Вербицкая Анастасия Николаевна - Ключи счастья. Т. 1

   Марк Александрович, мама все написала мне. Но я и раньше из слов дядюшки поняла, что Вы сделали для нас.

   Мама просит передать Вам письмо отца в руки. Напишите, когда я могу Вас застать.

   Я знаю, что отец пишет Вам резкости. Он весь под влиянием Нелидова. Нелидов тоже поступил благородно. Он сам предложил отцу эти пять тысяч, которые Вам высылают. Марк Александрович, Вы поймете его. Вы ведь все можете понять. Бедные люди самолюбивы и обидчивы. В сравнении с Вами отец - бедняк. Он обещает расплатиться с Вами через семь лет. Пусть утешается! Не отнимайте у него этой радости. И если он предложит векселя, возьмите. Не все ли Вам равно? Сердце мамы Вы купили навсегда и всецело. У нас - женщин - должно быть, нет самолюбия. И мы умеем видеть красоту души там, где другие видят... какие-то загадочные расчеты.

   Марк Александрович, я знаю, что при встрече с Вами не найду слов... И можно ли нам совсем не говорить об этом? Как будто это случилось с другими, в книге или во сне. Но сейчас я хочу горячо поблагодарить Вас. Не за то, что Вы отогнали от мамы бессонные ночи и огорчения. Не за то, что Вы продлили несомненно жизнь моего отца, устранив его тревоги. Я благодарю Вас за мои светлые слезы! Благодарю Вас за мою веру в человека... За мою веру в Вас.

   Кто знает? Не сумею ли я, в свою очередь, доказать Вам мою преданность? Мы живем в такое странное время, когда и дети и девушки вдруг вырастают на голову. И делают вещи, которые под силу мужчине. Все, что я знаю о Вас и что наполняет восторгом мою душу, - позволяет мне надеяться, что я когда-нибудь окажусь Вам полезной...

   Разве мы не молимся одним богам?

   Вы можете всегда дать мне поручение. Самое опасное, самое серьезное. И если даже жизнь моя будет стоять на карте, я с улыбкой отдам мою Кизиь за Вас.

  

   Внизу приписка:

  

   Нынче Маня переезжает к брату.

  

   В начале октября, когда первые заморозки сковали грязную землю, в сумерках под окнами дома No 8 останавливается извозчичья пролетка. И в тихой квартире Ельцовых вдруг раздается звонок.

   - Маня!... Маня!... Она! - кричит Анна Сергеевна. И кидается в прихожую.

   Петр Сергеевич прильнул к окну.

   Действительно, у ворот стоит женская фигура. Извозчик слез с козел и тащит на крыльцо большую плетеную корзину-сундук. Петр Сергеевич бежит на крыльцо. Сестры стоят, обнявшись.

   - Подсобите, Марья! - нервно кричит Петр Сергеевич кухарке, которая испуганно выглянула в сени.

   Маня кидается ему на грудь. Нервы ее так слабы, что слезы выступают. Хорошо, что темно.

   - Ну, ну... слава Богу! Что же ты так... внезапно? Написала бы, что ли... Я бы встретил на вокзале...

   Его ласковый голос дрожит. Он целует свежие щеки девушки. Анна Сергеевна кашляет.

   - Аня! Ступай в комнаты! Простудишься... Марья снесет... Сколько надо извозчику?..

   - Ах, Боже мой! - лепечет Анна Сергеевна. - Ну как же это так? Хоть бы письмом предупредила...

   - Ха!... Ха!... Какие вы чудные! Точно не рады мне. Виноватые какие-то...

   - Бог с тобой! Мы просто поглупели на радостях... Аня! Да уйди ты! Без тебя справимся. Самовар, Марья! Да, пожалуйста, поживее... Сколько извозчику?

   Сестры уходят в столовую.

   - Ух! Как у вас темно! Отчего огня нет?

   - Сейчас... сейчас... - Петр Сергеевич бросается к лампе. Потом выхватывает из рук кухарки картонку на самом пороге в гостиную.

   - Ступайте! Самовар поскорее!

   Он старательно запирает за нею дверь на крючок ставит картонку прямо на пол и начинает зажигать висячую лампу.

   - А мама где? - спрашивает Маня, раздеваясь.

   - Мама? - Анна Сергеевна растерянно оглядывается. - Мама спит... Она сейчас только заснула... Будем говорить тише!

   Она понизила голос, как только переступила порог дома. И Маня ловит себя на том, что и она сама говорит тише. Она вспоминает, что даже там, на крыльце, в первое мгновение, казалось, непосредственной, яркой радости, Аня чего-то словно боялась... И крик-то радости был подавленный. И сама радость была только вполовину.

   "Ух, тоска какая! И как это они, несчастные, могут жить в этой тишине?"

   - А я к вам ненадолго. Соня комнату нашла у брата фрау Кеслер. Помнишь, где мы жили тогда? Она освободится через неделю, - говорит Маня, снимая шляпу. - Мы ведь обе на курсы поступили. Вместе ходить будем. Приютите меня только пока. Не хочу стеснять Соню. Номерок у нее маленький.

   Брат с сестрой переглядываются.

   - Мы тебя устроим в угловой, в моем кабинете, - говорит он. - Я сейчас снесу твои вещи. Аня, помоги!

   - Корзина тяжелая. Вы надорветесь. Позовите кухарку.

   - Нет! Зачем? Мы сами... Мы всегда все делаем сами.

   - Ах, как жаль, что ты не дала знать! - причитает Анна Сергеевна.

   Они скрываются, волоча корзину.

   Маня оглядывается с странным чувством.

   Вот из мира безумно ярких и сказочно прекрасных переживаний она спустилась сюда, в эту убогую жизнь. Чужая и далекая всем. Как житель Сатурна. Она любила, страдала, наслаждалась. Стала женщиной. Здесь ничто не изменилось.

   Она узнает старую, совершенно выцветшую мебель; бархатную, полустершуюся скатерть; фарфоровую певицу, красную лампу на столе, альбом. От этих предметов веет старой тоской ее детства, как от меховых вещей долго пахнет камфорой, хотя уж весна на дворе.

   Какие-то странные звуки слышатся рядом. Не там, за стеной, где двигают мебель, а тут, рядом. Не то шепот, не то шорох и вздохи.

   Маня встает и выходит в коридор.

   Никого... Откуда-то падает свет. Она делает два шага, заворачивает за угол. И крик замирает на ее губах.

   В углу, спиной к ней, стоит женщина в рубашке. Босая. На морщинистую шею беспорядочно падают космы седых, коротко остриженных волос. Она стоит, наклонившись, словно разглядывает что-то или ищет на полу. И шепчет.

   Кто эта старуха?

   Вдруг женщина оглядывается. Поворачивается к Мане лицом, еще не видя ее. й Маня узнает мать.

   Да, она ее узнает. Хотя в лице этой жуткой старухи не осталось ничего от пленительного образа госпожи Ельцовой. Но страшное выражение глаз, врезавшееся в детскую душу, несомненно то же.

   На лицо ее теперь ярко падает свет из столовой.

   - Мама... Здравствуй! - Голос Мани дрожит.

   Старуха только теперь видит дочь. Она смеется.

   Ее передние зубы обломаны, и рот кажется черно! дырой.

   - Тсс! - вдруг делает она, поднимая палец и грозя с бессмысленной улыбкой. - Не говори никому... Сохрани Боже! Карандаш-то, знаешь? Выстрели карандаш...

   Она идет к Мане, жестикулируя и кивая. И что-то бормочет без связи и смысла.

   - Аня! Аня! - дико кричит девушка. И кидает в угол, за дверь.

   Старуха вздрогнула. А уж Анна Сергеевна тут.

   Увидав старшую дочь, старуха вдруг впадает в беспричинный гнев.

   - Не хочу! Не хочу! - кричит она. И машет рукой.

   - Мама... Нельзя... Туда нельзя! - лепечет Анна Сергеевна. Хватает руку сумасшедшей и тащит ее в спальню.

   Несколько секунд длится короткая, немая борьба. Ключ щелкнул в замке. Маня остается одна. Она выходит из утла, дрожа всем телом. Висячая лампа освещает стол. Маня подходит медленно. Она водит рукой по скатерти.

   - Готово, - говорит Петр Сергеевич, входя. - Тебе там будет недурно! - Он вдруг смолкает, пораженный.

   - Я сейчас видела... маму...

   Маня говорит тихо, с трудом. И тотчас садится.

   Петр Сергеевич все глядит на нее и бледнеет с каждой секундой. Маня тоже не сводит с него огромных, жадных, жалких глаз.

   - Она ужасно изменилась... Совсем старуха... Но я все-таки ее узнала. Петя... чем она больна?

   Вся кровь сбегает с ее лица в ожидании ответа. Таких глаз Петр Сергеевич никогда не видел у девочки Мани. Они приказывают, умоляют, грозят кому-то. Кому же? "Как они похожи!.." - пронзает его мысль.

   - Чем она больна, Петя?

   У стола уже стоит Анна Сергеевна. Она подошла, беззвучная и бледная. В одно мгновение, взглянув на это лицо, она поняла все.

   - Мама? Ты спрашиваешь, чем она больна? Но ведь ты же знаешь, деточка. У нее нервное расстройство.

   Петр Сергеевич, опустив голову, отходит к окну.

   - И... это серьезно?

   - Очень.

   - И... неизлечимо?

   - Да...

   - Отчего же... это сделалось?

   Анна Сергеевна молчит.

   Тогда от окна звучит глухой ответ:

   - Это - наследственность. То, с чем напрасно бороться. Что неотвратимо, как смерть.

   Маня склоняется над столом. У нее нет мужества продолжать расспросы.

   Она рано уходит спать. И долго еще в столовой царит тяжелая тишина.

   - Петя... Ты заметил?

   - Да...

   - Почему она так изменилась? Она испугалась?

   - Не знаю...

   - Как она похудела, бедняжка! И такая бледная... Ее убила правда, Петя.

   Они долго молчат.

   И опять звучит шепот:

   - Недаром я этого боялась...

   - И я тоже.

  

   Маня просыпается около девяти. И опять закрывает глаза.

   Чувство такое, как было после смерти Яна. Не надо вставать. Не надо двигаться. Не надо жить.

   Но в дверь просовывается испуганное лицо Анны Сергеевны.

   - Детка... Проснулась? Ты здорова?

   В порыве страстной нежности она берет голову Мани в свои руки и целует ее глаза и волосы.

   - Вставай! Мы сварим кофе. Ты разве нынче не пойдешь на курсы?

   - Ах, да... курсы. Н-не знаю, Аня. Дай чулки, пожалуйста! Вон там, на ковре.

   Анна Сергеевна возвращается в столовую и хлопочет около кофейника.

   Петр Сергеевич озабоченно ходит по комнате. Часто останавливается у окна и глядит в небо.

   Оно покрыто тучами, сизыми, грозными, полными снега. Ветер треплет на дворе голые деревья, гнет их к земле. И, яростно постучав в окна, мчится дальше.

   - Петя... Кажется, погода ломается?

   - Да...

   - Так скоро? Так неожиданно? Он молчит, угрюмо глядя на тучи.

   - Вот отчего она была такая неспокойная нынче. А я-то думала, что ее взволновала встреча с Маней.

   - Она ее не помнит.

   - Так неужели же, Петя?

   - Да, я боюсь припадка.

   - Боже мой! Боже мой! Что мы будем делать? Не послать ли Маню к Соне или фрау Кеслер на эту ночь?

   Звонок.

   Они вздрагивают оба. Анна Сергеевна роняет ложечку. Они боятся звонков. Людей. Жизни. Петр Сергеевич входит и запирает за собою дверь.

   - Телеграмма?! - вскрикивает Анна Сергеевна. И в лице ее ужас.

   - Это Мане... От кого бы это?

   - Вот странно! - враждебно говорит Анна Сергеевна и пожимает плечами. - Не успела приехать, Уже телеграмма...

   Она берет ее и идет опять в угловую.

   Маня в одном чулке и в рубашке сидит на постели. Глаза ее смотрят в одну точку. Но эти глаза жертвы. Странное оцепенение в ее позе.

   - Тебе телеграмма, - говорит сестра.

   Маня, как лунатик, разрывает телеграмму. Рвет ее наискось. Читает, даже не силясь понять и подобрать строку к строке:

  

   МАРИ, ПРОСТИТЕ, ЗАБУДЬТЕ, ЕДУ В МОСКВУ НА ДНЯХ, ПРОШУ РУКИ, ВЕСЬ ВАШ НЕЛИДОВ.

  

   Она кричит. Запрокидывает голову. Хохочет и рыдает, вся изгибается. Падает на постель, держась за горло.

   "Истерика..."

   - Петя!... Петя! - отчаянно зовет Анна Сергеевна. Она накидывает одеяло на сестру. Петр Сергеевич вбегает.

   - Воды... Аня... Капли... в буфете... Скорей!... Скорей!..

   Анна Сергеевна поднимает с полу бумагу и прячет в карман. Ах, недаром она так боится телеграмм и звонков!

   В столовой она быстро читает безграмотно отпечатанные и наклеенные буквы. И глаза ее останавливаются.

   Припадок стихает. Маня лежит головой на груди брата. Он обнял обнимал когда-то в детстве, готовый защитить ее от людей и жизни, этой страшной мачехи-жизни. Он целует ее в лоб. Страстно целует ее мокрые ресницы, в могучей, неистребимой потребности любить и ласкать.

   - Петя! Милый... Как я счастлива! Боже, как я счастлива! Теперь я могу жить... Теперь я опять буду смеяться, плясать... Я думала, все кончено, Петя! О, поцелуй меня! Мне так нужна ласка! Я так озябла без ласки и любви...

   - Сокровище мое! - бормочет он и гладит ее голову дрожащими руками. - Напугала же ты нас... От кого телеграмма?

   - Да... Где она? Ах! Ее тут нету... Петя, погляди под постелью... Я уронила ее... Вон там, на одеяле...

   - Вы телеграмму ищете? - сдавленно спрашивает Анна Сергеевна, показываясь на пороге. - Вот она...

   Маня хватает бумагу с сияющими глазами и целует ее, как талисман.

   Петр Сергеевич медленно встает.

   - От кого эта телеграмма, Маня?

   - Ах! Потом... Потом... Оставьте меня!... Я оденусь... Я выйду... Я вам все расскажу...

   Он выходит из комнаты, прямой и белый. Сестра, как тень, идет за ним.

   У стола он оглядывается и пристально смотрит на Анну Сергеевну. Его губы шевелятся. Но без звука.

   - Да... - говорит она тихо.

   Он, как сноп, опускается на стул. Глаза его тупо глядят в одну точку.

   Маня была у фрау Кеслер. Она говорила ей о своей радости. Ее удивила и огорчила холодность, с какой дома встретили эту весть. Со стороны Ани чуть ли не враждебно. Ревнуют они, что ли? На что же они, однако, рассчитывали? На жизнь втроем? Несчастные!

   - Куда же ты? Посиди, Маня!

   - Нет... Нет... Простите, фрау Кеслер. Я должна бежать. Я не могу усидеть в комнате.

   Очень оригинально встречает эту весть Соня. Не верит. Требует телеграмму. И долго, пытливо разбирает ее, точно ищет между строк. Она не поздравляет Маню.

   - Ты не рада за меня? - грустно спрашивает Маня.

   - Ах! Что ты говоришь такое! Конечно, рада... Ведь ты... не одна на свете...

   "Как она любит Марка! Как она его странно любит! - думает Маня. - Как может она желать ему счастья со мной?"

   Дома она садится писать Нелидову. Но бросает перо. И мечтательно глядит в окна.

   У Анны Сергеевны заплаканные глаза. Маня ловит на себе ее странный, беглый, неискренний взгляд.

   "Бедная Аня... Может быть, зависть? Ах, это так понятно!.."

   Она подходит и целует сестру. Та всхлипывает, вырывается и убегает.

   Тяжело вздохнув, Маня бочком присаживается на табурет перед роялем и берет аккорды одной рукой.

   - Тише... Тише!... Нельзя играть... Анна Сергеевна показывается в дверях.

   - Почему нельзя? Разве мама спит?

   - Нет... но... ей нынче хуже. Она очень беспокойна. Музыка ее раздражает.

   Глаза Мани меркнут разом. Углы рта опускаются.

   Как она могла об этом забыть?

  

   Сумерки падают. Она сидит у окна, задумавшись. Глядит в небо, полное снежных туч.

   На противоположном тротуаре стоит Штейнбах. Он пристально смотрит на Маню.

   Она вдруг замечает его. Она откидывается в глубь комнаты с бьющимся сердцем.

   "Наглец! - шепчет она и топает ногой. - Что если Аня или Петя заметят его?"

   Она идет к себе, садится за книгу. Через минуту встает, сгорая от любопытства и тревоги. Напевая, возвращается она в столовую и останавливается. Анна Сергеевна стоит у окна.

   - Куда ты глядишь? - невинным тоном спрашивает Маня и обнимает талию сестры.

   Так и есть!... Высокая фигура все еще неподвижно чернеет у дома, через улицу.

   - Да вот гляжу на этого нахала... Что ему нужно?

   - Что такое, Аня?

   - Видишь? Стоит... Это Бог знает что!

   Маня звонко хохочет. Все внутри у нее дрожит мелкой дрожью.

   - И давно стоит?

   - Да минут с десять. И уже не в первый раз.

   - Неужели? - неосторожно срывается у Мани.

   Она чувствует, как загорелись ее уши.

   - Мне кажется, что я и вчера его видела. Да не обратила внимания. А нынче это уже в третий раз. Подойдет и смотрит...

   - Не живет ли кто-нибудь наверху? Анна Сергеевна пожимает плечами.

   - Наверху? Ну, конечно, живут. Офицерша-Маня крепко целует сестру.

   - Ах, Анечка! Ну что же ты так сердишься на бедную офицершу? Пусть ее флиртует!

   - Какое скверное слово! Кто тебя этому выучил? Маня как-то странно смеется.

   - Я прогуляюсь до обеда... Пойду навстречу Пете.

   - Уходит! Слава Богу! - ворчит Анна Сергеевна. - Вот нахал!

   Маня, совсем одетая, берет скомканную телеграмму, прячет ее в карман и выходит из дома.

   Штейнбах идет по другой стороне улицы, немного впереди. Он постепенно замедляет шаг и оглядывается.

   Маня быстро проходит мимо него, почти пробегает. Голова ее низко опущена. Щеки пылают. Глубоко засунув руки в карманы своего пальто, она бежит, не глядя...

   Штейнбах видит ее издали и меняется в лице.

   Не останавливаясь и не кланяясь ей, он только прибавляет шагу. И так они идут порознь, по разным тротуарам, пока не кончается переулок.

   У бульвара он ее догоняет. Она останавливается. Она задыхается, приложив руку к груди. Он почтительно склонился перед нею, приподняв шляпу.

   - Это возмутительно! - говорит она и топает ногой. - Как вы смеете меня преследовать?

   Он стоит молча, с обнаженной головой. Оба бледны,

   - Вашему нахальству нет имени. Моя сестра вас заметила. Недостает, чтобы и брат тоже. Чего вы

   Сбиваетесь? И кто дал вам право?

   - Моя любовь...

   Она поднимает на него глаза. До этой минуты она избегала смотреть на него.

   - Мне хочется вас ударить!

   - Ударьте.

   Его губы кривятся. Но глаза не улыбаются.

   - На нас смотрят, - говорит он вкрадчиво. - Позвольте предложить вам руку.

   Ее лицо загорается. Но после секунды колебания она покорно берет его под руку.

   Ветер с злобным визгом несется им навстречу, треплет деревья бульвара, вихрем поднимает последние мертвые листья. Трудно дышать.

   - Я не могу идти... Сядемте!

   У Мани вдруг слабеют ноги. Углы ее рта опускаются. Когда у нее начинается приступ этого странного недомогания, ей как-то уже не хочетея жить. Все теряет цену.

   Маня отнимает руку, и гримаса отвращения бежит по ее чертам.

   - Вы меня раздражаете... Штейнбах... - В первый раз она называет его так. - Ну, скажите, ради Бога, зачем вы здесь? Ведь я же вам запретила ехать за мной. Я сказала вам, что вы мне... противны. Да, противны...

   Брови его скорбно сжимаются. Он прижмуривает веки, как будто ее жестокие слова - булавка, которую она ему вонзила в сердце.

   - Это все равно, - говорит он еле слышно.

   Но она насторожилась.

   - Что? Что "все равно"?

   Он молчит, не поднимая головы. Она смотрит на его веки, на его уши.

   - Так нет же! - вдруг с внезапной вспышкой говорит она. - Не будет этого! Никогда не буду больше. Глядите! Читайте!

   Она уже сунула руку в карман за телеграммой но передумала. И только усмехнулась с презрением.

   - Вы можете мне не показывать. Я знаю, что там написано.

   - О, еще бы! Вы все знаете...

   - Он просит вашей руки. Он пишет, что едет.

   Она всем корпусом поворачивается к нему и глядит в его глаза. Он смеется, вернее, показывает мелкие, хищные зубы

   - Скажите мне от души "спасибо", Мария Сергеевна! До этой решимости довел его все-таки я. И вы мне обязаны вашим счастьем. И вот этой презрительной самоуверенностью...

   - Вам? Это возмутительно! Почему вам?

   - Он знал, что я выехал в Москву за вами. Он боялся вас потерять.

   Руки Мани беспомощно опускаются на колени. Ее губы дрожат.

   Выражение нежности и глубокой печали смягчает черты Штейнбаха. Он мягко дотрагивается до руки Мани.

   - Не огорчайтесь, дитя мое! Имейте мужество взглянуть в лицо истине. Он вас не любит.

   - Неправда!

   - Он вас не любит. И не пройдет и двух недель, как он отречется от вас.

   - За что!... Разве я... виновата перед ним?

   Печальная усмешка кривит его губы.

   - Мы часто отвечаем за чужие грехи. Помните, как сказано в Писании? "Кровь Его на нас и на детях наших до седьмого колена!.."

   - Тише...

   Маня встает. С ужасом она глядит на его склоненную голову, на его прекрасный профиль, похожий на Гейне... И чувствует, что от этих слов в сердце ее как бы образовалась льдинка. Эти загадочные слова... Она уже слышала их. Давно. Тогда она не поняла. Теперь разом их тайный смысл вскрывается перед нею.

   Ей вдруг становится так жутко, так холодно... Путник, затерянный в льдистой пустыне, под полярным небом, должен чувствовать такой же ужас одиночества.

   Но ведь этот... рядом... Он любит... Что бы ни случилось, что бы ни ждало ее завтра, этот не изменит, не уйдет...

   - Марк! - говорит она слабо. Кладет руку на его плечо и садится.

   Штейнбах поймал эту новую нотку в ее голосе. Он крепко держит на этот раз ее руку.

   - Вы простудитесь... Пойдемте.

   - Куда?

   Он молча встает и быстро идет вперед, все так же крепко придерживая руку Мани.

   Вдруг он чувствует, что она содрогнулась.

   - Мой брат... - Маня вырывает руку.

   Петр Сергеевич идет домой, шагах в двухстах навстречу им. Но он их не видит. Глубоко засунув руки в карманы пальто, надвинув на глаза шляпу и слегка приподняв плечи, он идет, погруженный в глубокую задумчивость.

   Штейнбах заслоняет от него Маню. Он провожает его зорким, пытливым взглядом. В глубине его зрачков горит какая-то мысль.

   Сгорбившаяся печальная фигура исчезает за поворотом.

   - Прощайте, - говорит Маня с раскаянием. - Я пойду домой... Они меня ждут обедать...

   - Нет... Нет... Сейчас мы не расстанемся... Маня-дорогая... Вы не будете так жестоки... Подарите мне один час!

   - Они меня ждут, - с отчаянием говорит Маня.

   Она с трепетом чувствует, как тает опять ее воля и ее ненависть перед этим взглядом, перед этим голосом.

   - Они прождут недолго. Один только час. Не отталкивайте меня, Маня! В конце концов я один останусь у вас. Потому что один я - люблю вас.

   Она взглядывает еще раз против воли в его глаза. Потом медленно закрывает их. И ее рука покорно остается в его руке.

   Через мгновение они едут в пролетке с крытым верхом.

   - Куда вы меня везете? - вдруг спрашивает Маня, словно просыпаясь.

   Он тихо жмет ей руку.

   - Не говорите против ветра. У вас заболит горло.

   Она смолкает, бессильная сердиться и протестовать. Но в этом знакомом бессилии такое жуткое очарование!

   Молча едут они под порывами налетающей бури. И Маня тревожно и с мольбой глядит в этот прекрасный профиль, напоминающий Гейне, на это белое печальное лицо.

   Пролетка вдруг останавливается перед высокой чугунной решеткой. Через ажурную резьбу в глубине двора виден великолепный двухэтажный дом. Строгий, стильный. Похожий на рыцарский замок. За его башнями колышутся голые деревья сада. Мелькают желтые дорожки и клумбы увядшего цветника. Кружевные шторы ревниво прячут окна. Мане кажется, что это сон.

   Они прошли дверь. Штейнбах не звонит. Он открывает дверь своим ключом. В ярко озаренной передней нет никого. Ни швейцара, ни лакея. Где-то звучат торопливые шаги. Где-то хлопает дверь. И опять все стихает.

   Дом кажется необитаемым. Он как будто знает что-то, но притаился. И будет молчать.

   По широкой, крытой ковром лестнице они поднимаются наверх. Они проходят одну залу, другую, полную картин и статуй; круглый концертный, весь белый зал с светом, падающим сверху; ряд гостиных, роскошную библиотеку и громадную столовую...

   - Здесь, - говорит Штейнбах.

   Они в кабинете. Огромное итальянское окно глядит в сад и дает иллюзию обособленности от города. Горит камин. Точно в Липовке.

   Маня оглядывается. Нет, здесь, лучше. Нет того подавляющего богатства, массы драгоценных и все-таки как бы ненужных вещей. Все строго, одноцветно, печально. Даже мрачно. "Как его душа", - думает Маня. Но это настоящий княжеский дворец. Миллионы, скопленные здесь - в этой мебели, в вазах, статуях, картинах и бронзе, - не давят, не лезут в глаза. Непосвященный их не почувствует.

   Мане ясно, что в такие чертоги на приносят прошлого. Здесь все довлеет себе. Сноза веет сказками Шахразады. Надо отрешиться от всего, что тяготила Раскрыть душу для новых впечатлений. Вон дивное женское лицо глядит на нее из рамки. Это лицо надо понять. Вот она садится в кресло черного дерева с перламутровой инкрустацией. Ручки уже источены червями. Тканая цветами шелковая обивка поблекла. Принцессы крови сидели в этих креслах. У этого бюро розового дерева, изящного и воздушного, с резьбой на зеркальном шкафчике и с бесчисленными потайными ящичками, быть может, сама Ламбаль {Ламбаль, Мари-Терез де Савуа-Кариньан, принцесса (1749-1792) - придворная дама и доверенное лицо Марии-Антуанетты.} писала своей возлюбленной Марии-Антуанетте... Нельзя подходить к таким сокровищам с налетом пыли на башмаках и в душе? Красивой печалью ушедшей навеки жизни дышат эти вещи. Надо уметь уважать ее, эту печаль. Надо уметь молчать.

   Штейнбах чувствует, что настроение создано.

   - И это все ваше? - шепотом говорит она.

   - Ваше, Маня, - странно и так же тихо отвечает он.

   Она встряхивает головой, как бы отгоняя надвигающийся кошмар.

   - Это ваша любимая комната, Марк?

   - Да, Здесь, в этом доме, нет ни одной вещи, выбранной чужими руками. Но эта комната - мой home {Дом (англ.).}. Никто сюда не входит.

   - А дядюшка? А Соня? Разве они не здесь были?

   - Нет. Я принимал их в другом кабинете. Вы - первая женщина, которая вошла сюда.

   Щеки Мани вспыхивают.

   - А... жена ваша?

   - Она никогда не была в этом доме...

   Маня откидывается назад с глубоким вздохом и бессознательной улыбкой.

   - Ах! Я еще не разделась... Вкрадчивыми движениями он помогает ей снять пальто.

   Вдруг она видит кокетливую кушетку в форме раковины, как и бюро, восемнадцатого столетия. И на столике перед нею два прибора, вино и фрукты.

   - Мы пообедаем... Да? - И он звонит.

   Безмолвный слуга в ливрее появляется неожиданно, как в феерии. Он вносит дымящиеся блюда в серебряных судках и скрывается.

   Значит, этот обед наедине был решен заранее? Опять глухое раздражение начинает подниматься в ее груди.

   Она все-таки ест, потому что голодна. И все это так вкусно пахнет! Так изысканно сервировано. Но... она краснеет... Есть блюда, от которых она отказывается. Она просто не умеет их есть. Только бы он не понял. И почему он сам ничего не ест? Это стесняет...

   Вдруг она бледнеет и отодвигает тарелку.

   - Вам не нравится?

   - Молчите! Не спрашивайте! Дайте мне воды... Она лежит несколько минут с закрытыми глазами.

   Потом бледно улыбается.

   - Вам лучше? - вкрадчиво спрашивает он.

   Она ярко краснеет и садится.

   - Да!... Да!... Налейте мне вина!..

   - Не вредно ли оно вам?

   - Почему? - с вызовом спрашивает она, избегая его взгляда. - Почему вино может быть мне вредно?

   Он тихонько пожимает плечами.

   - Вам лучше знать...

   "Что он думает?... Что он знает?.. Неужели догадывается?... Я умру, если он догадается. Это моя тайна. Заветная тайна. Скажу одному Николеньке. Никому больше в мире..."

   Золотистая влага, ароматная и густая, ударяет в виски. Такое чувство, что кровь зажглась. Приятно и жутко.

   - О, какая прелесть! Что это такое?

   - Lacrima Cristi. Этому вину пятьдесят два года.

   Маня задумчиво глядит на странный, темный кувшин.

   - Еще? - глазами спрашивает Штейнбах. И наливает, не дожидаясь.

   Маня вдруг ставит недопитую рюмку.

   - Марк... Марк... Где ты?... Темно... Мне дурно, Марк...

  

   Когда она приходит в себя, она лежит в глубине комнаты, за старинными, вышитыми золотом ширмами, на широкой софе, какие мы видим на сцене, в рыцарских пьесах Метерлинка. Широкая софа, а на ней брошена тяжелая парчовая старинная ткань.

   В следующее мгновение Маня видит и ее, и эти ширмы, и лицо сокола, склоненное над нею. И эти брови, которые она так любит... Но видит каким-то другим зрением. Сознание еще дремлет.

   - Где я? - шепчет она.

   - Со мною... Не бойся ничего, - звучит шепот.

   И глаза без дна и блеска глядят в ее зрачки так близко-близко. И дыхание их мешается.

   Она обнимает его голову в могучем порыве счастья. Если б он и хотел вырваться, она не отпустила бы его. Ее темная, дремлющая душа вся трепещет от предчувствия радости, божественной радости, которой не было так давно... Так бесконечно давно! Ее губы ищут его уста и приникают к ним жадно, как к свежему ключу в палящей пустыне. О, забыться! Почувствовать экстаз... Почувствовать себя опять богом на земле...

  

   Часы бьют.

   Она просыпается. Но не открывает глаз.

   Где она? Отчего у нее было такое чувство, что кто-то близкий и любимый, такой сильный и горячий, лежал с нею рядом? И даже послушные линии ее тела сохранили еще как будто это прикосновение, эту ласку...

   - Николенька? - шепчет она. И улыбается.

   Вдруг искра пробегает по ее телу. Она мгновенно выпрямляется и садится. Она все вспомнила.

   В ногах ее сидит Штейнбах. Под локтем у него вышитая подушка. Он положил подбородок в ладони. И жадно, хищно как-то глядит на нее, почти не шевелясь. Только в таинственной глубине его зрачков стоит жадный вопрос.

   Когда слово "Николенька" срывается у Мани, его черты искажаются. Но только на миг. И он опять настороже. Хищный и вкрадчивый.

   Их глаза встречаются.

   - Боже мой! - говорит Маня. И с отчаянием прячет голову в подушку.

   Он тихонько приникает губами к ее свободной руке.

   Она злобно хватает его за лицо и отстраняет от себя. Ему больно от ее ногтей. Но он с трудом сдергивает улыбку.

   - Который час? - грубо спрашивает она. - Пробило девять.

   - Девять? - Она вскакивает. - Что я наделала? Боже мой! Что я наделала? Что я теперь скажу дома?

   - Вы скажете, что были у Сони.

   - Азе, пожалуйста, не учите меня! Я сама знаю, что мне надо говорить...

   - Я думал, что вам нужен совет.

   - Мне ничего от вас не нужно! - с мрачной ненавистью срывается у Мани.

   - Совсем как мужчина, - тихо говорит он. Словно думает про себя. Но она слышит.

   - Что вы сказали? Повторите! Что вы сказали?

   - Ничего обидного для вас. Вы любите, как мужчина.

   - То есть?

   - Не будем ставить точки над i. Вы постигли высшую мудрость, Маня. Быть самой собою. И ваше отчаяние мне кажется странным.

   Она затихает. Она думает над его словами.

   - Я презираю себя, - говорит она вдруг с холодной тоской. - Что я такое? Без воли. Без убеждений. Без гордости. Я даже любить не умею...

   - О!... - срывается у Штейнбаха.

   Но он тотчас же до боли закусывает губы. Она продолжает, не поняв:

   - Не умею. Какая это любовь? Он будет прав, если отречется от меня. И... мне кажется иногда, что и вы презираете меня.

   - Я??

   - Да... да... Вы,... Потому что... я поступаю безнравственно.

   - А разве вы не чувствуете, Маня, что мы стоим у дорога будущего, когда изменится значение этого слова? И многих других?

   Она молчит, с трепетом вникая в эту мысль.

   - Я не осудил бы вас, "ели б даже вы были последней из женщин, торгующей своими ласками. Как вы хотите, чтобы я презирал вас за то, что вы мне отдались любя?

   - Неправда! Вы сами знаете, что я люблю другого.

   - Но и меня.

   - Вас? Нет... Вы мне чужой...

   - Не клевещите, Маня. Ваш порыв был так прекрасен! И теперь... И тогда... Разве вы не были счастливы? Разве вы можете краснеть за такой миг? Стряхните с себя все наносное, все чужое! Пусть ваша душа предстанет передо мною в ее божественной наготе! И ответьте: разве вы не любили меня сейчас?

   - О, Марк...

   Он чувствует, что двери ее души опять тихонько раскрылись под его робкой рукой.

   - О чем вы плачете, дорогая?

   - Я не могу понять себя, Марк! Не могу... И это мучительно... Разве можно любить двух? Разве можно... жить с двумя? О, какое вульгарное слово! Но... ^л не знаю другого. Я чувствую, что все, даже Соня, отвернулись бы от меня, если бы узнали правду. Они сказали бы, что это... разврат. О, Марк! Но ведь вы *е знаете, что это не так? Вы знаете, что каждая капля моей крови рвется к вам в эти минуты?

   - Знаю, Маня... Знаю.

   Он переходит комнату и робко присаживается на тахту, рядом. Она говорит тихо, медленно, как во сне: - Как странно? У меня две души. И я это поняла только недавно. Одна трезвая, трусливая, покорная. Но неблагодарная душа, Марк. Она не знает к вам ни нежности, ни сострадания за все счастье, которое вы ей даете. Это та Маня, которую знают все. Другая...

   - Я знаю ее один?

   - Да. Она просыпается внезапно. Дерзкая, яркая, сильная. С нею нельзя бороться. Она мгновенно душит ту, другую. И идет к своей цели. И берет то, что ей надо. Она живет во тьме, Марк. Она не любит света, шума и людей. Она не знает ни сомнений, ни колебаний. Ей все ясно.

   - Как Сибилле {В греческо