Вон, подлец!.. - снова припомнились ему роковые слова, и снова заставили его задрожать.

   Он, кроме того, любит ее, эту неожиданную мстительницу, одним словом повергнувшую его к своим ногам; любить так, как только может он, Гиршфельд, любить женщину, соблазнительную по внешности и вдруг ставшую для него недосягаемой. Эта недосягаемость сразу превратила в нем желание обладать ею в дикую, безумную, нечеловеческую страсть. Он ясно сознавал невозможность заглушить в себе это роковое чувство.

   - Она должна быть моей! - страстно прошептал ьн, поднимая голову, но вдруг остановился, как бы испугавшись этой мысли...

   - Нет, никогда... - ответил он сам себе. - Да и из чего ей? Из-за денег? Она и так будет брать их у меня, сколько захочет. Из-за меня лично? Она видимо достаточно знает меня, чтобы не вдаться в обман.

   Он припомнил ее иронический хохот при слове: "люблю".

   - Жениться?

   Он сейчас же бросил эту мысль. Брак с бывшей камеристкой княгини, после все-таки оставшейся загадочною смерти последней, может бросить на него сильную тень, возбудить толки, навести на мысли, на подозрения...

   - Нет, нет, не надо ей даже намекать на это, а то кто знает, она может этого потребовать, а я... я в ее власти, - скрежеща зубами подумал он и встал.

   - Пусть так, - решил он, - я поделюсь с ней состоянием, окружу ее роскошью, она увидит, почувствует ту страсть, которая клокочет к ней в моем сердце, и быть может откликнется на нее. Говорят - страсть заразительна.

   Он нервно тряхнул головой и выпрямился. "Хватит на обоих!.. Состояние молодого князя еще в моих руках..." - думалось Гиршфельду.

   - Войдите, - уже почти спокойным голосом ответил он на почтительный стук в дверь кабинета.

   - Пожалуйте кушать! - распахнув дверь, доложил лакей.

   Гиршфельд поправил перед зеркалом свой туалет твердой походкой отправился в столовую.

   Александра Яковлевна приветливо протянула ему руку.

   - Как вы себя чувствуете? С вами это и раньше случалось? - наивным тоном спросила она, лукаво улыбаясь.

   - Нет! Но вы хоть кого заставите упасть к вашим ножкам! - с насильственной усмешкой ответил он и сел к столу.

   Разговор во время обеда, в присутствии прислуги, вертелся на пустяках. После обеда он попросил ее уделить ему несколько минут для серьезного разговора.

   - Пойдемте ко мне! - просто ответила она.

   Они вдвоем поднялись в будуар покойной княгини.

   В нем тоже не произошло никаких изменений, и лишь обивка мебели и стен несколько поблекла.

   - Поговорим! - сказала Александра Яковлевна, опускаясь на chaise-longne и указывая ему место на маленьком кресле около себя.

   Он сел, но начал не сразу, как бы обдумывая то, что ему предстояло передать ей, и стараясь не глядеть на нее. Она же спокойно и молча смотрела на него.

   - Из нескольких брошенных мне в лицо на террасе слов, - медленно, с трудом заговорил он, не подымая на нее глаз, - я понял, что вам известно многое из того, что я считал окруженным непроницаемой тайной, известной лишь мне, да еще одной, оставшейся в живых, особе...

   - Томящейся теперь в стенах т-ской тюрьмы, - пояснила она, отчеканивая каждое слово.

   Он еще ниже наклонил голову в знак согласия.

   - А потому я в вашей власти! Но мне хотелось бы узнать, - если вы, конечно, пожелаете мне открыть это, - каким образом вы могли проникнуть в эту тайну?

   Он бросил на нее мимолетный взгляд.

   - Княгиня, за последнее время, сделалась со мной откровеннее; мы были почти друзьями и, кроме того, дверь ее будуара, задрапированная портьерой, не всегда была плотно притворена. Понимаете?

   - Понимаю...- глухо ответил он, посылая в душе тысячу проклятий по адресу неосторожной покойницы.

   - Но мои отношения к княжне?.. - с усилием продолжал он.

   - Я была наблюдательнее покойницы... - прервала она, взглянув на него своими смеющимися глазами.

   Он весь похолодел под этим взглядом, но вскоре оправился.

   - Итак, повторяю, я и моя будущность в вашей власти. Надеюсь, однако, что вы не намерены меня погубить. В этом порука поданная вами мне на террасе рука...

   - Вы не ошиблись: мне нет дела до человеческого правосудия, я сама изыскиваю средства совершить суд над другими за себя... И теперь я нашла эти средства...

   - Над кем? - прошептал он.

   - Это вас не касается, с этой стороны вы можете быть покойны: я нуждаюсь в помощниках, а не в сообщниках...

   - Молчу... Но какую же роль вы предназначаете мне?

   - Я сделаюсь вашей содержанкой...

   - Вы? Моей?..

   Он сделал движение к ней.

   - Без всяких, с вашей стороны, прав на эту содержанку... Вы их еще ничем не заслужили, - остановила она его повелительным жестом.

   Он остался на месте.

   - Но я заслужу!.. Оставьте мне хоть надежду, - прошептал он.

   Он схватил ее руку и прильнул к ней губами.

   - Довольно, г. Гиршфельд. Поговорим о деле! - сухо отрезала она, отнимая руку.

   Он сделал над собой неимоверное усилие.

   - Приказывайте... - скорее прохрипел, нежели сказал он.

   Деловым тоном объяснила она ему, что желает переехать на жительство в Москву, куда он должен отправиться раньше и приготовить для нее помещение со всей обстановкой, прислугой и экипажами.

   - Надеюсь, что я останусь довольна! - заметила она.

   - Я сделаю все возможное и даже невозможное, лишь бы приблизиться хоть немного к осуществлению моих надежд...

   - Посмотрим, - с улыбкой ответила она.

   - О, увидите! Я создам для вас маленький рай...

   - Телеграфируйте мне сюда, когда этот рай будет готов, и я надеюсь, что это случится скоро: здесь я, признаться, порядком соскучилась; а теперь я вас более не задерживаю...

   Александра Яковлевна встала. Он простился с ней и с опущенной головой вышел из будуара.

   Через два дня, приняв от Митрофана Сакердоновича отчеты по имению и денежные суммы, и передав из них тысячу рублей Александре Яковлевне, Николай Леопольдович выехал из Шестова в качестве покорного устроителя судьбы Александры Яковлевна Гариновой.

  

  

   Всеведующий и вездесущий московский репортер, главный сотрудник и фельетонист некой московской газетки, выписываемой, как уверяла злые языки, исключительно русскими просвирнями, - Николай Ильич Петухов только что вернулся домой после трудового дня. Бережно сняв свою единственную пару, он облачился в сильно засаленный, когда-то серый, а теперь ставший неопределенного цвета драповый халат, протертый насквозь в том месте, которое красноречиво показывало, что почтенный "литератор" усердно высиживает свои произведения, затем вышел из своего маленького кабинета в приемную, служившую и столовой, где семейство ожидало его за чайным столом.

   Это семейство состояло из жена Николая Ильича - Матрены Семеновны, худенькой, болезненной женщины со страдальческим выражением лица, сестры ее, Марьи Семеновны - старой девы, заведывавшей незатейливым хозяйством Петухова сына и дочери. Сыну его, Вадиму, шел семнадцатый год; он покончил с гимназическою премудростью на третьем классе, и никакие дисциплинарные меры не пробудили в нем дальнейшего стремления к наукам. Лавры отца не давали ему спать, и он слонялся по Москве в погоне за происшествиями, составляя о них заметки и отдавая их через отца в редакцию.

   Николай Ильич, - зная по собственному опыту, что для "литератора", как он именовал себя, не только не нужна наука, но даже и грамота, - хотя и неохотно, скрепя сердцем, так как мечтал видеть сына "в студентах", к которым он с юности своей питал горячие симпатии, согласился пустить юношу по "литературной части".

   - Кровь, батюшка! Ничего не поделаешь!.. - объяснял он знакомым неудачную карьеру сына. Весь в меня... Против крови, как против рода, нечего прати...

   Николай Ильич был искренно убежден, что "литераторство" у него в крови.

   Двенадцатилетняя дочка Петухова, Марфушка, была прехорошенькая девочка и успешно училась в гимназии: "литературная" кровь, видимо, в ней не говорила.

   Жил Николай Ильич в одном из переулков, прилегающих к Пречистенке, занимая в двухэтажном деревянном доме небольшую квартирку в пять комнат, как эти каморочки с дощатыми перегородками, иногда не доходящими даже до потолка, громко называл домохозяин.

   В семье Петухов был неразговорчив и даже появлялся только по вечерам, обедал в трактирах, содержатели которых считали за честь покормить его обедом, не заикаясь о плате, зная за собою грешки по кухне и по другим отраслям деятельности.

   Молча взял Николай Ильич из рук своей свояченицы стакан чая, налил себе на блюдечко и, держа его пятью пальцами "по-купечески", аппетитно стал прихлебывать, изредка отправляя к рот мелко наколотые кусочки сахара, стоявшего перед ним в глиняной вазочке.

   - Тебя там Никита на кухне часа с два дожидается! - тихим грудным голосом нарушила молчание Матрена Семеновна.

   - Никита?.. Зови его сюда, да водочки нам с закусочкой, какой есть... - ответил Петухов.

   Никита был один из многочисленных приятелей Николая Ильича, крестьянин Т-ской губернии, завзятый рыболов. Надо заметить, что Петухов уже десятки лет со страстью предавался уженью рыбы и ему были известны не только все рыболовы-крестьяне подмосковных деревень, но круг его знакомств с ними расширялся вплоть до Поволжья, и он по временам, летом, пропадал из Москвы по неделям, корреспондируя из посещаемых им городов и деревень, и предаваясь своей страсти к удочке. Обильная рыбой река, на которой стоит губернский город Т., конечно, не ускользнула от его внимания, как не ускользнуло и славящееся своими карасями озеро, на берегу которого раскинулся ближайший в Т. мужской монастырь.

   Никита, полной кличкой Никита Лаврентьев, по прозвищу Ерш, был крестьянин деревни, расположенной на другом берегу этого озера. Прозвище Ерша он получил вследствие всегда всколоченной фигуры, страсти к рыбной ловле и вспыльчивого характера.

   Услыхав приказание мужа, Матрена Семеновна тотчас встала и вышла из комнаты. За нею разбрелись по углам и остальные домочадцы, окончившие чаепитие.

   Петухов поближе пересел к самовару.

   - Николаю Ильичу! Чай да сахар!.. - раздалось приветствие; в дверях, с поклоном, показалась неуклюжая фигура Никиты.

   - Другу! Садись, чайком побалуешься!

   Никита уселся.

   - Признаться, касательно чая - былое дело. Да и ничего, пополоскаюсь - чай на чай не палка на палку... Как можешь? Все ли с добром?.. - сказал Никита, принимая из руки Николая Ильича стакан чая.

   - Благодарствуй... Каким тебя ветром в Белокаменную занесло и давно ли?

   - Вечером приехал, а завтра восвояси; нашему рыболовному генералу снасти привозил: летом разов пять наезжал, у меня хоронил, ну, а теперь, вестимо, октябрь на дворе,- отписал привезти.

   В это время Марья Семеновна внесла на подносе графин с водкой и две рюмки, холодную вареную говядину, нарезанную мелкими кусочками, на одной тарелке, черный хлеб на другой, и все это поставила на стол перед собеседниками.

   - Ну, как ловля нынешним летом? - спросил Николай Ильич, наполнив рюмки и чокаясь с Никитой.

   Оба выпили.

   - Нечего Бога гневить, ловили изрядно!.. - отвечал Никита, дожевывая закуску.

   - Не привелось мне побывать в наших местах.

   - Ой ли, разве не был? - подозрительно посмотрев на него, спросил Никита.

   - Нет!..Ачто?

   - Погрешил я, значит, летом на тебя...

   - Аль двойник привиделся?..

   - Двойник, не двойник, а только было это, как бы те не соврать, в апреле; иду это я утречком от обедни,- глядь из рощи, что у озера, барин выходит, твой благоприятель...

   - Кто такой?

   - Да вот прошлым летом ты с ним приезжал... еще у него удочку карась утащил... -

   - Николай Леопольдович?

   - Он и есть! Николай, а по отчеству язык сломаешь.

   Петухов при этом неожиданном известии навострил уши.

   - Ну и что же? Говорил ты с ним?

   - Какой! Я ему закричал "барин"!.. А он, куда тебя, оглянулся и ну улепетывать.

   - Не ошибся?

   - Не слепой! Я и погрешил на тебя: И Николай, думаю, Ильич здесь поблизости, да может чем изобиделся, и от моих ворот поворот.

   - Нет, чем изобидиться, я тобой доволен, - заметил тот, снова наполняя рюмки.- Я не был.

   - Теперь верю; говорю - погрешил.

   - Да когда же это было?

   - Говорю, в апреле! Тут вскорости еще, да почитай в тот же день, в городе, в гостинице, племянница тетку отравила. Княжна какая-то, сказывали.

   - Шестова?

   - Кажись так! Она, баяли, в монастыре за обедней в тот день была.

   - А!!! - только мог сказать пораженный этой новостью Николай Ильич.

   Беседа затем пошла своим чередом; слышались только рыболовные термины, шли рассказы об удачном и неудачном уженьи.

   Графинчик был окончен, и Николай Ильич, оставив своего гостя ночевать на кухне, удалился в свой кабинет.

   Несмотря на усталость от проведенного в беготне по городу дня и на выпитую в изрядном количестве водку, Петухов не мог заснуть. Сообщение Никиты Лаврентьева о встрече им Гиршфельда у монастырской рощи близ Т. после обедни, в день обнаружения преступления княжны Маргариты Шестовой, положительно жгло ему мозг. Он репортерским чутьем догадывался, что в этом обстоятельстве есть нечто очень важное.

   Сбросив халат и юркнув под ватное, сшитое из ситцевых лоскуток одеяло, он потушил свечку и начал соображать. Он внимательно следил за газетными известиями о деле княжны Маргариты, так как знал отношение к ней своего благоприятеля - Николая Леопольдовича, для которого обделывал разные делишки среди купечества, и чуял его косвенное участие в этом деле, но ухватиться за малейшее доказательство не мог.

   - Чисто сделано! - не раз со злобным восторгом повторял он, внимательно читая корреспонденции из Т. - Иголочки не подточить!

   Вдруг, теперь, совершенно случайно, являлось доказательство, в день по его совершения у обедни в монастырской церкви, - припомнил Николай Ильич.

   Он знал это из печатного обвинительного акта.

   Но из того же обвинительного акта, а именно из приведенного в нем показания Гиршфельда, он помнил что последний, по его собственным словам, был задержан делами в Москве, и прибыл в Т. только с вечерним поездом, когда уже княжна со-зналсь и была арестована.

   Несомненно, что он лгал в этом показании, а виделся с княжной утром около монастыря, но счел необходимым скрыть это свидание, что исполнил очень искусно, поручив кому-нибудь отправить из Москвы в Т. княгине Зинаиде Павловне телеграмму, полученную утром в гостинице "Гранд-Отель", уже после своего отъезда из Белокаменной. Значит он знал, что совершится преступление и был, следовательно, его соучастником. Иного вывода сделать было нельзя. Показание Никиты Ерша, вместе с показаниями его, Петухова, об отношениях Гиршфельда с осужденной молчаливой княжной, может не только запутать Николая Леопольдовича в неприятное для него дело, но даже привести его н скамью подсудимых и, смотря по ведению следствия, совершенно погубить. Внимательно, как уже мы сказали, следя за известиями о деле об отравлении княгини Шестовой ее племянницей, Николай Ильич, преследовал одну мысль, найти в нем хотя бы малейший намек на участие Гиршфельда и, опираясь на знание его отношений к подсудимой, сорвать с последнего денежный куш и начать на него издание собственной газеты, что было уже несколько лет заветною мечтою Петухова. Увы, такого намека в деле он, как мы видели, до беседы с Никитой, не находил. Теперь - дело другое.

   - Приготовьтесь г. Гиршфельд раскошелиться... - радостно несколько раз повторил он, обсудив всесторонне важность принесенного Никитой известия, и заснул сном счастливого человека, твердо верующего в свою звезду.

   Всю ночь снился ему милый его сердцу газетный лист, под которым красовалась подпись: Редактор-издатель Н. И. Петухов.

  

  

   На другой день в девять часов утра Николай Ильич подходил своей плавной походкой к роскошному небольшому домику-особняку, изящной архитектуры, с лепными художественными украшениями по фасаду, зеркальными окнами в одно стекло и шикарным подъездом. Дом этот находился на одной из улиц, выходящих на Арбатскую площадь, и принадлежал присяжному поверенному Николаю Леопольдовичу Гиршфельду. Смело нажал Петухов пуговку электрического звонка, и по лицу его разлилсь даже довольная улыбка от этой смелости.

   - Знай наших! - как бы говорила вся его непрезентабельная внешность.

   - Дома? - спросил он отворившего ему лакея.

   - Еще почивают-с.

   - Я подожду, очень нужное дело.

   Лакей, знавший Николая Ильича, впустил его.

   Вскоре Николай Леопольдович проснулся и узнав, что его дожидается Петухов по важному делу, приказал позвать его в спальню.

   - Что скажешь? - встретил он его, протягивая руку из-под одеяла.- Садись.

   Петухов, пожав руку Гиршфельду, пододвинул стул к кровати и сел. Необычайная резвость Николая Ильича не ускользнула от внимания Николай Леопольдовича.

   - Что с ним? Вид у него совсем торжествующей свиньи. Что-нибудь и тут неладно! - промелькнуло в его уме.

   - Что за вздор! И откуда у меня явилась такая подозрительность? - остановил он сам себя.

   - Дельце есть личное, так сказать, - почти шепотом начал, между тем, Петухов.

   - Личное?

   - Да-с, личное, заветное, можно сказать: давно я эту мечту лелею.

   - На счет редакторства? - усмехнулся Гиршфельд, зная давно стремление к нему Петухова.

   - Именно-с...- вздохнул тот.

   - Зачем же дело стало? Если нужно похлопотать о разрешении, у меня есть рука,- устрою.

   - Не одно-с это: в этом-то, я знаю, памятуя мою вам службу, вы не откажете. Хотелось бы газетку без предварительной цензуры сварганить, отголоском Москвы ее сделать, серой Москвы - массы, а то сами знаете, какие у нас теперь газеты мелкой-то прессы: одна вопросами о духовенстве всем оскомину набила, другая - приставодержательством беглых профессоров занимается и в большую играет, а третья, смех и грех, совсем либеральная шипучка, благо ее редактор заведение шипучих вод имеет; об остальных и говорить нечего - все можно забить и дело сделать ахтительное.

   Николай Ильич даже захлебнулся от восторга. Николай Леопольдович улыбнулся, - подозрения его рассеялись.

   - Так чего же не достает, чтобы сделать это "ахтительное" дело?

   - Денег.

   - И много на это надо?

   - Да тысяч двадцать пять на первое время, - пять тысяч залогу за издание без предварительной цензуры, ну, да на перво