Вербицкая Анастасия Николаевна - Ключи счастья. Т. 1

. Всякий раз, когда с горы она смотрит на этот обмелевший пруд, сердце ее сжимается. Шесть родовитых имений лежало здесь тридцать лет назад. Псовая охота, званые обеды, балы, свадьбы... Жили не считая, не задумываясь... И теперь где все это? Точно с грифельной доски шаловливая рука стерла все начертанные на ней имена. Кто умер, кто покинул родные края, кто покончил с собой, не желая пережить разорения... Грустно! Грустно... Старинные усадьбы стоят пустые. Парки заглохли. И хорошо! еще, что не вырублены липовые аллеи. Когда мужичье приобретает имение, вековые липы гибнут под топором. Штейнбах - все-таки культурный человек. Он щадит родовые гнезда".

   Точно угадывая мысли хозяйки, Петро оглядывается с козел.

   - На той неделе у Лизогубов лес купил Шенбок. За долги, стало быть, ему отошло... Слыхали, Вера Хвилипповна?

   - Уже?

   Да, это неизбежно. Вот и ее собственная земля, эти Лысогоры, где жил еще при Петре казачий сотник, предок ее, дом, где она родилась и росла, - все понемногу переходит в цепкие руки. Как паутиной обволок грозный кредитор весь уезд, и все помещики работают только на него. Жизнь дорожает. А они не умеют по одежке протягивать ножки. Не думали они, что Соне достанется так мало! Под старость тяжело менять привычки... Хотя бы усадьбу-то уберечь среди этого общего крушения!

   Навстречу едут телеги, запряженные волами. Везут сено. Как чудно пахнет! Хохлы в высоких шапках-гречневиках, молодые и старые, почтительно кланяются, еще издали обнажая головы Петро важно кивает им с козел.

   Когда уже совсем в темноте экипаж въезжает на широкий двор усадьбы и собака кидается навстречу с громким лаем - Маня по уши влюблена в Малороссию!

  

   Маня быстро освоилась с праздной, шумной жизнью хлебосольных помещиков. Она словно родилась в дворянском гнезде.

   Тут еще живы легенды о свирепом магнате - дедушке Веры Филипповны. Свою любовницу, похищенную у мелкопоместного соседа жену, он томил в подземелье, в глухом лесу. Мане показывали уцелевшие еще остатки подземных тюрем, с цепями и решетками, для провинившейся дворни. Сто лет назад здесь шла такая разгульная, привольная и дикая жизнь, напоминавшая нравы немецких разбойников-баронов!

   Маня влюблена в эти развалины, заросшие плющом, в таинственные склепы, где спят предки хозяйки, так мало грешившие, так много любившие... Влюблена в этот густой, запущенный парк, переходящий незаметно в лес. Сколько там полуразвалившихся беседок, мостиков, перекинутых через глохнущие пруды с старыми, отживающими свой век лебедями! Какая поэтичная лодка дремлет в высоких камышах! Она влюблена в старый дом, двухэтажный, деревянный, с лабиринтом комнат, диванными, курильными, девичьими... Где широкая жизнь идет, как бы игнорируя отмену крепостного права и общее оскудение. Она не устает любоваться старой мебелью ампир, которую никто в доме, кроме дядюшки, не умеет ценить, привыкнув к ней с детства. Она восторгается столиками карельской березы с инкрустацией по углам, потайными ящичками, от которых пахнет сушеными розами и тайной. Она находит там нередко записанный женской рукой, выцветший рецепт какого-то декокта {Отвар (устар.).}.

   Один раз под ее пальцем нечаянно щелкнула на видимая пружина... В потайном ящичке белел листик бумаги... Мелкий бисерный почерк... Стихи Ламартина... Знаменитые любовные стихи...

   Маня задрожала. Кинулась к Соне...

   Они читают эти стихи... Они с трепетом держат в руках этот обрывок чужой тайны. Эту реликвию исчезнувшей души.

   - Я возьму это себе на память, - говорит Маня с влажными глазами.

   А эти нежные, как акварель, чашечки с цветами и золотым ободком! Эти пастушки с золоченым корзиночками, с отбитыми ручками! Драгоценный фарфор исчезнувших фабрик, переходивший от поколения к поколению. Кто их любит? Кто их ценит! Пыль покрывает прелестные пудреные головки и венки из незабудок на хрупких блюдечках. Маня находит их среди хлама. Целует их и уносит я свою комнату.

   Маня подружилась с дядюшкой, братом Веры Филипповны. В сорок пять лет он очень интересен.

   У него бритые щеки, модная острая бородка и прекрасные глаза. Он очень занят собой и не хочет стариться. У него был паралич. И он ходит с изящной тростью, слегка прихрамывая.

   Его имение - рядом - давно перешло к Штейнбаху. И он живет у сестры, потихоньку проживая остатки капитала. Он очень дружен с сестрой. С зятем далек. Горленко - сын обедневших мелкопоместных дворян. Он все дни проводит в поле. Он, как и прислуга, зовет дядюшку с иронией: "Паныч".

   Дядюшка жил в Париже, многое видел за границей. Чудные портреты Герцена и Гарибальди висят на стене. У него прекрасная французская библиотека и ценные гравюры. Особенно любит он Бёклина {Бёклин Арнольд (1827-1901) - швейцарский живописец, художник-символист.}. Маня смотрит по вечерам альбомы и слушает, вместе с Соней, лекции дядюшки по искусству.

   - Какие вы разные! - говорит он девочкам. Соня слушает сосредоточенно, опустив ресницы.

   Вникает в каждое слово. И, прежде чем принять его, словно рассматривает. Маня слушает глазами. О, какие глазищи! Блестящие, жадные. Ничего не пропустят. Все глотают. И все им мало!

   Дядюшка втайне немножко влюблен в эту живописно растрепанную головку, в эти "глаза М_и_н_ь_о_н_ы".

   Маня тоже любит дядюшку. Любит его юмор, его любовь к природе, его утонченные вкусы, его изящную бледность и одиночество.

   У него была романтическая юность. Он любил какую-то замужнюю женщину и поэтому не женился. Это Соня тихонько рассказала Мане. В его пропитанной табаком и увешанной оружием комнате Маня украдкой любуется портретом этой дамы. Любуется головками Клео де Мерод, Линой Кавальери и Захаретт {Маня перечисляет имена "звезд" французского декаданса - балета, в частности....}. Особенно любит она трагическое лицо Клео... Из гравюр она больше всего ценит "Лесную тишь" Бёклина и "Дачу на море".

   Болезнь лишила дядюшку наслаждения охотиться с борзыми. Но он и сейчас страстный охотник и лучший в губернии стрелок. К обеду он всегда переодевается. И морщится, если Горленко входит в столовую в пыльных сапогах.

   Маня обожает верховую езду. Гнедко такая прелестная капризная лошадь! Маня в седле сидит так, словно родилась амазонкой. Соня боится горячих лошадей.

   - Мы, кажется, увлекаемся? - смеется Вера Филипповна. Ей немножко обидно за Соню. Типичная хохлушка, с круглым личиком и бровями шнурочком, она тушуется перед своей яркой подругой.

   Сам Горленко - высокий, тучный, с красным, всегда озабоченным и сердитым лицом. Любит вы пить, любит повинтить {Зд. поиграть в винт (устар.).}. Страстный охотник, но стреляет хуже дядюшки (темперамент мешает) и заведует его выдержке. Он обожает дочь, но от долгой жизни в провинции он опустился и огрубел. Вера Филипповна часто краснеет за него при посторонних. Дядюшка брезгливо морщится на его mots {Словечки (франц.).}.

  

   По вечерам, собирая на ужин огурцы, горничная Мелашка громко поет на огороде.

   - Это она на болоте попелюхи боится, - смеется дядюшка. - Огороды рядом с болотом. Вот она для храбрости и распевает.

   Маня крадется вечером на болото. С крутого берега свесились вековые вербы. Болото тянется на версты. Днем ярко-зеленое, как плющ, оно ласкает глаз. Ночью родит больные туманы.

   Прислоняясь головкой к стволу вербы, Маня глядит на этот клубящийся, какой-то синеватый туман. Там таинственная попелюха. Она ждет полуночи, чтоб родиться. Ах, если бы одним глазком увидать, как зашевелится она внизу!

   Она досиживает до темноты. Нервы ее так взвинчены, когда она спешит домой, к ужину, что крик совы в дуплистой липе доводит ее чуть не до обморока. Но она счастлива.

   По вечерам она часто говорит с Петро. Тот на своем веку всего видал. И русалку на гребле, и ведьму за клуней. И черт один раз чуть не утопил его на плотине. Затащил в болото... Да спасибо, что вспомнил, перекрестился... А то не быть бы ему в живых!

   - А черт - как захохочет! И пропал... А я уж на хребле стою...

   - Да вы пьяны небось были? - смеется дядюшка.

   Маня грозит ему кулачком. "Противный дядюшка!"

   - Действительно, Хведор Хвилиппыч... У менэ в голове дуже шумело. Но пьян я не был. Ни! Хорошо, я догадался, перекрестился вот так. Как он захохочет! И пропал. А я уж на хребле стою...

   Он раз десять рассказывает об этом. И все в одних и тех же выражениях.

   По гребле да мимо кладбища он никогда ночью не пойдет. Потому - нечисто.

   Но Маня верит во все: и в ведьму, и в черта, и в русалку. Для нее не умерли боги...

   Любит она и пение дивчат на селе, в праздники. Только мало певуний осталось. Многие ушли в Крым, на заработки. А парубки ходят угрюмые. Все собираются кучками. О чем-то шепчутся...

  

   Всей семьей Горленко в экипажах возвращаются вечером с поля, со жнитва. Внизу, в лощине, идет скот.

   - Глядите! Глядите! Что они делают! Какие смешные! - кричит Маня, дергая дядюшку за рукав.

   - Oh sancta simplicitas! - смеется дядюшка. - C'est trop fort, èa! {О, святая простота! (лат.) Это, пожалуй, слишком! (франц.).}

   Вера Филипповна вспыхивает. Соня молчит и смотрит в сторону. Ее губы стиснуты. На лбу, между бровей шнурочками, залегла тонкая морщинка.

   - Ах, какие они смешные! - кричит Маня, задыхаясь от смеха.

   Удар пастушьего бича прекращает эту идиллию.

   - Не оглядывайся! Довольно! - обрывает резко Вера Филипповна. - Ты ведешь себя неприлично!

   Изумленно и сконфуженно глядят на нее "глаза Миньоны".

   В спальне, вечером, после долгого колебания Соня говорит подруге:

   - Маня... Принято не замечать того, что ты нынче видела в поле. И не говорить об этом. Мне была очень досадно, что ты смеялась. Знаешь, что эта было?

   - Нет... - Глаза Мани широко открыты.

   - Это любовь животных...

   - Лю-бовь??!

   Соня спокойно объясняет то, что неизвестно детям города. Она же с детства любит животных. И проводила целые часы на скотном дворе. Для нее давно нет тайны. Ей ни смешно, ни противно. Скотница сама хлопочет о том, чтоб встретились пары. От этого родятся прелестные телята или жеребята. Такие беспомощные, невинные, с кроткими глазами. И все этого ждут. И все говорят об этом не стесняясь, когда корове или лошади надо родить. Все это так просто! И только мама воображает, что я об этом не зная ничего...

   После долгой задумчивости Соня говорит, как бы думая вслух:

   - Животные счастливее людей. У нас была горничная Оксана... Красивая, так чудно пела!... И дядюшка любил ее...

   - Как любил? Что ты говоришь? Как мог он ее любить? А дама на портрете?

   - Ах, это другое. То было давно... Ну, словом, у Оксаны должен был родиться ребенок. И ее прогнали... Ах, как сердилась мама! Как она плакала, эта бедняжка! Теперь она живет у Лизогубов и все еще... любит дядюшку. И бывает у него в гостях... Но мама! до сих пор ее на глаза не пускает.

   Маня вдруг бледнеет. Из огромных глаз глядит потревоженная, пробуждающаяся душа.

   - Так ты думаешь... Постой!... Ничего не понимаю... Ты думаешь, значит, что и люди... что любовь..

   Соня краснеет и отворачивается.

   - Не знаю, право... Может быть, да..

   - Молчи! Молчи! - бешено кричит Маня. - Нет!... Нет!... Этого не может быть!... Не должно быть!.

   - Перестань! Маня! О чем ты плачешь?

   - Ах, зачем ты мне сказала! Зачем ты разбила мои грезы? О, какое отвращение! Я не хочу теперь любить! Я не хочу жить! Я не могу видеть дядюшку!

   - Маня... Прости меня! Маня..

   - Нет! Я не верю тебе! Мы не животные... Мы люди... Этого не может быть! Слышишь ты? Этого не должно быть!

   Каждый вечер Соня и Маня ходят на леваду любоваться солнечным закатом. До безумия любит Маня этот час, когда пылают краски. Потом гаснут, словно огонь под пеплом. И быстро, без сумерек, падает нежная ночь.

   Такая дивная тишина стоит в степи! Только гогочут гуси, которых гонит крохотная девочка. Скрипучие, металлические, словно железные звуки..

   Дурман - белый, яркий - встает по дороге из полумрака. Маня любит его запах, ядовитый и сладкий..

   А как пахнет конопля в эти часы! Целый лес ее стоит на краю поля. Высокая, растрепанная, она похожа на русалку.

  

   В светлых платьях, с венками из васильков, с распущенными косами, они сидят на пригорке.

   Солнце садится. Зловещая сизая марь поглощает его лучи. Овальное, как яйцо, алое и огромное, оно опускается за тучу. Вон оно уперлось краем в землю. Словно село... Какое смешное!

   Кругом тишина. Только что прошло стадо. И туч пыли еще стоит в неподвижном воздухе.

   Вдруг топот лошади доносится издали. Кто-то едет по дороге. На горизонте, против солнца, силуэ всадника кажется гигантским.

   - Кто это такой? - недоумевает Соня.

   Всадник приближается. На нем серая парусинова блуза, краги и странный головной убор, похожий н шлем греческих воинов. Лошадь породистая, английская Поравнявшись с холмом, всадник снимает шлеш и гордо склоняется перед девушками.

   Крик вырывается из груди Мани. О, какой потря! сающий, безумный крик ужаса и восторга!

   Она узнает гордый профиль, прекрасный лоб, неумолимый взгляд... Она вскочила... Безумное сердце рвется вслед за видением ее ночей. Она схватилась за грудь руками..

   Всадник скрылся. В пыли, поднявшейся по дороге долго слышен топот лошади...

   - Какой интересный! Кто бы это мог быть? Манечка... Ты никак плачешь? Манечка... Что с тобой?!

   Упав на сухой пригорок лицом вниз, Маня рыдает. Восторг? Отчаяние? Что сильнее в этот памятный миг в раскрывающейся душе женщины?

   Эти слезы - первая весенняя буря. Она ломит лед, гонит снег. И зовет к солнцу и жизни незрим дремлющие в земле ростки.

  

   В гимназии, в нижнем этаже дома, есть кругла большая комната, вся в широких окнах, похожая на беседку. Там стоят рояль и два стула. Больше ничего

   Профессор Вольф дает здесь уроки музыки, а в свободные часы играют пианистки. В окна виден сад, остатки заглохшего цветника, занесенного снегом. Виден закат. Это любимая комната Мани.

   Она сидит на подоконнике, подняв глаза к последним лучам. На ее смуглом лице, румяном и пушистом, как абрикос, играют алые блики. Мане шестнадцать лет. Но все так же непокорно вьются спереди и у висков волосы. Профиль неправилен, и рот с яркими губами немного велик. Капризной, неровной линией раскинулись темные брови. Одна выше другой. Но темные глаза сверкают и искрятся. И только их и видишь в этом оригинальном лице.

   Они уже все прочли потихоньку Золя, Прево, Кнута Гамсуна, Пшибышевского {Зд. Вербицкая дает читателю перечень так называемых "аморальных" писателей XIX-XX века, которых было запрещено читать в женских учебных заведениях.}... Особенно сильное впечатление вызывает "Homo Sapiens" и "Пан" {Роман "Homo Sapiens" написан польским писателем С. Пшибышевским в 1895-1898 гг... "Пан" принадлежит перу К. Гамсуна.}. Завесы сорваны. Тайны нет. По крайней мере, в теории. У кого замужние сестры, как у Лины Федоровой, для тех все просто. И они с отвращением говорят о том, как мало поэзии в браке! Как скучают замуясем их сестры! Как с первым ребенком замыкаются для женщины горизонты.

   - Я никогда не выйду замуж! - говорит Маня. - Какая гадость все эти отношения! Особенно если разлюбишь... Нет, я даже представить себе этого не могу. Родить детей... Одного", пятерых... Нет! Я пойду на сцену. Я так разочаровалась в любви, что не влюблюсь уже никогда!

   Ее преследует, особенно ночами, во сне, буколическая картинка в лощине. Эта отвратительная тайна природы, которую она подглядела... Ах! Смешно называть это тайной, когда все совершается так откровенно, так бесстыдно! Но она постоянно видит эти образы. И просыпается с бьющимся сердцем. Вся горячая и измученная...

   Часто она плачет без причины. И говорит, что ей не хочется жить. Она слишком разочарована...

   Соня тоже решила игнорировать мужчин. Она мечтает о курсах. Она сердится на Маню за ее мечты. Быть на сцене, да еще танцовщицей? Позор! Кто их уважает? Кто их смотрит? Старички да офицеры! Неужели жизнь надо отдать на это?

   Она за Маню решает, что надо идти на курсы.

   Но Маня загадочно отмалчивается.

   Опять лето.

   Поезд мчится, и ландо ждет у станции. О, радостш Петро приветливо снимает шляпу. Как он постарее за один год! Подвода грузится багажом. И Веря Филипповна, похудевшая за эту зиму, со вздохом откидывается на спинку ландо...

  

   Опять высокое небо. И черные ночи... И огромные мигающие, как очи, звезды.

   Но здесь, на земле, все неуловимо изменилось. Настроение хозяев имения, отношения к рабочим, к соседям, даже интимная жизнь. Цветник глохнет роз уже нет. Садовника рассчитали. О красоте не думают.

   Чудный фруктовый сад сдан в аренду. Какие-то чужие лица, дети арендатора - снуют по саду и зевают под окнами.

   Тревога разлита в воздухе. Ее стараются подавить, но она не уходит. Она глядит из глаз хозяйки, из растерянных жестов хозяина. По-прежнему он целые, дни проводит в поле, в нанковом пиджаке и в высоких сапогах. Но теперь он не только не переодевается к обеду, а часто садится за стол, забыв даже вымыть руки. И только дядюшка, корректный как всегда, tirê a quatre êpingles {Щегольски одет (франц.).}, как говорят французы, брезгливо косится на его грязные ногти.

   Вера Филипповна равнодушна. Ах, жить стало так трудно! Этот Штейнбах, наследник покойного, не успел ввалиться в их края, как народ точно взбесился. Он так поднял цены, что нет рабочих рук. Приходится кланяться мужичью. Да и нелегко с ними ладить теперь! Говорить панам приходится оглядываясь да подумавши. И кто может сказать, во что выльется это все накопляющееся недовольство? "Жакерии {Аллюзия крестьянских восстаний во Франции в XIV в.}..." - грозит дядюшка. Ему хорошо зубоскалить, когда терять нечего! А тут еще эти газеты! Эта дума. Разговоры о земле. Неужели, правда, отберут все у дворян? Разорят их? Пустят по миру?

   Плохо спится панам от забот.

   - Девочки, не ходите далеко, - просит Вера Филипповна. - Всякий народ бродит по дорогам. Вас обидят..

   Но Маня каждый вечер ждет на леваде {Огороженный, окопанный луг (южн.).} всадника. Она сидит на холме и смотрит вдаль. И вся душа ее в этом взгляде.

  

   Ночью девочки просыпаются от необычного шума.

   Набат зовет и будит спящих своим медным голосом, полным безысходной тоски. Алое небо подернуто сизым налетом. Оно мигает и точно дышит..

   - Пожар! - замирающим голосом говорит Соня.

   Маня в одной рубашке кидается к окну и распахивает его настежь.

   - О, какая красота! Взгляни!

   В доме хлопают двери. Слышны истерические крики женщин. На дворе мелькают фонари. Дымятся осмоленные факелы. Люди бегут со стороны села и кричат что-то... Силуэты у всех такие резкие. Скотина проснулась и испуганно мычит и блеет. В окно тянет гарью.

   - Неужели у нас пожар? - с остановившимися глазами спрашивает Соня. И, полуодетая, бежит вниз.

   Горит клуня, куда только что накануне Горленко велел свезти с поля все жито.

   Вера Филипповна рыдает на террасе. Соня поит ее водой. Бабы визжат, причитают, бестолково мечутся со двора на пожар и обратно на кухню, всем мешая, всем попадая под ноги.

   Маня выбегает за ворота, огибает сад и вскрики вает от восторга. Как громадный, ослепительный ко! стер пылает клуня, далеко кругом разбрасывая огненные искры, кидая ими в черное небо как бы дерзким вызовом и местью. Сам Горленко, дядюшка Петро и рабочие рубят загоревшийся плетень и пла щут из ведер на скрутившиеся и сохнущие деревь! Какие у них у всех от копоти чужие и страшньщ лица!

   Со стороны села несется вой баб, плач ребятишея и отчаянный гвалт. К сожалению, ветра нет. На такая засуха! Каждая искра опасна...

   - Отстоят ли село? - плачет Соня. Она бледня и подавлена. - Года два назад полсела выгорело. Если б ты знала, Маня, какая здесь беднота!

   - Слава Богу! Гремит и звенит пожарная ко! манда Штейнбаха. "Эконом", как его называют на селе, - управляющий Липовки - спешит к соседям.

   - Наконец-то! - говорит Вера Филипповна я крестится. - Теперь службы не загорятся.

   "Отстоят село..." - думает молчаливая Соня.

   Как гекатомба {Крупное жертвоприношение (греч.).} пылает великолепное пламя... Потом падает. Все кончилось...

   А через неделю опять пылает небо. Опять зовет я тоскует набат.

   Горят Дубки, усадьба Нелидовых.

   В Лысогорах не спят. Ужас вошел в дом и дохну! холодом в души. Теперь уже никто не сомневается что это поджог.

   Дубки лежат за десять верст. Дядюшка и Горе ленко поехали в кабриолете на помощь соседке. Анна Львовна живет и хозяйничает одна, стараясь вырвать родовое гнездо из лап кредиторов, которые жадно тянутся отовсюду после смерти разорившего ее мужа. Двое сыновей ее служат в министерствах, в Петербурге. Давно женаты.

   Младший в Лондоне. Прикомандирован к посольству.

   - Несчастная старуха! - говорит Вера Филипповна. - Надо завтра съездить к ней. Переживет ли она еще этот удар? Ведь это разорение...

   До утра Горленко с зятем и эконом Штейнбаха - Ермоленко - страстный любитель пожаров, бьются над тем, чтобы спасти флигеля, скотный двор и службы.

   Но дом спасти нельзя. Он горит, как свечка. И к утру от него остаются только дымящиеся трубы печей.

   - Все погибло! - дома рассказывает дядюшка. - Картинная галерея, портреты предков, библиотека чудная... Какая мебель рококо! Какой дивный саксонский фарфор! Этот сервиз князю Галицкому, нашему послу, подарил в прошлом веке Фридрих Великий! И цены ему не было...

   - Сам чуть не сгорел из-за фарфора... Чудак! - сердито говорит Горленко. - Всю пару испортил. Рукав и штанину сжег.

   - Ах, что такое пара, Вася! Мне до слез жалко Фарфора, - говорит дядюшка. Маня кидается целовать его. - А что же Анна Львовна? Очень убита?

   - Король-старуха! - восхищенно говорит дядюшка. - Ни тебе жалобы, ни тебе суеты. Вынес я ей кресло на лужайку перед домом. Сидит и смотрит... И бровью не моргнет... Точно на спектакле... И, оока не рухнули стены, слова не сказала, и не двинулась.

   - Только глаза. - подхватывает Горленко. - Боже ж мой, что за глаза!

   - Вот интересная! - шепчет Маня подруге. - Знаешь? Она напоминает старуху-барыню с костылем перед Пугачевым. Помнишь картину в "Ниве" {Журнал "Нива" печатал нечто вроде истории в картинах, воспроизводя как работы известных художников, так и литографии лубочного толка.}?

   Соня сочувственно кивает.

   Целый месяц говорят об этих пожарах.

   Губернатор приезжал к Нелидовой. Полиция сби лась с ног.

   Виновных не находят.

  

   Солнце село. Маня и Соня идут с левады домой.

   Поднявшийся на закате ветер относит звуки их легких шагов.

   У пустой сушилки, открытой настежь, но еще с прошлого года пропитанной запахом табака, стоит Зяма.

   Рядом - маленький, хрупкий блондин. На нени как на Горленке, куртка и высокие сапоги. На голове студенческая фуражка. Но это ничего не доказываем Это в моде. И все парубки носят такие же фуражки.

   У него породистое, тонкое лицо с русой девственной бородкой. Глаза поэта. Белые маленькие руки! барина, не знавшие тяжелого труда.

   - Нет, мне нравится такая жизнь, - говорит он на языке кацапов {Прозвище, данное украинцами русским.}. - Я люблю цветы.

   - Вы же ничего не понимаете в садоводстве! - резким гортанным голосом перебивает Зяма.

   - Почему вы так думаете? Я много читал. Па крайней мере, знаю настолько, чтобы оградить себя! от подозрений. Сейчас я изучаю жизнь орхидей. - Зяма сердито фыркает. - Нет, это интересно! У цветов такая сложная жизнь! Такая таинственная душа! Вы не читали Метерлинка? Да, ведь вы не любите его...

   - Теперь не время читать эту ерунду! - перебивает Зяма. И в голосе его горит страсть. - Ах, вы меня очень огорчаете, Ян! Что сделал с вами город за эти полгода! Я молился на вас. Готов был целовать край вашей одежды...

   - Мне это не нужно, Измаил! Я враг фетишизма! Зяма внезапно настораживается.

   Девушки приближаются. Их прячет высокий лес резко пахнущей конопли. Но им слышно все.

   - Я очень устал, - говорит Ян своим мягким, почти женственным голосом. - Не судите меня строго, Измаил! Не иметь полгода пристанища, каждую минуту ждать ареста и смерти... Вы лучше всякого другого могли бы понять мою психологию. Мне надо отдохнуть. Поверьте, если б не Штейнбах..

   - Тише, Ян!

   Как клещами хватает Зяма руку товарища. Его черные глаза с звериной остротой пронизывают мглу.

   Две фигуры выплыли из сумрака полей. Теперь они рядом.

   Ян приподнимает фуражку. Зяма не двигается.

   Одно мгновение...

   С легким восклицанием девушки идут дальше. Почти бегут.

   - Кто эти прелестные девушки? - задумчиво спрашивает Ян.

   - У прелестных девушек тоже есть уши, - отвечает Зяма сквозь стиснутые зубы. - Что слышали они? И чего не слыхали?

   Ян гордо качает головой.

   - Женщина не может быть предательницей! - говорит он с убеждением.

  

   Дядюшка повез барышень в Липовку осмотреть парк и палац. На полдороге между двумя усадьбами лежит проклятое место. Ни один хохол не пройдет ночью мимо. Это небольшая дубовая роща на круче глинистого обрыва. Когда-то там нашли удавленника. Никто его не признал. Было ли это убийство или! самоубийство, осталось тайной.

   Тело похоронили на опушке рощи. И поставили над безымянной могилой печальный черный крест.

   Когда заря огнем охватывает небо, он - высоким и жуткий - четко рисуется на горизонте. И кажется еще выше. Когда же месяц серебрит степь, невольно вспоминается "Страшная месть". Вот-вот крест зашатается. Мертвец встанет из могилы. И с воем подымет к месяцу костлявые руки.

   Под горой - яр. Тоже проклятое место. Там пруд-ставок. Когда-то река... С лесом камышей, с холодными ключами, с глубокими, предательскими ямами на дне. Но купаться негде, кроме этого пруда. И потому каждый год там тонут и дети, и скот.

   У решетки парка коляска останавливается.

   - Можно? - спрашивает дядюшка сторожа.

   Тот срывает фуражку и стремительно кидается высаживать щедрого пана.

   - Хозяина нет? - спрашивает дядюшка, охорашиваясь.

   - Ждем с минуты на минуту, ваше благородия Из Киева ждем. Вы уж извините... В палац нельзя сейчас. В парк - пожалуйте!

   Маня сразу теряет дар речи. Она не могла себя представить, чтоб в глуши Малороссии были такий здания.

   - Итальянец архитектором был. Это стиль восемнадцатого столетия, - объясняет дядюшка. - Помните, девочки, художника Борисова-Мусатова? Я вам показывал в прошлом году, в журнале. Он рисовал вот такие же дворцы вдали, между двумя: стенами столетних аллей.

   Вся широкая дорога между липами, ведущая к дому, - сплошной ковер из цветов. Посредине высоко бьет фонтан из рога, который держит мраморная улыбающаяся нимфа.

   - А в оранжерею можно? - спрашивает дядюшка.

   - Пожалуйте... Там новый садовник покажет.

   - Ах, девочки, какие тут орхидеи! Покойный Штейнбах был человек со вкусом. Он любил все редкой Этот дом он купил у Нелидовых, когда те разорились. Все было запущено. Здесь рос бурьян, вместо этой гвоздики и левкоев. А в парке теперь какие дивные экзотические породы! И подумать, что все это великолепие досталось человеку, который даже не живет здесь... И приезжает, как гость!

   - А где же он живет? Где?

   - Это космополит, Манечка. Нынче в Москве, завтра в Венеции, а там в Лондоне... Счастливец! Никому не завидую так, как ему. Ой, берегите ваши сердца, девчурки, если когда-нибудь его встретите! Он красив. До неприятности...

   - Кра-сив? Ты разве его видел, дядя?

   - Видел раз... На званом обеде, у покойного старика

   - Он жид, - говорит Маня, морща нос. - Жиды не могут быть красивы.

   - Обскурантка! {Враг просвещения, невежа (от франц.).} - смеется дядя и грозит ей пальцем.

   В оранжерее приятный полусвет. Душно от запаха каких-то цветов. Садовник возится над кадкой, сидя на корточках

   - Эй, послушайте! Любезный! - говорит дядюшка с тягучими барскими интонациями. - Где у вас тут орхидеи?

   Садовник оглядывается и встает. У него породистое лицо с русой девственной бородкой. Глаза поэта. Белые маленькие руки барича, не знавшие тяжелого труда.

   У Мани большие глаза. И зрачки разлились от волнения Она локтем толкает Соню. Та густо вспыхивает. Она тоже узнает незнакомца.

   - Идите за мной, - говорит он мягко и властно.

   И сам идет впереди.

   Какие чудища! Безобразные туфли дрожат на высоких стеблях. Разноцветные бабочки, казалось, задремали над цветочным горшком! Странные, чуждые гигантские насекомые прильнули к ветке. Все что хотите, только не цветы. Самая причудливая фантазия не могла бы создать таких загадочных контуре таких разнообразных красок...

   Нежным голосом, сухими жестами маленьких рук садовник объясняет, называя каждую породу по-латыни. Он говорит так красиво и поэтично, описывает особенности этих таинственных растений, как бы раскрывая перед людьми темную душу цветов, что дядюшка поражен. Девушки глядят, не отрываясь, в его лицо. Затихшие, взволнованные...

   - Вы говорите о цветах, как о людях... - тихо замечает Соня.

   Он смотрит ей прямо и просто в зрачки. И ел глаза как будто светятся.

   - Да, для меня они ближе, - отвечает он.

   Странная пауза, полная значения, мгновенно наступает в душной оранжерее после этих простых слов.

   Дядюшка сконфужен. Мелочь, которую он приготовил, чтобы дать на чай, тихо звякает, опущенная вновь на дно кармана.

   - Вы... учились садоводству? - спрашивает он.

   "Фу, черт! Какой глупый вопрос!.. - думает он тут же.

   - Вы здесь недавно?

   - Да, - холодно, нехотя звучит ответ.

   Еще секунду стоят они, растерянные. Потом дядюшка первый вежливо приподнимает панаму.

   - Благодарю вас! - робко говорит Соня.

   Садовник полным достоинства жестом касается фуражки. И, замерев, глядит им вслед.

   - Миколай Сергеевич! Где вы там? Миколай Сергеич! - кричит какой-то мальчик, подбегая к оранжерее. - Вас в контору просят... Семена привез Хведор из города.

   - Сейчас...

   Дядюшка и девушки следят горячими глазами, пока тот, кого звали Яном и Николаем Сергеевичем, легкой, эластичной поступью идет через двор. Маленький, изящный, хрупкий.

   - Какая прелесть! - говорит Маня. - Разве вы не видите, что это переодетый принц?

   И они хохочут, вспоминая: "Эй вы, любезный!"

   - Мне начинает казаться иногда, что мы не живем, а спим. И видим сны, - говорит Маня в парке. - Неправда ли, дядюшка? Этот принц... А потом наш рабочий Искра... Вы его заметили? Он тоже как переодетый. И не кажется ли вам, что это только прелюдия к какой-то феерии?

   Дядюшка тихонько щиплет ее за щеку.

   - Умна! Что говорить! Только как бы в этой феерии нас всех черти не унесли!

   Они целый час бродят по парку, любуясь деревьями. Громадный склеп с могилой Штейнбаха поражает воображение Мани. Это какая-то индийская пагода, облицованная мрамором. А внутри пирамида Цветов. На стене венки с надписями. Серебряные, фарфоровые, лавровые. Из веток пальм, с лентами и надписями. В глубине портрет покойного во весь рост. На груди его ордена, русские и иностранные. Надменное бритое лицо с хищным профилем и развитыми надбровными дугами. Зоркие и молодые глаза следят, как живые, за всеми движениями чужих.

   - Хорош как портрет!

   - И лицо интересное! - говорит Маня.

   Все они невольно понижают голос.

   - Да, это не плебейское лицо. Их род очень древний... В средние века его предки жили в Англии еще при Генрихе Восьмом.

   - Неужели? - шепчет Маня.

   - И он был недюжинной личностью. Весь края он держал в руках. И делал много добра. Что это за похороны были! Весь уезд на поминки съехался, Губернатор из Чернигова, многие журналисты из Киева, помещики. Да, он умел жить. И шибко жил, И любил женщин, дети мои. И знал в них толк. А в это имение он был влюблен. Он на него ухлопал около миллиона. Эх, жаль! Нельзя нам в палац! Там шкафчик у него есть резного дуба. С изображением Благовещения. Работы тринадцатого столетия. Церковная утварь. Ему миллион за него предлагал Базилевский. Не отдал.

   Они медленно обходят громадный, как озеро, пруд с островками, гротами, мостиками и лебедями.

   Они идут обратно, к коляске, которая ждет их за чугунной решеткой.

   Ах, эта решетка! Какая красота эти темные, строгие линии и золоченый герб наверху!

   - Вот за что ценю старика. Не польстился н моду. Не поставил решетку в стиле "модерн". Знаете, дети мои, откуда взят этот узор? Все старинные замки Франции обнесены точно такой оградой, И Тюильри, и Версаль.

   Сторож вдруг почтительно срывает шапку.

   Какая-то фигура выходит из нижнего этажа палаца и идет медленно, как призрак, по цветнику, залитому вечерней зарей.

   Они видят перед собой странное, мертвенно-бледное лицо с темной, курчавой, длинной, как у Моисея бородой. Седина сверкает в ней серебряными нитями как и на курчавых висках. На голове бархатная шапочка. Бескровные руки опираются на палку. Голова опущена. На высокой, костлявой и сутулой фигуре надет длинный черный сюртук, застегнутый на глухо. На ногах туфли...

   Есть что-то неживое, что-то бесстрастное и далекое во всей этой фигуре. Как будто это восковая кукла. Бесцельность чувствуется в этой походке.

   - Бен-Акиба? - шепчет Маня,

   - Хуже... Вечный жид... {Аллюзия легендарных образов вечных скитальцев, "Вечный жид" или Агасфер был осужден на вечное скитание по миру за то, что отказал Христу в отдыхе по пути на Голгофу.}

   Маня не может объяснить себе, какое странное предчувствие охватывает ее. Эта черная фигура, бесстрастно движущаяся по залитому солнцем цветнику, под алыми лучами зари, среди этой сверкающей красоты. Какой жуткий контраст!

   Вот он поравнялся с ними и поднял глаза. На мгновение, на одно только мгновение эти огромные, черные, - как бы бездонные глаза - без блеска и мысли - останавливаются на лице Мани. Но она вздрогнула. Она следит за этой черной фигурой, согбенной, как бы раздавленной незримым призраком горя, сидящим на ее плечах. Она уже видела эти глаза. Да! Да! Как это ни странно! Она уже видела их где-то...

   - Кто это? - шепотом спрашивает Соня, садясь в коляску.

   Когда экипаж поворачивается на липовый проспект, черный призрак медленно скользит по аллее. Голова опущена по-прежнему на грудь. Но сторож все еще стоит, вытянувшись. И мгновенно, как бы под палочкой волшебника, на дворе и близ служб смолкает и цепенеет многочисленная дворня. И провожает призрак застывшим взглядом.

   - Кто это? - повторяет Соня нервным напряженным шепотом.

   - Это дядя молодого Штейнбаха. Брат его покойной матери. И племянник поразительно похож на него! Неправда ли, какая романтическая фигура?

   - Дядюшка, но почему у него такие глаза? Почему он такой... Не живой, что ли? Вы заметили его походку? Он не такой, как мы.

   - Немудрено... Это ты верно подметила. Вся семья его была убита в Одессе, в погроме. И он сошел с ума.

   Маня бледнеет... Она старается что-то понять. Что-то вспомнить...

   Черные крылья тоски опустились над ее душою. Всю дорогу обратно они молчат.

  

   Маню с тех пор тянет к усадьбе Штейнбаха неодолимая сила.

   Какая-нибудь верста, не больше, отделяет Лысогоры от Липовки. Там, где кончается лысогорский парк, канавой отделенный от большой дороги, стоит плетень. Во многих местах он уже обвалился. На углу видна старая, развалившаяся беседка. Плакучая береза опустила свои зеленые руки и почти закрыла в нее ход.

   Маня любит из этой беседки глядеть на башени белого дома, на темные купы парка. Их разделяет ровная степь. Из беседки виден также черный крест. Поэтому никто, ни господа, ни дворня, не ходят в эту сторону. И Маня чувствует, что это ее царство. Она не любит, чтоб даже Соня сюда заглядывала. Тут у нее коврик на мшистой скамье, табуретка для ног, книги... Любимые стихи Бодлера, Верлена, Альфреда де Мюссе в подлиннике {Вербицкая часто прибегает к перечислению фамилий поэтов, художников, актеров. Это - своеобразный культурный контекст эпохи или образа. Маня тут представлена новой интеллигенткой, увлекающейся символизмом.}. Она взяла их из библиотеки дядюшки.

   Все это остается на ночь.

   В знойный день, когда воздух раскалился, дрожит и видимо для глаза струится, в этот час, когда весь дом после обеда погружается в сон, Маня сидит в своей беседке и мечтает.

  

   Маня исхудала за одну неделю. Глаза стали больше и горят лихорадкой. Она влюблена...

   Да, да! Как это ни странно! Если любовь - это мечты о другом день и ночь. Если любовь - это жажда слышать голос, видеть лицо, руки и движения. Если любовь - это жажда быть вместе и разорвать мрак, ревниво прячущий от нас чужую душу, - то это любовь... Впервые лицо незнакомца, ехавшего по дороге год назад, на закате солнца, лицо ангела с неумолимым взглядом - бледнеет и заслоняется другим лицом, породистым и тонким, с глазами поэта.

   Мане надо теперь видеть Яна! Во что бы то ни стало! Надо говорить с ним! Она пойдет в Липовку, прямо в оранжерею. И скажет...

   Что она скажет?

   А пока она сидит у креста, в проклятом ме