Вербицкая Анастасия Николаевна - Ключи счастья. Т. 1

хочу".

   Как власть имеющий, он берет на этот раз ее покорную руку и подносит к губам.

   И теперь его губы горячи. И поцелуй полон значения.

   Гнедая красавица лошадь тихонько ржет, оборачивая к хозяину тонкую голову. Петро почтительно водит ее по двору.

   Все высыпали на крыльцо. Нелидов вскочил в седло. Он словно слился с лошадью.

   Дядюшка с восторгом и завистью глядит на него. Ах, в свое время и он на лошади был картиной! Если б не нога...

   - До свидания! - кричат ему вслед. Маня молчит, прижав руку к груди.

   Вдали по дороге еще звучит ритм галопа. И сливается с бурным темпом ее сердца.

   - От-то паныч! - восторженно говорит Горленко.

   - Д-да... Порода сказывается, - задумчиво соглашается дядюшка.

   Он не может забыть покроя нового костюма Нелидова. И как он его умеет носить! Дядюшка угнетен. Он чувствует себя провинциалом. Он чувствует себя старым.

   Маня повернулась и идет в парк.

   Все было ложью. Все было сном до этого дня, до этой встречи. Она не любила. Она не жила.

   Разве было что-нибудь? Пусть канет в бездну ненужные страдания... Жалкие слезы... Правда только в радости, что затопила ее душу светлой волной... что зажгла огни и разогнала мрак кругом... Правда лишь в том, что сказали они друг другу глазами там, сейчас, на крыльце...

  

   ...Теперь жизнь дядюшки полна. Охота, роман, Лика, немножко музыки, немножко живописи. Все таланты для н_е_е...

   Встречаться ежедневно становиться уже необходимостью. Он приходит в Липовку, на квартиру фельдшерицы. И всегда застает там учительницу Анну Васильевну. Это некрасивая низенькая девушка, смуглая и суровая, похожая на мужчину. У нее стриженые волосы и монгольский тип. Она курит, пьет пиво. И когда рассердится, то ругается, как извозчик. Ее помнят жандармы и солдаты во всех тюрьмах, где она сидела. Даже они терялись перед потоком свирепой брани, которая обрушивалась на их головы. "А еще барышня", - растерянно лепетали они, разводя руками. Они знали, что Анна Васильевна дворянка и кончала институт.

   Она нелегальная. Живет по фальшивому паспорту. Два года назад бежала из Сибири. Детей она любит. Дело свое ведет безукоризненно.

   Лику она как-то странно обожает. Соне и Розе она улыбается приветливо. Но дядюшку не выносит. И эта антипатия обоюдна.

   Когда большие ложатся спать после ужина, у молодежи начинается своя жизнь.

   Сборный пункт - флигель дядюшки. Там светло, нарядно, уютно. Есть пианино, гравюры, иллюстрации. Вкусные коржики, персиковое варенье из Киева.

   Дядюшка прекрасно читает вслух. Учительница приносит свежие журналы из больничной библиотеки. Вся интеллигенция села пользуется ею.

   - У нас совсем женское царство! - говорит Соня. - Пять женщин и один мужчина.

   - Двое мужчин! - поправляет дядюшка.

   - Как двое? Кто же другой? - Соня делает большие глаза.

   Дядюшка подмигивает.

   - Эге! Аттилу забыла?

   Он с ужасом следит за учительницей, когда она тушит папиросы ногой на ковре или бросает пепел в рюмку. Надо видеть усмешку, с которой она озирает эти картины, статуэтки, убранство чайного стола.

   Лика выбирает лучшее место на кушетке. С свойственной ей грацией молодой кошки, как-то свернувшись в клубочек, она незаметно для себя и других играет роль первой скрипки в этом концерте.

   Компания засиживается далеко за полночь.

   Одна Маня всегда в стороне. Всем далекая. Всем непонятная. Как будто и пустая, и неглубокая. А иногда таинственная, как омут. Бог его знает, что там, на дне? Политикой не интересуется. Молчит, когда у других горят глаза и голоса звучат в страстном споре. Живет какой-то своей жизнью. Темной и немой, как жизнь цветка.

   Расходятся на заре. Все провожают Лику и учительницу в Липовку. И бродят там до рассвета. Катаются в лодке, поют хором.

   О, эти лунные ночи! Синее золото в воде...

   Маня молчит и озирается широко открытыми глазами. Как будто призраки кивают ей из-за тополей. Как будто они влекут ее к темному плацу, где никого нет, кроме сумасшедшего дяди, где никогда не видно огней.

   И в эти ночи она мечется без сна. И рыдает. Рыдает так, словно утратила все ценности жизни.

  

   Вечером, по отъезде Нелидова, вся компания уже в сборе, во флигеле дядюшки.

   Лика и Аттила встретили Нелидова по дороге сюда. Он поклонился им в своей утонченной манере. А Лика остановилась как вкопанная. И вся кровь прилила ей к сердцу. Сколько великолепного презрения к ним почувствовала она во взгляде этих жестких, серых глазах! Как будто мимо него ползли две букашки.

   Сейчас говорят только о нем. Лика и учительница - люди здесь новые. Им многое хочется узнать от Розы.

   - И вы настаиваете, что церковноприходская школа в Дубках дело его рук? А не старухи? - спрашивает Лика. - Это очень характерно, если это так...

   - Анна Львовна - тип старой крепостницы. И никогда ни о больницах, ни о школах не думала. Все и сейчас в Липовку бегут, к Штейнбаху... А Нелидов - это убежденный монархист.

   - Черная сотня! Короче и яснее, - бурчит Анна Васильевна, свирепо раздувая ноздри.

   - Почему короче? - дразнит дядюшка. - Там одно слово. Здесь два.

   - Черносотенный лидер, - продолжает учительница. - Еще при отце его хохлы ездили мимо мельницы. Не успел объявиться, запер дорогу. Делают крюк две версты, чтоб на село попасть. И засеял землю. И Боже оборони, корова забредет! Сейчас штраф.

   - Однако на каком основании? - Соня кладет руки на стол и на них голову.

   - Да так... Без основания...

   - Вздор, милейший Песталоцци {Песталоцци Иоанн Генрих (1746-1827) - швейцарский педагог.}! - вмешивается Дядюшка. - Вы увлекаетесь. Темперамент лишает вас логики.

   - Вы, кажется, его одобряете? - Лика высоко Поднимает брови. И ее хрустальный голосок звучит выше обыкновенного.

   - Д-да... если хотите. Мне нравится сила. Я люблю победителей.

   - Удивительная сила! Тягаться с бедняками, имея за спиной. земского начальника и губернатора!

   - Эге!... Не забудьте, Лидия Яковлевна, что эти бедняки испортили ему всю карьеру.

   - Как так? - Аттила перестает курить.

   - Он должен был покинуть дипломатическую службу в Лондоне. Анну Львовну паралич разбил после пожара. Ему пришлось хозяйничать, чтобы спасти родовое гнездо.

   - Вольно ж ему!

   - А жить-то на что, Лидия Яковлевна? Ваши бедняки разорили его. В доме сгорели сокровища: гобелены, фарфор, картины, библиотека, мебель карельской березы и красного дерева... Цены не было этим вещам. А теперь у них остался старый флигель.

   - А земля? А про землю забыли? - так и вскидывается учительница.

   - Запереться в деревне в его-то годы? С его данными? Это после Лондона? Да я бы повесился на его месте!

   - И хорошо бы сделали!

   Это Аттила думает вслух. Все хохочут.

   - Его ненавидят на селе, - убежденно говорит Лика.

   - А вы думаете, он этого не знает? Но что ему до их ненависти? Он молот. И бьет по наковальне. Это его роль в жизни. И он скорее разобьется вдребезги сам, чем уступит.

   - Я слышала, как они говорят: "Лютый пан". И ухмыляются. Так загадочно...

   Тишина вдруг наступает. Странная такая тишина. Как будто души подошли вплотную к грани земного. И заглянули в бездну будущего, чего не дано видеть земным очам.

   Дверь распахивается. Входит Маня. Ее уже перестали ждать. Она садится в углу. Платье ее отсырело. Волосы растрепались. Башмаки мокры, словно она бродила по болоту. Глаза ее необычайно сияют.

   Все невольно оглядываются. Как-то удивительно реально чувствуется, что вошла в маленькую комнатку какая-то темная сила. Загадочная. Диссонансом врезалась в общее настроение. Все расстроила, все встревожила.

   "Что с нею нынче? Она опять прежняя", - думает Соня.

   Но Лика уже сосредоточилась опять, хлебнула чаю и продолжает своим высоким голоском:

   - Я видела его по-настоящему только раз. Весной в чрезвычайном собрании. Только на него и глядели. Только о нем и шептались. Маменьки, дочки... да и все. Наш "помпадур" перед ним так и пляшет. Но надо было видеть, как он говорил со всеми! Как держался! Сколько утонченного презрения под его изысканной вежливостью!

   - Белая кость, - ворчит Аттила. - Голубая кровь... Черти!

   - Как будто он какой-то высший тип, - сквозь зубы говорит Лика. - А мы микроцефалы...

   А Роза тихо и страстно говорит Соне:

   - Он ничуть не скрывает своих карт. Так и говорит: "Довольно нам дешевого либерализма, слащавой гуманности! Надо быть трезвым и жестоким".

   - Да, - кричит дядюшка. - Он истинный ницшеанец. Хотя и бессознательный, быть может. Он убежден, что мир всегда будет делиться на владык и рабов... что равенство невозможно. И... если хотите... в это верю и я! Да, верю. Ваш социализм создаст одинаковые условия существования и развития для всех. Но равенства он не создаст. Природа его отрицает,

   - Настоящая б_е_л_о_к_у_р_а_я б_е_с_т_и_я {Аллюзия героя книги Ф. Ницше "Так говорил Заратустра".}, этот ваш Нелидов! - вдруг говорит Аттила.

   Соня слышит и смеется.

   - И что там ни толкуйте, а сила импонирует. Кто кругом не жалуется на людей? У Лизогубов по ночам лес вырубают. У Ткаченко вывезли весь табак из сарая, и никто не слыхал, как и куда... О Галаганах и говорить нечего. Приходят и берут, кому есть охота. А чем вы объясните, что за эти два года у Нелидова даже старого колеса со двора не сволокли?

   - Все в свое время придет, - как-то странно говорит Лика.

   - Народ терпелив...

   - Устали все...

   - Нет-с! Было, да прошло... И не вернется.

   - Кто знает?

   Как ракеты, яркие и значительные, срываются эти страстные, коротенькие фразы. Как ракеты сверкают взоры. И гаснут. И юные порывы падают вновь на дно души. Там, в тайниках, глубоко зреет что-то. Еще непонятное. Еще недодуманное.

   Судьба глядит на часы. Стрелка еще далека.

   Срок не настал.

   А Маня думает: "Что мне за дело, кто он? Каковы его взгляды? Отношения к людям? Он прекрасен. И я люблю его. И как странно, что у него есть maman -имение... тяжбы... заботы... Он, как Ахиллес, должен бы ходить нагой Сражаться под Троей. Влачить за волосы труп побежденного Гектора. Брать себе женщин У добычу. Говорить с богами, как равный. А с людьми, как господин. Мир для таких, как он. Безжалостных, надменных, хищных... И он меня любит!.."

   Она вдруг встает. Порывистая, сильная, гибкая. Она закидывает руки за голову полным неги жестом и глядит на всех полуоткрытыми глазами. Странная улыбка раскрывает красные губы.

   Дядюшка вдруг перестает говорить и, открыв рот смотрит на Маню.

   Лика оборачивается, враждебная. Зачем встала эта нелепая девушка в самом разгаре беседы? И стоит тут? И всем мешает?

   - Дядюшка, - говорит Маня негромко, но тоном человека, для которого не нужны споры. - Садитесь и играйте! Я хочу плясать.

   - Что такое? - спрашивает Лика, не веря ушам. Но Соня уже вскочила и схватила ее руки.

   - Лика... Милая... Как хорошо!... Она не плясала целый месяц...

   - Она пляшет, как дриада, - кричит дядюшка, бросаясь к пианино. - Вы и представить себе не можете, чем мы вас угостим!

   Маня сбрасывает башмаки. Выходит на середину зала. Ее глаза устремлены вверх. Все глядят с недоумением в это неуловимо изменившееся лицо...

   - Тарантеллу, дядюшка! - сквозь зубы глухо говорит она, все так же странно и упорно глядя вверх. - Скорей! Скорей!

   И все видят, что она дрожит. Дрожит, как цыганки в плясках, мелкой дрожью с головы до ног. Но это не деланное волнение, не показная страсть. Трепет творчества волной пробегает по плечам и груди, по бледному лицу и алым губам. И вздрагивают веки. И странно мерцают глаза.

   И вдруг какие-то нити, как лучи, протягиваются от этих глаз к душам девушек - трезвых, холодных, мгновение назад улыбавшихся недоверчиво.

   Звуки тарантеллы зароились и заплясали в тесном ящике флигеля.

   Маня слабо вскрикивает. Зажмурив глаза, порывисто кидается вперед. Так падают в бездну.

   Вот она завертелась, заметалась в бешеной пляске...

   Нет! Это даже нельзя назвать танцами. Как будто Скопившаяся энергия ищет разрядиться в этих безумных жестах, в этом диком хаосе движений, странно подчиняющихся все-таки музыкальному ритму.

   С легкими криками, от которых дрожь бежит по спине дядюшки, с криками бессознательного наслаждения кружится она в каком-то вакхическом опьянении. То откинется назад и замрет в истоме. Усталая, изнемогающая. То исступленно ринется вперед и закружится опять. Волосы разметались по плечам. Пылают щеки. Пылают уста. В глазах экстаз. Что она пляшет? Разве она знает сама? Вихрь налетел на нее. И кружит, как лист по дороге.

   - Бог знает что такое! - враждебно шепчет Лика.

   Но холодные глаза разгораются.

   Соня глядит, подавшись вперед и сдвинув бровь. Она силится понять. Маня никогда так не плясала,

   "Здесь положительно что-то стихийное", - думает дядюшка.

   Вдруг Маня останавливается. Лицо бледное. Глаза закрыты. Руки безжизненно повисли. Мертвое лицо, Только грудь бурно вздымается. Все ждут напряженно.

   Соня на цыпочках подходит к пианино.

   - Пустите, дядюшка! Довольно! Взгляните на ее лицо... Я знаю, ч_т_о надо теперь играть.

   Льются звуки шопеновского ноктюрна. Нежные, воздушные. Пронизанные лунным светом, овеянные мечтой любви. Любви далекой и недоступной, как звезды. Рыдающие тихонько звуки.

   Маня встрепенулась. Она скользит, вся затихшая и покорная. Останавливается, как бы прислушиваясь к далеким голосам. Руки зовущие протянуты вдаль. Огромные глаза глядят вверх и видят что-то. Да... Так глядят в лицо мадонны, в звездное небо. С такими глазами молятся и верят, что гора сдвинется, что свершится чудо. И вся она сейчас - движения, глаза, молящие жесты прекрасных, выразительных рук - одно стремление к идеалу.

   Вдруг рыдание тихонько срывается у Мани. Подавленный, еле слышный стон.

   Все вздрагивают. Что она сказала? Чье имя?

   А разве она знает?

   Она бросает к небу руки безумным жестом неутолимого желания...

   Кого зовет она?

   Кто знает...

   И н_е в_с_е л_и р_а_в_н_о?

   Она останавливается внезапно. Музыка играет. Но она уже на земле.

   Как ребенок, ладонями вверх она трет себе глаза. Оглядывает с недоумением эти немые, жадные лица. Такие новые, такие чуждые. И тихо идет к двери. Босиком. Усталая, печальная, далекая от всех. Поникнув головою.

   Но дядюшка слышит ее тяжкий вздох на пороге. Он видит, как, закрыв лицо руками, она с подавленным рыданием кидается на крыльцо.

   Все молча, недвижно глядят вслед

   В душах что-то встрепенулось.

   В жизни уже нет прежней ясности. Чего-то не хватает.

   Чего?

   Хочется кинуться вслед за этой странной девушкой. Вглядеться в эти огромные глаза. Понять. Спросить.

   Что? Что?..

   Лика нервно поводит узенькими плечами.

   Учительница порывисто встает и выходит на крыльцо. Там она долго курит, щурясь на причудливые купы деревьев, на клумбы цветов, которые притаились во тьме и молчат. Как будто знают что-то, чего не знает она.

   - Пойдемте, что ли! - тоскливо срывается у Розы. - Как здесь душно стало! Какая жаркая ночь!..

   Всю дорогу обратно она думает о Зяме. И сердце ее горит.

   Дядюшка в темноте тихонько берет руку Лики, продевает ее под свой локоть. И пальцы его, дрожащие и страстные, робко говорят ей старую сказку любви.

   Лика слушает. И руки не отнимает, "У нас однобокая жизнь, - впервые думает она уже дома. - Жизнь половинчатая. Отчего? Трусы мы? Или рабы, как говорит он? Ах, эта Маня... Нет, Это надо додумать. Завтра... Завтра... Жаль, если жизнь уйдет так. Много ли мне жить-то осталось?.. И опять душа подходит к заветной грани. И в ночной тиши зорко глядит за пределы земного.

  

   В субботу, когда кончается работа в поле, Нелидов едет домой. На нем парусиновая блуза, высокие сапоги, пробковый английский шлем. На ремешке через плечо непромокаемый плащ. Этот простой костюм странно идет к его тонким чертам, к его стройной фигуре.

   Он озабочен, тревожен. До сих пор не улеглось то темное, что взмыло со дна души его и клином врезалось в налаженный строй его суровой, несложной жизни. И это его раздражает.

   Быстро падает ночь. Рокочут деревья в Лихом Гае. Шепчутся зловещие кусты. Что-то чудится за черными елями. Шорохи, дыхание. Вздрагивает и водит ушами нервная лошадь.

   Нелидов стискивает зубы и замедляет ход. Нарочно. Этого только недоставало! Развинтиться в два дня.

   Он едет вскачь, когда зловещий лес остается далеко позади. И эхо гулко повторяет звуки в яре.

   Вот на полдороге усадьба Галагана. В другое время он проехал бы мимо, спеша к матери. Но она ложится рано. А вечер так длинен. Так трудно дожить до завтра! "Завтра увижу е_е. Завтра..." - стучит в его виски.

   Предводитель дворянства - хлебосол, тучный, миролюбивый человек - проживает уже второе наследство. У него две дочки-невесты, долги, заложенное имение. Но он не унывает и ждет смерти третьей тетки, у которой он единственный наследник. Нелидова встречают с распростертыми объятиями.

   - Простите! Я в таком костюме... Прямо с поля...

   - Что за вздор! - радостно говорит хозяйка. - Мы вас как молодой месяц видим... И вам так идет эта блуза!

   После ужина, сидя на террасе, хозяин говорит:

   - Не натягивайте струны, Николай Юрьевич! Вот вам мой совет старого помещика. Народ здесь терпеливый, правда. Но время-то какое переживаем! Довольно одной искры..

   - Вы думаете? - срывается у гостя высокомерный возглас. И он с усмешкой бьет хлыстиком по кончику своего сапога.

   - Или забыли пожар усадьбы? - укоризненно спрашивает хозяйка. И качает головой.

   Глаза Нелидова будто загораются.

   - О нет! Я его слишком хорошо помню, - говорит он. И улыбается.

   Когда он прощается, девушки глядят на него с восторгом. Хозяйка с надеждой.

   Ничего не видно в пяти шагах. Душная ночь загадочно, до жуткости темна. Еле мерцает дорога.

   - Как это вы не боитесь ездить? Да еще на такой пугливой лошади? - шепчет хозяйка.

   - Я знаю дорогу и свою лошадь. Чего же мне бояться?

   - Тут трясина, - говорит Наташа. - Здесь тонут люди каждый год.

   - Э, нет... Не о том я совсем, - досадливо возражает отец. - Давно ли почту здесь ограбили? Мы не ездим по ночам, Николай Юрьевич. Вот уже три года как не ездим.

   Нелидов молчит и улыбается.

   - Приезжайте обедать завтра!

   - Благодарю вас! Но я уже приглашен, - раздается из тьмы его голос.

   - Куда же? Куда?!

   - В Лысогоры...

   - А! - срывается у смущенной хозяйки. - А жаль. Мы завтра ждем губернатора.

   - Анатолий Сергеевич будет завтракать у мама! До свиданья!

   Анна Львовна еще не спит. Полоска света тянется из-под ее двери на чисто вымытом, еще сыром полу.

   - Николенька! Это ты? Слава Богу! Я так боялась..

   - Простите, мама! Я был у Галаганов. Теперь вы заснете?

   - О да! Покойной ночи, мой друг!

   Он обходит флигель. Пробует все ставни.

   Его кабинетик мал и неуютен. Все, что есть лучшего из мебели, стоит в гостиной и спальне Анны Львовны. И он до сих пор не может привыкнуть к этой убогой обстановке. Всякий раз, когда он входит в эту комнатку, он вспоминает сгоревшую усадьбу, дом, где он родился и вырос. И сердце его сжимается.

   Сон далек, хотя он встал на заре и весь день был в поле.

   Он раскрывает конторские книги и погружается в расчеты. Вот уже два года, как он уволил управляющего, распустил годовых работников и штат дворовой прислуги. Все дело он ведет один. Потребности сокращены до минимума. Надо копить. Надо учитывать каждый грош, чтоб уплатить по векселям, чтоб спасти Дубки. Липовка и Ельники уже утрачены. в руках Штейнбаха. Вся цель его жизни сейчас здесь, в этом родовом гнезде.

   Он ложится во втором часу и засыпает с трудом. Утром в воскресенье он едет с матерью к обедне, в сельскую церковь. Она окружена пирамидальными тополями и липами. Дед его, князь Галицкий, сам посадил эти деревья. Сам строил эту церковь. Прежняя была деревянная и сгорела сто лет назад. Уцелел только склеп, где спят предки Нелидова, где и он ляжет когда-нибудь. Жить и умереть в Дубках было его мечтой еще с детства, когда он, страстный охотник в те годы, бродил по болотам и учился бить птицу на лету.

   Возвращаются через площадь. Базарный день. Толпа. Всюду возы с яблоками, кавунами, дынями. Сбоку приютились торговки посудой. В сущности, здесь есть все, что удовлетворяет несложные потребности сельчан. Совсем нет ярких цветов, национальных костюмов. Женщины все в черном.

   - Да, Николенька... В старину было лучше, - вздыхает Анна Львовна. - На базаре, как на цветнике, бывало, глаз радовался. А теперь девушки носят платки на головах.

   Коляска едет медленно. Старые хохлы снимают шапки. Парубки глядят потемневшими глазами, недвижно и молча, с напряженным вниманием. Женщины в черных очипах {Волосник, исходный чепец под платком (южн.).} важно кланяются, пригибая головы к груди. Анна Львовна раскланивается на все стороны приветливо и радушно. Сын ее коротко кивает головой. А его тесно сжатые губы и светлые глаза как бы говорят: "Ладно! Ладно... Я ведь не простил. Я не прощу..." И все это чувствуют.

  

   - Э... э... mon cher {Дорогой мой (франц.).}, Николай Юрьевич! - говорит губернатор за завтраком. - Я бы вам советовал быть осторожнее. Ездить так далеко одному... Анна Львовна говорит, что вы вчера вернулись за полночь. А здесь так быстро темнеет.

   - Не пугайте мама, Анатолий Сергеевич! - сухо перебивает Нелидов. - Она и так волнуется. И совершенно напрасно. Смелым Бог владеет. И кому быть повешенным, тому не утонуть. Я верю в судьбу.

   - Д-да... Sans doute... {Конечно (франц.).} Но я напомню вам другую пословицу: "На Бога надейся, а сам не плошай"... Почему вы не берете револьвера?

   - А это?.. - Нелидов с усмешкой показывает свой хлыст. И глаза его делаются совсем светлыми

   Губернатор уезжает. И Анна Львовна задумывается.

   - Николенька! - говорит она сыну, беря его голову в свои руки и нежно глядя в смягчившиеся глаза. - Николенька, друг мой. Побереги себя. Хоть для меня будь осторожнее. Помни, что если волос упадет с головы твоей теперь...

   - Не волнуйтесь, дорогая мама. Анатолий Сергеевич еще недавно усмирял в этом краю крестьянские бунты. Ему есть чего бояться. Они озлоблены. Да, Но ведь я-то, даже с их точки зрения, ничем перед ними не виноват! Я защищаю свою собственность, как они защищают свою. А пожар вы забыли? Оставьте! Я знаю, что делаю. Я строю заново наше родовое гнездо. Верьте в меня, как я в себя верю. И живите спокойно.

   Он нежно гладит ее плечи. И в эту минуту лицо его прекрасно.

  

   Маня глядит на дорогу... Наконец!..

   Ритм лошадиного галопа сливается с бурным биением сердца. Она бежит из беседки в дом. Стол накрыт на террасе. Обед готов.

   Вот он на дворе. Спрятавшись за столбики крыльца, она следит, вбирает в себя все его движения. Как сидит на нем костюм! Как упруга и горда его походка! Как красивы эти сдержанные, редкие жесты породистых рук! Это - "принц", каким был Ян.

   Он видит Маню своим зорким взглядом еще там, во дворе. Но подходит к ней последней. И все замечают, что сбегает румянец загара с его худых щек.

   На этот раз он не целует ее руки. Он смотрит ей прямо в глаза, жестокий, полный желания Так дикари смотрят на женщину, которую берут себе как добычу.

   Невинным и наивным взглядом, полным готовности, отвечает ему Маня. И лицо ее прекрасно и трогательно.

   У Сони сердце падает в груди. Тайна Мани открыта теперь для всех.

   "Ах, черт побери! - с завистью думает дядюшка. - Так вот отчего..."

   За обедом Вера Филипповна сажает Нелидова рядом с собой и Соней. Маня сидит напротив.

   Подают пирог и закуску. Горленко поднимает пыльную старинную бутылку.

   - Выпьем, Николай Юрьевич! Это старая горилка. Дедовская...

   - Не пью... Благодарю вас.

   - Знаю, что не пьете. Но уж для такого случая нельзя отказаться. Ее всего две бутылки осталось.

   Гость сухо улыбается и делает отрицательный жест. Дядюшка чокается с хозяином и заметно веселеет.

   После жаркого хозяйка предлагает гостю запеканки, старой и крепкой, которая хранится годами в погребе.

   - Благодарю вас. Не пью.

   - Но ведь это же не водка... Это сладкое.

   - Это спотыкач! - объясняет дядюшка гостю. - После двух рюмок по этой половице не пройдете. Обязательно споткнетесь.

   - Мне, пожалуйста! Мне, папа! - с вызовом говорит Соня и протягивает стаканчик. - И Мане тоже! Что же ты молчишь, Маня? Ты так любишь наливку.

   Нелидов бросает на Маню косой, потемневший взгляд.

   Дядюшка ревнует. Ему приятно подразнить Нелидова. Он сам подливает Мане.

   - Чокнемся, дружок? Пей до дна. Так... вот еще одну!

   - Будет тебе, Федя! Она пьянеет.

   - Эге! Не впервой ведь. Она дивчина удалая!

   - Важная горилка... - шумно вздыхает хозяин и утирает салфеткой большие свисшие усы.

   Нелидов хранит брезгливое молчание. Но у Мани уже закружилась голова. И кровь вспыхнула. Робости рядом с ним уже нет и следа. Ока начинает хохотать громко, звонко и беспричинно. Кидает в дядюшку хлебными шариками. Радостно вскрикивает, когда дядюшка, ловко целясь, посылает свой хлебный шарик ее румяным губам, ее белой шейке.

   Соня заражается внезапным весельем Мани... "Слава Богу! Целый месяц ее смеха не слыхали!" И тут же вступает в игру. Шарики летят в дядюшку, в Горленко и... о, ужас! В гостя. Он густо краснеет.

   - Vous êtes folle {Вы с ума сошли! (франц.).}, Соня! - говорит ей мать.

   - Это не она. Это я! - кричит Маня.

   - Это нечаянно, - извиняется хозяйка.

   - Нет! - смеется Маня - Это я нарочно... Нарочно...

   Нелидов подымает ресницы и в упор смотрит на смеющуюся девушку.

   Она дурно воспитана. Но что за смех! Что за голос! Как будто солнце брызнуло из-за туч и затопило всю комнату. У всех смеющиеся лица. У всех блестят глаза. Она - создана для счастья. Она - сама радость.

   - Нарочно? За что же это? - тихонько спрашивает он, стараясь улыбкой смягчить хищное выражение глаз.

   Маня хлопает в ладоши.

   - За то, что вы обскурант!

   - Что такое?

   - Маня! Qu'est-ce que vous radotez? {Что вы болтаете? (франц.).} Вот видишь, Федя...

   - Ха-ха! - заливается дядюшка. - Ай да дивчина! Гайдамак, да и все!

   Нелидов вдруг весело смеется.

   - А разве это плохо - обскурант?

   - Ужасно! - Маня комично всплескивает руками.

   - Маня... Ecoutez... Au nom du ciel! {Послушайте! Бога ради! (франц.).}

   - Не волнуйтесь, Вера Филипповна... Mademoiselle...

   - Ельцова... Маня Ельцова...

   - Mademoiselle Ельцова - очаровательное дитя...

   - Ах! Она совсем сумасшедшая! Когда на нее это находит, она весь дом ставит вверх ногами.

   Ноздри Нелидова вздрагивают. Кокетство Мани, искристое, как шампанское, и бессознательное, действует на него как-то стихийно. Он чувствует себя пьяным без вина.

   "Еще девочка! - думает он. - И какая голая жажда любви! Она зовет... зовет меня этим смехом, этим голосом... Ее смех похож на ржанье молодой кобылицы, впервые выпущенной на волю. Такой же серебристый и манящий. Ах! Схватить бы ее в объятия! И слиться с нею в одно! И уничтожить ее в одном порыве... Боже мой! До чего она прекрасна! До чего все это ново! И как трудно владеть собой!.."

   - Знаете, я много слышала о вас! - задорно говорит Маня. И смело глядит в его беспощадные глаза.

   - Что же? Ответьте! Я любопытен, как женщина.

   - Маня... Маня, - кричит хозяйка с своего места я, забываясь, стучит ножом.

   Горленко беспокойно завозился на стуле, который трещит под его весом. Дядюшка подмигивает Соне и хохочет,

   - Что же вы слышали? Хорошее или дурное?

   - Ах!.. К сожалению, только дурное...

   Дядюшка и Соня громко смеются.

   - Боже мой! Да не слушайте вы ее, Николай Юрьевич! Маня, я тебя вышлю из-за стола".

   - Что же именно вы слышали?

   - Вы жестокий... Вы хищник... Вы Ахиллес, не знающий сострадания.

   - А! - коротко срывается у него. - Я ничего не имею против этой оценки. Жизнь - война. И я не хочу быть побежденным.

   - Маня! Выпей воды? Это просто глупо, Федя, так спаивать ребенка. Налей ей воды.

   - Мы привыкли, - невинно, но громко бросает Соня.

   Отец кидает на нее огневой взгляд. Во хмелю он всегда мрачен.

   - Уж не твой ли поклонник начинил тебя этими бреднями? - вдруг сердито спрашивает он Маню.

   Как странно меняется ее лицо? Она выпрямляется. Словно проснулась разом. Смех ее утихает мгновенно. Нелидов высоко поднимает брови.

   - У mademoiselle Ельцовой уже есть поклонник?

   - Что значит у_ж_е? - враждебно подхватывает Соня. - Ей скоро девятнадцать лет минет Она кончила курс...

   - И успела пленить Штейнбаха? - вставляет дядюшка.

   Пауза. Нелидов слегка отодвигается со стулом и глядит на вспыхнувшую щеку Мани, на ее опущенную голову. Соня явственно видит мимолетную гримасу в его чертах. И сама она бледнеет внезапно. А сердце ее стучит.

   Нелидов все так же пристально глядит, как загораются уши Мани, как краска заливает даже ее нежную шею. И как еще ниже, точно виноватая, клонится эта растрепанная головка.

   За столом странная тишина.

   - Вы... и Штейнбах? - веско и тихо произносит Нелидов. Точно думает вслух.

   Соня роняет вилку. Она говорит сдержанно, но враждебно.

   - Как вы странно это сказали! Можно так перевести ваш вопрос: Роза и жаба... Да?

   - Почти".

   - Полноте! Такой красавец! Ну, Маня! Что же ты молчишь? Ты ведь тоже его красавцем считаешь.

   - Даже влюблена в него, - невинно подхватывает дядюшка.

   Маня, не глядя, чувствует на себе упорный, холодный взгляд.

   - Он жид, - роняет Нелидов сквозь зубы. - Этим все сказано.

   - Это возмутительно! - вскрикивает Соня и шумно отодвигается от гостя.

   Она почти задыхается. Ее волнение так неожиданно, ее враждебность так очевидна, что родители теряются.

   - Нашла за кого копья ломать! - удивленно восклицает Вера Филипповна.

   - Мама! Да ведь это же редкий человек... Он делает так много добра.

   - Своим? - подхватывает Нелидов.

   - Нет. И русским. И хохлам.

   - Благотворительность - это зло. Она развращает как тех, кто дает, так и тех, кто берет.

   - Это легко говорить! А где вы были, когда у нас тут голод разразился? Вы в Лондоне спокойно делали вашу карьеру дипломата. А тут отец Штейнбаха пятьдесят тысяч пожертвовал в Красный Крест. А сын его два года в Ельниках и Линовке держал столовые. И сейчас поддерживает безработных.

   - Соня. Соня,- зовет опомнившаяся хозяйка, Горленко мрачно сопит.

   От слова "Липовка" лицо Нелидова вздрагивает, словно от физической боли. Он говорит глухо:

   - Его миллионы - пот и кровь нашего народа. Соня дерзко усмехается.

   - Ну, знаете, ли! Об этом не будем спорить, кто у нас в долгу перед народом! Он ли? Мы ли с вами?

   - Эге! Соня! Видно, и тебе Штейнбах голову вскружил, - усмехается дядюшка, очень довольный этим маленьким скандалом в благородном семействе.

   Соня краснеет и теряется. Нелидов говорит медленно, сквозь зубы: - Даря эти пятьдесят тысяч, Штейнбах, конечно, рассчитывал на орден? Быть может, на дворянство. Многие из них и этой чести уже добились. Соня презрительно смеется.

   - На что ему русское дворянство, когда он барон? А предки его старее нашего и вашего рода... Pardon? Я забыла, что вы - Рюрикович.

   - Вот! Вот! - подхватывает дядюшка. - Я И говорю - из колена Давидова. Фамилия его матери Девидсон. Прямо царской крови. Недаром покойный Штейнбах вместе с бароном Гиршем об основании царства Палестинского хлопотал.

   - Ну, дядя, молчите! Не будьте хоть вы обскурантом!

   - Так этой кличкой я вам еще обязан? - подхватывает Нелидов. Оборачивается и в упор, твердо глядит Соне в глаза.

   - Представьте, Николай Юрьевич! Именно мне.

   - А-га! - как-то загадочно, Коротко срывается у него.

   Опять наступает неловкая пауза. Подают пломбир и кофе. Вера Филипповна, красная и взволнованная, усердно потчует гостя.

   Он теперь не замечает Маню. Он смотрит в сторону или поверх ее головы. Она для него уже не существует.

   У Мани такое чувство, словно ее раздели донага и посадили за этот стол. Скорей бы конец!..

   Она убегает в беседку. Она ломает руки. Ненависть к Штейнбаху душит ее.

   Соня входит.

   - Иди! Там чай пьют, - угрюмо говорит она. Маня молча встает и идет, как лунатик.

   - Молчит... Точно в рот воды набрала, - ворчит Соня по дороге. - Хороша любовь! Его оскорбляют...

   - Я не люблю его, - искренне срывается у Мани.

   - Что-о? Что такое?

   - Я не люблю его...

   - Ты с ума сошла? Ведь ты вчера его любила?

   - Нет... Это было давно... Мне теперь противно вспомнить, что мы... Ах, оставь! Не говори мне о нем ни слова!

   Соня глядит почти со страхом. Душа Мани впервые кажется ей бездонной пропастью.

   - Флюгер, ты флюгер! Куда ветер подует, туда и она. Значит, я угадала, что влюбилась в этого обскуранта?

   Маня поднимает ресницы. Как печален и глубок ее взгляд! Как будто она познала какую-то мудрость Жизни, закрытую для других.

   И это лицо ее, и молчание так выразительно, так полно значения, что Соню охватывает внезапное раскаяние.

   - Маня, прости! Прости меня, Маничка! Мне так Жаль Щтейнбаха. Оттого я была груба с тобой. Но Как же это так скоро? Ах!... Я никогда тебя не понимала.

  

   Запершись в кабинете с Герленко, Нелидов рассаживает по комнате легкими и упругими шагами.

   Увлекаясь, он высчитывает, сколько выручит за посеянную кустовку и сколько уплатит долгу банку и кредиторам. А там во сколько лет очистит имение от долгов, напав на какую-нибудь гениальную мысль, - Ге-ни-альную! Зге! Чего захотели? Где они, эти гениальные мысли? Не в степи же у нас растут.

   Красивая, наивная улыбка вдруг освещает надменное, озабоченное лицо Нелидова и меняет его до неузнаваемости.

   - Найду... Найду... Вот увидите. Я в свою звезду верю.

   - Нет уж! Чего там? На это иностранцем надо быть. "Они" вечно что-нибудь удумают и у нас из-под носа вырвут.

   Лицо Нелидова опять темнеет. Он со школьной скамьи ненавидит все западное. Два года жизни в Англии усилили эту антипатию. Рабочие стачки, бои в парламентах, тысячные митинги, феминистские съезды, эта армия Спасения... О!... Как все это ненавистно ему и чуждо!

   Нет. Запад нам не указ. У России есть свой путь прогресса. Своя великая историческая миссия. И жалки и слепы те, кто думает, что молодой и езде дремлющий народ должен учиться жить у разлагающихся наций. Так думает он.

   Он