Вербицкая Анастасия Николаевна - Ключи счастья. Т. 1

й мифологии - пророчица.}?

   - Да! И я люблю ее, Марк. Боюсь, но люблю...

   - И я тоже...

   Он прижимается лицом к ее рукам и шепчет:

   - И эта яркая, смелая, сильная - любит меня? Штейнбаха?

   - Да, Марк... Но она живет только в ваших объятиях, только на вашей груди. Вы, как колдун, можете вызвать ее голосом, взглядом... иногда каким-нибудь жестом. Без вас ее нет. Кто же поймет меня, Марк, если я сама себя не понимаю? Вы один... И вот... перед вами у меня нет стыда!

   - Но разве вы не бываете счастливы, дитя мое?

   - Да... Когда встает моя н_о_ч_н_а_я душа...

   - В этом все, Маня! В этом все. Они долго молчат.

   - Дитя мое, о чем вы думаете? Ваше лицо так прекрасно...

   - Тише! Тише, Марк! Не спугните этого мига. В мою темную душу вонзаются, как золотые стрелы, ваши слова. Светает в этой мгле... где я блуждала так долго. О, в каком отчаянии! Я что-то предчувствую, Марк...

   Они сидят рядом. Она обняла его шею руками, и голова ее доверчиво лежит на его плече. Глаза закрыты. Тепло. Уютно. Тихо так... Если б не двигаться... Не уходить никуда... Если б умереть сейчас! Она так устала.

   Она поднимает тяжелые веки. Что это за лицо глядит на нее из золотой рамы. Словно живое. Гордое такое и печальное... Иссиня-черные волосы правильными бандо окаймляют строгий овал матово-белых щек. В раскинутых тонких бровях, в сжатых, скорбных линиях рта - красноречивый трагизм, трогательная покорность судьбе. Бездонные глаза, полные мрака, горделиво щурятся. Как будто угрожают...

   - Марк... Да ведь это ваша мать? Как вы на нее похожи! Те же глаза. Те же губы. Она передала вам свою красоту.

   - И свое проклятие.

   - Боже мой, красота! Оторваться трудно от этого лица. Но она была несчастна, Марк... Да?

   Я это чувствую. Расскажите мне о ней... когда-нибудь потом.

   Сердце Штейнбаха тихонько бьется. Сама того не сознавая, она этой коротенькой фразой намечает перед ними б_у_д_у_щ_е_е.

   - Марк... У меня к вам просьба. Покажите мне портрет вашей жены... и девочки. Если... это вам не больно...

   Он идет к бюро розового дерева, открывает потайной ящик.

   - Моя жена в двадцать лет. Ее последний портрет.

   - Она была очень красива. Блондинка?

   - Да.

   - Вы должны любить блондинок, Марк.

   - Я люблю вас.

   - Ах, спрячьте! Не надо! Мне стало больно. Я слишком ревную вас к прошлому. А ваша дочь?

   Штейнбах снимает медальон на цепочке с груди и подает его Мане. Прелестное, маленькое личико с темными кудрями и печальными глазами обреченно глядит на нее с загадочным вопросом.

   Маня со вздохом целует портрет.

   - Маленький ангел... Где она теперь? Возьмите медальон, Марк. Вы не расстаетесь с ним?

   - Никогда.

   Опять наступает тишина. Дом молчит. Тихо догорает камин. Они сидят, обнявшись. Как брат с сестрой. Глаза Мани закрыты. Новый мир незримо рождается в ее душе.

   Штейнбах нежно прижимает ее к сердцу.

   "Вот все, что у меня осталось", - думает он.

  

   Часы бьют опять.

   - Я с ума сошла, Марк. Надо идти!

   - Когда же вы вернетесь?

   - Сюда? К вам? Зачем?

   - Странный вопрос! Разве вы... были здесь несчастны?

   Она чувствует, что другие слова замерли на его губах. Но жалеть не надо. Нет... Нельзя любить двух' Николенька не простит. Лгать она не захочет.

   - Я никогда не вернусь сюда, - печально говорит она. - Надо быть твердой. Надо сделать свой выбор. Я люблю Николеньку. И уеду с ним,

   - А вы уверены, что он...

   - Ну? Что вы замолчали? Что вы на меня так смотрите? Что вы думаете, Марк?

   - Будьте мужественны, дитя мое! Приготовьтесь к удару. Но помните, Маня, что меня влечет к вам именно то, чего вам не прощает Нелидов. Мы оба с вами - дети несчастья. И встретились недаром.

   - Постойте... Пустите меня! Это какой-то кошмар. Вы такой странный... Отчего вы дрожите? Я никогда не видела вас таким. Что вы. знаете, Марк? Что вы знаете? Говорите все!

   - Слушайте, Маня", Мы вею эту неделю стерегли друг друга там, как два зверя в лесу. Он боялся, что я уеду сюда, за вами. А я нарочно тянул переговоры с бельгийцами, чтоб выгадать время и втравить его ж сделки. Да. Не надо глядеть на меня такими глазами! Я знаю его слабости. Теперь он не может выехать, пока не покончит переговоры. Он любит деньги. Они ему нужны.

   - Вы лжете! Это вы любите деньги. Потому чтобы жид... А! Как вы вздрогнули. И я рада, что вам больно. Рада...

   - За что эта ненависть?

   - Вы думаете, что все и всех можно купить?

   - Это чужие слова.

   - Да, это его слова. Он вас ненавидит. И он прав... Вы сделали низость... О, какую низость!

   - Я люблю вас. В этом мое оправдание

   - Ах! На что мне ваша любовь? Я топчу ее ногами... Слышите? Вот! Как эту тряпку...

   И, рванув свой носовой платок, она швыряет его на пол.

   - Вы хотите меня оскорбить? - спрашивает он. И губы у него белые.

   - Да... Да... Хочу! Что же вы не оскорбляетесь!... У вас нет гордости. Я презираю вас?

   - Куда вы?

   - Домой, конечно. Я сейчас дам ему телеграмму.

   - Напрасно, - холодно и твердо говорит Штейнбах. - Он не приедет,

   - Как вы смеете??

   - Не приедет. Хотите на пари? Он вернется, когда, получит деньги. Не раньше Ему предлагают пятьдесят тысяч. Не дорого же он оценил вас.

   - Молчите! Молчите! Не смейте смеяться! О, какая низость? А я считала вас великодушным...

   - Вы не прощаете мне, что я люблю вас? - Он тоже любит меня.

   - Так где же он?

   Маня молчит, растерявшись.

   - Он приедет завтра.

   - А я уже здесь! И буду бороться за вас до конца. О чем же он думал? Безумец! О чем же он думал? Почему он не кинулся сюда, вслед за мной?

   Маня, онемев от удивления, глядит в это искаженное страстное лицо. Чужое, незнакомое... Так вот он какой! Маска спала.

   Силы вдруг оставляют ее. Она садится. Шляпа падает из ее рук на ковер.

   - Маня... Маня... Не надо плакать! Не надо волноваться... Простите! Я потерял голову... Ну, взгляните на меня! Скажите, что я должен делать, чтобы вы были счастливы? Но ведь и вы не щадите меня. Вы подвига требуете от меня.

   - Марк! Мне страшно... Неужели вы способны сказать ему...

   - Я? Нет. Но вы сами не станете лгать, если он поставит вопрос ребром. Разве он из тех людей, которые прощают девушке прошлое? Он оттолкнет вас. И вы вернетесь ко мне.

   - Никогда! Неужели вы думаете, что я помирюсь с его охлаждением? Неужели вы думаете, что вы можете мне заменить его?

   - Нет. Но не все ли равно, в сущности? Он ли! Я ли? Разве для такой, как вы, индивидуальность должна иметь роковое значение?

   - Вы... бредите? Что вы говорите, Марк?

   - Нет. Это мое глубокое убеждение. Вы - новая женщина, Маня. Ваша любовь к Нелидову - болезнь, которая пройдет. Ошибка, которая забудется. Вы сейчас роковым образом повторяете чужие ошибки. Вы идете по торной дороге. Но это "ошибки молодости". Неизбежная дань традициям. Ваша душа созреет и свергнет старые заветы. Вы будете л_ю_б_и_т_ь л_ю_б_о_в_ь и того, кто даст вам ее восторги. Наконец, с любовью не все кончается в этом мире для таких, как вы. И вы сумеете утешиться. Это не мои мысли, Маня. Я вам скажу потом... Когда вы сюда вернетесь.

   Она встает и молчит несколько мгновений, как бы думая что-то, как бы решаясь на что-то. Лицо ее вдруг смягчается. И становится важным и печальным.

   - Слушайте, Марк... Подите сюда и сядьте!... Это наш последний разговор. И я говорю вам на этот раз без ненависти и мести, серьезно и искренно: я люблю вас обоих. Да... Обоих. Разным... о, каким разным чувством! Но одинаково сильно, глубоко и прекрасно. Как дрожит ваша рука! Разве вы этого не знали? Вы, мудрый и тонкий?

   - Я это знал. Но теперь, когда вы это говорите сами...

   Он смолкает, закрыв лицо руками.

   - Дальше... дальше! - глухо шепчет он.

   - Я много страдала, Марк. Бог видит, как я боролась с собой! Как я гнала вас из души моей! Как я душила это... влечение к вам! Как презирала себя! Но если я поступала безнравственно, если чудовищно любить двух, то виновата природа, создавшая меня такой. Я ничего не могу изменить здесь. Я не могу быть другой. И когда я это поняла...

   - Когда? - трепетно срывается у него.

   - Нынче. И поняла это так ясно... Я не могу уже лгать ни себе, ни вам... Ни... ему... когда он меня спросит... Потому что стыдиться любви я не могу.

   Он молча страстно целует ее глаза.

   - Я удивляюсь только, как я это не видела раньше! Душа моя брела ощупью в потемках. И кто-то зажег огонь... Кто? Быть может, вы? Ваши слова? Или любовь моя к вам? Не знаю. Но я все поняла. И то, что прожито. И то, что будет впереди..

   Голос ее, глубокий и влажный, голос ж_е_н_щ_и_н_ы входит в его сердце. Он слушает его с трепетом и жутким предчувствием.

   - О чем вы сейчас думали, Маня? У вас новое лицо.

   - Все равно... Мои оскорбления и обиды... Вы должны мне все простить, Марк. Как прощают умирающим... Да. Потому что прежняя Маня умерла. Будет жить другая. Но в эту новую жизнь я унесу с собой мое прошлое, как другие уносят сокровища.

   Она кладет ему руки на плечи. Голос ее дрожит.

   - Я вспоминаю... Ни одной минуты не было между нами, за которую, можно бы покраснеть. Скажу даже больше, Марк: встреча с вами - это самые волшебные, самые красивые страницы в книге моей судьбы... Но все-таки я разрываю с вами; Я буду любовницей Нелидова.

   - Женой, хотите вы сказать?

   - Нет. Любовницей. Я сама выбрала эту долю. Она мне больше нравится. То, что он говорил о браке, наполнило меня таким страхом... Я, как птица, не могу жить в неволе. Если он охладеет, я уйду. Но мне нужно было его желание, его решение жениться как доказательство его любви. Я еду за ним. Буду жить где-нибудь поблизости, на селе. Буду зарабатывать хлеб карикатурами в журналах. За них дорого платят. Фрау Кеслер обещала мне найти работу. Я ей все сказала... Это будет тихая, бесцветная жизнь. Но я люблю его и буду счастлива... А теперь... Поцелуйте меня...

   - И вы запрещаете мне встречи?

   - Да, да! Прошу... Молю вас! Никогда не ищите меня! Никогда не возвращайтесь в те края? Я хочу быть спокойной, Марк. Я хочу безмятежного и... простого счастья, как у всех. Где мои булавки? Ах, как я бледна! Как я опоздала! Но все равно! Я сожгла за собой корабли... Марк... Теперь подите сюда и... простимся...

   Он подходит. Она поднимается на цыпочки и кладет руки на его плечи.

   - Вы дали мне много счастья. И я выла бы ничтожной женщиной, если б вычеркнула вас из моей души. Я никогда - никогда не забуду вас милый, чудный Марк!

   Она берет в руки его голову. Целует его глаза, лоб.

   Его руки держат ее, когда она хочет отстраниться. Она видит его недоброе лицо. И настроение ее падает.

   - Я буду ждать вас, - говорит он холодно и спокойно, как будто не слышал ничего. - Каждый день, между шестью и девятью вечера, я буду вас ждать.

   - Послушайте... Вы задались целью дразнить меня и... доводить до бешенства? Пустите меня! Слышите? Сейчас пустите! Дайте мне мою кофточку...

   - Запомните мой адрес, Маня. Пречистенка, дом Штейнбаха.

   Руки ее замирают на пуговицах, которые она застегивала. Она глядит в его неподвижное лицо, в его угрожающие глаза.

   - Что вы задумали, Марк? Я до того", зла в эту минуту! Я готова вас ударить... Все кончено между вами. А он приедет... послезавтра...

   - Хорошо... Вы приедете мне рассказать, как вы встретились... как вы его любите... Я буду ждать.

   Глаза ее сверкают. Она отворачивается и идет к бюро, где оставила перчатки.

   - Ваш отец был алкоголик. Он страдал запоем, когда ваша мать бросила его. Вы это знали?

   - H-нет.... Не знала... Зачем вы мне это говорите? Я почему в_ы это знаете?

   - Я все знаю. Даже таинственную болезнь вашей матери... ее название. Я две недели навожу справки. Я виделся с хозяином вашего дома. Я знаю доктора, который лечит вашу мать.

   - Молчите!... Молчите!.. Я не хочу!... Я не хочу отчего слышать!..

   - Я больше ничего и не скажу.

   Он улыбается одними губами. Скрытая угроза по-прежнему глядит из его глаз.

   - Моя мать нервнобольная, - резко отчеканивает Маня.

   Он молчит и щурится на нее. Их взгляды скрещиваются и замирают на одно мгновение.

   Маня бессознательно переводит глаза на портрет еврейки. Из золоченой рамы с тайной угрозой щурятся на нее те же бездонные зрачки.

   Маня быстро опускает вуалетку и выходит.

   Штейнбах догоняет ее на лестнице. Дом безлюден и безмолвен, как склеп.

   - Марк... Я не знаю теперь, что мне думать о вас? Неужели вы способны рассказать ему об отце,... вообще о семье нашей?..

   - А как бы вы думали? Способен ли я? Или нет?

   - Ничего не знаю! - говорит она с отчаянием.

   - И разве бороться за счастье - преступление?

   - О, молчите! Я лучше умру, чем вернусь сюда. Я ненавижу вас! Я не хочу счастья с вами!

   Всю дорогу обратно они не говорят ни слова. Ветер рвет с них шляпы, гасит фонари, треплет деревья сада, гремит вывесками. Переулок пуст.

   Вот извозчик... Наконец!

   - Вы позволите вас проводить?

   Она молчит. Она так устала. Он садится рядом, в пролетку, под закрытый верх.

   У бульвара он берет ее инертную руку и говорит:

   - Вы можете спать спокойно, дитя мое. Я не способен добиваться счастья ни хитростью, ни насилием, ни обманом. Я давно - много раньше встречи моей с Яном - научился уважать чужую личность. И даже страсть не заставит меня изменить принципу... И зачем? Я не буду таким безумцем, чтоб срывать зеленый плод. Я подожду, когда он сам упадет, созревший, в мои руки.

   - Как вы самонадеянны! Сейчас видно еврея.

   - Нет. Я только фаталист. Нелидов не от меня узнает трагическую историю вашей семьи. Это вынырнет само собой. Да это, в сущности, безразлично. Возможно даже, что вы выйдете замуж... И что его любовь восторжествует над мелочностью его души..

   - Тише! Я запрещаю вам унижать его!

   - Я знаю твердо одно: Маня Ельцова, вот эта девушка с яркими губами, чье бы имя она ни носила, будет моею опять. Вопрос во времени. Но я еврей. Я терпелив. Я умею ждать.

   - Вы наглец! - гордо говорит она. - Вы с ума сошли, кажется?

   Его губы кривятся.

   - Пока еще нет, - с странной печалью отвечает он.

   Но она не слушает. Она озабочена.

   - Стой, извозчик! Возьми деньги. Вот наш переулок. Я здесь слезу. Я не хочу, чтобы вы меня провожали, Марк. Прощайте!... Не сердитесь на мою резкость. Но вы сами виноваты. Никогда не встречайтесь со мною на улице! Никогда не пишите мне! Не преследуйте меня, ради Бога! Вы знаете, что я бессильна перед вами. Но я все-таки верю в ваше великодушие, Марк... Я умоляю вас отстраниться. Прощайте!

   Она вырывает свою руку и бежит.

   - До свидания! - отчетливо и спокойно говорит он вслед.

   Вздрогнув, она оглядывается. Он высоко поднимает шляпу в знак прощания

   Ока бежит дальше, не оборачиваясь.

   Конец... конец... Всему конец!

  

   - Боже!. Как ты нас измучила!... Где ты была?

   Этим возгласом встречает ее сестра. Петр Сергеевич молчит, но Маня чувствует, что он тоже недоволен. И лицо ее вспыхивает. "Промолчу. Скоро конец".

   - Или ты у Сони была? - упавшим тоном спрашивает Анна Сергеевна. - Да... Тебе телеграмма..

   - Где? Где?.. Давно?... Аня... Ради Бога!

   Петр Сергеевич идет в ее комнату и подает ей бланк.

  

   ШТЕЙНБАХ В МОСКВЕ. ТРЕБУЮ, ПРОШУ НЕ ВИДЕТЬСЯ. БУДУ СКОРО. ВАЖНЫЕ ДЕЛА.

  

   Бумага скользит из ее рук. Анна Сергеевна подхватывает ее и читает.

   - Дурные вести, деточка? - ласково спрашивает Петр Сергеевич.

   У Анны Сергеевны холодеет на сердце, когда она видит лицо Мани. Такая молоденькая. Почти девочка! А какое скорбное выражение! Вот она - любовь... И теперь ей уже не завидно.

   - Аня, - разбитым голосом говорит Маня, и глаза ее угасли. - Я очень устала... Я лягу...

   - А чай как же? Сейчас будет готов, самовар.

   - Нет, я устала. Поцелуй меня, Аня! И ты, Петя, тоже. Покойной ночи!

   Когда она выходит из комнаты, брат с сестрой обмениваются быстрым; ярким взглядом. И опускают глаза.

   Счастье преступно. Но одиночество так тяжело! Бедная, бедная девочка...

  

   Маня лежит в темноте без сна, с открытыми глазами. Уже за полночь. Ветер налетает и стучит рамами старого дома.

   На нее скверно действует ветер. Так было всегда, и в детстве еще. Она боится чего-то. Сердится чаще. Плачет без причины. Страдает бессонницей.

  

   ШТЕЙНБАХ В МОСКВЕ. ПРОШУ, ТРЕБУЮ НЕ ВИДЕТЬСЯ...

  

   А если б он знал!... Если он узнает...

   Она мечется в постели, без сна. Ветер воет в трубе. Так дико,, так жалобно. Точно тоскует, плачет. Совсем заснуть невозможно. Наказание какое, Господи!

   Где-то в доме шорохи, шаги, шепоты. Ходит кто-то на цыпочках.

   Скрипнула дверь. Не спят... А может, это за стеной? Или наверху? Слышен каждый звук в этом старом ящике.

   "Пойду возьму книгу... Уже второй час... Все равно не заснешь..."

   Она накидывает юбку и платок на плечи. Зажигает свечу и босиком идет в столовую, где оставила журнал.

   Вдруг яростный, бешеный визг проносится по дому. Когда Маня растворяет дверь столовой, он догоняет ее из коридора и врывается с нею в комнату.

   - "Господи!... Да что это там?"

   Такой звук, точно не в трубе этот страшный визг и рев. Точно распахнулись все окна, все двойные, наглухо замазанные рамы. И вихрь ворвался в дом и воет по-звериному.

   Маня дрожит. Как холодно!

   Но ничего нет страшного. Пустяки...

   Она находит книгу и идет обратно.

   У печки в коридоре долго стоит и ждет. Все тихо.

   Она ложится в постель. Никак не может согреться. Но свечи не тушит.

   Больше получаса длится тишина. И Маня начинает дремать.

   Вдруг опять... Звуки... Непостижимые, странные звуки...

   Воет собака? Да... Да... Как неприятно!

   О-о... как она глухо, зловеще воет! Жутко даже.

   Нет. Теперь уже не заснуть. Маня садится на постели.

   Отчего так больно стучит сердце? Чего она испугалась? Что напомнили ей эти зловещие звуки? Где-то там, в безднах п_о_д_с_о_з_н_а_н_и_я, таинственно жила память о чем-то страшном, оформленном в этих дрожащих, жалобных и угрожающих звуках. Они нашли эхо во мраке души ее, за порогом сознания.

   Вдруг скрипнула дверь. Где-то близко... Рядом. Кто-то ходит. Почему не спят?

   В столовой двинули стулом. И замерли.

   Крадется кто-то... Кто?

   - Петя! - бессознательно, дико кричит она, внезапно теряя голову. Ужас затопил ее мозг ледяной волной.

   Анна Сергеевна в дверях. Она не раздевалась. Почему она не раздевалась? Почему у нее такое запуганное лицо?

   - Тише! Тише!... Ради Бога!..

   - Аня... Аня... Мне страшно... Это ты ходила, Аня?

   - Я... я... Бог с тобой!... Почему не спишь?

   - Нет, почему ты не спишь? Почему у тебя такие глаза?

   - Какие глупости! Я всегда ложусь поздно.

   - Кто это воет, Аня? Это собака... или ветер?

   Анна Сергеевна молчит. Одну секунду только. Но этого довольно. Маня вспомнила.

   В ту же секунду яростный, исступленный визг снова врывается в комнату. Целая оргия звуков. Целая гамма чувств. Но доминирующая нота - ужас. И воплем отчаяния кончается все. Безнадежным воплем осужденного на вечную муку.

   - Куда ты? Не ходи, Маня! Не пущу...

   - Это мама... мама... Пусти меня!

   - Нельзя туда! Нельзя. Будет хуже. Ты убьешь ее. Там Петя. Ее так трудно держать. Маня... Маня... Боже мой!

   Анна Сергеевна вдруг перестает бороться. В взрыве отчаяния она падает на стул и рыдает.

   Маня стоит рядом, с широко открытыми, но пустыми глазами. Вся жизнь ушла из ее лица.

   За стеной и наверху слышится движение. Гул голосов, сонный кашель. Дом проснулся. Мрачный дом, ревниво прячущий свою тайну.

   Но в квартире Ельцовых опять тишина. Слышны только страстные, глухие рыдания Анны Сергеевны...

   Маня стоит неподвижно.

   И ждет...

  

  

   Развязка недалека. Я получил телеграмму, что Нелидов продал землю и выезжает в Москву. Катастрофа разразится не нынче-завтра. Познакомились ли вы с семьей Мани, как я вас просил? Теперь нельзя ни минуты оставлять ее одну. При ее импульсивности она может покуситься на самоубийство. Предупредите и фрау Кеслер, что ее нельзя оставлять без призора ни днем, ни ночью. Могу ли я надеяться на Вашу привязанность к Мане?

  

   Маня уже с неделю живет с Соней у брата фрау Кеслер, в квартире, где они жили в дни революции.

   Маня потеряла сон, выбилась из колеи. Даже Днем, стоит ей остаться одной, как она слышит вой, полный ужаса и зловещей угрозы. И дикий, безотчетный страх заставляет ее выбегать на улицу, бросься к чужим людям, мешаться в незнакомую толпу. Нервы напряжены так болезненно. Ей думается, проведи она тогда еще одну ночь дома, ее собственный разум пошатнулся бы навсегда.

   Но она каждый день заходит узнать, есть ли письма и телеграммы. Постоянно ждет брата к обеду в его кабинете.

   Наконец!... В переулке она встречает телеграфиста.

   Метель крутит с ночи. Первый снег. Все бело, все мглито, все жутко. Как у нее на душе.

   - Как мама нынче? - спрашивает она, целуя сестру.

   Анна Сергеевна измучена. Опять не спала ночь. Она делает безнадежный жест и садится у стола, подперев голову рукой. Она еще не причесалась с утра. На ней смятая блуза. Полное забвение условностей и навыков. Никогда не видала ее такою Маня. "Какая она жалкая!.." - пронзает ее мысль.

   - Мы всю ночь не спали, - говорит Анна Сергеевна. - пришлось дать ей опия. У Нети лицо исцарапано. Только не надо удивляться. Он этого не любит.

   За столом, после супа, Маня сообщает новость. Нелидов приедет завтра. Будет вечером у них. Будет просить ее руки... Голос ее замирает.

   Петр Сергеевич угрюмо слушает, не поднимая глаз.

   - Что же тебе нужно от нас?

   - Он спросит, чем больна мама! Он спросит об отце... Что же ты скажешь?

   - Правду...

   - Петя... Не будь жестоким! Разве я виновата в чем-нибудь?

   Анна Сергеевна низко склоняется над столом. Она не может видеть жалкого лица сестры.

   Он берет руку Мани и тихонько гладит ее. Его глаза смягчаются.

   - Маленькая сестричка, я глубоко виноват перед тобой. Я не успел тебя предупредить вовремя. Мы все трое судьбой обречены на одиночество. Ты видишь ее? Она была тоже хорошенькая. Тоже жаждала счастья. Но чувство долга и разум победили. Ты должна поступить так же.

   Крик срывается у Анны Сергеевны. С искажением лицом она выбегает из комнаты.

   - Я? - спрашивает Маня с ужасом:. - Я должна отказаться от него сама?

   - Да. Мы не имеем нравственного права жениться и заводить семью. Если безумие минует нас, - оно с тем большей силой обрушится на детей ваших. Эта будут эпилептики, преступники или идиоты. Природа не знает пощады. Я говорю тебе, пока не поздно: откажись! Горе, которое ты переживешь теперь, ничтожно перед тем, которое настигнет тебя в детях... Ты проклянешь тот час, когда родила их. Ты. будешь с трепетом встречать, каждое, утро и с ужасом поджидать ночи. Возьми себя в руки, Маня. Перед тобой жизнь. У тебя талант. Иди на сцену. Мы с сестрой, ничего не скажем против. Маня, делает жест, прося молчания

   - Поздно!. - говорит она. - Теперь поздно...

   Петр Сергеевич понимает не сразу. Он глядит растерянно в ее пустые глаза.

   - Что ты... сказала сейчас?

   - Я уже имею ребенка... И я... люблю его...

   Он встает. Он ухватился руками за край стола.

   - Сколько... месяцев? - с трудом спрашивает он.

   - Не знаю:... Я это поняла недавно..

   - Когда?... Когда это... случилось?

   Маня закрывает глаза. Встает перед нею Лихой Гай, зеленые сумерки, жестокое лицо Нелидова.

   - Третий месяц пошел. Да... Это так.

   Петр Сергеевич опускается на стул. Он рвет с себя галстук. Краска заливает его лицо.

   - Маня... Манечка... Все еще можно спасти. Мы это сделаем. Ты не должна родить... Ты должна согласиться.

   - На что, Петя? На что?

   - Не считай это преступлением, Манечка. Колебание и легкомыслие - вот в чем настоящее преступление. Пусть вся вина, наконец, падет на меня! На меня одно. Я должен был открыть тебе глаза. Я не имел права щадить и замалчивать. Но ты простишь. Ты поймешь! Я это делал, из любви к тебе.

   Он хватает руки Мани... Покрывает их поцелуями. Он как в истерике. Никогда, не видала она его таким. Представить себе не могла такого взрыва, страсти. Она глядит жуткими глазами в его зрачки. И его глаза тоже следят за нею. Следят жадно и зорко.

   - Чего ты хочешь от меня?

   - Ты должна согласиться. Ты не умрешь. Ты ничего не почувствуешь.

   Она вскрикивает и отстраняется.

   - Никогда! Никогда! Никогда!

   - Маня, обдумай мои слова! Ты не имеешь права...

   - На счастье? - страстно перебивает она. - Я не имею права быть матерью? Не смею родить от любимого человека? И любить свое дитя?

   - Нет. Это будет сознательное преступление теперь... когда ты все знаешь.

   - И не имею права быть женою? Не смею любить?

   - Нет.

   - О... если так... то зачем я живу? Зачем вы не отравили меня еще маленькой?

   Анна Сергеевна стоит на пороге. И кидается к сестре.

   - Манечка... Дорогая моя...

   Но Маня отталкивает ее. Ее глаза враждебно горят на искаженном лице.

   - Оставьте меня! У вас нет сердца! И нет гордости... Да... Вы жалкие трусы... Вы побоялись жизни. Я не боюсь ее! Слышите вы? Не боюсь. Пусть весь мир обрушится на меня! Пусть сам Бог придет сказать мне, что я не смею любить, не смею быть матерью. Я отвечу: это мое дело. Да! Мое. Ты говоришь - впереди страдания? Пусть! Но мое счастье я возьму! Мои права я не уступлю. Жалкие! Как могли вы отказаться от своей доли в этом мире.

   - Мы не дикари. Есть долг перед обществом.

   - А перед собою долг? - исступленно кричит она в лицо брату. - Я не хочу быть отверженной. Не хочу. И не буду! Отрекитесь от меня, если считаете меня безнравственной и преступной! Разорви со мной, если вам стыдно за меня! Но... если вы еще раз посмеете мне повторить такие... требования... я сама... слышите вы? Я сама вычеркну вас из моей жизни. Она идет к двери. Анна Сергеевна бежит за нею.

   - Аня! - сурово зовет брат. - Оставь! Я не возьму назад своих слов. Пусть она хорошенько обдумает их. Если она...

   Вдруг он смолкает, и обе сестры замирают у двери. Глухой, зловещий вой звучит из-за стены. Анна Сергеевна кидается в коридор.

   - Опять!... Опять!..

   Все небо полно снежных туч.

   Вторые сутки крутит метель.

   В доме No 8 жуткая тишина. Больная стихла.

   В столовой горит яркий огонь. Петр Сергеевич бродит по комнатке и подолгу стоит у окна. Он остарел за эти сутки. Со вчерашнего дня Маня не заходила. Но Соня занесла записку.

  

   Петя, я не приду к вам. Мне тяжело вас видеть. И не хватает духу присутствовать при вашем свидании. Если ты еще не разлюбил меня, исполни мою последнюю просьбу: не говори ему ни слова о моей тайне. Я верю в его любовь. Он ничего еще не знает. О матери можешь сказать все. Я верю в его любовь. Он от меня не отречется. Скажи ему, что я больна и что я его жду.

  

   Анна Сергеевна читает без конца эти строки. Чего-то ищет в них. У нее в глазах замер ужас.

   Звонок.

   Петр Сергеевич с трясущимися губами кидается в сени. Анна Сергеевна входит в столовую. Она крестится маленькими быстрыми движениями.

   - Очень рад, - говорит Нелидов, входя.

   И целует руку Анны Сергеевны.

   Та не ожидала и растерянно отдергивает ее.

   Нелидов зорко оглядывается. Залитая светом комната, блестящая скатерть на столе, заботливое убранство его - все это производит впечатление уютности и покоя. Сердце его, трепетавшее так тревожно, пока он подъезжал к таинственному дому, начинает биться ровнее.

   И какие славные, честные лица у них обоих! Немного суровое лицо у брата. Но какая застенчивая, прекрасная улыбка у этого Пети! А у сестры лицо подвижницы.

   Улыбаясь сам, он садится за стол, на предложенное ему место, и берет из рук Анны Сергеевны стакан чаю. Как хорошо вздохнуть полной грудью! Он так много перестрадал за это время, вдали от Мани! От ревности и сомнений.

   - Ужасная погода! - робко говорит Анна Сергеевна. - Вы далеко остановились?

   - В Лоскутной. Да, после нашего юга перемена довольно ощутительная. А где... Мария Сергеевна?

   - Она нездорова. Она просила вас заехать к ней потом. Вот адрес...

   - Как? Разве она живет не с вами?

   - Нет. У нас ей слишком тяжело, - мягко, но спокойно говорит Петр Сергеевич. - Болезнь матери требует тишины. Мы всегда старались удалить Маню из этой обстановки.

   Лед сломан. Со вздохом облегчения Нелидов доверчиво обращается к доктору.

   - Вам Мари говорила, конечно, о моем... намерении? Я буду вам очень благодарен, если. вы откровенно...

   - О, конечно! Вы можете вполне рассчитывать... Я ничего не смею скрыть от вас.

   Они глядят друг на друга. У обоих дергаются губы. И легкий трепет в пальцах. Анна Сергеевна вся сжалась, словно стала меньше. И прячется за самовар.

   - Итак?.. - бледно улыбаясь, лепечет Нелидов.

   Петр Сергеевич мешает ложечкой в стакане. Ложка жалобно звенит. Как будто плачет.

   - Болезнь нашей матери называется folie circulaire или же folie à double forme {Маниакально-депрессивный психоз (франц.).}.

   Он выжидает секунду и говорит дальше, растягивая и как бы взвешивая слова, чтоб унять трепет, который от рук поднимается к сердцу.

   - Меланхолия, длившаяся у нее месяцами, сменялась манией. Промежутки между заболеваниями были сначала продолжительны. Настолько, что больная считалась выздоровевшей окончательно. И самая болезнь не выражалась резко. С годами она обострилась. Светлые промежутки становились короче. Последние три года она почти не приходила в себя. У нее теперь ярко выраженное слабоумие.

   Молчание. Но такое глубокое, как будто комната пуста. Как будто нет в ней трех людей, у которых мучительно бьется сердце.

   Петр Сергеевич бросает беглый взгляд на лицо Нелидова, и ложечка в его стакане звенит опять быстро и жалобно.

   - Эта болезнь вообще не поддается лечению. Крафт-Эбинг дает известный процент выздоровления. Но эта цифра гадательна. Надо проследить целую жизнь пациента. Разве это возможно? Вообще, немецкие психиатры, с Крепелином во главе, склонны к более оптимистическим выводам. Они и в вопросе о наследственности расходятся с французской школой.

   - А вы?

   Нелидов весь подался вперед. Его глаза жалки. Ресницы Петра Сергеевича опускаются. Ложечка его смолкает внезапно. Он вынимает платок и отирает им выступивший на лбу пот.

   - Я верю французской школе, давшей нам такой громадный материал, такие подавляющие выводы. Верю Шарко и Ферэ. Помешательство передается, как чахотка. Пощадив одно поколение, болезнь с большей силой обрушивается на другое. Очень жаль, что у нас закон не ограждает общество от размножения душевнобольных. Я верю, что это будет одной из лучезарных целей грядущего прогресса. Верю, что люди сами дорастут когда-нибудь до сознания необходимости жертвовать своим счастьем, как теперь жертвуют жизнью на войне и на баррикадах. Но у природы есть свой бич в борьбе с преступным эгоизмом и легкомыслием людей. Этот бич - вырождение. Ангел смерти отмечает, как в Содоме, крестом дома, куда вошел грех. И дети гибнут, искупая ошибки отцов.

   Лицо Петра Сергеевича сурово и прекрасно. Глаза сверкают. Голос горит глубоким волнением. Каждое слово выстрадано, выношено. Это голос фанатика.

   Нелидов закрывает глаза. Он чувствует, что все рухнуло.

   - Вы значит... думаете, что Мари...

   - Да, - твердо перебивает Петр Сергеевич. - Если чаша минует ее - ее дети погибнут. Они обречены.

   Долгая пауза наступает опять за этими словами. Слышно, как тикают стенные часы, как меланхолически поет самовар. Как ветер, налетая порывами, бросает в окна снежную пыль.

   Тихий звук, загадочный и неживой, родится вдруг в напряженной тишине. Еще... Еще...

   Смолкает.

   Анна Сергеевна выпрямилась. Ее широко открытые глаза глядят на брата.

   Нелидов поднимает голову. На этот раз слышит и он. Вой, глухой и сдавленный, тяжкий и долги! как стон, полный ужаса и тоски, врывается Я8 явственно. И замирает вдали...

   Анна Сергеевна встает. Нелидов видит ее лицо. Опустив голову, она спешит.

   Те же звуки, но еще зловещее и длительнее, вползают в комнату.

   Нелидов оглядывается на темные окна. Но в то же мгновение Анна Сергеевна выходит из столовой. И в распахнувшуюся дверь на этот раз явственно вливается волна загадочных звуков. Неживых, стихийных словно. Но жутко похожих временами на человеческий стон.

   Нелидов чувствует, что ноги его дрожат. Он хочет заговорить. Но губы его дергаются беззвучно. Почему он понял сразу, что это... Почему?

   Петр Сергеевич встает. Резкая, глубокая морщина легла между его бровей, делая его лицо суровым и старым.

   Нелидов показывает на дверь.

   - Это... это...

   - Да. Это больная. Это моя мать. Извините. Я сейчас. Я должен ее видеть. Впрочем... вам, наверно, тяжело здесь оставаться? В сущности... я сказал все. Вы сами увидите Маню... Вы знаете, что ей надо сказать.

   Он жмет руку Нелидова и спешит к больной.

   Но в ту же минуту из-за стены доносится нечеловеческий исступленный визг. Целая вакханалия звуков, ужаса которых не передашь никакими слоями. Которые надо слышать хоть раз, чтобы понять. Которые, раз услыхав, не забываешь до смерти.

   Схватившись за голову, Нелидов выбегает в переднюю.

   Дверь хлопает за ним. Метель бьет в лицо. Ветер рвет с него шляпу. Валит его с ног. Ноги его дрожат. н стоит одну секунду на крыльце, растерявшись, ничего не сознавая. Потом бежит вперед.

 &n