Гейнце Николай Эдуардович - В тине адвокатуры

оляска понеслась.

   Усадьба князей Шестовых лежала в одной из лучших местностей Т-ской губернии. Не говоря уже о том, что в хозяйственном отношении именье это было золотое дно - черноземная почва славилась своим плодородием, а "шестовская" пшеница всегда дорого стоила на рынке, - самое местоположение усадьбы было до нельзя живописно.

   Господский каменный дом, окруженный громадными террасами, стоял на горе. Отлогий спуск последнего, достигавший до самой реки, протекавшей внизу, был занят частью английским парком, а частью фруктовым садом, по соседству с которым находились богатые оранжереи, вверенные попечению искусного садовника, и бахчи, где произрастали арбузы, достигавшие в Шестове колоссальной величины.

   Одна из оранжерей имела вид крытой галереи, спускавшейся от дома вниз к самой реке и оканчивавшейся роскошной купальней.

   Рядом с английским парком было несколько десятин огороженного, чищенного леса, испещренного причудливыми дорожками и носившего название "старого парка"

   В одной из задних аллей этого парка, посредине дорожки, почти у самой реки стоял огромный столетний дуб, ствол которого был огорожен железной, заржавевшей от времени решеткой.

   Решетка была четырехугольной формы и на четырех углах ее было водружено по большому медному кресту.

   Против самого дуба стояла поросшая мохом каменная скамейка, носившая название "скамейки старого князя".

   На этом дубе по преданию, удавился один из отдаленных предков князей Шестовых и в княжеском семействе сохранилась легенда, что перед каждым несчастием, грозящим княжескому роду, старого князя видят в полночь, сидящим на скамейке.

   Место это, окруженное такой страшною тайною прошлого, было, конечно, совсем непосещаемо.

   Некоторые смельчаки из дворни "на спор" ходили туда после полуночи, но всегда возвращались с искаженными от страха лицами и рассказывали, что слышали предсмертные стоны старого князя, сопровождаемые адским хохотом сидящих на ветвях дуба русалок.

   По приметам стариков, никто из ходивших туда не доживал до нового года.

   Легенда шла далее и объясняла причину княжеской смерти.

   Удавился он не сам, а был повешен дьяволом на дубе, стоявшем у того места реки, где князь утопил несколько десятков своих крепостных любовниц, ставших русалками.

   В реке, в этом месте, на самом деле был омут.

   Место это так было проклято Богом и отдано Им во власть "нечисти", что против нее были даже бессильны водруженные одним из потомков старого князя кресты.

   Так повествовали старожилы.

   Прибавляли, что построивший решетку с крестами князь в день ее окончания был во время вечерней прогулки заведен нечистой силой на это место, избит старым князем и защекочен русалками.

   На утро его нашли мертвым, изуродованным, лежавшим на каменной скамейке, со сложенными, как в гробу руками, но вместо образа на груди лежало осиновое полено.

   Старый барский дом находился далее настоящего, как раз против старого парка, но в одну ночь сгорел до основания от неизвестной причины.

   Во время этого пожара погиб, задохнувшись в дыму, другой потомок старого князя. Семья его и дворня едва успели спастись.

   Это несчастье связано преданием также с таинственным дубом.

   Потомок князя погиб в ту ночь, перед которой отдал приказание срубить "проклятый дуб".

   Таким образом убийство и поджог, совершенные крепостными, выведенными из терпения самовластием и жестокостью помещиков, остались, быть может, по справедливости, безнаказанными, прикрывшись действиями таинственной силы.

   Новый каменный дом был построен лет пятьдесят тому назад отцом настоящего владельца, но отделан заново и даже почти переделан этим последним после своей, по счету третьей, женитьбы, лет около двенадцати тому назад.

   Громадный дом, со своими лепными карнизами, колоннами с причудливыми орнаментами, террасами с асфальтовым полом, уставленными летом тропическими растениями, утопающий в зелени, был великолепен.

   Внутренне убранство вполне соответствовало наружному виду.

   Чувствовалось, что утонченный вкус аристократа, с помощью бешеных денег, нашел возможность вполне удовлетвориться, создав такое роскошное палаццо.

   Перед домом, со стороны дороги, был разбит парк с обширным цветником, в середине которого находился громадный фонтан - колоссальный бронзовый лебедь с поднятой вверх головой.

   Цветник-парк был окружен изящной железною решеткой с такими же воротами, от которых густая липовая аллея вела к парадному подъезду.

   Надворные постройки, службы, людские помещались на другом дворе, отделенном от барского забором с воротами и калиткой.

   За этим черным двором помещалась псарня, тоже на совершенно отдельном дворе - там жили охотники, егеря, доезжачие и благоденствовали стаи гончих и борзых.

  

  

   Все в княжеской усадьбе напоминало старое помещичье, доманифестное время, а сам хозяин-помещик, князь Александр Павлович Шестов, истый представитель этого времени, один из его "последних могикан", совершенно гармонировал со всей окружающей, созданной им обстановкой.

   Князь Александр Павлович Шестов был старик лет семидесяти восьми, небольшого роста, подвижной, но за последнее время заметно ослабевший.

   С подстриженными под гребенку, седыми как лунь волосами, всегда тщательно выбритый "по-актерски", одетый постоянно летом в чесунчовую пару, а зимой в черный драповый костюм, он с пяти часов утра уже был на ногах, ведя таким образом совсем иную жизнь, нежеле знакомая уже нам супруга его, княгиня Зинаида Павловна, и не изменял своих привычек ни для каких гостей, которыми дом Шестовых, кстати сказать, был всегда переполнен.

   Княгиня вставала в два часа дня и пила утренний чай в голубой гостиной, муж же в это время уже обедал.

   Настоящий же обед обыкновенно был сервирован к шести часам вечера и заменял князю ужин, который для княгини и прочих подавался в час ночи.

   Свой ежедневный режим княгиня также не изменяла для гостей, которые, по большей части соседние помещики и губерские власти, по несколько дней гостили в Шестове, ведя себя совершенно как дома, заказывали себе в какое хотели время завтраки (два повара, один переманенный князем из клуба, а другой старик, еще бывший крепостной, работали, не покладая рук, в обширной образцовой кухне), требовали себе вина той или другой марки из переполненных княжеских погребов, не мешали хозяевам, а хозяева не мешали им, и обе стороны были чрезвычайно довольных друг другом.

   Лишь к обеду княгини, или ужину князя все обязательно сходились к столу, по бокам которого, кроме нескольких лакеев, два казачка с громадными веерами из павлиньих перьев, отгоняли летом от обедающих назойливых мух.

   Появление к ужину, как и к завтраку, не было обязательно.

   Приглашение же к утреннему чаю княгини считалось особой милостью и знаком высшего расположения.

   Одиннадцатилетний князек Владимир, зимой учившийся в Москве (князь и княгиня безвыездно жили в усадьбе, причем последняя, и то в последние годы, изредка выезжала в губернский город и еще реже в Москву), а летом отданный на попечение дядьки и приглашаемого студента, завтракал в два часа, обедал со всеми и не ужинал, так как в одиннадцать часов ложился спать.

   Такова была внутренняя жизнь в усадьбе князей Шестовых.

   С внешностью и некоторыми нравственными чертами личности княгини Зинаиды Павловны мы уже отчасти знакомы.

   Княгиней Шестовой сделалась она, что называется, "фуксом", при следующих обстоятельствах.

   Она была единственной дочерью одного из т-ских губернских чиновников не из крупных.

   Рано лишившись матери, вкусив несколько от французской премудрости в местном пансионе, открытом француженкой эмигранткой, она семнадцати лет был полной хозяйкой и распорядительницей в отцовском неказистом домишке. Природа наделила ее выдающейся красотой, а пансионское воспитание склонностью к несбыточным мечтам и способностью строить воздушные замки, не вложив в молодое сердце никаких устойчивых нравственных правил.

   При этих условиях жизнь в доме отца, понятно, показалась ей неприглядной, и она с нетерпением стала ожидать жениха, но непременного "самого красивого и самого богатого", который мог бы ей построить пышные чертоги из бирюзы и янтаря", или, по меньшей мере, всю осыпать бриллиантами.

   В таких ожиданиях прошло несколько лет.

   Женихи губернские, принадлежавшие к чиновной иерархии, некоторые даже стоявшие на довольно высоких ступенях, встречая презрительный отказ разборчивой невесты, отступились и поженились на менее требовательных губернских и даже столичных барышнях.

   Зинаиде Павловне Введенской (такова была фамилия ее отца) наступил уже двадцать второй год, но достойный претендент не являлся.

   Разочарованная ли судьбою, утомленная ли долгим ожиданием, или же под влиянием страсти, но только в один прекрасный день, или лучше сказать вечер, она убежала из родительского дома с сыном и наследником неизмеримых богатств незадолго до того отошедшего к праотцам местного откупщика.

   Побег дочери сильно повлиял на старика отца. С горя и одиночества он запил, потерял место и через несколько месяцев умер, оставив в наследство дочери обремененный закладными дом, вскоре, впрочем, проданный с аукционного торга.

   Зинаида Павловна. Введенская жуировала в это время со своим обожателем в Париже.

   Этот последний тратил на нее безумные деньги, почти весь доход с громадных наследственных капиталов, словом, великодушно предлагал свое сердце и кошелек, но благоразумно воздерживался от предложения своей руки, на что в начале она сильно рассчитывала.

   Увидав вскоре всю тщету этой надежды, она ловко выманила у своего обожателя несколько сотен тысяч и дала ему полную отставку, сойдясь, как рассказывали одни, с прогоревшим маркизом, а другие - с оперным певцом.

   Сынок откупщика, которому его пассия уже успела приесться, был не особенно тронут ее коварной изменой и, пожуировав несколько времени с пикантными француженками, спокойно уехал в любезное отечество, женился на дочери одного московского коммерческого туза и зажил в первопрестольной столице.

   Скандальная хроника заграничных газет была несколько лет подряд наполнена описаниями aventures d'une dame russe m-me Vedenski - как в Париже, так и в разных модных курортах.

   Рассказывали, что после нескольких лет безумной жизни с переменными обожателями (маркиз или, по другой редакции, оперный певец, вскоре был тоже отставлен), Зинаида Павловна, обобрав изрядно напоследок сына одного московского миллионера и пожуировав еще года два на денежки этого "московского саврасика", возвращенного с помощью русского посольства из "угарного" Парижа в отцовский дом в Замоскворечье, с оставшимися крохами, но со множеством сундуков и баулов, наполненных парижскими туалетами, благополучно возвратилась в свой родной город Т.

   Ей было в это время уже за тридцать лет.

  

  

   Наняв и обмеблировав весьма скромно, но изящно небольшую квартирку возле собора и губернского дома, Зинаида Павловна взяла себе в компаньонки бедную вдову-чиновницу, очень чистенькую и приличную старушку, и зажила уединенно, не ища знакомств, посещая аккуратно церковные службы в соборе.

   Мужское население города было без ума от сохранившейся красивой "русской парижанки", как окрестили Зинаиду Павловну в Т., но ни один из кавалеров города, несмотря на все ухищрения, не мог завязать с ней даже мимолетного знакомства.

   Такое поведение приезжей вызвало одобрение со стороны "губернских дам".

   Романтическая дымка, накинутая на прошлое m-lle Введенской, ее парижские туалеты, подобных которым не было даже у законодательницы губернской моды - губернаторши, баронессы Ольги Петровны Фальк, особенный кодекс губернской нравственности, беспощадно бичующий малейшие проступки, совершенные на родной почве, и снисходительно относящийся к заграничным грешкам, сделали то, что начальница губернии в одно из воскресений первая завязала в соборе знакомство с Зинаидой Павловной и пригласила ее в следующий вторник на "чашку чаю".

   Весть об этом облетела моментально весь губернский бомонд, да и сама губернаторша поспешила объехать "свой круг", как она выражалась, и сообщить о причинах такого ее поступка.

   - Все же, - ораторствовала Ольга Петровна в салонах губернских дам, - она наша, из бюрократии (Ольга Петровна никогда не говорила чиновник, а заменяла это слово словом бюрократ), дочь надворного советника, ведет себя уже с полгода прекрасно, скромно, а если что и было там, а l'étranger... ca ne nousregarde pas...

   Губернские дамы хором согласились с мудростью баронессы и прием Зинаиды Павловны в высший свет города Т. состоялся с помпою.

   Князь Александр Павлович Шестов, служивший в молодости по дипломатической части, но уже давно вышедший в отставку и проживающий в Москве, незадолго перед торжественным возвращением заблудшей овцы в губернское стадо, потерял свою вторую жену, с которой прожил около десяти лет, и приехал погостить в город Т., близ которого лежало его большое родовое именье, и в котором жил его младший брат, вдовец, с двумя маленькими дочерьми.

   Состояния братьев были различны, как были различны и их характеры.

   Александр Павлович хотя и любил пожить широко, но был рассчетлив и не выходил из бюджета.

   Он увеличил при этом свое наследственное состояние двумя выгодными женитьбами и был миллионером.

   Брат же его, Дмитрий Павлович, служивший в молодости в гусарах и кутивший, что называется, во всю ширь русской натуры, уступил даже часть своего родового именья своему расчетливому братцу за наличные, увлекся, когда ему было за пятьдесят и он был полковником, во время стоянки в Варшаве, безродной красавицей полькой, женился на ней, и, едва сохранив от своего громадного состояния несколько десятков тысяч, после четырех лет роскошной жизни уже с женой, вышел в отставку и приехал с ней и четырехлетней дочкой Маргаритой в Т., где купил себе одноэтажный деревянный домик, записался членом в клуб и стал скромным семьянином и губернским аристократом.

   Через год после приезда, над князем Дмитрием разразился удар судьбы.

   Его ненаглядная Стася, так звал он свою жену, Станиславу Владиславовну, умерла в родах, подарив ему вторую дочку, Лидию.

   Дмитрий Павлович дал у постели умирающей жены клятву остаться неутешенным вдовцом и сдержал ее, что было тем легче, что ему уже в то время кончался шестой десяток.

   Старик боготворил своих дочерей, из которых старшей ко времени приезда дяди шел уже девятый год, а младшей исполнилось четыре.

   Старушка няня, единственная крепостная князя Дмитрия, на попечение которой отданы были обе малютки, помещалась вместе с девочками в детской, рядом с кабинетом и спальней отца, которого после смерти жены подагра стала часто и надолго приковывать к постели и креслу на колесах.

   В доме этого-то брата и остановился Александр Павлович, решивший пробыть в Т. около месяца, а затем уехать в деревню.

   Это было в конце марта.

   На одном из губернаторских вторников, он встретился с Зинаидой Павловной, и эта встреча решила его судьбу.

   Несмотря на то, что ему в то время было шестьдесят шесть лет, он был еще бодрый старичок.

   Женившись оба раза по холодному расчету, он в жизни не испытал любви, и крылатый божок, хотя и поздно, но очень сильно ранил его в сердце.

   Пожелав быть представленным, он на другой же день сделал визит m-lle Введенской и был положительно очарован "русской парижанкой".

   В это время Зинаиду Павловну уже окружил рой поклонников, с губернатором, бароном Фальк, во главе, но чаще других бывал у нее, даже запросто, молодой чиновник особых поручений при губернаторе, барон Павел Карлович Фитингоф, выразительный брюнет, окончивший года с два курс в одном из привилегированных заведений Петербурга. Зинаида Павловна, видимо, отличала его из толпы своих поклонников, но насколько реально было это отличие, могла знать разве лишь наперсница ее Анна Ивановна (так звали компаньонку-чиновницу). Последняя, впрочем, относительно своей благодетельницы была нема, как рыба, хотя относительно других дам язычок ее можно было сравнить со змеиным жалом.

  

  

   Князь стал настойчиво ухаживать, и ухаживанья его оказались далеко не противны.

   Ему сделали сперва тонкий намек на возможность взаимности.

   Затем дали еще более реальные доказательства.

   Князь утопал в блаженстве, тем более, что это ему ничего не стоило.

   От него не принимали даже мелких подарков.

   Считая все это не более, как мимолетной светской интригой, он и не подозревал западни.

   Однажды торжествующий ехал он провести teté-a-teté с обворожительной Зизи.

   Он застал ее расстроенною, с заплаканными глазами.

   Князь вспомнил своих двух жен и поморщился.

   - Что с вами, ma chérie? - осведомился он.

   - И он еще спрашивает! - откинулась на спинку дивана Зинаида Павловна и истерически зарыдала.

   Князь растерялся.

   Припадок истерики ослабел и она томно сообщила князю, что почувствовала себя матерью.

   - Vous comprenez, - заметила она ему, - что мне остается только умереть, и я умру. Я увлеклась вами и поплачусь за увлечение. Я откроюсь только одному моему искреннему другу, madame la baronne, с тайной от нее я не лягу в гроб, а затем я умру.

   Припадок истерики повторился.

   Князь был ошеломлен.

   Две первые жены снова пришли ему на память.

   Князь задрожал. Перспектива открытия тайны madame la baronne, то есть Ольге Петровне Фальк, была равнозначна открытию ее целому городу, сделаться басней которого князю не хотелось.

   Положение отца хотя и было сомнительного качества, но все же приятно щекотало самолюбие князя. От двух первых жен у князя детей не было.

   - Зачем же умирать? Мой ребенок, - князь подчеркнул слово "мой" - будет законный. Я имею честь предложить вам руку и сердце.

   - Князь, вы благородный человек, я еще более люблю вас, если можно любить более... - упала она в его объятия.

   Припадки истерики прекратились.

   Через полчаса невеста с женихом уже весело болтали за чаем в столовой.

   В передней раздался звонок.

   - Ее превосходительство, баронесса Ольга Петровна Фальк, - доложил вошедший лакей.

   Следом за ним в дверях появилась баронесса. Она приехала по приглашению Зинаиды Павловны, но увидав нарушенное ею tetè-a-tete, остановилась.

   - Coyez la bienvenue! - бросилась ей навстречу хозяйка.

   - Je ne vous empêche pas? - с язвительной улыбкой спросила гостья.

   - Представляю, баронесса, сказала вместо ответа Зинаида Павловна, - моего жениха. Князь сегодня сделал мне предложение, и я приняла его. Вас я прошу быть посаженной матерью. C'est comme ca gu'on dit?

   - Enchante! - заявила баронесса и бросилась целовать Зинаиду Павловну.

   - Поздравляю, князь, не долго повдовели, быстро нашли достойный вас бриллиант! - обратилась она к князю с худо скрываемым сарказмом. Она рассчитывала на него для одной из своих племянниц, которую нарочно выписала из Петербурга.

   Князь молча поклонился.

   Свадьбой поспешили, но все-таки справили ее с подобающей торжественностью.

   Князь был мрачен.

   Барон Фитингоф, бывший шафером у невесты, лукаво улыбался.

   В общем все были довольны выдающимся для провинции праздником и до упаду танцевали на свадебном балу в губернаторском доме.

   Рассчитывали, что в городе прибавится богатый дом, но расчеты эти оказались неосновательными.

   Князь на другой же день после свадьбы увез свою молодую жену в деревню, где и поселился безвыездно, держа ее буквально взаперти, хотя и окружая всевозможной роскошью.

   Он оказался странным ревнивцем.

   Происходила ли эта ревность от самолюбия, или любви - об этом знал один князь.

   Через семь месяцев после свадьбы княгиня Шестова благополучно разрешилась от бремени наследником титула и богатств князей Шестовых, князем Владимиром.

   Компаньонка Зинаиды Павловны не была взята князем в деревню и перешла в дом князя Дмитрия Павловича, на место умершей няни, и стала ходить за детьми князя и заведывать его хозяйством.

   Только за последнее время князь, удрученный старческими недугами, дал своей жене относительную свободу.

   Мы видели, как она пользовалась ею.

   Год рождения у князя сына почти совпал с годом освобождения крестьян от крепостной зависимости.

   Ярый крепостник, князь не хотел этому верить и продолжал командовать над крестьянами по-прежнему. Много возни было княгине, чтобы заставить его подписать уставную грамоту.

   Надо было действовать хитростью.

   Свободная прислуга получала от княгини особое жалованье за перенесение побоев арапником, с которым не расставался князь.

   Выдавались также единовременные вознаграждения и побитым временнобязанным.

   Два мужика в деревне служили по найму. Их обязанностью было позволять себе сечь на конюшне за провинившегося перед помещиком.

   Ревность к жене и сохранение во всей неприкосновенности помещичьей власти сделались двумя пунктами положительного помешательства год от году стареющего князя.

   Гости тоже стали ездить в Шестового только за последние годы.

   Прежде князь слыл далеко не гостеприимным хозяином.

  

  

   В то лето, когда в усадьбу князей Шестовых ехал новый, приглашенный к князю Владимиру, учитель Николай Леопольдович Гиршфельд, княжна Маргарита Дмитриевна Шестова, племянница князя Александра Павловича, гостила, как нам известно со слов княгини, в усадьбе.

   Последняя, сказав, что Марго была красавица в полном смысле этого слова, ни мало не преувеличивала.

   Высокая, стройная княжна, несмотря на крайне простой и всегда весьма недорогой костюм, поражала с первого взгляда своим врожденным изяществом.

   Изящество это было именно врожденное, от которого княжна старалась, но часто весьма неискусно, отделаться, считая его аристократизмом, проявление которого она ненавидела, как ей, по крайней мере, казалось, от всей глубины своей души.

   Черные как смоль волосы с синеватым отливом, цвета вороньего крыла, всегда с небрежно сколотой на затылке роскошной косой, оттеняли матовую белизну ее лица с правильными, но нерусскими чертами, лучшим украшением которого были большие, выразительные, по меткому определению одного заезжего в Т. генерала агатовые глаза, смотревшие смело, бойко и прямо при обыкновенном настроении их владелицы.

   В минуты же какого-нибудь расстройства, потрясения, или глубокой задумчивости, глаза эти направлялись на одну точку и приобретая вид стеклянных, делались страшными. В минуты же раздражения в них быстро мелькал какой-то зеленый огонек.

   - Сверкнет глазами, как змееныш! - говаривала еще в детстве про нее старая нянька.

   Лучшего определения нельзя было и подобрать для безумно дикого блеска глаз княжны Маргариты Дмитриевны в минуты раздражения.

   Верность основного правила народной физиономистики, что глаза есть зеркало души, находила себе полное подтверждение в применении к ней.

   Как изменчиво было выражение этих глаз, как резки были в них переходы от выражения к выражению, так непостоянен и порывист до резкости был характер старшей племянницы князя Александра Павловича.

   Княжна Маргарита была вообще странная девушка.

   Ее взгляды, ее мнения, весь склад ее характера носили отпечаток чего-то неустановившегося, несмотря на сравнительно зрелый ее возраст, в ней было что-то ребяческое.

   Она, как молодое вино, еще все бродила.

   Казалось, она искала чего-то, к чему-то стремилась.

   Но чего она ищет, к чему стремится, она сама едва ли могла дать себе отчет, или, лучше сказать, она боялась признаться даже самой себе в истинной цели своих стремлений.

   Цель эта была - исканье во что бы то ни стало превосходства над другими, блеска, владычества.

   С одной стороны она сознавала всю неприглядность, всю мелочность, всю суету такой неутолимой тщеславной жажды, стараясь не признаваться в ней даже самой себе, объясняя свои поступки, для которых эта жажда была единственным рычагом, иными, более благовидными и даже высокими мотивами, как желание учиться, любовь к ближним и тому подобное, а между тем, с другой, чувствовала, что эта жажда растет, настойчивее и настойчивее требует своего удовлетворения, и "годы", выражаясь словами поэта, "проходят, все лучшие годы".

   Все средства испробованы, а цель остается такой же далекой, как и в начале.

   Этот-то разлад с самой собой, эта-то неудовлетворенность и сделали то, что княжна Маргарита Дмитриевна казалась для окружающих ее загадочной натурой, странной девушкой.

   Мнения о ней, среди встречавшихся с нею людей, были весьма различны, смотря по тому, в какой фазис ее жизни и деятельности они встретили ее, а этих фазисов было много, и они тоже были весьма и весьма различны,

   Князь Александр Павлович со свойственной ему резкостью называл ее "искательницей приключений" и вообще недолюбливал, объясняя даже привязанность к ней княгини русской пословицей "рыбак рыбака видит издалека". Княжна Маргарита платила дяде за антипатию антипатией, хотя, проводя лето в усадьбе, старалась всячески угодить ему и даже умеряла при нем резкость манер, особенно шокировавшую старого аристократа.

   Но это "лебезенье", как окрестил князь ухаживанье за ним племянницы, не примиряло с ней князя.

  

  

   Любимицей Александр Павловича была младшая его племянница, Лида. Ей уже исполнилось шестнадцать лет.

   Княжна Лидия была и по наружности, и по характеру полною противоположностью своей старшей сестры.

   Совершенная блондинка, с золотисто-льняным цветом роскошных волос, с миниатюрной, но изящной фигуркой, прелестным личиком прозрачной белизны и нежным румянцем, с ангельским, каким-то не от мира сего выражением, она была бесконечно доброй девушкой, обожающей своего старого отца и довольной своим положением, находясь за последние годы безотлучно при нем, так как он уже несколько лет не сходил с кресла на колесах, и ведя все домашнее хозяйство.

   В этом отношении она была искусницей, и весь дом буквально лежал на ней, так как Анна Ивановна (бывшая компаньонка-чиновница Зинаиды Павловны) умерла года за три до этого времени.

   Заботы о больном отце и по хозяйству препятствовали княжне Лиде погостить в дядиной усадьбе со дня смерти Анны Ивановны.

   Это очень огорчало Александра Павловича, изредка наезжавшего в город к брату и непременно чем-нибудь дарившего свою любимицу.

   Об этих, иногда очень дорогих, подарках знала княжна Маргарита Дмитриевна, и это предпочтение ей "княжеской экономки и сиделки", как в минуты раздражения называла она свою сестру, глубоко уязвляло ее бесконечное самолюбие. Подачки княгини Зинаиды Павловны не могли в этом случае не только удовлетворить, но даже мало-мальски утешить ее.

   Отношения ее к старику-отцу были более чем хладнокровные.

   Это происходило от того, что младшая, Лида, потерявшая мать в момент рождения, естественно вызывала более забот о себе и более нежности к себе со стороны овдовевшего князя Дмитрия Павловича, безумно любившего так безвременно утраченную им жену.

   Лида, похожая на него, была в его уме лучшим доказательством того, что покойница любила его - так, по крайней мере, казалось неутешному вдовцу. Маргарита же, похожая на мать, вызывала в нем горькое воспоминание об утрате.

   Быть может это было не логично, но это было так.

   Княжна Маргарита еще ребенком чувствовала, что отец любит ее менее сестры, и из самолюбия сама отдалялась от него, не жалуя, конечно, и свою маленькую соперницу.

   С летами индиферентизм к отцу и неприязнь к сестре увеличились, но к последней она старалась относиться с покровительственной нежностью.

   Восторженная Лида платила своей красавице сестре, как она ее называла, чуть не поклонением.

   Она и не подозревала в невинности своей души, что можно было говорить одно, а чувствовать другое.

   В ее глазах красавица Марго была лучше, умнее и ученее всех.

   Еще в местном пансионе, где учились обе сестры, конечно, в разных классах, ее сестра была лучшей ученицей.

   По выходе же из этого пансиона, княжна Маргарита Дмитриевна засела за книги - пополнять недостатки, по ее мнению, пансионского образования, а затем укатила в Москву и Петербург, где была на каких-то высших курсах.

   В родительский дом возвращалась она не надолго, часто лишь по пути в Шестово, окруженная для Лиды ореолом высшей учености и ума.

   Лида же с детской радостью встретила желанный день окончания пансионской премудрости и отдалась всецело попечениям о больном отце и хозяйстве.

   Где только не побывала, чему только не училась и чем только не занималась за четыре года, прошедшие со дня окончания пансионского курса, княжна Маргарита Дмитриевна.

   В этой погоне за знанием, в этом искании женского самостоятельного труда были, как и в остальных ее поступках та же порывистость, то же непостоянство.

   Видно было, что ни знание, ни труд не удовлетворяли ее сами по себе, что она видела в них лишь средства к какой-то другой намеченной ею цели, но увы, эта цель этими средствами не достигалась, и несчастная княжна, как шальная, металась из стороны в сторону.

  

  

   Тридцатипятиверстное расстояние от станции железной дороги до усадьбы князей Шестовых, сплошь по шоссе, в покойном экипаже и на отличных лошадях Николай Леопольдович проехал почти незаметно, углубленный в свои мысли.

   Мысли эти были довольно тревожны.

   Предстояла встреча с мужем княгини, который был нарисован последней далеко не в привлекательных красках.

   Надо суметь ему понравиться, отвести ему глаза, не выказывая своим поведением и недовольства княгини.

   Положение было из затруднительных.

   Русский народ очень метко определяет его пословицей: "не довернешься - бьют и перевернешься - бьют".

   Образ красавицы княжны, с которой ему придется провести целое лето под одной кровлею, тоже против его воли приходил ему на память, создавался в его воображении по рассказам княгини, в пленительных красках.

   Николай Леопольдович, несмотря на высказанные им по этому поводу Зинаиде Павловне взгляды, был очень падок до красивых женщин, называя их "лакомыми кусочками".

   С этой стороны, значит, тоже представлялась опасность рассердить княгиню и впасть в немилость.

   В результате, весь задуманный план мог расстроиться.

   Было о чем подумать, чтобы все предусмотреть и выйти из этого затруднения, выражаясь языком древних спартанцев - "со щитом, а не на щите".

   Погруженный в эти размышления, он очнулся лишь тогда, когда экипаж завернул в ворота господского дома и покатил по липовой аллее.

   Гиршфельд посмотрел на часы. Было четверть второго. Экипаж подкатил к крыльцу, на которое выскочил лакей и помог приезжему выйти из коляски,

   - Пожалуйте в приготовленные для вас комнаты! - почтительно заявил он. Николай Леопольдович последовал за ним.

   Лакей по входе в парадное крыльцо, повернул направо и спустившись на несколько ступеней вниз, ввел его в светлый коридор с окнами с правой стороны, кончавшийся вдали стеклянной дверью, ведущей в сад; с левой стороны было двое дверей, первые они прошли.

   - Апартаменты молодого князя, - зачем-то счел нужным доложить лакей, указывая на них.

   Перед Николаем Леопольдовичем он распахнул вторые двери. Приготовленное для него помещение состояло из двух комнат, с маленькою передней, весьма обширных, прекрасна отделанных и меблированных. Первая видимо предназначалась для кабинета и классной, так как в одном углу стоял школьный пюпитр и шкаф с книгами, по стенам была развешены географические карты и учебные картины, а вторая - для спальни. Там стояли: прекрасная, пышная кровать, мраморный умывальник, туалетный столик с зеркалом и всеми туалетными принадлежностями. Окна обеих комнат выходили в сад. Такая роскошная обстановка его будущего жилища была для Николая Леопольдовича приятною неожиданностью.

   Следом за вошедшими, другой человек внес чемодан приезжего.

   - Ты, Петр, будешь служить барину, -обратился к вошедшему первый лакей, и направился к двери.

   - Слушаю-с! - осклабившись отвечал Петр и бросился помогать раздеваться Николаю Леопольдовичу.

   Петр был расторопный, молодой парень, с добродушным лицом, но хитрым выражением бегающих глаз.

   Быстро распаковал он, по приказанию Гиршфельда, чемодан, уложил белье и платье по местам, и все было уже прибрано, а самый чемодан вдвинут под кровать, когда Николай Леопольдович окончил умываться.

   Едва он успел с помощью Петра одеться, как вошел первый лакей.

   - Его сиятельство, князь Александр Павлович просит вас на террасу.

   - Сейчас! - ответил он, осматривая последний раз себя в зеркало.

   - Пронеси, Господи! - подумал он про себя и последовал за лакеем.

   Тот распахнул ему дверь, ведущую в сад, и указал рукой налево: - Пожалуйте!

   Гиршфельд очутился перед лестницей, ведущей на верхнюю террасу... Твердою поступью стал он подниматься по ней... Сердце его, впрочем, сильно билось.

   - Добро пожаловать! - раздался старческий голос князя, вставшего со стула, на котором он сидел у ломберного стола, следя за игрой четырех посторонних лиц, поднявших при словах князя от карт свои головы, мельком взглянувших на вошедшего и снова углубившихся в игру.

   В руках князя был не покидавший его арапник.

   Ломберный стол стоял в глубине террасы влево; вправо, ближе к балюстраде, было несколько железных садовых столов, стульев и кресел. На одном из них сидела с книжкою в руках и княжна Маргарита, положившая при появлении Гиршфельда книжку на колени и устремившая на него в упор взгляд своих больших глаз.

   У ее ног, сидя на скамейке, играл с огромным догом пепельного цвета худенький, тщедушный, черномазенький мальчик, одетый, как и старый князь, в чесунчовую пару. Это и был будущий ученик Гиршфельда, князь Владимир.

   Гиршфельд сделал общий поклон и подошел к князю, который подал ему руку.

   - Кандидат прав, Николай Леопольдович Гиршфельд.

   - Очень приятно, очень приятно, - повторил князь, - прошу любить и жаловать... Володя! - обратился к сыну князь.

   Тот встал с пола и подошел.

   - Вот и ваш ученик, держите его построже, способен, но ленив, маменькин сынок, баловень.

   - Надеюсь, мы не будем лениться, вместе будем работать, вместе гулять, - пожал Гиршфельд худенькую ручку князя Владимира.

   - А вот имею честь представить княжна Маргарита Дмитриевна, моя племянница, это уже не кандидат, а магистр, или даже, пожалуй, доктор всех наук, с ней держите ухо востро, всю премудрость наших дней изучила и все еще находит недостаточным, - ядовито заметил князь.

   Николай Леопольдович почтительно поклонился и мельком взглянул на лежащую на коленях княжны книгу - это была "Логика" Милля, с примечаниями Чернышевского.

   Княжна бросила чуть заметный враждебный взгляд в сторону князя, подала руку Николаю Леопольдовичу и крепко, по-мужски, пожала его руку.

   Князь, со своей стороны, покосился на это пожатие.

   Княжна снова углубилась в чтение.

   - Как хороша! - мысленно сказал себе Николай Леопольдович и подавил в себе вырывавшийся безотчетный вздох.

   - Однако, соловья баснями не кормят. С дороги, чай, проголодались? Пойдемте завтракать; Володя, и ты.

   Николай Леопольдович с Володей последовали за князем в столовую.

   - Я, собственно говоря, в это время обедаю, а когда вы будете обедать, то я уже ужинаю, потому в восемь часов вместе с курами ложусь спать... За то встаю в пять часов утра, а иногда и раньше. В деревне так и следует, а вот моя любезная супруга... вы, кажется, с ней знакомы? - вопросительно взглянул князь на Николая Леопольдовича.

   - Имел честь быть представленным ее сиятельству и даже несколько минут говорить с ней у Константина Николаевича Вознесенского, чьей рекомендации обязан я удовольствием беседовать теперь с вашим сиятельством.

   Ответ, видимо, пришелся князю по вкусу.

   - Так вот с ее сиятельство, - продолжал князь, делая ударение на титуле, - теперь, т. е. в два часа, только что изволит оканчивать свой утренний туалет, а потом пить свой утренний чай, понятно, что обед ее совпадает с моим ужином, а ужинает она тогда, когда я уже третий сон вижу.

   Пройдя несколько роскошно меблированный комнат, они вошли в обширную столовую, где был сервирован для князя Александра Павловича обед, а для других обильный завтрак.

   - Игроки наши и про еду забыли, - засмеялся Александр Павлович, ну, проголодаются, придут.

   Николай Леопольдович тоже, на самом деле проголодавшись с дороги, с удовольствием принялся за завтрак.

   Княжна появилась вскоре в столовую и села против него.

   Немного спустя, появились один за другим и игравшие на террасе гости. Князь поочередно представил им прибывшего.

   Один из них был местный земский врач Август Карлович Голь, тучный блондин с красноватым носом, красноречиво говорившим о том, что обладатель его не любил выпить. Он был постоянным врачом самого князя, которому, и то за последний год, приписывал лишь один опиум, без приема нескольких капель которого князь не мог заснуть.

   Ежемесячно он посещал Шестово, так как в селе был врачебный пункт, и гостил дня три, четыре, проводя, впрочем, все время за карточным столом в княжеской усадьбе.