Вербицкая Анастасия Николаевна - Ключи счастья. Т. 1

пень. В ней сейчас говорит физическая привязанность к отцу ее ребенка. И только. Только, Соня!

   - А разве этого мало, Марк?

   - Это страшно много для средней женщины. Для Мани это тоненькая цепочка. Она должна порвать и ее.

   - Знаете, на меня точно весной пахнуло, когда я прочла это письмо. Она научилась ценить себя. Это чувствуется...

   - А разве это не самое важное? Любя Нелидова, она не ценила своей жизни и всех ее возможностей. Теперь она не позволит себя унизить.

   Бьет два. Соня встает.

   - Постойте, дорогая! Сядьте. Еще один невыясненный вопрос. Но я боялся его коснуться в эти свидания с вами. Знает он, что у нее ребенок?

   - Да. Но... Марк, мне трудно говорить...

   - Он думает, что это мое дитя?

   - Да, конечно... Ему легче так думать... И потом...

   - Это думают другие?

   - Марк, не сердитесь! Вы сами задали этот вопрос".

   - Словом... - Он на мгновение стискивает побледневшие губы. - Ей нет уже места в обществе вашей матери и ваших знакомых?

   Лицо Сони заливается краской.

   - Марк, я не могу отвечать за других. Я поссорилась с отцом и мамой, отстаивая мою дружбу. Что я могла сделать еще? Эта ненавистная Катька Лизогуб... ну, да.... теперь Нелидова... и Наташа Галаган говорили о ней с таким презрением. О, я с ними посчиталась! Лика, даже Анна Васильевна - все осуждают ее.

   - За что?

   - За то, что она все-таки уехала с вами. И даже дядюшка, который ее жалеет, говорит, что она скомпрометировала себя безвозвратно.

   - Он думает, что лежать в могиле было бы приличней?

   - Господь его знает, что он думает! Но в бедность ее они не верят, ни в ее скромную жизнь, ни в ее заработок. Ах! У меня желчь разливается, когда я вспоминаю все, что говорят о ней и о вас.

   - Вы показывали им ее рисунки в "Fliegende Blatter"?

   - Конечно, да. Но они машут на меня руками. "Кому, - говорят, - охота зарабатывать, когда под Рукой миллионы?.. Марк, милый. Будьте, как я! Не надо страдать. Презирайте чужие мнения.

   - Я страдаю за нее. Она должна стать чем-нибудь. И заставить их всех глядеть на себя снизу вверх.

   - Я ухожу. Мне пора. Когда вы едете к ней? Где она сейчас? - спрашивает Соня, надевая шляпу перед зеркалом камина.

   - Я телеграфировал им, чтобы они ехали в Вену и ждали меня в Шенбрунне. Теперь планы изменились. Я отвезу их в Париж, когда жена моя поправится.

   - Зачем в Париж?

   - Маня будет учиться у знаменитой Изы Хименес. Вы слышали о ней? Нет? Это мимическая артистка. Несколько лет назад она с труппой объехала Европу. Была и в Петербурге. Она дала ряд представлений. Это было что-то потрясающее по трагизму и оригинальности... Это были драмы без слов. Теперь она больна и покинула сцену. Но Маню она возьмется учить.

   - Марк, вы хотите, чтобы Маня пошла на сцену?

   - Конечно! Искусство распрямит ее душу, залечит раны, сделает жизнь богатой, развернет перед нею возможности. Она будет счастлива... Помните, мы сидели с вами здесь?

   - Это было почти год назад. О, конечно, я помню.

   - Помните вы книгу Яна, в которой он зовет вас, женщин, на высокую башню? И обещает вам ключи счастья там, наверху?

   - Да, Марк. Да. Я не успела еще прочесть эту книгу. Но я ее прочту.

   - Маня найдет этот путь, отдавшись искусству. И взойдет на высоту.

   - О, Марк! Как это хорошо! Вы помните, как она плясала? Впрочем, что я говорю? Вы не видели.

   - Я видел, - глухо говорит он.

   Она смотрит на него с удивлением. Его глаза закрыты. Скорбно сжаты брови. Она чувствует, что он страдает. И не смеет заговорить.

   Вдруг с хрустом рассыпается пылающее бревно в камине. Искры трещат и сверкают. Он открывает глаза.

   - Прощайте, Марк...

   - Прощайте, Соня...

  

   Они почти неделю в Вене. Фрау Кеслер наняла в предместье Шенбрунна две комнаты и написала Штейнбаху в Москву.

   Осень и здесь прекрасна в этом году. Маня бродит с книгой в мрачном парке Шенбрунна. Но она не читает. Фрау Кеслер, уложив Нину в колясочку, сидит на скамье, в тени каштанов, и вяжет крохотные башмачки. Но Маня уходит дальше. Гладкой стеной подымаются по бокам стриженые акации. На тщательно выметенные дорожки тихонько падают сухие листья. Вдали, за лужайкой, горит золото тополей.

   В парке нет ни души. Но для Мани он Полон шепота, трепетания, вздохов. Забывшись, она ищет на гравии следы маленьких ножек на высоких каблуках. Здесь ребенком веселилась Мария-Антуанетта. Здесь грезила молодая принцесса. Она ждала от жизни так много радостей.

   Маня давно познакомилась с дворцовым смотрителем. В часы, когда нет публики, она бродит по дворцу, где страдал и умер Орленок, несчастный сын Наполеона I, живой кошмар своих современников. Усатый немец любезно показывает Мане картины, мебель, бронзу, фарфор. Она глядит и не слышит. Рядом звучат быстрые шаги маленьких ног. Сейчас она вбежит сюда, очаровательная пятнадцатилетняя принцесса с гордым профилем и высоким лбом, на котором Судьба начертала роковой знак. {Имеется в виду Мария-Антуанетта, казненная якобинцами в 1793 г.} А там, за дверью, проплыла величавая тень Марии-Терезии. Она была хорошей хозяйкой. Такой строгой, экономной. Она учила взбалмошную принцессу всем правилам жены-мещанки. Ах, ничто не пошло впрок женщине, отмеченной Судьбой!

   Скрипит гравий под чьими-то тяжелыми шагами... Люди... Какая досада! Куда спастись от людей?

   Вдруг она встает, и книга ее падает на землю.

   - Марк! Ты!!

   Она бежит, повинуясь порыву нежности, не рассуждая, не взвешивая свои шаги, свои поступки. Как там, в горах, отдаваясь движениям своей души. Она падает на грудь Штейнбаха и подставляет ему лицо для поцелуев. Ах, ей так давно недоставало ласки! Она слышит, как стучит его сердце.

   Он потрясен. Этот порыв мгновенно лишает его самообладания. Он целует ее лицо, и руки его дрожат. Несколько раз он пытается заговорить и- не может.

   - Ты... ждала.... меня?

   - Не знаю. Я о тебе не думала. Но когда я тебя увидела... Сядем здееь! Поцелуй меня еще раз, Марк. Так хорошо чувствовать твою нежность!

   Какие слова!

   Но почему же бледнеет его радость? Нет веры в себя. Если б полгода назад... Но что же случилось?

   - Маня, я безумно тосковал по тебе... Ни одного письма за целый месяц! Тебе не стыдно?

   - Разве месяц?

   "Она и не заметила."

   - Прости, Марк... Я не люблю писать.

   Она не видит его усмешки. Разве ее письма к Соне не лежат на его груди?

   - Ведь я ужасно ленива! И всякое принуждение заставляет меня страдать... Ведь тебе не будет ценно такое внимание?

   "Лучше молчи!.." - думает он, вздыхая. И опять тихонько привлекает ее к себе.

   - Ты не спрашиваешь про Нину, Марк?

   - Я все знаю о ней.

   - Ах да, конечно! А как ты меня разыскал здесь? Он смеется и молча целует ее глаза.

   - Давно приехал? Откуда? Где остановился? Как раньше - каскад вопросов.

   - Нынче из Москвы... А остановился на этот раз жены.

   - Она теперь совсем поправилась? После операции?

   - Она скоро умрет.

   Маня выпрямляется. Отстраняется невольно. Смотрит большими глазами в небо. Потом тихонько гласит руку Штейнбаха.

   - Бедный Марк! Мне жаль и ее. Как страшно умирать! Я этого не чувствовала в горах. Я там не боялась смерти..

   Он сидит согнувшись, словно из него вынули кости. Она глядит на него пристально, с удивлением, как будто просыпаясь с каждой минутой. Странно! Виски у него седые. Он, должно быть, много страдал. И как она не замечала раньше этой седины?

   Они жили полгода рядом, только изредка расставаясь, и говорили на ты. Они спали под одной кровлей. Как брат с сестрой. Все пережили вместе. Во всей долгой и тяжкой эволюции ее души она видела его с собой рядом - молчаливого, стушевавшегося, близкого и далекого в одно и то же время.

   Она много выстрадала из-за него. Да! Но настала минута освобождения. Она ее помнит. Разве ее можно забыть? Она и его разлюбила, как того", другого... Она перестала страдать.

   А потом они расстались. Таинственное существо, которое она носила в себе, на время взяло не только все силы ее организма, но и душу ее. Как спящая принцесса в сказке, и она была заколдована. И жизнь шла мимо, не волнуя и не задевая ее в ее священном сне. И даже когда родилась Нина и Марк вернулся, чтоб любить их обеих, она жила без желаний и грез, страстно отдаваясь своей новой любви, жертвуя ей с радостью всеми возможностями. В счастии материнства утонуло все, что казалось ей ценным когда-то. Его жизни рядом она не замечала. Возможно, что она не раз топтала его душу. Что пережил он? И что осталось от прежнего?

   Она украдкой глядит на него. Этот профиль, брови, этот скорбный рот... Как она безумно любила все это недавно!... Одно его прикосновение заставляло ее трепетать от жажды счастья...

   Вот он сидит рядом. Все такой же красивый.

   До отчего в душе ее нет былого экстаза? Нет трепета от его прикосновения? Отчего она не чувствует себя, как прежде - безвольной, бессильной, маленькой рядом с ним?

   Куда ушло очарование? Грустно.

   Точно читая в ее душе, он вдруг поднимает голову и начинает глядеть. Сперва на ее ноги, потом на пышную грудь. Он тоже видел одну душу ее за это время. Он не замечал женщины в страдающем существе. Нина была заклятием, заколдованным кругом, сковавшим его волю и желания. Он не мог шагнуть за этот круг.

   Потом он смотрит в ее лицо. Она расцвела и окрепла. Так молодое деревцо, помятое снежной бурей, оправляется весною. Она красива. Она стала совсем другой. В ней законченность и строгость линий. У нее другой рот. Другой взгляд.

   На мгновение встречаются их глаза. И он бледнеет от желания.

   Но она далека. Он ей чужд. Это ясно. Возможно ли вернуть прошлое? Повторяется ли жизнь?

   - Маня, почему ты меня ни о чем не спрашиваешь?

   Она точно просыпается.

   - Ты видел Петю, Аню? Они здоровы?

   Он ждет других вопросов. О Соне. Но она молчит.

   - Я заехал к Петру Сергеевичу в больницу. Все здоровы и рады за тебя. Они знают все подробности от фрау Кеслер. Но брат твой настойчиво спрашивает, что хочешь ты сделать из своей жизни?

   - Ну... И что же ты ответил? - Ее голос потускнел.

   - На это ты сама должна дать ответ, Майя. Твой брат прав. Отдых и созерцание воскресили тебя. Надо жить. Надо открыть двери на улицу. Бездействие опасно.

   - Марк...

   - Знаю твое отвращение. Но эту улицу надо пройти с гордо поднятой головой. И найти свою дорогу. Жить без мировоззрения нельзя, Маня! Книга Яна была перед тобой все эти два месяца. Ты прочла ее?

   - Я знаю ее наизусть. Я уходила с ней в горы. И мне кажется, что я слышу его голос.

   - И что же? Нашла ты свой путь? Она медленно качает головой.

   - Хочешь, поищем его вместе?

   Она молчит. Ресницы застыли. Странно стиснуты губы. Он не знал у нее этого выражения. Ему больно. Неужели она так далеко ушла от него за этот год, что даже не нуждается в его дружбе?

   - Есть у тебя честолюбие, Маня?

   Она думает. И искренно отвечает:

   - Нет.

   - Ты никогда не мечтала о славе?

   Сцепив пальцы и обхватив ими колени, она сидит, слегка склонившись. Глаза глядят в осеннее бледнее небо.

   - Никогда. Я всегда хотела только счастья.

   "Только! - думает он с усмешкой. - Я его искал всю жизнь. И ищу до сих пор".

   - А как ты понимаешь его... теперь?

   Она говорит медленно, вдумчиво, как бы отыскивая эти слова на дне своего сердца:

   - Быть свободной. В этом все! И внешне и внутренне свободной. Быть любимой, но никого не любить...

   Штейнбах делает движение, но сдерживается.

   - А Нина?

   - Нина - это часть моей собственной жизни. Я говорю о любви. Нет! О желании...

   - Что такое?!

   - Мне теперь многое становится понятным, Марк. Слова Яна казались мне загадкой раньше. Но потом из чащи леса его книга вывела меня на простор. И любовь меня уже не страшит. Я хотела бы устроить себе жизнь странную, но красивую. Хочешь, расскажу?

   - Да... да... Пожалуйста.

   - Я представляю себе дом с пустыми комнатами, без вещей, буфетов, мягкой мебели, без сервизов и ковров. Но чтобы мраморные статуи стояли посредине. А кругом цветы. А я буду созерцать их часами, лежа на полу, у огня.

   - На тигровой шкуре, конечно. Значит, и камин будет? Квартира не из дешевых!

   Левая бровь ее подымается.

   - Вот видишь. У тебя уже кривятся губы. Тебе смешно? Ну зачем я тебе это говорю? Разве ты поймешь?

   - Нет, нет, Манечка, не прячь от меня своей души!

   Она удивлена отчаянием, с каким он прижал ее к груди.

   - В этом доме будут люди, Маня?

   - Хорошо бы без них, Марк! Но и среди них я все-таки останусь одинокой. Я буду уходить и возвращаться внезапно. Бродить ночью, спать днем. Ведь я ночью совсем другая. Люблю звезды, безумно люблю лунные ночи, тишину спящего города, безмолвие по ля. Люблю темные окна, закрытые, как глаза. Все спят. А сны бродят между людьми. И задевают меня своими крыльями. А я стою тихонечко и улыбаюсь. Ах, Марк! В такие ночи весь мир принадлежит мне одной!

   - Счастливица!

   - А днем надо одеваться, пить кофе, читать противные газеты, придумывать рисунки, говорить трезвые слова. Днем Нина плачет, сердится. И я чувствую себя ничтожной и бессильной. Агата стучит ложкой по подносу, чтобы занять Нину, и я сразу глупею от этого шума. Пахнет пеленками. Надо их менять. Боже мой, какая проза! И потом ведь я ничего не умею, Марк. Ни шить, ни починить, ни сварить кофе. Даже лампы заправлять не умею. И Агата сердится. "Ты наяву спишь", - говорит она. Он смеется и страстно целует ее глаза.

   - Скажу тебе по секрету, Марк... Я и Нину люблю сильнее ночью, когда она спит. Все тогда в маленькой комнатке становится жутким и мистическим. Я опускаюсь на колени перед ее кроваткой и гляжу на нее. И боюсь громко дышать. Я всего боюсь в эти минуты. Самые стены оживают ночью и смотрят на меня. И думают что-то. И что всего страшнее: все эти предметы знают о Нине больше, чем знаю я. Тогда я убегаю из дома. Я не хочу этой враждебности, этой скрытой угрозы! Я смотрю на звезды, и мой ужас замирает... Я опять мирюсь с жизнью. Смиренно принимаю все, что она мне несет. Разве нет Вечности и Бессмертия? Разве я не встречу мою Нину... там?

   "Она уже познала муку быть матерью", - думает он. - Ах, Марк! Я люблю эти одинокие ночные прогулки. Иногда мне кажется, вот сейчас, за этим Углом, за этим поворотом я увижу стройную девушку. Она оглянется на мои шаги. Это Нина. Мы засмеемся и обнимемся, как сестры. И, обнявшись, пойдем дальше. Без страха, без колебаний.

   - Куда?

   - Все равно! Хотя бы и к Смерти! Лишь бы вместе!

   Она обнимает его голову.

   - Марк! Дорогой друг мой! Как я счастлива, что наконец могу говорить кому-нибудь все, что переполняет мою душу! Видишь ли? Агата никогда не поймет меня. Она твердит: "Будь благоразумна. Не швыряй деньги! Не раздавай их зря. Мы сами нуждаемся... Я так не могу. Я не хочу думать о деньгах. Я хочу зарабатывать на самое необходимое. И грезить, грезить! И лелеять мои грезы, как цветы. Быть может, лепить или писать стихи. Для себя одной. А летом уезжать в горы. По первому порыву, не жалея, я буду отдавать все другому, когда этот другой постучится в душу мне. Но благодарности не надо! Все это лишние вериги на душе.

   - Она должна быть голой и опустошенной, твоя душа? - с горечью внезапно срывается у него.

   - Зачем? Разве нет у меня и сейчас иллюзий? Но в этой душе я широко распахну двери и окна настежь, чтоб солнце заливало ее радостью, чтоб не пахло в ней тлением. Все забыть! И начать сызнова! Вот как я понимаю счастье...

   "Забыть даже то, что пережито со мною?.. - хочет крикнуть он.

   - Когда я была маленькой, и мать меня била... несправедливо, не вникая, почему я плачу и чего я требую... и потом в гимназии, когда меня преследовала начальница, я всегда забивалась куда-нибудь в темный угол и мечтала: если б исчезнуть сейчас из круга этих людей, которые меня презирают и гонят! И попасть на остров, где никто меня не знает. И возродиться, с новой душой, для новой жизни...

   Голос ее опьяняет Штейнбаха. В нем так много нового! У прежней Мани не было таких грудных, полных звуков, таких интонаций.

   - Всегда в душе моей горела эта мечта о новом, эта жажда исканий. В горах я ее осуществила, Марк. Ах, я была так счастлива в горах!

   - Надо жить, Маня, - грустно говорит он.

   - Знаю. Но я никому не уступлю мои сны! Они мне всего дороже. Они и мои настроения.

   "Где я слышал эти слова?.. - вдруг вспоминает Штейнбах.

   - Кто любит их? Кто любит себя? Кто ценит свою душу? Кто знает радость часами созерцать статую, цветок? Кто знает, что значит быть одной в горах и слушать тишину, которой нет на земле? Или стоять в лесу безмолвно, как дерево, пронизанной солнцем, и плакать от счастья? Я все это знаю, Марк. И эти минуты я не променяю на славу и на богатство. Я не хочу жить, как все! И не буду. Мне нужно так мало.

   - И так много, Маня! Ты права... Этого не купишь за миллионы. Вообще, в мире ценно только то, что ничего не стоит на рынке. Ты осталась прежней мечтательницей. Но все-таки путь твой? Дальнейшие шаги сейчас?

   - Передо мной два пути. А! Ты удивлен? Я это знала. Первый - искусство. И я говорю себе: "Здесь!... Преклони колени. Созерцай. Учись. Твори. Радости искусства вечны. Творчество сделает легкими неизбежные печали жизни"...

   - А другой путь? Странно! Я никогда не думал, что у тебя могут быть колебания.

   - Другой путь - которым шел Ян. Он страшит меня, Марк...

   - Зачем же насиловать себя? - горячо подхватывает он. - Для тебя я не хотел бы этой жизни.

   - О, конечно, я выберу мой путь свободно. Все, что не исходит непосредственно из души, кажется Мне ничтожным.

   - Ты молчишь, Марк? - спрашивает она через минуту, глядя на его склоненные плечи.

   - Что мне сказать тебе? Ты поняла мысль Яна. Все пути ведут в Рим. Все пути ведут к освобождению. Выбирай свой...

   - Я его найду, - гордо отвечает она, встряхнув головой знакомым жестом.

   И кудри падают на ее лоб. "Я совсем ее не знаю", - со странным чувством, похожим на страх, думает Штейнбах.

   - В твоей схеме будущего, Маня, я вижу один странный пробел... В ней нет любви...

   Она задумывается и вдруг весело смеется.

   - Ах, нет! Это трудно. Видишь, как я тебе обрадовалась! Я хочу, чтоб меня любили. Но сама я не могу уже ни страдать, ни плакать, ни безумствовать, ни унижаться! Я хочу только радости от любви и эту радость возьму.

   "С кем?.. - хочет крикнуть в нем его мрачная ревность. Но он молчит, стиснув зубы, опустив голову, чтобы она не видела его лица. Разве и без слов не все понятно!

   А она беспечно говорит, не чувствуя своей жестокости:

   - Теперь мне дико, мне странно, как я могла видеть только одно лицо перед собою! Точно под гипнозом. Хорошо это сказано в книге Яна! Ведь целый мир кругом. Разве не загадка каждое новое лицо, которое я встречу? Я помню одну ночь в Венеции...

   - Что? - Он быстро поднимает голову.

   - Я невыносимо страдала... Но потом... настало выздоровление. Я так ясно почувствовала в ту ночь, что душа моя свободна... Никакого рабства... Ах! Это было такое опьянение, это чувство свободы!.. Этого забыть нельзя.

   - Ты можешь мне объяснить?

   Она опять смеется.

   - Нет, Марк. Ты не поймешь меня. Я даже знаю, что ты скажешь: кошмар, галлюцинация. Но Тот, кто принес мне эту свободу души, унес с собой мои печали.

   Она смотрит в небо. И в глазах ее экстаз.

   Ее слова кажутся ему бредом. Одно ясно: ее нечего щадить. Удар этот она перенесет легко.

   Они долго молчат. Листья срываются потихоньку, кружатся перед ними в неподвижном воздухе и ложатся на землю со странной покорностью. Они задумчиво смотрят на них.

   - А ты думала о сцене, Маня? Хотела бы ты быть артисткой?

   Ее глаза сияют. Она прижимается к его плечу головой.

   - Моя заветная мечта. Но как ее исполнить? Мы с Агатой живем очень скромно на мои рисунки. И все-таки... мы... нам не всегда хватает. Ну что ты так смотришь? Знаю. Мне стоило бы сказать слово тебе или Пете. Но он дал мне и так почти все, что имел, чтобы послать меня за границу. Теперь маме нужно много. Агата говорит, что ее опять отдали в лечебницу. Аня писала, что там ей будет лучше, чем дома. Видишь? Я знаю все.

   - Слушай, Маня...

   Он говорил ей о скором возникновении студии. Он предлагает ей ехать в Париж - учиться у Изы Хименес. Все, что он затратит на ее учение за этот год, много два, она вернет ему после первого же дебюта в Париже, Только там умеют ценить новые шаги, ценить дерзания. Своей творческой фантазией и темпераментом она покорит толпу.

   - А помнишь ты, что значит власть над ней? Ты уже испытала это ребенком.

   - Марк, я никогда не думала о других, когда плясала. Я только наслаждалась... Я была вне жизни.

   - Вот где будет твой мир, Маня. Ты будешь жить там неуязвимой, вдали от печалей, недосягаемой для клеветы и людской низости. И только, когда имя твое будет известно, когда портреты твои появятся в газетах, когда ты будешь независима и богата, только тогда ты вернешься в Россию и... приедешь ко мне... в Липовку... Но не раньше, Маня! Что бы ни случилось... Ты не вернешься в Россию раньше!

   Сияние меркнет в ее лице. Она уловила что-то в его тоне. Что-то поймала в его глазах. Хочет заговорить. Дух занялся. Он выпускает ее руки. Но она сама судорожно цепляется за него. И в этом жесте вскрывается вдруг вся ее женственность, вся глубина охватившего ее отчаяния. Отчаяния, вставшего со дна сердца и о котором она сама не знала ничего до этой минуты.

   - Он... умер?

   - Нет, нет... Что ты?... Я видел его в Москве на днях, в театре. Но для тебя, Маня, он умер... Это правда.

   Он не хочет, не может смотреть на нее. Но пальцы ее все больнее впиваются в его руки. Когда он смолкает, она делает судорожный жест, как будто хочет сказать: "Говори!"

   - Он был не один в театре... С женою... Он женился на Кате Лизогуб.

   Ее руки мгновенно слабеют и падают на колени.

   Он мельком смотрит в ее лицо. Никогда не забыть ему этих исковерканных болью, неузнаваемых бровей ее и взгляда. Он роняет трость и обнимает Маню.

   - Дитя мое...

   - Молчи", молчи... Подожди... Голос стал хриплый. Совсем чужой.

   Он слушает ее прерывистое дыхание. Она не плачет. Но лучше б она плакала!

   - Давно? - срывается наконец.

   Она говорит неясно, стиснув зубы.

   - Недели две назад.

   - Соня ничего... не говорила... ему?

   - Ничего... Она его не видела... почти год. Если это может дать тебе удовлетворение, Маня, то я кажу тебе, он постарел и выглядит больным. Он очень страдал. Он женился, чтоб забыть тебя, чтобы прожить как-нибудь, создать себе семью...

   - Разве одна... может заменить другую?

   - Никогда! Но он борется. И он прав. Нельзя гибнуть из-за любви. Жизнь сильнее грез.

   - Только они спасают!!

   Какой крик отчаяния! В этом голосе дрожит рыдание.

   Но где же слова, которыми он надеялся исцелить ее? Которые он обещал Соне? Как бледно звучат они сейчас, они похожи на нищих, которые на паперти храма ждут, чтоб упал на них взор прохожих...

   После долгой паузы она сухо говорит, отстраняясь:

   - Теперь оставь меня, Марк...

   Лицо ее словно постарело. Глаза неподвижны.

   Он тихонько целует ее руку и бесшумно уходит почти на цыпочках. Как уходят с кладбища.

   Разве не хоронит она в эту минуту свои последние иллюзии?

   "Пусть! - думает он. - Она идет на высоту. Ей будет легче идти теперь"

  

   Фрау Кеслер встречает Штейнбаха первая.

   - Куда вы пропали, Марк Александрович? Вы неделю не были у нас.

   - Вы не читаете газет, фрау Кеслер!

   - Что такое?

   - Я похоронил жену.

   Она только сейчас замечает креп на его рукаве. она растерялась.

   - Я не телеграфировал. Зачем? Быть вестником смерти - роль не из лестных. Что Маня?

   Он садится. У него осунувшееся лицо. Он сильно изменился.

   - Я сейчас позову ее. Ах, Марк Александрович! Горе мне с нею! Я никогда не думала, что она будет так малодушна. У Ниночки режутся зубы. Ну понятно, жар, болит животик. Вещь обычная. Девочка плачет. И эта безумная плачет.

   - Маня?

   - Ну конечно. Да вы посмотрели бы, как она плачет. Точно Нина умирает. Стоит на коленях перед ее кроваткой и рыдает. Та кричит от боли. А эта кричит: "Я отравлюсь, если она умрет! Ничего в жизни у меня не осталось".

   Не замечая горести в его лице, она продолжает:

   - Ночью переполошили всех. Доктора, аптекаря. А главное - и слушать никого не хочет. Все ошибаются, а не она. Постойте, я посмотрю, может быть, она заснула? Двое суток не спала.

   - И не позвала меня? Не вспомнила?

   - Она спит, - шепчет фрау Кеслер, возвращаясь на цыпочках. - Да, конечно, я не буду ее будить. Ведь вы зайдете вечером? До свидания.

   "И это хорошо... пока, - думает Штейнбах - Эта новая боль отвлекла ее. Ослабила удар... Это жизнь... Могучая жизнь".

  

   Поезд мчит их в Париж.

   Маня прислонилась виском к спинке дивана и дремлет. Она очень устала за эти дни.

   Пока фрау Кеслер укладывалась, Маня и Штейнбах ездили по редакциям юмористических журналов. В некоторых у Штейнбаха были знакомства раньше. В других их приняли любезно, благодаря карточке фрау Кеслер, которая сохранила связи с художниками, товарищами ее покойного мужа. В третьи Штейнбах принес рекомендации от лично знакомых ему издателей. Какой калейдоскоп лиц прошел перед ними! Под обаянием внешней культуры сколько холода и безразличия! Сколько скрытой тревоги в глазах сотрудников, у которых Маня могла отбить хлеб! Все это утомило ее. Борьба за жизнь показалась унизительной и отталкивающей. Если б не Нина...

   Штейнбах показывал редакторам рисунки Мани, ее мелкие и крупные карикатуры. Ее поздравляли с успехом, искренно восторгались талантом. Но... все занято, все распределено. Конечно, если она возьмет дешевле...

   Она без колебаний соглашалась. Уезжая из Вены, она знает цифру заработка, на который ей придется жить эти два года: четыре раскрашенных больших рисунка на политические темы и от шести до восьми мелких карикатур в месяц. На это можно прожить, если Петя хотя бы полгода будет высылать ей тридцать рублей каждое первое число. Мясо и дрова в Париже очень дороги. Но ведь живут же на тридцать рублей сотни русских курсисток и пробивают себе дорогу в жизни! Агата тоже поищет уроков. Как-нибудь устроятся. Лишь бы забыться в труде! Лишь бы найти себя...

   Она думала обо всем этом, пока Штейнбах наблюдал за нею. Оно стало спокойно, это лицо. Как-то непривычно спокойно. Темные глаза глядят жестко. Не смягчаются, даже когда останавливаются на личике Нины. Не искрятся теперь эти глаза. Не зовут,

   Не спрашивают, не грезят. Нет в них ни прежней жадности жизни, ни прежней мечты. Они затаили в себе... Что?... И эта новая складка у губ...

  

   Лионский вокзал!

   Электрический свет. Шум. Суета. Носильщики в синих блузах. Красивый, мелодичный, быстрый говор с характерным грассированием. Париж...

   Они взяли два фиакра. Один - для вещей. С неба сеет дождь. Фонари окружены кольцом тумана. Громадные площади, узкие, мрачные улицы/дыхание огромного города, зарево на небе.

   Они едут в глубоком молчании, не замечая ничего.

   - Париж... - говорит наконец фрау Кеслер. - Точно во сне... Что это такое мелькнуло? Обелиск?

   - Это Июльская колонна, - отвечает Штейнбах. - Там была когда-то Бастилия Революция началась здесь.

   Маня быстро опускает окно. Высовывается и глядит на колонну, скрывающуюся в тумане. Ребенок кашляет.

   - Маня, закрой окно! Мы не поедем далеко, Марк Александрович. Я боюсь за Ниночку...

   - И у нас нет денег, - холодно бросает Маня, предвидя возражения. - Вон я вижу вывеску. "Hotel" {Гостиница {франц.).}. Остановимся здесь.

   - Наверно, дешево, - говорит фрау Кеслер.

   Штейнбах молчит, чувствуя свое бессилие.

   Бесконечная лестница. Пыль, грязь. Лифта нет.

   - В шестом этаже есть две комнаты, - говорит хозяин, - одна для madame и monsieur, другая..

   - Нам нужно три, - перебивает Штейнбах.

   - Как жаль! Здесь жили русские, они уехали только вчера. Третья комната освободится через два дня. Если madame и monsieur согласятся потесниться на две ночи...

  

   Маня снимает шляпу и видит дверь на крошечный балкон. Она быстро отпирает ее. Штейнбах выходит за нею.

   Они одни. Точно висят в воздухе. Под ними, далеко внизу, грохочет трамвай. Из тумана вдали встают какие-то грандиозные очертания. Вон влево высится что-то. Быть может, тот самый обелиск? Небо багровое вдали от электричества. Париж...

   - Как хорошо! - говорит она. И протягивает ему руку.

   - Поедем куда-нибудь сейчас, Маня...

   - Нет, я устала. И мне надо остаться одной.

   - Опять?... Ты будешь думать... И все о том же?

   - Нет!

   И только... Но он верит звуку этого голоса, этой новой интонации. В ней не только горечь утраченного. В ней сила торжествующего самосознания.

   В темноте он не видит ее лица. Но он изучил его. Изучил хорошо. Он вспоминает линию ее рта, новую черту в уголке ее губ, которую он заметил только вчера, когда они сели в поезд.

   Что может быть красноречивее этих линий? Мы встречаемся с людьми и говорим: "Он состарился... А между тем овал лица, румянец, волосы, смех, голос - все осталось неизменным. В чем же загадка? Мы смотрим в глаза. Мы видим губы. Только они выдают тайну пережитого. И кто умеет читать в лицах, тому одна горькая черточка, один опустившийся уголок цветущих, еще недавно улыбавшихся уст скажут больше, чем самая страстная исповедь. И Штейнбах вспоминает, что сказал отец его, этот скептик, презиравший людей:

   "Если ты хочешь узнать человека, то не слушай его слов, а гляди на его рот".

   - Покойной ночи, Маня, - говорит он, целуя руку.

   - Покойной ночи, Марк.

   Стоя на балконе, она смотрит вниз. Вон он сел в Фиакр и поехал. Далеко. В центр города. Туда, где живут богатые и знатные. А она осталась здесь. Здесь ее место.

   Позади пылает камин, освещая угрюмые комнаты. Нина проснулась и плачет. Мелькает тень хлопотуньи Агаты.

   Все в нас! В нас одних... Найти в себе волшебные ключи живой воды, ключи творчества! Свергнуть иго любви с ее унижающими душу страданиями. Уйти из жизни в царство вымысла. Отвергнуть то, что несут ей люди - ласку, поклонение, даже дружбу. Выбрать одиночество. Убежище сильных. Замкнуться, как в броню, в свою горячую веру. Не изменять своим снам.

   Она глядит перед собою в холодный, плачущий туман.

   С голой душой, опустошенной разочарованием, пришла она к тебе, великий город, где под мрачными мансардами трепещут мечты поэта; где камни мостовой залиты кровью борцов; где родятся великие замыслы; где гибнут неведомые таланты; куда стремятся люди, как волны реки стремятся к морю. Что ждет ее здесь? Она растеряла в дороге все цветы из своего венка. Что ты дашь ей взамен, великий, страшный город? Увенчаешь ли славой? Разобьешь ли ее, как щепку?

   - Маня, я ложусь. Уже поздно, - говорит фрау Кеслер, стуча в стекло.

   Облокотившись на заржавевшие старые перила, она глядит в небо.

   Ни луны, ни звезд. Все облачно. Все угрюмо. Но это Париж. Город, о котором она грезила ребенком; где жили Дантон и Робеспьер; где запылал первый факел великой революции, от которого дрогнул и рухнул старый мир; где с такого же балкончика, а может, и из окна мансарды, никому неведомый юноша с мрачным взглядом и профилем Цезаря глядел в такие же угрюмые осенние ночи на великий город, мечтая покорить его. Глядел в небо, ища там свою звезду, приведшую его к трону {Имеется в виду Наполеон I.}...

   Хриплый звук старой меди вдруг доносится издалека. Это бьют часы. Их слышало столько поколений. "Все исчезли..."

   Уныло льются медные волны в сыром воздухе. Дрожат и тают. Звуки угаснут. "Угасну и я..."

   О, стать чем-нибудь! Поэтом, скульптором, артисткой... Личностью... Бросить миру свой вымысел. Подарить людям радость... Создать свой мир...

  

   - Вот Лувр, Маня!

   Мрачный четырехугольник раскинулся перед нею. Через улицу, невдалеке, колокольня и сквер.

   - Это церковь Сен-Жермен д'Окзерруа, откуда был дан сигнал к Варфоломеевской ночи. Вон, видишь, за углом, окно? Карл IX стрелял оттуда в народ.

   Она оглядывается с потемневшими глазами, не смея верить своему счастью. Солнце заливает шумный город. И жизнь здесь кажется праздником. Под оголенными деревьями звучит детский смех. Пестрая толпа, нарядная, суетливая, жизнерадостная, затопляет всю площадь и сквер. Вдали поют гудки автомобилей и звенит трамвай. Омнибусы едут, нагруженные пассажирами. Все спешат. Все ликуют. Эта радость захватывает. Ярко ноябрьское небо. Тепло.

   Он прижимает к себе ее трепещущую руку.

   - Марк, пойдем скорее! Агата дала мне только один час.

   Они входят во дворец Валуа.

   В этих длинных, узких залах, с небольшими окнами, бродила когда-то Катерина Медичи, со змеиной улыбкой своих длинных глаз, обдумывала убийство тех, кто стоял на ее пути. Дверь отворялась бесшумно. И навстречу королеве крался ее доверенный флорентиец Ренэ, искусный отравитель, убивавший перчатками, духами, цветком. Теперь здесь толпятся иностранцы и провинциалы, зевая перед сокровищами Рубенса.

   Дальше... дальше...

   Перед ними открывается анфилада зал. Там, в конце, вдали, на красном фоне...

   - Она? - шепчет Маня, задыхаясь от сердцебиения.

   Божественный мрамор сверкает навстречу. Они идут, взявшись за руки. Медленно входят и останавливаются на пороге.

   Темно-красная комната, вся в одном тоне. По стенам ряд красных скамеек. И ничего больше. И на этом мрачном фоне стоит она - Венера Милосская - символ женского могущества. Величественный торс без рук, с дивным изгибом полуобнаженного тела. Строгий взгляд каменных глаз. Целомудренные губы. В мраморном лике царственная гордость.

   Хочется преклонить колени, облобызать цоколь, зарыдать слезами восторга.

   Тишина, как в храме. Входят на цыпочках. Долго смотрят недвижно. Робко садятся на скамьи. B отдаются созерцанию.

   Кто была эта женщина, голову и торс которой увековечил скульптор? Кто был он сам?... Нет ответа на эти загадки. Но не все ли равно? Мир преклонился перед гением. Дуновение его проносится над толпой и замыкает ее уста. И в эти часы созерцания отрешает ее от земли.

   Крепко стиснув руки, Маня глядит на этот лоб, на эти губы. Сколько власти! Какое сознание силы. Богиня любви? Не то... Нет в ней ни опьяняющей женственности, как в Венере Капитолийской, ни трогательной стыдливости, как в Венере Медицейской. Все они женщины. Эта - царица. Чело ее мыслит. Глаза приказывают. Губы чуть заметно горделиво усмехаются. Могут ли молить эти губы? Могут ли плакать такие глаза?

   Если она была способна любить, эта, увековеченная в мраморе, то любовь ее была - даром. Опять-таки даром царицы. На день? На час? Все равно. Кто смел судить ее? Такую?

   Знала ли она муки ревности? Нет... Горечь раскаяния? Нет... Все мелкое, будничое, что отравляет душу женщин, неведомо богине. Она не станет мучить, как Диана. Шпионить, как Юнона. Она не захочет унизиться. Вот какой должна быть женщина! "Любовь - сила, созидающая мир, покоряющая даже богов, - говорит это лицо. И эта любовь - во мне. И эта сила - я!"

   - Маня... ты плачешь? - шепчет Штейнбах.

   - О, молчи!... Я счастлива...

  

   Дни бегут, жизнь - сказка. Они уже неделю здесь. Устроились в предместье, в крохотной квартире. Прислуги нет. Агата готовит сама. Но у них есть садик, терраса. Есть скамья под деревом. Можно ночью, накинув платок на плечи, выходить на террасу и часами глядеть в небо. На стене, в комнате Мани, висит превосходная гравюра Венеры Милосской.

   "Теперь я богачка, - смеется Маня. - У меня вилла, парк, балкон, луна, книги, Нина. И эта богиня перед глазами. Что нужно еще для счастья?..