Вербицкая Анастасия Николаевна - Ключи счастья. Т. 1

   Вот он... Начальник станции, почтительно склонившись, объясняет ему что-то. Сторожа и буфетчики вытянулись у входа на станцию.

   Он слушает. И как будто не слышит. И думает А чем-то своем.

   Какой он высокий! На нем темный плащ и панама с живописно изогнутыми линиями. Маня видит его гордый профиль, матово-бледную кожу цвета слоновой кости. И острую, черную, модную бородку, как у дядюшки.

   Он рассеянно щурится в золотую даль, откуда должен прийти поезд.

   - Какая красота! - шепчет Соня, сжимая до боли руку Мани.

   "На кого он похож? - думает та. - Где я его видела? На картине?... Во сне?... В толпе, на улице?..";

   Вот он повернулся, и Маня замерла, полуоткрыв рот.

   Да, у него царственная внешность. Но в чем его обаяние?

   - Смотри, какие брови! - шепчет Соня.

   Ну да, конечно... Это и есть самое поразительное в его лице. То, что дает ему значение, индивидуальность. То, что дает ему душу. Почти сливаясь в одну линию на переносице, широким, смелым взмахом раскинулись брови на бледном лбу. Как будто невидимая рука провела на этом лице загадочную арабески И в ней скрыта неясная угроза.

   "Роковая красота..." - думает Маня.

   Дядюшка подходит, ковыляя, взволнованный. Ему обидно, что Штейнбах не узнал его. А кланяться первому не хочется.

   - Рембрандт! Не правда ли? - говорит он девушкам, стараясь быть развязным.

   - О! Я с ума сошла! - как во сне говорит Соня. И хватает себя со смехом за лицо.

   Поезд мчится...

   На всех больших станциях, где поезд стоит восемь минут, Соня торопливо выходит на дебаркадер {Платформу (устар.).}. За нею Маня и дядюшка. Соня ищет глазами вагон 1-го класса.

   Если б он вышел погулять!

   Нет, он не показывается.

   Вечером - когда всходит красная огромная луна на горизонте и ветер поднимается в стели после заката солнца - поезд стоит у какой-то большой станции с электричеством и буфетом. Огромная толпа местных жителей пришла из городка взглянуть на курьерский поезд. Молодежь флиртует. Барышни звонко смеются. Малороссийский говор звучит как музыка для уха Мани. Она стоит рядом с Соней. Та словно ворожит, прислонясь к стене, не сводя глаз с окон вагона, внушая Штейнбаху выйти.

   Наконец-то!.. Медленно, лениво спускается он со ступеней и бесцельно идет среди толпы.

   Взгляды восторга, удивленные возгласы и шепот провожают его. Перед ним расступаются. Останавливаются. Глядят ему вслед.

   "Какое холодное лицо! Какие усталые движения! Такой человек не может быть счастливым,. - думает Маня. - Нэ почему он несчастлив? Так богат? Так красив?"

   И в душе ее разгорается любопытство. Проникнуть бы в тайну этого равнодушия... этой усталости! Ах!... И подумать только, что все это недоступно! Такая Неизмеримая пропасть разделяет их! Как будто перед нею житель другого мира!

   Чувство обиды и отчужденности сжимает сердце Мани.

   - Пойдем за ним! - шепчет Соня. - Мне хочется разглядеть и понять выражение его глаз.

   Там, где кончается белый свет электричества! станция кажется другим миром. Темно и загадочно под тополями садика. Опять веет степью, безлюдной и тишиной пустыни. Дивным одиночеством... Вон луна подымается, багровая и жуткая, из сизой мари, залегшей на горизонте. И у нее еще нет лучей.

   Девушки замедляют шаги. Беззвучно крадутся они за высокой фигурой. Здесь тихо. Паровоз остался позади...

   Штейнбах остановился и смотрит на луну.

   "Да, смотрит... Но видит ли? - думает Маня! жадно вглядываясь в этот профиль - О чем думает он? О чем тоскует?....

   Штейнбах неподвижен, как темное изваяние.

   "Теперь понимаю. Он влюблен, - думает Маня. - И влюблен безнадежно... Иначе о чем бы ему грустить? Но хотела бы я видеть женщину, которая его пленила! Какая она? Высокая? Темноглазая? Брюнетка? Нет... Скорее блондинка... И замужем за другим....

   И Маня рада, что он страдает, что его отвергли. Это дает ей какое-то странное удовлетворение.

   Второй звонок. Девочки вскрикивают и бегут со смехом, сконфуженные тем, что Штейнбах оглянулся.

   Уже поздно ночью, когда дядюшка велит поднята постели в их купе, они выходят на большой станции: с буфетом - купить открытки. Втайне обе надеются еще раз увидеть Штейнбаха...

   Какое счастье! Вот и он стоит у киоска с книгами и рассеянно смотрит заглавия. Продавщица, наивно? открыв рот, глядит на его брови.

   Соня толкает Маню. И обе замерли в нескольких шагах. Но забыты приличия... Забыты гордость и стыд... Хочется наглядеться на этот профиль, на эти трагически сросшиеся, точно нарисованные брови, на эту экзотическую, матовую кожу.

   "Какие дивные руки!.. - думает Маня.

   - Вам что угодно? - спрашивает продавщица, вдруг замечая девушек.

   В эту минуту Штейнбах оглядывается. Его взор, бесстрастный и усталый, равнодушно скользит по юным девичьим лицам.

   Но Маня вздрагивает всем телом.

   - Я беру это, - говорит он, указывая на книгу. И уходит, расплатившись.

   Второй звонок. Ничего не купив, девушки бегут из залы.

   В дверях они почти толкают Штейнбаха. Плащ его задевает Маню по плечу.

   - Извините! - говорит он. И опять его взгляд на мгновение останавливается на ее лице. Так мимолетно... Так поверхностно".

   Но кровь кидается в лицо Мани. И она бежит с затуманенной головой. Вся трепещущая от странного, нового и сладкого до боли чувства.

   - Ты видела? У него в глазах нет дна! - говорит Маня, задыхаясь, когда поезд трогается и ныряет в черную ночь. - Вот совсем как у этого мрака... Какой жуткий!

   Соня блаженно улыбается. Они долго молчат. Когда уже дядюшка всхрапывает слегка и спит толстая дама соседка, девушки наверху еще говорят.

   - Я хочу его видеть у нас, - шепчет Соня. - Пусть мама познакомится и позовет его!

   - Не надо! Не стоит унижаться! Не зови его! Зачем? Что общего между им и вами? - вдруг страстно перебивает Маня.

   - Что такое? Ничего не понимаю! - сердится Соня.

   - Ах, Боже мой!.. Как у тебя мало чутья! Ты видела, как он взглянул на нас? Я так гляжу мух... Да, да! На мух... на букашек, которых топчу ногой, не замечая... Мы для него не люди, а те же мухи.

   И, задыхаясь от ненависти, она падает на подушки лицом вниз. Она готова плакать.

   Но Соня улыбается в полумраке.

   Наконец-то! Вот она, прежняя Маня! Проснулася Стряхнула с души это страшное оцепенение. Смеется сердится...

   "Спасибо тебе, милый, чудный Штейнбах!.."

  

   Уже два часа. Они не спят. Стоя в коридора глядят в черную ночь. То тут, то там полыхает неба То тут, то там зловещий алый свет разрывает тьму южной ночи. Словно смутное, далекое обещание.

   Вечерняя ли заря забылась на небе и медлит погаснуть? Зарево ли это луны?

   - Пожары, - говорит Соня. - Это горят помещичьи усадьбы.

   И в глубоких глазах Сони - сосредоточенная дума.

   - Какая красота! - ахает Маня, бегая от окна к окну. - Ах, какая красота!..

  

   Молодость и жизнь берут свое... Молодость и жизнь побеждают печаль.

   Лицо Яна глядит на Маню как бы из густого тумана. И он уже не снится ей по ночам.

   Забыт и всадник с гордым профилем, которого сама не зная, она так долго и пламенно любила все эти годы.

   Читая романы, она в каждом герое видит теперь черты Штейнбаха. Его брови. Его глаза... Она грезит о нем. И эти грезы знойны. Это не те светлые, пронизанные солнцем мечты, что прилетали к ней когда-то. Ласковые и освежавшие, как ветерок в степи. Эти грезы отравляют. Она мучительно ждет ласки. Она мечтает о поцелуях и близости к кому-то, похожему на Штейнбаха.

   Но не к нему. Нет! Она ненавидит его за равнодушие, за недоступность. Как часто, закрыв глаза, она представляет себя нежной блондинкой! Маленькой и хрупкой, которую любит Штейнбах. Она видит его страдающим, униженным у своих ног. И Маня хохочет презрительно и звонко.

   Но часто слезы бегут из ее глаз. О, как мучительно хочется быть опять в объятиях Яна! Целовать его пушистые щеки, его гордые губы. Зачем она так мало, так робко ласкалась к нему? Зачем не излила на него вею нежность, которая горит в ее душе?

   Она рыдает по ночам...

   А во сне она видит Штейнбаха.

   - Мы вместе поступим на высшие курсы, - твердо и важно говорит Соня.

   - Кур-сы? - спрашивает Маня.

   Она стоит, закинув руки за голову и глядя вдаль полузакрытыми глазами.

   - Я поступлю на медицинский, а ты на исторический... С твоими способностями ты выделишься сразу.

   - Исто-ри-ческий? - как во сне переспрашивает Маня.

   Соня сердится.

   - Ну, да!.. Что ты, как попугай, повторяешь слова? Опять размечталась? Фу ты, Господи!... Какая невозможная голова!

   Маня тянется всем телом, с какой-то истомой. Улыбка раскрывает ее губы.

   - Нет! - вдруг твердо и сознательно говорит она, опуская руки и глядя на подругу. - Я не хочу Учиться! Надоело...

   - Вот те раз!... А чего ж ты хочешь?

   Маня долго молчит, глядя вдаль.

   - Я хочу... жить...

   И в это коротенькое слово она вкладывает столько значения! Такими таинственными обещаниями веет от ее голоса и лица, что Соня мгновенно смолкав Задумывается и... вспоминает Штейнбаха.

   Маня "от скуки" учится запоем. И шутя становится третьей ученицей. Соня кончает на золотую медаль.

   Два раза в неделю то Аня, то Петя навещая сестренку. И для всех это праздник. Как хорошо быть любимой, быть всем для людей! Маня не знает, кого она любит больше: родных или милую фрау Кеслер.

   20 мая Анна Сергеевна уезжает с утра, взволнованная и принаряженная. А возвращается только к вечеру.

   Ей отпирает брат. Он ждал ее, сидя в сумерки у открытого окна.

   - Ну?... Ну что же? - отрывисто спрашивает он. - Расскажи по порядку, - говорит он ласково,

   Анна Сергеевна рассказывает... Она поспела к началу молебна. Как это было торжественно! Все в белом, в собственных платьях... Маня лучше всех. Боже мой, какая она прелестная! Какой румянец! Какой блеск в глазах!

   Петр Сергеевич добродушно смеется и становится похож на старичка. Да, глаза у Мани хороши... Е_е глаза. Оба задумываются.

   - И веселая она нынче? - спрашивает он наконец, подавляя вздох.

   - Ах, удивительно!... Просто - птичка... Все время смеется... Эти ямочки на щеках...

   - Как у н_е_е! - задумчиво говорит он.

   - Удивительно похожа! Помнишь? На тот портрет, в бальном платье?

   - Ну что ты? Куда ей... А рот? А нос? Нет! Ей далеко до матери! - с гордостью говорит Петр Сер^-геевич.

   - Итак, она опять к Горленко едет? Прекрасно... Ты, конечно, нынче ей ничего не сказала? - вдруг шепотом спрашивает он.

   - Ничего... Не могла, Петя Это выше моих сил. Скажи ей сам.

   - Да, да, конечно. Я бы давно сказал...

   - Нет, Петя... Надо осторожно. За что было ей испортить первый день свободы? Ее лучший день?

   - В письме этого не скажешь... Теперь до осени, значит? - И в голосе его звучит облегчение.

   - Да. Вообще, чем позже она узнает, тем лучше! Надо исподволь подходить с такими жестокими разоблачениями...

   Выходит долгая-долгая и грустная пауза.

   - Она обещала писать? Анна Сергеевна молчит.

   - Как ты думаешь, Аня? Любит ли она нас хоть немножко? Вот она даже не огорчилась, что нельзя сюда приехать... нельзя видеть мать. А может быть, ей этого хотелось?

   Робкой надеждой дрожит его голос. Он тщетно Ждет ответа. Заглядывает в бледное, измученное лицо сестры.

   Она спит.

  

   ...Что мне шумит?... Что мне звенит рано пред зарею?..

   - Ах! Это ты, Ян? Как ты пришел сюда? Все двери заперты...

   - Я влетел в окно... Здравствуй, маленькая Маня! Темноглазая моя фея! Дай я поцелую твои глазки!..

   - О, рай какой, Ян! Как я давно ждала тебя! Душа моя состарилась от тоски... Я твоя, Ян... Целуй меня страстно! Обними меня крепко!... Унеси меня с собою за грани этого мира... За те грани, куда глядели твои очи в тот день... Помнишь? "Упырь меня тронул крылом своим влажным..." Ян! Куда ты?.. Не уходи-и!..

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Она так кричит, что этот крик ее будит. Она поднимается, озираясь. Алая заря глядит в окно розовой комнатки. Птицы щебечут в саду.

   Подушка ее залита слезами.

  

   Она в парке, на могиле Яна.

   Опять нахлынуло прошлое. И затопила ее душа высоко поднявшаяся волна печали.

   Какое чудное место! Под каштанами на зелени лужайке два могильные холма. Большой и маленький... Чудные розы, лучшие розы сияют вокруг праха того, кто их любил когда-то.

   На мраморной плите нет ни имени, ни молитва

   Только крупная надпись золотом:

  

   РЫЦАРЮ ДУХА

  

   А внизу помельче:

  

   Я люблю того,

   Кто строит высшее над собой.

   И так погибает...

  

   Это сделал Штейнбах. И темное чувство злобы против него тает в сердце Мани.

  

   Она приходит сюда каждый день от двух до четырех. Иногда с книгой, как приходила раньше на свидание. Она верит, что Ян позвал ее. У нее нет уже страха. Одно счастье от общения с его бессмертной душой. Она сидит на скамье у могилы, с закрытыми глазами. Книга лежит на траве. Розы благоухают. Тишина кругом звенит и дышит. И ей кажется, что голос Яна скоро зазвучит в ее душе.

   "Если утром вы целовали одного, а вечером желание толкнет вас в объятия другого, повинуйтесь вашему желанию! В этом вся правда жизни..."

  

   По гравию дорожки звучат шаги. Маня открывает глаза.

   Перед нею Штейнбах.

   Она так растерялась, что забывает ответить на его поклон.

   Он медленно проходит дальше. Голова его опущена. Шаги звучат вкрадчиво. И стихают за поворотом.

   А она глядит вслед. И сердце ее стучит. Так бурно. Так тревожно.

   "Отчего ты так стучишь, мое сердце?.."

  

   - Я не помешаю, если сяду подле? - спрашивает он, чуть-чуть улыбаясь. Одними уголками губ.

   Она кивает. Говорить от волнения она не может.

   Она ждет его у могилы уже третий день.

   И она знала, что он нынче придет!,

   Он сбоку, полузакрытыми глазами глядит на ее опущенную голову и бурно вздымающуюся грудь.

   "Какая хорошенькая головка!.. - холодно думает он.

   - Вам нравится этот парк? - спрашивает он с невольным оттенком снисхождения.

   Ее ресницы вдруг взмахивают, И взгляд ее обжигает Штейнбаха.

   - Зачем вы говорите со мной? Зачем вы сели туту? Какое вам до меня дело? Неужели вы думаете, что я пришла для вас? Почему вы вообразили, что счастливите меня, снизойдя до разговора? Разве я вас просила подойти? Просила?

   Она вскочила и стоит перед ним, топая ногой. Лицо ее пылает. Глаза искрятся.

   - Пожалуйста, оставьте меня в покое и проходите своей дорогой!.. Ах, да!... Это ваш парк. Я забыла... Ну да все равно!... Публике не возбраняется его посещать. А вы не обязаны развлекать публику. Можете уходить!

   - Почему вы меня гоните?

   Штейнбах улыбается. В первый раз в жизни на него кричат. Это ему нравится. Будит его любопытство. Дурно воспитанная, но очаровательная девочка, Сама жизнь!..

   Не отвечая, Маня глядит на него пристально ж наивной бесцеремонностью. Так глядят на портрет.

   Боже! Какие чудные брови! Но улыбка у него неприятная. Губы кривятся. А глаза остаются мрачными. Точно на другом лице.

   Она вдруг падает духом и садится далеко от него, на кончике скамьи.

   - Можете оставаться! Мне все равно, - говорят она с преувеличенной холодностью, избегая его упорного взгляда.

   Она берет книгу и держит ее вверх ногами. Все артерии ее бурно пульсируют. Кажется, что сердце стучит в горле и веки жжет что-то. Лишь бы не разрюмиться! Вот будет скандал!

   Штейнбах смотрит на книгу. Потом на рдеющие щечки.

   - Что вы читаете? - спрашивает он вкрадчиво. - Какая странная печать!

   Маня расширяет глаза. Замечает, что книга перевернута. И вдруг звонко, неудержимо хохочет. Над" бы рассердиться. Но смех душит ее.

   - Вы не сердитесь? - подхватывает Штейнбах.

   И, выждав паузу, когда Маня перестанет смеяться, он говорит робко и нежно. Так робко, что гнев Мани испаряется.

   - Давайте познакомимся!.. Хотите?

   Она молчит, чутко насторожившись, слушая всей душой.

   - Я давно хотел подойти к вам и... не решался. Вы напрасно обвиняете меня в высокомерии. Я боюсь людей. Я очень... застенчив.

   Маня порывисто оборачивается всем корпусом. Книга падает на дорожку. Маня верит сразу. Не столько словам, сколько звукам.

   - Вы?... Застенчивы?..

   - Да... Почему это вас удивляет? Маня загляделась и забыла вопрос.

   - Какие брови! - говорит она вслух.

   Он улыбается опять своей недоброй улыбкой.

   - Они вам нравятся?

   Маня вспыхивает. "Что я наделала!.." Но... И она уже смело встряхивает кудрями.

   - Да! - гордо говорит она. - Нравятся... Очень... Я их постоянно вижу перед собой...

   Он хочет насмешливо поклониться. Но она быстро поднимает руку.

   - Ради Христа, не будьте банальны! Не благодарите "за комплименты"... Вы разобьете мои иллюзии. И я вам этого никогда не прощу!

   С возрастающим интересом он глядит на нее.

   Она его сбивает с толку. Все трафаретные приемы в обращении с женщинами, которые не меняешь из лени, оказываются здесь лишними.

   И потом это никогда. Оно полно обещаний. Значит, эта девочка, без его ведома, включила его в круг своей жизни?

   - Вот я сижу рядом с вами... - говорит она. - И мне кажется, что это только продолжение моих снов. У меня бывают чудные сны... Гораздо красивее, чем сама жизнь. И я часто говорю с Нами. А вы?... Любите вы ваши сны?

   - Н-нет... Они скучны, как моя жизнь...

   Маня опять молчит, пораженная! Какая правда в этом голосе! Какая тоска!

   - Неужели вы можете скучать? Вы так богаты! Если бы я была богата, я путешествовала бы без конца! Из одной страны в другую... Какое счастье видеть Индию, факиров, змей! Египет, пирамида Иерусалим, гору Синай и Голгофу... Видеть Мексика девственные леса, Амазонку.

   Ее голос искрится, как шампанское. Он слушав и наслаждается этой чуждой ему, бурной и светлом жаждой жизни.

   - Я все это видел - говорит он, подавляя вздох.

   Она всплескивает руками и подвигается к нему!

   - Видели? Боже мой!... Какой же вы счастливец! Чего бы я ни дала, чтоб видеть Восток!

   Он молчит, глядя в ее глаза. Невыразимым обаянием веет на него от этого доверчивого и наивного взгляда. Сердце его вдруг начинает биться... Он невольно опускает ресницы, длинные, бросающие тень на щеки. И чертит что-то тростью по земле.

   - Мне не хочется вас разочаровать, - говори" он печально. - Быть может, ваша богатая юность нашла бы волшебные ткани, которые набросила бы, как вуаль, на все уродливое, безвкусное, низменное и банальное, что преследует нас, туристов, и смеется над нашими мечтами. Но я, искавший одиночества и созерцания, нигде не нашел его... кроме этого парка. И за это, должно быть, я теперь люблю его.

   - А в пустыне? У пирамид?

   Штейнбах смеется. Ах, как портит его смех! Недобрый, едкий смех... И зубы такие мелкие и острые! Как у хищника...

   Какая-то тяжесть ложится на грудь Мани.

   - Я ехал в Египет на корабле, полном туристов! Англичан было больше всего. Это проклятие. Туристы отравили мне все красоты искусства и природы в Европе. Нельзя быть одному ни в музее, ни на кладбище, ни в горах... Всюду кишит толпа с плоской ненасытной душой... Она кричит в склепе Медичи, перед "Ночью" Микеланджело. Она свистит в Колизее, озаренном луною... В те часы, когда ждешь, что из темной пасти вот-вот вырвутся на арену голодные львы и растерзают колыхающиеся в лунном блеске призраки... Она хохочет на дивном кладбище Campo Santo, в Генуе... Она аукается на форуме Рима и на улицах Помпеи... Для нее нет святынь. Ей страшна тишина. Ей понятны лишь стадные движения, стадные чувства. Она оскверняет все дороги и храмы. И говорит, говорит, говорит... И ест, ест, ест...

   - О, какое отвращение!

   - Вы меня понимаете? - подхватывает Штейнбах. - Хоть вы дитя, но я чувствую, что вы меня понимаете. И когда я думал о Востоке... с той же страстной тоской, какая сейчас звучит в вашем голосе, - я жаждал одного... Быть лицом к лицу с природой Слышать тишину и биение собственного сердца... Пережить мои грезы наяву. И быть счастливым в забвении. Я этого не узнал. Когда железная Дорога привезла меня к пирамидам...

   - Железная дорога?

   - Увы, да! Весь поезд был полон англичанами. Они везли с собой ножи, тарелки, стаканы, бутылки, Целые корзины провизии. И говорили, говорили, говорили... И ели, ели, ели... Нас встретили гиды. (Еще неизбежное проклятие!) Они встретили нас, как своих жертв. И в их манерах сквозило превосходство посвященных, стоящих у источника тайны, над невежественной толпой. Они нас повели, как стадо. Грубые, небрежные, алчные... Все должны были слушать, что они объясняли. Ходили стадом, смотрели стадом... Потом это людское стадо, шумно смеясь, полезло на пирамиды. Расселось. Пришел неизбежный фотограф. Потом вынули провизию из корзин. Защелкали бутылки. И ели, ели, ели... пока гиды с лицами преступников хищно ругались между собою. Это они делили ожидаемую добычу.

   - О!.. - сорвалось у Мани. Она закрыла лицо руками.

   - Я вернулся в отель. Вы должны понять, как я ждал минуты, когда взгляну в лицо Сфинкса! Я сказал себе: "Пусть придет ночь, и туристы погрузятся в сон!.." Когда луна поднялась высоко на пустыней, я пошел. Моя душа была полна трепета Так идут на свидание. Было холодно. Его я увидел издали. Мое сердце забилось. Огромная тень падала на остывающий песок. Я видел профиль Сфинкса, обезображенный людской низостью. Вдруг я расслышал голоса, смех. "Иллюзия", - подумал я. Увы, нет! Группа туристов сидела на выступах. Как мухи, копошились люди у подножия колосса. Они говорили говорили, говорили... И ели, ели, ели... Окурки сигар пустые бутылки, корки апельсин валялись кругом. Это было бессмысленное, примитивное и унылой жужжание, напоминавшее осенних мух. Я чуть на закричал от обиды... от боли за поруганную тишину, за оскверненного Сфинкса... На другое утро я уехал.

   Маня долго молчит.

   - Зачем вы мне это рассказали? - горестно восклицает она наконец.

   - Такова жизнь...

   - Нет!... Вы не должны были мне это говорить! Вы отняли у меня красивые грезы...

   - Вы любите грезить? - подхватывает Штейнбах.

   - Да. Я в жизни ценю не то, что она мне дает. А то, что она мне обещает. И в книгах тоже. Если сердце мое не забилось от страха или восторга, книга мне не нужна.

   - Вы романтик? Вам чужд реализм?

   - Должно быть... Я не люблю, чтоб на картины цветы походили на обыкновенные цветы. Пусть будут странные! Я люблю, чтоб у кустов и деревьев была душа. Чтоб у стен и домов были лица и голоса. Вы видели картины Борисова-Мусатова?

   - У меня они есть.

   - Да? Тогда вы должны меня понять.

   - Вы любите читать? - вкрадчиво спрашивает Штейнбах, не сводя глаз с профиля Мани.

   - Люблю. Но только не о мужиках, не о погромах, не о современной жизни. Это так серо, так плоско! От этого не бьется сердце. Я не хочу в романах встречать своих знакомых! Хуже ли, лучше ли, пусть только герои будут иные! Я прощаю книгам все, кроме бедности вымысла.

   "У этой девочки яркий темперамент", - думает Штейнбах.

   - Вы требовательны. Насколько я понимаю, вам должны нравиться модернисты.

   - Да... Мне не нужна яркая краска, определенность контуров и выражений. Я люблю сама искать и волноваться, когда читаю. Случалось вам, например, задумываться над узором какого-нибудь балкона или решетки на улице? Нет? А я в этих странных линиях "модерна" всегда ищу разгадку какой-то забытой мысли".

   - К сожалению, век модернизма кончен. За границей уже возвращаются к реализму. Это особенно заметно на выставках картин в Париже.

   Маня горестно всплескивает руками.

   - Это ужасно! Знаете? Это Ян научил меня любить эту школу...

   - Кто? - быстро спрашивает Штейнбах.

   - Ян... Он никого не ценил, кроме модернистов. Пристально глядит на нее Штейнбах. Его брови

   сливаются в одну линию.

   - О ком вы говорите? Маня показывает на могилу.

   Молчание длится секунду. И Маня съеживается под взглядом этих глаз, в которых нет ни блеска, ни дна.

   - Вы его знали? - тихо спрашивает он. Она гордо поднимает голову.

   - Он меня любил...

   - А!

   "Как хорошо! Гляди, гляди!... Удивляйся!.. Теперь не будешь меня игнорировать!.."

   - Простите... Вы меня... необычайно удивили эти признанием. Знали вы, что этим именем называя его нельзя?

   - Да... Но ведь он уже умер!

   О, как он глядит! Точно пронзить ее хочет глазами!.. Маня торжествует. "То-то!!! Будешь со мной теперь считаться!.."

   - Вы можете мне рассказать о вашем знакомстве? - спрашивает он вкрадчиво, с новым оттенком почтительности.

   И Маня рассказывает. Ей так приятно говорим о Яне! Здесь, в двух шагах от могилы! Пока он говорит, обхватив колени руками, глядя в небо перед собою, голубеющее между густыми липами, - прошлое, такое светлое, такое прекрасное, встает перед нею, как будто все это было вчера. Ей сладко говорить этому чужому человеку то, что она скрыла от Сони, что она хранит в душе, глубоко и ревниво, как Скупой Рыцарь свое золото. Какая-то необъяснимая сила толкает ее говорить о любви. О том, как целовала она Яна, как они сидели обнявшись... как га" лова ее лежала на груди его. И как она слышала биение его сердца.

   Ее голос дрожит от нежности, от охватившей ее жажды любви. Побледневшее лицо теперь уже повернуто к Штейнбаху и договаривает без слов то, что она не решается сказать.

   Когда она говорит об его смерти, о последнее свидании, спазм вдруг сдавливает ей горло. Она вскрикивает и, уронив голову на спинку скамьи, рыдает отчаянно. Как будто только сейчас, через год она осмыслила в полной мере, какое сокровище отняла у нее жизнь.

   - Дитя мое... Бедное дитя мое! - шепчет Штейнбах, потрясенный непосредственностью и свежестью этого горя. Он так давно не встречал ни бурных слез, ни искренней радости!

   Его рука невольно ложится на головку с непокорными кудрями и гладит их. Забытое волнение согревает его душу. Хотелось бы что-нибудь сделать для нее. Что? Что? Все его миллионы бессильны вознаградить ее за такую утрату.

   Она вдруг встает. Нос, веки и губы у нее моментально распухли. Слезы портят ее, и она не любит плакать. Но теперь ей все равно! Эти слезы были так сладки!

   С благодарностью глядит она на этого чужого человека, неожиданно давшего ей так много. И глаза ее так прекрасны, что только их видит Штейнбах в этом подурневшем лице.

   - Извините... Не смейтесь надо мною! До свидания!

   - Постойте! Когда же я вас увижу?

   - Завтра... Нет! Не ходите за мной! Не надо!

   Она быстро-быстро, упругой, молодой, порывистой походкой идет, не оглядываясь. Почти бежит по аллее.

   Штейнбах глядит ей вслед. Задумчивый и тревожный.

   "Если б я был художником, я написал бы с нее картину, полную движения. И назвал бы ее "Весенний ветер". Как этот ветер, она несет с собой обещания, тревогу... какие-то смутные возможности..."

   Он долго сидит у могилы Яна, прислушиваясь к охватившему его настроению. Как давно, как бесконечно давно ушли из его жизни такие минуты!

  

   - А!... Вы уже здесь?

   - Давно... Я жду вас больше часу.

   Она смеется, сверкая зубами, глазами, ямочками а щеках. Как будто искрится вся. Она подает ему Руку как знакомому.

   - Я не могла прийти раньше. Там гости. Приехала эта глупая Катя Лизогуб. Она говорит о чем хотите. И смеется решительно всему. Я не выношу таких людей! Вы ее знаете?

   - Не-множ-ко.

   - Она вам нравится? Скажите? Нравится?

   - Я не помню ее лица. Маня зло и весело смеется.

   - Я не хочу, чтоб знали о наших встречах! Я говорит она серьезно. - Тогда пропадет вся их прелесть. Правда? Правда?

   От нее веет в его усталую душу такими весенними настроениями, что он, как вчера, чувствует себя молодым.

   - Вы маленькая волшебница! - говорит он. - Нынче, просыпаясь, еще не придя в себя, я почувствовал радость. Я почувствовал, что в мою жизнь вошло что-то... Новое и светлое.

   - Я тоже! - говорит она наивно и восторженно.

   - Но вы молоды. У вас это чувство естественна. А я уже забыл его.

   - А вы разве стары? - спрашивает Маня.

   Она садится, наклонив голову набок, и внимательно его разглядывает.

   "Как птичка! - думает он с грустью. - Зачем, глупец, я говорю ей о годах и сам себе рою яму?"

   - Мне под сорок.

   - Со-рок?

   - Ах, какое разочарование! Не правда ли? Да, без натяжки мог бы назваться вашим отцом. А я был так молод! Так светел и гармоничен!

   - Как? Как вы сказали? Повторите! Она вся насторожилась.

   О, какие глаза у этой девочки! Штейнбах без волнения не может глядеть в эти знойные и такие невинные глаза.

   - Я очень любил Яна, При всей его сложности, он был необычайно гармоничен. Он действовал на меня, как горы. Вы удивлены? Я люблю горы. Больше, чем море. Море волнует меня, раздражает. Оно так похоже на нашу душу! Мятежное, изменчивое, предательское. А горы молчат. Они полны тайны и величия. Это ступени богов...

   Маня вздыхает всей грудью, и ему приятно. Он чувствует, что создает ей настроение.

   - Я всегда от людей уходил в горы. Только там понимаешь, что значит тишина и воздух. Я подымался так высоко, что даже пчелы не жужжали внизу, под ногами. И, лежа там часами, я забывал об обидах, о разочарованиях. Я целый год прожил в шалаше, в горах Кавказа...

   - Вы, значит, людей не любите? Нет?

   - Нет... Ян любил будущего человека. Свободного, смелого и прекрасного. Я в такого не верю. Из всех существ в мире человек наиболее жестокое и себялюбивое животное. И если тысячелетия не сделали его иным, рассчитывать не на что. Я чудеса отрицаю. Нужны века, чтобы родились такие, как Ян. Для того, должно быть, чтоб показать нам, каким мог быть идеальный человек. Но мир этого идеала не приемлет...

   - Ради Бога! Не говорите так! Я заплачу...

   Он тихонько берет ее руку. И тихонько подносит к своим губам.

   Она вздрагивает. Это прикосновение нежно. Но ей кажется, что это ожог. Она вырывает руку. И, потрясенная своими ощущениями, глядит на него испуганно, почти враждебно.

   - Простите! Я не хотел вас обидеть, - робко говорит он.

   "Какие зрачки! Какие жуткие, мрачные глаза!"

   - Послушайте... Можно? Вы не обидитесь?

   - Что такое?

   Она подвигается к нему.

   - Меня ужасно тянет посмотреть в ваши глаза.

   - Смотрите...

   Его губы кривятся в улыбке. Хищная, саркастическая улыбка. Пусть! Все равно! Она кладет ему руки на плечи и снизу вверх глядит ему в зрачки. Их лица близки. Дыхание смешивается.

   Ноздри Штейнбаха вздрагивают. И сердце его начинает стучать. О, какое наслаждение! Давно забытое...

   "Неужели я еще способен увлекаться?.."

   - У вас совсем не видно зрачков. Точно из окна освещенного дома смотришь в темную ночь, прильнув лицом к стеклу.

   Он глядит, как шевелятся ее губы. "Она наверное чувственна. Это такая редкость! Так ценно в женщине! Если бы..."

   Ему страшно, что она заметит его волнение. Желание делает лицо старым и неэстетичным. А ему хочется нравиться.

   "Почему она так побледнела? Так тяжело дышит?"

   Она отодвигается. Печальная, подавленная. "Какая роковая, какая страшная красота!.." - не думает, а как-то чувствует она.

   Что-то пошатнулось и погасло, словно в ее собственной душе. Родилось ли новое? Умерло ли старое? Ах, она ничего не знает! Она словно утонула во мраке его глаз в это коротенькое мгновение. Словно заглянула в бездну. Заманчивую и страшную.

   Он молчит, выжидая.

   - Да... Вы совсем другой, - говорит она каким-то разбитым голосом. - Ян был как весенний день...

   - А я как осенняя ночь?

   - Да. Вы не сердитесь? Не сердитесь?

   - Нет. Я это знаю сам.

   Теперь Мане его жаль. Она бессознательно придвигается ближе. Когда он такой, у нее к нему другие чувства. Простые и нежные.

   Он точно читает в ее душе.

   - Сядьте со мной, как вы сидели с Яном! - шепчет он робко, как мальчик. - Если я не противен вам, сделайте так!

   Она колеблется мгновение. Потом ложится головой на его плеча. Он тихонько обнимает ее.

   Ее глаза закрыты. Она не разберет, чье сердце стучит так, что оглушает. Голова кружится Нет дыханья.

   Она резко отодвигается.

   - Нет! Не могу! Вы не Ян! Не могу! Не сердитесь, пожалуйста! Но... у меня к вам... совсем другое чувство...

   - Отвращение? - подсказывает он. И его верхняя губа приподнимается, показывая зубы.

   "Не думает ли он, что это улыбка?.." Она внимательно и уже холодно рассматривает его лицо. Да... Вон у него уже седеют виски. И волосы курчавые, как у страшного дяди. Лет через десять-пятнадцать он будет такой же жуткий... Какое сходство! И как она сразу не заметила этого сходства?

   Очарование исчезает. Как жаль! Нет. Это даже хорошо. Слишком сильно очарование! Надо взять себя в руки... "Господи, помоги мне! А то влюблюсь без памяти и начну бегать за ним, как гимназистки за учителями. А он будет опять говорить со снисхождением и втайне презирать меня, как других. Но брови... брови!. Они меня сводят с ума!.."

   Штейнбах съеживается от ее взгляда и невольно опускает ресницы.

   Теперь она видит его в профиль. Ничего в нем хищного, ничего типично еврейского. Какая чудная матовая кожа без блеска и румянца! Какие ноздри!

   Вдруг...

   Маня сама не знает... Огорчена она или рада? Она видит изъяны этого лица. Уши... Маленькие, красите, но бледные. Мертвенно-бледные и прозрачные, Как будто... О, какое отвращение! И синеватые веки... Какие-то мертвые... Она вздрагивает невольно. "Жид!.. - громко говорит кто-то в душе Мани. Как она могла об этом забыть?

   Когда она встает, холодная и далекая, Штейнбах чувствует, что все потеряно. Он уничтожен. Спрашивать нечего. У нее слишком выразительное лицо.

   "Я стар для нее", - думает он. И сердце его сжимается. В первый раз он встречает пренебрежение женщины.

   Это конец!

   Он даже не просит ее вернуться завтра, когда она идет по аллее, чужая ему и равнодушная. Она жестока, как может быть жестока только молодость. И вся власть его миллионов бессильна покорить фантазию этой девочки, купить ее ласку.

   Он сидит, сгорбившись, на скамье. Чувствуя н своих плечах мертвую тяжесть прожитой жизни.