Вербицкая Анастасия Николаевна - Ключи счастья. Т. 1

bsp;   - Николенька! Ты?!

   Из мглы вырастает фигура. Женские руки хватают его за плечи.

   - О, какое счастье! Мы чуть не разошлись. Я так бежала. Я не могла высидеть. У меня такие предчувствия... Николенька, счастье мое! Деточка моя дорогая. Ты весь дрожишь? Пойдем, пойдем скорее...

   - Мари... Это ты? Какой ужас, Мари! Твоя мать...

   - Молчи! О, молчи! Ты знаешь... Ты все знаешь теперь. Но не отталкивай меня, Николенька! Разве я виновата? Разве мы не любим друг друга? Не говори мне ничего! Пощади меня.

   Они то стоят, схватившись за руки. То бегут, крепко держась один за другого в этой жуткой, слепой ночи, под крутящейся метелью.

   Силуэт пролетки внезапно обрисовывается на углу.

   - Прокачу, сударыня!

   - Давай!... Давай... Николенька, садись! Поедем ко мне!

   Она берет его голову в руки, целует его лицо. Снежинки тают под ее губами. О, схватить бы и унести! Дальше от этого горя! От этих страданий!

   - Мари... Мари... Какой ужас!

   - Молчи!... Молчи!... Не надо... Мы вместе. Я никому не дам тебя в обиду. Я сделаю все, что ты скажешь, Молчи и верь в меня. Закрой глаза! Как холодны твои руки! Милые руки... Я их согрею сейчас... вот тут, у груди моей. Дай их сюда. Не бойся! Верх закрыт. И метель! Нас никто не видит..

   - О, Мари! Я так мечтал о встрече!

   - Но ведь мы же вместе, Николенька! Разве это не все? Пусть весь мир обрушится теперь на мок голову! Что до этого, когда ты со мною?

   - Какое пробуждение! Я никогда уже не буду счастлив...

   - Молчи! Не надо! Кто смеет? Кто может отнять у человека право любить? Право на счастье? Николенька, если судьба меня прокляла, стань выше судьбы! И прижми меня к сердцу.

   Он берет в обе руки ее голову. И целует ее глаза.

   Ей кажется, что сердце ее вдруг останавливает Счастье слишком сильно. Он не отрекся. Она спасена.

   Вот они у подъезда. Маня звонит. Дверь открывается мгновенно, как будто Соня ждала у окна.

   Один взгляд на сияющее лицо Мани, и Соня вздохнула всей грудью.

   Но до чего страшен Нелидов! До чего он бледен!

   Она оставляет их вдвоем и уходит в столовую.

   Дом пуст. Эмма Васильевна с мужем уехали в театр. Такая удача!

   Они сидят на кушетке, обнявшись.

   Он так разбит, что все желания, терзавшие его в разлуке с Маней, желания, сломившие его гордость, исчезли сейчас, как у больного. И от близости ее, и от ее ласки ему мучительно хорошо... До слез. Нервы так разбиты! Разве знал он минуту покоя с тех пор, как написал ей это жестокое письмо?

   Но сейчас все забыто, как все, что предшествовало разрыву и вызвало его. Черная тень безумия раскинула крылья над ними. И в этом мраке утонуло все, что разъединяло их недавно. И казалось - навсегда.

   - Мари! - говорит он после долгого молчания. - Я не вернусь без тебя домой. Мы обвенчаемся и Уедем. Свадьба должна быть скорее. Я это решил. Я не могу жить без тебя...

   - О, Николенька...

   У нее нет больше слов. Она берет его руку и целует.

   - Но... одно условие. Я ставлю его себе. И требую от тебя. Ты должна мне помочь и не искушать меня. Мы не должны иметь детей, Мари. Ах, не гляди на меня так! Не считай меня безнравственным, Мари! Месяц назад я сам находил бы преступным такой Договор и бессмысленным такой брак. Но сейчас... После того, что я выслушал. О, какой ужас! Мари, ты когда-нибудь... видела дома свою мать в припадке?

   Маня отодвигается и поправляет сбившиеся волосы.

   - Почему ты... спрашиваешь? Разве ты...

   - Да... да... Я сейчас только слышал этот визг... этот вой... О!..

   Она кладет пальцы на его губы.

   - Не надо!... Не надо!..

   - Мари... Нас Бог простит за то, что мы делаем. Если б у меня нашлись силы забыть тебя, я ушел бы после этого вечера. Так страшит меня будущее... Но разве у меня есть выбор? Что мне остается? Но в этом я буду непреклонен. Твой брат прав. Мы не должны совершать сознательного преступления. И когда я подумаю, что мы так безрассудно отдавались наслаждению... И что ты уже могла... Но ведь ничего нет еще, Мари? Да? Ведь если б было, ты написала бы мне.

   Она застывшими глазами глядит перед собой в одну точку. Она как будто не слышит. Страх вползает в его душу.

   - Мари... Что ты думаешь?

   - Нет... Ничего...

   - Ты... здорова, Мари?

   Она переводит на него свои глаза. Они уже опять пустые.

   - Да... Не беспокойся. Я здорова.

   - О, слава Богу... Я этого так боялся. Теперь мы будем благоразумны, Мари! Мы будем сдержанны. Ты не будешь доводить меня до безумия ласками. А я отдохну, подкреплю свои нервы. Ты взяла мое здоровье, мой сон, мою силу. Я стал презренным, жалким, ничтожным... Обними меня! Скажи, что все пройдет... Ну, что же? Отчего ты стала такая?

   - Нет... Ничего...

   - Мари... Тебе нелегко будет со мною. Я буду требователен, ревнив. Я эгоист, Мари. Ты всегда должна, быть ровной, веселой. Мне нужен твой смех. Я буду ждать от тебя забвения всех неудач. Ты для меня должна быть сказкой... всегда...

   Он целует ее опять. Она неподвижна.

   - О, скорей бы начать эту жизнь! Войти в колею! Если б ты знала, как я боюсь всего нового, всего непохожего на в_ч_е_р_а. Я раб привычек. Только среди размеренной и спокойной жизни я могу работать и быть бодрым. Мари, дашь ли ты мне этот покой? Я так боюсь тебя! Твоих настроений, твоих странностей... Потом еще одно условие: ты должна понравиться моей матери. Это будет нелегко. Она требовательна, как и я. Она ревнива. Она избалована моей любовью. И, пока она жива, тебе придется играть в доме вторую роль. Она - полновластная хозяйка и останется ею.

   Маня как будто проснулась.

   - Николенька... Я не буду твоей женой. Я это уже решила.

   Его глаза темнеют.

   - Ты меня... отвергаешь?

   - Нет. Я просто уеду с тобой. Завтра же... Больше ничего.

   - То есть... В качестве кого же ты уедешь?

   - Я люблю тебя, Николенька. Но женой твоей... Нет... Я никому не хочу нравиться. Ни в ком не Желаю заискивать. Я люблю мою свободу. Я ее слишком люблю, чтоб променять ее... даже на то... что ты мне предлагаешь.

   - Мари, я не хочу тебя слышать!

   - Николенька, не сердись. Постарайся понять...

   - Это гордость в тебе говорит? Ты не хочешь Подчиниться матери моей?

   - Нет. Я просто не могу иначе. Мне стало страшно, когда я подумала, что надо жить втроем, смеяться, когда не хочу, быть всегда готовой на все... быть с_к_а_з_к_о_й... А если... у меня кипят в груди слезы? Если меня манит в поле, а ты ждешь обедать? Если ты хочешь спать, а меня тянет бродить по болоту? я люблю бродить по ночам...

   - Это ребячество!

   - Нет, это целый мир, который живет во мне. Мой мир. Он мне всего дороже. Но ты о нем не думаешь.

   - Серьезная женщина должна забыть мечты девочки. Это привычки богемы. У тебя будут обязанности.

   - Нет, Николенька! Если я изменю моим мечтам, умрет моя радость, мой смех. Все, что ты любишь во мне и что я сама ценю в себе. И я стану ничтожна. Я не хочу счастья такой ценой!

   - Значит, ты разлюбила меня?

   - Нет... напротив... Я слишком люблю тебя! И не хочу утратить это чувство. Придвинься... Дай руку! Выслушай меня внимательно. Ты говоришь: я буду требователен? И я тоже, Николенька. Я от любви хочу поэзии. Экстаза... Меня не испугает бедность, Но я не вынесу прозы и... привычек, которыми ты дорожишь. Не надо сердиться! Я люблю в тебе... мои мечты. И если они обманут... умрет моя любовь.

   - Ты мне угрожаешь?

   - О нет! Как можешь ты это думать? Я только раскрываю перед тобой мою душу. Ты меня не знаешь, Николенька.

   - Да, я тебя не знаю, - говорит он с горечью. - Где же ты намерена жить? - спрашивает он после паузы.

   - Вблизи от тебя, конечно. Где-нибудь на селе. Я сниму комнатку. И сделаю из нее волшебный уголок. Я буду много зарабатывать. Я уже думала об этом. И мы будем любить друг друга. Мы будем встречаться не за обедом, не в супружеской спальне, не в определенные часы, а когда душа будет гореть от желания и сердце рваться от жажды счастья. Ты никогда не придешь ко мне хмурый, раздраженный, усталый. Ты никогда не увидишь меня вялой, сердитой, полуодетой, опустившейся. Мы будем с восторгом вспоминать наши свидания. И с трепетом мечтать о новой встрече.

   Он встает и ходит по комнате. Глаза его светлы, как всегда, когда у него буря в душе.

   - Картина недурна, - сдержанно говорит он. - Но... не хватает некоторых деталей.

   - Например?

   - В те часы, когда мне, усталому, хмурому и раздраженному, будет закрыта дверь твоего жилища... кто-нибудь... веселый, бодрый... может быть, постучится в окно?

   Она тихонько выпрямляется. Сердце стукнуло.

   - Кто?

   - Почем я знаю?! Другой... какой-нибудь жизнерадостный... А_р_л_е_к_и_н...

   Они глядят друг другу в глаза. Удивительно ясно сознает она в это мгновение, что сейчас наступит конец. Всему. Но она не ищет изменить ничего в своей судьбе. Она идет ей навстречу.

   - О ком ты спрашиваешь? - тихо-тихо говорит она.

   Он смеется злобно, отрывисто.

   - Вы, может быть, в Липовке будете жить? "Конец", - отчетливо говорит ей внутренний голос.

   Он садится опять рядом. Его руки цепко держат кисти ее рук. Он близко смотрит ей в глаза, полные отчаяния.

   - Теперь ты должна мне ответить на все, что я передумал в эти дни... Я страдал невыносимо. Удивляюсь, как мог я это забыть? Как не спросил раньше? Ты знаешь, что говорят о тебе и Штейнбахе? Знаешь?

   - Н-н-нет...

   - Мне намекнули, что ты... Нет!... Я не хочу даже передавать тебе эти позорные слухи. Они дошли до моей матери. Я думал, что убью клеветника. Но потом я понял. Он был слишком далек от правды. Он не знал, что я люблю тебя. Но нет дыма без огня. Что-то было... Ты не станешь отрицать, что ходила в парк? Все говорят об этом. Правда?

   - Да.

   - Зачем ты ходила? Он тебе нравился?

   - Да.

   - Нет. Это слишком неопределенно. Я хочу знать правду. Неужели... ты... целовалась с ним?

   - Да... да... да!

   Он отодвигается и встает.

   Лицо его надменно. Он подходит к окну и молча смотрит на улицу.

   Они молчат так долго, так жутко. Маня не выдерживает.

   - Ты презираешь меня? - спрашивает она наконец, не в силах перенести этой неопределенности.

   Она рвется сама навстречу судьбе. Он оборачивается и смотрит на нее светлыми глазами, сжав губы. Надменный и беспощадный.

   - На таких, как вы... не женятся, - говорит он тихо, сквозь зубы.

   - Ах, знаю! Да и не надо! Но за что же презирать? Разве я не любила искренне? Сперва его, потом тебя? Разве я знала, что встречу тебя? Разве я спрашивала тебя о твоем прошлом?

   - Вы - дикарка. Вы не понимаете, какая разница между нами?

   - Нет этой разницы! Нет! - пылко кричит она и встает. - Николенька! Отбрось предрассудки! Дело идет о счастье твоем и моем... О моей жизни даже... Неужели ты думаешь, что я останусь жить, если ты оттолкнешь меня? Подумай, подумай, прежде чем уходить! Я чувствую, что ты уйдешь сейчас. Николенька! Клянусь тебе, я не была легкомысленной! Не была фальшивой, не была ничтожной никогда! Клянусь, что я отдавалась любя! Только любя...

   - Ты? Отдавалась?... Ему?..

   У самого лица своего она видит эти бешеные прыгающие зрачки. Это белое, искаженное, страшное и чужое лицо. Он держит ее за плечи, готовый убить ее. Она это чувствует. Но она бесстрашно глядит в эти зрачки. Она не знает за собой вины теперь. Ее душа чиста.

   - Да... конечно... Ведь я же его любила!

   Стиснув зубы, он изо всей силы отталкивает ее. Она падает и ударяется головой о спинку кушетки.

   Он бежит к двери.

   Но силы вдруг оставляют его. Он садится на стул и закрывает лицо руками. Рыданье без слез сотрясает его плечи. Она поднимается а ужасе. И садится опять.

   - Николенька... Неужели ты Предпочел бы, чтоб я молчала? Неужели я должна была солгать?

   - Ты лгала. Ты обманула меня

   - Нет!... Нет!... Нет!. Ты у меня ничего не спрашивал. Вспомни! Ты взял меня... как рвут цветы по дороге. А я люблю мое прошлое. Оно мое. Я никому не обязана отчетом.

   - Я считал тебя честной.

   - А разве я бесчестна? За что ты меня оскорбляешь?

   - О, недаром я боялся. Послушай, если в тебе есть еще хоть капля порядочности, ответь мне сейчас: ты виделась с ним здесь?

   - Да! - гордо говорит она и смотрит ему в лицо с вызовом.

   Он закрывает лицо руками.

   Только на миг. И когда открывает его вновь, оно хотя и искажено страданием, но глаза уже холодны. Чувствуется, что решение его созрело.

   - Слава Богу, что не поздно! _ говорит он, как бы думая вслух. - И ты... может быть... опять...

   - Да! - твердо перебивает она, и лицо ее бледнеет. - И я опять отдавалась ему. Потому что... в ту минуту я его любила больше, чем тебя...

   Он встает, держась рукой за горло. Этого он не ожидал.

   Она тоже встает. Глаза ее пылают. И она сама не замечает, что дрожит всем телом.

   - И мне нечего стыдиться моих порывов. Они были искренни и прекрасны. Слышишь ты? Я не боюсь твоего презрения... Разве любовь не свободна? Разве мое тело, вот эти руки, губы не мои? О, какое ослепление! За что ты отрекаешься от меня? Разве я не рву с прошлым? Не отдаюсь тебе с восторгом? Отказываюсь уехать с тобой? Разве, пока я люблю тебя, я не обещаю тебе любви и нежности? И верности... Да! Видит Бог, что я о тебе одном мечтаю. Тебя одного люблю, пока ты со мною... когда ты меня не терзаешь. Вот ты глядишь на меня с ужасом и... отвращением. Как будто я не была искренней и правдивой всегда! Как будто я торговала своими ласками. Жалкий человек! Зачем ты меня отталкиваешь? Ты будешь страдать вдали от меня. А я здесь умру с отчаяния. А что случилось? Ты сейчас целовал меня, прижимал к сердцу. Разве я стала другою? Что изменилось, скажи? Я тебе предлагаю любовь - смелую, свободную, прекрасную, правдивую... Чего же ты хотел от меня?

   - Ничего, - говорит он глухо, и верхняя губа его судорожно вздергивается, обнажая десны. - Мне ничего от вас не нужно... Все было. ошибкой...

   Она ясно видела, пока говорила, как умирал в нем тот, кто любил ее, кто был ей близок. Отвращение сменялось страхом. Страх - холодом. В этом цепеневшем постепенно лице умирало чувство. Уходило из него, как солнце из дома в час сумерек. И когда безразличие сковало его черты, как маску, все стало в нем серо, темно, бездушно.

   И тогда она поняла. И смолкла внезапно.

   Он глазами поискал шляпу. Увидал ее на столе.

   Она провожала все его движения широко открытыми глазами.

   У двери он оглянулся. Врожденная, годами воспитания привитая корректность остановила его на самом пороге. Он скользнул холодными глазами по лицу Мани, надменно кивнул головой.

   Дверь закрылась за ним.

   В гостиной и столовой прозвучали его шаги. Не упругие, не легкие, как всегда. А неровные и тяжелые, как у больного.

   Маня ждала, сидя недвижно.

   Через минуту хлопнула парадная дверь.

   Еще немного... Гул запирающегося подъезда донесся наверх.

   Маня встала.

  

   Соня не доиграла Шумана и замерла, прислушиваясь.

   Как будто хлопнула дверь подъезда? Разве Эмма Васильевна и муж ее уже вернулись из театра? Не может быть. Всего одиннадцать в начале.

   И кто это ходит в столовой? Звякнула ложечка...

   Она закрыла крышку пианино. Потушила свечи и пошла в переднюю. На столе пошарила рукой. Шапки Нелидова не было.

   Она кинулась к стене и повернула электричество.

   И пальто нет... Ушел?

   Точно кто толкнул ее. Она бросилась в свою комнату.

   Маня сидела на диване и медленно, морщась и гримасничая, доедала варенье. Пустая рюмка стояла Рядом. Странно пахло.

   Отчего у нее такие глаза? Куда они глядят?

   - Маня... Он ушел? Почему так рано?

   Маня оглянулась. Лицо у нее было странно спокойное. Такое далекое лицо. Такое нездешнее.

   Соня вдруг поняла. Она схватила рюмку, понюхала. Глаза ее выкатились от ужаса. И вдруг она упала на колени:

   - Маня... Манечка... Зачем? Зачем?..

  

   Этой ночи Соня никогда не забудет. Даже когда волосы ее побелеют и щеки поблекнут, память об этих часах будет жить.

   Пока приехал Петр Сергеевич, пока добудились первого попавшегося доктора, тут же, в доме, Маня начала засыпать. Это был сон Смерти. Последний сон.

   О, это лицо ее брата! Его глаза... Его крик, когда он вбежал в шапке и пальто и упал на колени перед умирающей!

   Но он тут же, к ужасу Сони, схватил Маню на руки и буквально поволок ее за собою в залу.

   Тогда глаза Мани открылись. И Соня увидела в них Бесконечность.

   - Дайте мне умереть! - чуть слышно сказала Маня.

   - Что вы делаете? Петр Сергеевич! Оставьте ее!

   - Я знаю, что делаю! Не мешайте! Кофе варите! Скорей! Скорей! Скорей...

   И он тряс умирающую за плечи. Волочил ее, схватив под мышки, по комнатам. Кричал ей что-то на ухо. Что-то бессмысленное, ненужное.

   - Ей нельзя спать! Помогите. Позовите горничную. Возьмите ее под руку. Варите ли вы кофе? Ради Бога, скорее! Видите, она опять засыпает... Нельзя спать! Нельзя, поймите! Сон - это смерть...

   Ах, этот голос! Высокий, неузнаваемый. Протяжный, дикий и жалкий. Он так парализовал Соню, что она сама двигалась, как во сне.

   А Маня засыпала.

  

   О Штейнбахе Соня вспомнила много позднее.

   Она никогда не забудет и той минуты, когда в телефон дала его номер и стала ждать ответа. Минуты тянулись. Томили...

   Вот наконец его голос. Глухой, дрожащий, полный ужаса:

   - Что случилось? Маня?

   - Отравилась... Скорее!

   - Умерла?

   - Нет еще! Нет...

   - Еду...

   Она ждет в прихожей, прислонясь к окну.

   Звонок.

   Она держит Штейнбаха за руки.

   - Умерла?

   - Нет... Нет... Там трое докторов. Ее спасут...

   - Я это знал... Я это знал...

   Она держит его за руки. И чувствует, что он весь дрожит, как лист перед бурей.

   - Где она? Пойдемте...

   Но их не пускают дальше гостиной.

   Как был, в пальто и шапке, он падает в кресло.

   Ни звука. Ни стона. Ни одной слезы. Но это еще страшнее. Соня это знает по себе. Она стоит перед ним в оцепенении.

   Вдруг он встает.

   - Телефон... Где телефон?... Ведите меня... Дайте руку!

   Странно! Он точно ничего не видит. Глаза его блуждают. Голос глухой и слабый.

   Словно другой человек. Гордый Штейнбах умер.

   Как ребенка, Соня берет его за руку и ведет за собой. И опять чувствует, как дрожит этот человек.

   Он идет медленно, неверными шагами. Как ходят слепые.

  

   Через час знаменитость проходит по гостиной.

   - Барон Штейнбах здесь? - был его первый вопрос в передней.

   И он удивился, что хозяйка его не поняла; что она не знает никакого Штейнбаха.

   Он останавливается в гостиной, перед креслом. Свиные глазки сверкают острым любопытством. Несомненно, романтическая история. И герой налицо.

   - Марк Александрович! Чем могу служить вам?

   Штейнбах в той же позе, что час назад. В том же кресле. По-прежнему в пальто и шапке.

   - Ах, это вы! Наконец!... Спасите ее... На вас одного надежда.

   Хозяйка только сейчас начинает догадываться. И с враждой глядит на виновника несчастья... Кто же, кроме него?

   Хозяин, вызванный женою, взволнованно выбегает навстречу знаменитости. Петр Сергеевич, старый и сгорбившийся, отворяет дверь и рекомендуется.

   - Да, это моя сестра, - отвечает он на немой вопрос. И пожимает небрежно поданную руку.

   Дверь в т_у комнату запирается наглухо.

  

   Напряженно ловит Штейнбах каждый звук оттуда. Двинули стульями... Говорят что-то... Смолкли...

   Бесконечно долго длится ожидание.

   Соня подходит к Штейнбаху. Он сидит, опершись локтями на колени и спрятав голову в руках. Она робко кладет холодные пальчики на его плечо.

   Не глядя, он снимает ее руку и держит в своей. И так они ждут приговора. Жалкие, раздавленные, не смея обменяться ни словом, ни взглядом.

   Наконец!

   Гул голосов за дверью. Отодвинули стулья. Идут сюда...

   Господи помилуй! Соня крестится.

   Ни кровинки в его лице. И голова опустилась ниже. Выпустил ее руку. И даже глаза закрыл в ожидании удара.

   Дверь отворяется. Размашистыми, легкими шагами входит знаменитость, за ним хозяин. Те двое, брат и другой доктор, остались у больной.

   - Она вам... родственница, Марк Александрович. Свиные глазки прямо прыгают от любопытства.

   Не вникая в страшный смысл стереотипного вопроса, Штейнбах в свою очередь спрашивает новым беззвучным голосом:

   - Она умрет?

   - Она отчаянно борется за жизнь... Чудесный организм... И...

   Он берет Штейнбаха за пуговицу пальто и отводит в сторону.

   - Вам известно, что она...

   - Да, да... - перебивает Штейнбах. И веки его дергаются.

   - Это очень осложняет дело. Но мы надеемся. Вот что скажет эта ночь...

   - Она без памяти?

   - Почти... Трудно

   - Очень страдает?

   Не дожидаясь ответа, Штейнбах прячет лицо в руках. И садится тут же, на первый стул.

   - Не падайте духом, дорогой мой! Она еще так молода... Но выпей она немного меньше... Ее спасет эта доза... Это бывает... Завтра, в час вернусь. Если будет хуже ночью, телефонируйте. Кстати... вы не знаете, где она достала яд?

  

   Рассвет застает их в тех же позах. В том же мучительном ожидании. Никто не ложился.

   Пальто и шапки мужчин валяются на креслах и стульях. Никто их не убирает. Никто не замечает беспорядка. Хозяйка видит шапку мужа на столе, Долго смотрит на нее. Берет в руки. И опять со вздохом кладет под лампу.

   Боже, какая бесконечная ночь!

  

   Окна стали серыми.

   В шесть утра Петр Сергеевич выходит о_т_т_у_д_а. Вздох проносится по комнате. Глаза горят, устремленные на его лицо.

   Он совсем зеленый. Шатается. Не замечает людей. Он падает в кресло у окна. Рыдает истерически, как женщина.

   Все переглянулись. Холодом повеяло в души.

   Пусть плачет! Ему будет легче. Он убежал, чтоб плакать здесь.

   И все замирают на своих местах. Недопитые стаканы стынут. Страшно даже ложечкой звякнуть.

   И в этой подавленной тишине так громко, так страшно звучат жалкие рыдания мужчины.

  

   Глубокая, томительная тишина. И там, за дверью, где собрались все, кто любит умирающую, стоит то же жуткое молчание. Ловят звуки. Ловят вздохи. Днем все надеялись. А ночь несет предчувствия и угрозы. И ярко зажженный во всех комнатах свет не может одолеть ужаса, который вполз в душу. И, как червь, высовывает из тайников ее свою отвратительную голову.

   Все молчат. Так долго и напряженно молчат, что тишина начинает петь и звенеть в ушах. Закипает какой-то странной, неуловимой жизнью.

   И вдруг явственно раздается голос. Далекий, слабый, бесстрастный:

   - Марк... Марк... Марк...

   Все встрепенулись. Все выпрямились. Большими глазами глядят друг на друга оба доктора. Потом склоняются над постелью.

   Маня недвижна.

   Кто это сказал? Она? Кого она звала? Чье имя? Во сне? В бреду?

   И в гостиной слышали этот голос. Но поняли еще меньше. И только замерли все, объятые ужасом.

   Проходит полчаса. Больше? Меньше?

   Ноги и руки затекли в непривычных позах. Звенит кровь, бьющая в виски. Дыханье задерживается невольно.

   И вдруг опять...

   - Марк... Марк... Марк...

   Голос из другого мира. Все такой же далекий и слабый. Но отчетливо реальный, с неподдельным на этот раз акцентом жизненной тоски.

   Пот выступает на висках Петра Сергеевича. Маня недвижна. Глаза ее закрыты.

   - Кто это Марк? - спрашивает он Соню, еле двигая губами. - Она зовет Марка...

   - Меня? - вспыхивает немой вопрос в диких глазах Штейнбаха.

   Он встает внезапно.

   - Тише!

   Хозяин берет его за рукав.

   На цыпочках они входят в комнату.

   В первую секунду он ничего не видит. Слишком темно после гостиной.

   Сколько времени прошло? Наверно, никто не может дать себе отчета. Тишина вновь поет и звенит.

   Вдруг опять отчетливо и ясно раздается призыв:

   - Марк... Марк... Марк...

   Штейнбах падает на колени у постели. Падает так стремительно, что Петр Сергеевич встает, потрясенный.

   - Я здесь, Маня!!! Я здесь!!

   Этот крик отчаяния слышат все.

   Как будто в глубокой ночи, в безграничной пустыне донесся к нему этот далекий зов. Зов затерявшейся, гибнущей в Бесконечности одинокой души. Как будто его ответный крик хочет разорвать плотный мрак, хочет победить безбрежные дали, хочет Удержать силой любви и отчаяния, над бездной небытия, медленно погружающуюся в вечную Ночь и Ничто человеческую индивидуальность. Как будто голос его, в котором дрожит и бьется его напряженная, страстная воля, - это последняя ветка над бездной, последняя доска в пучине. Но это все! Все, что надо для спасения...

   И по неподвижному лицу Мани бежит первый трепет.

   Губы Штейнбаха прильнули к ее руке. И веки умирающей тихонько вздрагивают.

   - Маня... Маня... Я здесь!... Я люблю тебя!... Я никогда тебя не покину! - говорит он с силой, страстно, в полном самозабвении глядя в черное, неузнаваемое лицо.

   И чудо свершается. Как будто голос его перекидывает мост от одного берега к другому. И душа Мани медленно идет назад, на землю, из иного мира, Из царства Молчания и Теней. Из бесконечной дали, развернувшей уже бескрайние горизонты перед гаснущими очами ее души.

   Слабый свет скользит по лицу ее. Тень улыбки. Потом глубокий, глубокий вздох...

   Все замирают, объятые ужасом. На Петра Сергеевича страшно смотреть.

   - Тише... Тише... Она спит...

   Он выходит в гостиную и снимает запотевшие очки. И все видят, что по лицу его бегут слезы.

   - Маня! - задохнувшись, кричит Соня.

   - Спасена...

   Женщины кидаются в объятия друг другу и рыдают.

   - Тише! Ради Бога! Не погубите ее... Дайте ей покой!

  

  

   Да, милый дядюшка, она будет жить. Говорят, она выпила опию больше, чем нужно, и это ее спасло. Но это все случайности. Как случайность то, что я слышала стук двери в прихожей и что предчувствие беды толкнуло меня к Мане. Но я все-таки опоздала... У судьбы есть, видно, книги, в которую вписано все, что должно свершиться. Так говорит Штейнбах.

   Но смерть была рядом. Мы слышали ее шаги. И это, должно быть, никогда не проходит бесследно для людей.

   Она будет жить. Я это твержу себе день и ночь. И все чего-то боюсь. И все не могу успокоиться.

   Маня и жизнь. Маня и радость. Да, это понятно. Но как же могла она добровольно отвергнуть эту жизнь, которую так любила? Я спрашиваю всех. Одни говорят: аффект. Другие считают этот поступок началом психоза, проявлением роковой наследственности. Штейнбах сказал: л_ю_б_о_в_ь...

   Он сказал это так странно...

   Нет. Я никогда, должно быть, не умела любить. Мне непонятно, как может весь мир сосредоточиться в о_д_н_о_м лице, в одних глазах? Как можно проглядеть целую жизнь со всеми ее возможностями за презрительной улыбкой, за страданиями ревности? Я сама знаю, что ни один человек не может заменить другого. И что дорого вот именно э_т_о лицо, э_т_о_т голос, э_т_а душа. Но чтобы из-за несчастной любви забыть мечты? Изменить цели? Отвернуться от людей? Для меня любить - вдохновение. Я думаю так: буду учиться. Потом буду работать. Отдам людям душу и жизнь. И среди работы, когда устану, буду мечтать о встрече. Потом, когда она наступит, взгляну в глаза, которые люблю, и засмеюсь от счастья. Это будет моя награда. Мой отдых.

   И что мне до того, что эти глаза глядят со страстью на другую? Что тот, кого я люблю, не видит во мне женщину? Разве это счастье не священно для меня? Разве л_ю_б_и_т_ь - это не есть само по себе счастье?

   Я знаю, что вы скажете: "У тебя нет темперамента... У Мани он был. У Нелидова тоже. И если это он толкает нас на гибель или низость - то благословляю свою судьбу.

  

   P. S. Петр Сергеевич говорит, что яд она достала в его собственном шкафу, который он забыл запереть. Достала за неделю до приезда Нелидова. Этот поступок бил обдуман ею и решен бесповоротно. И это страшнее и загадочнее всего.

   Дядюшка, когда же мы научимся любить иначе? Когда любовь перестанет бить для нас проклятьем?

  

  

   Простите, дядюшка. Я долго не писала вам. Я даже курсы забросила. Скажите Лике, чтобы не сердилась. Я не берусь сейчас исполнить ее поручения. Я все еще чувствую прикосновение ледяных пальцев к моей душе. И в ней умирает что-то. Может бить, ценное. А может, и отжившее. Сейчас не могу судить. Вне этих вопросов - любви и смерти - все кажется мне ничтожным.

   Милый дядюшка, сказать вам, о чем я думаю?

   Это било ночью, когда смерть стояла рядом... И мне почему-то кажется, что Маня тоже почувствовала ее около. И, объятая тоской и ужасом, она позвала того, кто любил ее так беззаветно. Как будто любовь его могла вырвать ее из вечного Мрака, куда она уже погружалась.

   Как часто ночью я просыпаюсь от этого неземного звука, от этого мистического зова! "Марк... Марк... Марк..."

   И если теперь вы мне скажете, что, умирая из-за Нелидова, она любила одного Нелидова, я не поверю вам.

   Пусть это чудовищно! Пусть это неслыханно! Но она любила их обоих. И я не знаю, кого сильней. Это загадка, дядюшка. Глубокая психологическая загадка, к которой пока еще нет ключа.

   И, пережив эту ночь, услыхав этот голос ее из страшной бездни, из могили моливший о жизни и счастье (со Штейнбахом - теперь для меня это несомненно), я утратила все мои ценности. Это била гибель богов. Рухнули подмостки, с которых я гордо глядела в мир, И я лежу на земле с обломаиними крильями. Дядюшка!... Милый дядюшка! Нет прежней, счастливой, ясной Сони! Я потеряла себя...

   Но я найду истину. Я должна ее найти!

   Мане разрешено видеть близких. Но она все молчит. И глядит далекими глазами. Как будто за пределы земного.

   - Что это значит? - спросила я Штейнбаха. И он сказал мне:

   - Не бойтесь молчания! Оно глубоко и священно. Нет прежней Мани. А новая растет и зреет в этой тишине. И мы еще услышим о ней... М_ы о ней еще услышим...

   Она оживляется только при виде Штейнбаха.

   Он, как мать, ходит за нею, дает лекарство, кормит ее из своих рук. Она при всех сказала ему один раз, вечером: "Не уходи!.." Она санкционировала этим признанием свою любовь в глазах окружающих. Они не понимают. Но они преклоняются. Брат не мог бы любить сестру чище и самоотверженнее. Я ему сказала:

   - Вы знаете, что вас многие считали отцом ее ребенка?

   - Пусть! - ответил он со скорбной улыбкой, этой усмешкой, которую я так люблю в его лице. - Я не интересуюсь пересудами. Но вашим мнением дорожу. Я н_е м_о_г б_ы_т_ь о_т_ц_о_м э_т_о_г_о р_е_б_е_н_к_а. И Маня, несмотря на всю ее невинность и неопытность, поняла это хорошо.

   Что это значит, дядюшка?

   Вчера... да, это было вчера, - она позвала меня в первый раз.

   Мы были в комнате вдвоем.

   - Стань на колени!... И положи голову сюда, у моего сердца, - сказала она каким-то странным голосом. - Теперь молчи и слушай...

   "Слышишь?.. - спросила она шепотом через мгновение.

   Я задрожала. Я явственно услышала, как крохотный молоточек выстукивал удары новой жизни. Это били звуки нежные и легкие, как греза. Но в них крылась великая тайна жизни. Великая тайна любви.

   Я взглянула в ее лицо. О, какие глаза! Новая Маня глядела на меня и улыбалась. Так слабо, так невинно...

   Дядюшка, она уже любит свое дитя. Кто смеет бросить в нее камнем?

   Но я хотела бы знать, что для нее теперь Нелидов? Можно ли разлюбить человека, с которым слился хотя б на одно мгновение душой и телом?

   Кто мне ответит на эти вопросы? Они меня сводят с ума!

   Фрау Кеслер очарована Штейнбахом. Петр Сергеевич чувствует к нему глубокий интерес. По целым вечерам они говорят. Больше всего о наследственности.

   Писала я вам или нет, что Маню посылают на юг?

  

  

   Это решено. Они на днях уезжают в Италию. Фрау Кеслер, Маня и Штейнбах. Фрау Кеслер передает свой интернат и хочет остаться с Маней до ее полного выздоровления.

   Ее расходы и вознаграждение берет на себя Штейнбах. Маня едет на деньги брата. И Петр Сергеевич точно помолодел сам. Он верит, что Италия и мир искусства вернут Мане ее жажду жизни, ее былую радость.

   Маня встала. Боже! Как она изменилась! Одни глаза остались прежние. Вы заплакали бы, увидав ее...

   А любовь Марка неизменна...

  

   Они сидят вдвоем у камина, Штейнбах и Соня.

   Это последний вечер перед его отъездом. В доме глубокая тишина. Шторы спущены. Перед Штейнбахом - на столике - папка с бумагами и письмами. Он проглядывает их. Многое рвет. Многое камине.

   Соня с благоговейной любовью следит за его движениями.

   - Вы будете любить ее ребенка? - вдруг тихо спрашивает она. Как будто думает вслух. Он улыбается.

   - О, да... Разве вы в этом сомневались?

   - А ревность? Ведь это дитя Нелидова.

   - Это прежде всего ее дитя. Это ее радость. Ее спасение. Первая веха в ее новой жизни, на новом Пути. Как могу я не любить его? Если бы я мог Усыновить этого ребенка, я считал бы себя счастливейшим человеком в мире.

   - А р