Вербицкая Анастасия Николаевна - Ключи счастья. Т. 1

lign="justify">   Будь к земному без участья

   И беспечна, как они!

  

   Она поднимает голову и смотрит в черное небо осени. Вон они горят перед нею - далекие, таинственные солнца! Небо говорит с нею загадочным языком, который открыт лишь немногим на земле. Оно говорит о вечности. О мировой душе. О тщете наших страданий. О ценности быстротечного мига...

   Падающая звезда чертит огненную линию в черном бархате неба. И гаснет мгновенно.

   "Как мы..... - думает Маня.

   Странное что-то совершается в ее душе. Замирает тоска. Засыпает печаль. Лицо Нелидова уходит куда-то в серебристый туман. Встает прошлое...

   "Которое изменить бессильны даже боги..."

  

   ...К тебе я стану прилетать,

   Гостить я буду до денницы,

   И на шелковые ресницы

   Сны золотые навевать.

  

   Звуки льются. Для нее. Они ищут ее в этом мраке. Зовут. Обещают. Что?

   О! Она знает теперь. Сладкое забвение обид. Жгучее объятие. Темную бездну наслаждения, в которой тонет сознание,

   "Маня будет моею..." - вдруг вспыхивает в ее мозгу.

   Но душа не кричит. Душа не протестует.

   Она медленно входит и садится у двери.

  

   Сны золотые навевать...

  

   - звучит последняя фраза. Задумчивая, как лунный свет. И все молчат, очарованные.

   Дядюшка первый приходит в себя.

   - Чародей! - говорит он. - Счастливец! Ничему так не завидую, как вашему голосу! Кто устоит против вас, когда вы поете?

   Все окружили рояль. Все настойчиво, восторженно просят еще петь. Еще! Душа так изголодалась от прозы! Даже у Горленко подернулись туманом глаза.

   "Он смотрит. Зачем он смотрит?" - думает Маня.

   И вся съеживается.

   Мрачные, погребальные аккорды Шумана.

   Это смерть души. Гибель юности с ее верой и иллюзиями. Это песнь утраченных ценностей. Кто написал такую музыку, тот не мог встретить старость, как Гете, с ясным челом. Тот уже предчувствовал сумерки духа.

   Почти шепотом, почти говорком поет Штейнбах слова Гейне:

  

   Я не сержусь... Пусть больно ноет грудь!

   Пусть изменила ты!... Я, право, не сержусь...

  

   Соня вдруг оборачивается и прямо смотрит на Маню.

   "Вы ни в чем не виноваты предо мною. Цветы должны были расти там, где ступила ваша нога..."

   Маня поникает головой.

   Он поет:

  

   Ты, как алмаз, блестишь красой своей,

   А в сердце ночь, без звезд и без лучей...

   Я это знал...

  

   - с горькой покорностью звучит голос. И чуть дрожит иронией. Над собой ли? Над любовью?

   Темп ускоряется. Аккорды нарастают, ширятся. Спешат куда-то в страстном порыве... Ввысь... Вдруг крик ужаса и боли:

  

   И видел я, как змеи вились в нем!

   Как много мук в сердечке молодом!.

  

   И опять покорный шепот. Нежный и робкий:

  

   Я не сержусь... я не сержусь...

  

   Хаос взымает внезапно в потемневшей душе Мани. Она сидит недвижно, потрясенная голосами, которые звучат со дна. Из самых тайных, сокровенных глубин. Куда зовут они ее? Что они велят ей? Она их слушает, закрыв глаза...

   Ах, она знает одно вполне отчетливо и ясно. Его голос - это пламенный луч, который пронзил мрак. Он, как живой, коснулся ее сердца. Это золотой путь, какой месяц зажигает в реке, от одного берега к другому. Он перебросил этот мост к ее душе. И вошел в нее.

   "Маня будет моею..." - говорит кто-то там, на темном дне.

   И все молчит в ответ.

   И ждет.

   Крышка рояля хлопнула. Штейнбах встал.

   Маня открывает глаза и озирается.

   Все окружили рояль. Нет! Нет! Его не пустят. Еще рано. Он только раздразнил всех.

   - Безбожно поднять такую массу желаний, мечты - и не удовлетворить ее! - кричит дядюшка.

   И кидается к нотам. Он думает о Лике.

   Одна Соня молчит.

   Но как она глядит на Штейнбаха! "Почему она так глядит?... Неужели же она?... И почему я раньше..."

   Болезненная тревога охватывает Маню. Соня мгновенно становится ей неприятной.

   - Что-нибудь лирическое. Это именно ваш жанр, - говорит дядюшка, роется в нотах.

   - Не надо! Я пою наизусть.

   Несколько сильных, отрывистых аккордов в минорном тоне:

  

   Я плакал во сне,

   Мне снилось, лежишь ты в могиле.

   Проснулся. И долго,

   И горькие слезы я лил.

  

   - Ах, этот Гейне! - шепчет дядюшка Соне. - Кто бы мог от еврея ждать такой утонченности души?

   А рыдающие звуки льются:

  

   Я плакал во сне.

   Мне снилось, ты любишь другого!

  

   О, какой вопль отчаяния? Ревности, больной и жадной... Как будто распахнулись внезапно двери в чертоги чужой души. Чертоги, объятые пожаром. И все глядят туда, потрясенные. С невольным уважением к чужому страданию.

   Мгновение тишины. "Проснулся..." - звучит чуть слышно. "И долго... И жгучие слезы я лил..." I

   Маня стискивает руки. Выпрямившись, она озирает большими глазами все лица. Как бы бессознательно ища помощи... Нет. Все далеки от нее. Все ей чужды. Одна... И этот пламенный луч между ними, который жжет ее душу...

   "Путь к счастью, - говорит темный голос со дна. - Ты его знаешь..."

   Она низко опускает голову. Короткое, сильное дыхание, как тогда, перед истерикой, вырывается из груди ее.

   А Штейнбах поет. Голос его растет, звучит торжеством и страстью. Как удары молота, как слова приговора, тяжко падают аккорды:

  

   Я плакал во сне.

   Мне снилось, ты любишь, как прежде...

  

   - Ах! - глухо срывается у Мани. Она встает с безумным лицом, задыхаясь. Вдруг сильно бледнеет. И бросается из комнаты.

   А вслед несутся и догоняют ее победные звуки

  

   Проснулся... И долго,

   И сладкие слезы я лил...

  

   Она бежит в парк. Дальше и дальше. От этого голоса. От прошлого, которое охватило ее жгучим кольцом.

   Но куда уйти от с_е_б_я?

   Хаос взмыл в душе. Взмыл темной, стихийной волной. И в нем утонула ее светлая, высокая любовь...

   Она в беседке. Лицом вниз падает на скамью.

   Боже! Спаси ее от того, что надвигается, как буря! Где спасенье? Где?

   "Почему ты не едешь? - кричит она в темную даль. И со стоном протягивает руки. - Тебя нет со мной! А о_н тут..."

   Она рыдает. От горя? От страха?

   Или это счастье переполнило душу? Счастье, от которого дрожит сердце и трепещет каждая жилка тела? О, вздохнуть полной грудью! Хоть на минуту! Так давно не было радости... Она не может без нее жить! Она не хочет!

   Она садится. Оглядывается в темноте.

   Сколько времени прошло? Ночь... В парке ни звука.

   Звали ее? Или нет? Уехал он? Или еще здесь?

   О, возможно ли, чтоб он уехал? Сейчас? После всего, что он дал ей?

   Она озирается. Слушает.

   Все кругом дышит п_р_о_ш_л_ы_м. Эта беседка. Эта скамья. Колдует ночь, запах травы и кустов. Эти липы слышали ее клятвы, его поцелуи... Некуда уйти... Спасенья нет...

   На черном фоне неба горят огненные слова:

  

  

   Она смотрит на них. И смеется радостно.

   За плетнем фыркает и глухо топочет лошадь.

   Его лошадь? Значит, он простился и уехал?

   И вернулся опять...

   Как тогда... Вчера? Давно? Ах, не все ли равно? Он тут. Он не мог покинуть ее. Она ждет его... Как тогда... Как вчера?

   Все ушло. Приснилось... Все кануло в вечность... Ее слезы... Страдания... Сейчас он войдет... Войдет Радость. Он обнимет... Кто? О! Все равно! Лишь бы упасть в бездну экстаза! В эту черную бездну, откуда звучат ей голоса, которых ослушаться нельзя.

   - Наконец!!

   Крикнула она это? Или только подумала?

   Она дает себя обнять. Лицо ее горит под его поцелуями. Кто? Все равно! Могучими волнами врывается в душу божественная радость. Она пьянит, как вино. Она гасит сознание. Она любит того, кто несет ей эту долгожданную радость.

   Она плачет на его груди. И смеется, как в истерике. И гладит его лицо.

   - Это ты, Марк! Ты? Наконец... Я ждала тебя... О, как я ждала! Как мне холодно без любви и ласки! Я застыла... Умирала без счастья... Целуй меня горячей! Скажи, что любишь... Дай мне радость! Унеси меня в волшебный мир!

  

   Ночь молчит, притаившись, как загадочный зверь. Недвижны липы, стражи тайн. В смятенной душе вдруг наступает такая странная, светлая тишина...

   Ее поймет пилигрим, который шел дни и ночи каменистой пустыней, ища своего бога. И упал, наконец, у желанной цели. Умирающий, но умиротворенный...

   - Это любовь, Маня.

   - Любовь...

   - Все было сном.

   - Сном...

   - Нас разлучит только смерть!

   - Смерть...

  

   Маня сидит на постели в своей светелке. Призрачное лицо зари прильнуло к окнам. И будто спрашивает: "А завтра? Что будет завтра?"

   - Не знаю, - вслух говорит Маня. - Не знаю. Через дверь доносятся рыдания.

   Кто там за дверью? Плачет кто-то... Ах, Соня... Маня входит и молча садится в ногах. Платье ее отсырело. Коса растрепана. Она медленно плетет ее и смотрит на бледный рассвет. Лицо у нее немое. Непонятное.

   Соня разглядывает ее с болью. Отворачивается к стене и рыдает еще сильнее.

   Час назад, испуганная отсутствием Мани, она пошла искать ее. В беседке она услыхала шепот, ее невнятный лепет, ее блаженный смех, это т ы между ними... Как раненая, она бежала к себе.

   Маня молчит. У нее опять лицо и жесты лунатика. Что-то жуткое в этом бесстрастном молчании.

   Соня садится на постели, с распухшим лицом, со спутавшимися волосами. Она цепко берет руку Мани, как будто хочет сделать ей больно.

   - Ну, объясни ты мне теперь! Ради Бога, объясни! Кого же ты любишь, наконец? Ведь если ты играешь со Штейнбахом?... Это безбожно так лгать!

   - Лгать? Разве я лгу?

   - Ну, тогда что же? Так целоваться... можно только любя... любя... Понимаешь? Ты, значит, Штейнбаха любишь?

   - Я его любила, - звучит загадочный тихий ответ.

   - Когда любила?

   - Сейчас...

   - А теперь? - вскрикивает Соня.

   Маня молчит. Она глядит в бездонный колодец своей души. Там темно. Ничье лицо не смотрит на нее из бездны. Тишина и мрак. Надо лечь и заснуть. Наконец тишина!

   - Ну, что же ты молчишь?

   - Не знаю... Оставь!

   - А Нелидова ты любишь?

   Маня с усилием вслушивается в эти далекие, ненужные вопросы.

   - Я тебя спрашиваю: Нелидова ты разлюбила?

   - За что? - звучит странный, неожиданный ответ.

   - Я почему знаю, за что? Тебе лучше знать...

   - Я его люблю...

   У Сони срывается отчаянный жест.

   - Бог знает, что такое! Да разве можно любить двух?

   - Не знаю. Не мучь меня... Я устала, Соня" Прощай!

   - Постой! Постой... Ну а если Нелидов это узнает? Не от меня, конечно. Я не предательница... Но.,, все случается... Ты понимаешь, конечно, что он отречется от тебя. И будет прав. Да!... Я всегда была за свободу чувства... Но... то, что т_ы делаешь, безнравственно, позорно.... Этому имени нет... О, как я в тебе разочаровалась!

   Маня плетет косу и неподвижно глядит в окно. Жуткое лицо... Да еще слышит ли она что-нибудь? Страх ползет в душу Сони.

   - Ну а если Нелидов запретит тебе встречаться со Штейнбахом? Что ты смотришь на меня? Поняла ты или нет? Ты бросишь тогда Штейнбаха? Пожертвуешь им для Нелидова?

   - Да...

   - Что да?

   - Всем, всем для него пожертвую...

   У Сони вспыхивают глаза.

   - И тебе не будет жаль Штейнбаха?

   Маня думает что-то, заплетая и расплетая косу.

   - Жаль?... Нет. Не будет жаль... Нет...

   - Убирайся, в таком случае! Убирайся! - запальчиво кричит Соня и ногами толкает Маню в грудь. - Тряпка! Возмутительная. Зачем же ты целуешься со Штейнбахом, если не любишь его?

   - Зачем? - повторяет Маня, как во сне. - Не знаю...

   Она встает. Затихшая, жуткая, с тяжелыми полузакрытыми веками. И идет в свою комнату. "Да она ли это?... Точно больная. Какая-то чужая..."

   Вдруг по неуловимой ассоциации вспоминается мать Мани. Таинственная женщина, которую никто не видал.

   Соня жмурится и мелко-мелко крестится.

  

   Реакция начинается только днем. Маня просыпается к полудню. Соня стоит над ней с растерянным лицом и трясет ее за плечо.

   - Обед скоро. Ну, что ты не встаешь? Ведь догадаются. Я и так солгала, что у тебя голова разболелась...

   О, как знаком ей этот первый взгляд Мани! Затуманенный, бессознательный взгляд дремлющей души. Сколько раз, еще в гимназии, она видела это прекрасное, невинное выражение, когда будила девочку. Без трепета Соня никогда не могла заглянуть в эти зрачки. Ей чудилось, она видит в них лазурный луч. Как мост, по которому душа спускается на землю с райских высот, где блуждала во сне.

   Она чувствовала в эти минуты ярче даже, чем когда читала "Эмиля" Руссо, что безгрешен и чист приходит человек на землю. И только жизнь научает его греху. И законы делают его преступным.

   Соня глядит, потрясенная. О, эти невинные глаза души, не знающей лжи и греха! Как после такой ночи, после такого п_а_д_е_н_и_я лицо может отражать невинность души? Быть таким прекрасным?

   Но это длится только миг. Сознание пробегает, как молния, по чертам и искажает их. Маня вскакивает и хватает себя за голову. Отвращение, страх, мольба в огромных померкших глазах. О, жалкое, бедное личико!

   Но... порок наказан. И Соня чувствует удовлетворение.

   - Что я наделала? Боже!... Что я наделала?!

   Она падает лицом в подушки.

   Что это было вчера? Не сон? Нет?... Вот эти руки, ее руки обнимали чужого человека? Ее губы горели под его губами? И тело ее отдавалось без любви?... Откуда это наваждение?... Не она ли еще вчера утром решила стереть прошлое? А вечером своими руками затянула петлю над своей головой!

   Она плачет так отчаянно, что Соня смягчается. Она даже готова простить. Но презрение еще звучит в ее тоне. Невольное презрение нормального человека к вырожденцу.

   - Ну довольно! Успокойся! На... Выпей воды! Ах, Маня! Маня... Легкомысленная ты стрекоза... Теперь возьми себя в руки и будь холодна со Штейнбахом! Скажи ему, что ты...

   Маня вдруг вскакивает.

   - Я его ненавижу! Ненавижу!... Мне нечего ему говорить... О, какое отвращение!... Он не смеет... Он не должен больше приезжать...

   Она вдруг хватает стакан с водою и хлопает его оземь. Вода обливает туфли Сони.

   - Ты с ума сошла?

   Соня в испуге кидается в сторону.

   - Да!.. Да!.. Да!... - бешено кричит Маня, топочет ногами и рвет на себе волосы. - Я хочу убить его! Я хочу умереть...

   - Ах, пожалуйста!... Сделай одолжение! Умирай! Никто не заплачет...

   - Я ему напишу, чтоб ноги его не было здесь! Но Соня багровеет мгновенно, как отец.

   - Посмей только! Посмей! Ты забыла, что я его... Разве ты одна на свете? Ах! Всегда ты была такой! Но я не позволю тебе оскорблять его! Слышишь ты? Не позволю!

   Это первая их крупная ссора.

   - Маня! - кричит дядюшка, стоя у лестницы в светелку. - Иди. Поклонник приехал.

   С площадки сверху глядит на него стаявшее бледное личико с огромными испуганными глазами.

   - Кто?

   - Эге!... Вопрос недурен. Который из двух, спрашиваешь ты? Летучий Голландец.

   - Штейнбах? - кричит Соня.

   И кидается вниз, оттолкнув Маню.

   - И знаешь, душа моя? Он очень эффектен верхом. И чудная лошадь. Вчера я не обратил внимания. Не хуже твоего Нелидова в седле. Ей-Богу! Поди ж ты! И почему мне всегда казалось, что нет еврея, который не боялся бы лошадей и собак?

   Маня сходит вниз не скоро. Все в парке. "Слава Богу!.."

   Как она ни старается владеть собою, но лицо ее выдает. Штейнбах говорит с дядюшкой. Он внезапно оборачивается на ее шаги. И, окинув ее всю одним острым взглядом, почтительно склоняется перед нею. Соня, сощурившись, с видом классной дамы, зорко следит за обоими.

   Вот Маня подняла ресницы. Ах! Если бы взгляды могли убивать, бедный Штейнбах лежал бы бездыханным на песке. Как она отдернула руку! Точно действительно дотронулась до жабы. Она даже не хочет скрыть брезгливости.

   "Подлая девчонка!... - думает Соня. - Ну, погоди..."

   - Маня! - как-то слащаво говорит Вера Филипповна, - какое удовольствие предстоит нам всем! Марк Александрович справляет послезавтра день рождения. И приглашает нас на пикник. Будет катание на лодках, иллюминация...

   - И фейерверк, душа моя. Фейерверк, который ты обожаешь. Будут ракеты, похожие на тебя, - смеется дядюшка.

   - Сядь, Маня! Соня, подвинься! - подхватывает Вера Филипповна, испуганная бледностью девушки. - А в котором часу собираемся, Марк Александрович?

   - К семи, если вам удобно, я пришлю коляску

   - Да, пожалуйста. В нашей мы все не уместимся. А кто же будет еще?

   Штейнбах чуть заметно поводит плечами.

   - Я никого не зову, Вера Филипповна. Кто вспомнит, тому я рад.

   - Ах, днем у вас, наверно, визиты будут?

   - Опять-таки, я никого не жду. Я здесь человек новый. И я не знаю до сих пор, как моя репутация адвоката по политическим делам после девятьсот пятого года отразилась на моих отношениях с... друзьями отца. Впрочем... я этим мало интересуюсь.

   "Это возможно, - думает дядюшка, внимательно вслушиваясь в тембр его голоса. - Возможно, что ты не врешь. Да и на что тебе губернатор? И, вообще, шут тебя знает, чего ради ты тут околачиваешься?"

   Дядюшка в мыслях "про себя" допускает иногда тривиальность выражений. Даже любит их. Он точно вознаграждает себя за неизменную корректность на людях.

   "Надо ехать днем и поздравить, - соображает он за себя и зятя. - Неловко. Все-таки соседи".

   - А фейерверк вы из Киева выписали, конечно? - спрашивает он с легкой дрожью в голосе,

   - Из Москвы.

   Дядюшка усиленно курит. Если бы ему такое состояние! Вот же умеют жить люди...

   Маня решается поднять глаза.

   Он сидит далеко, на краю скамьи. Согнулся опять что-то задумчиво чертит на земле рукояткой хлыстика.

   Господи! Что он еще там пишет?

   Она то и дело смотрит на его профиль, На нем другая шляпа. Не панама. Где-то она уже видела его в ней. Когда? "Ах, не все ли равно! - сердится она на себя. - Что мне за дело?"

   И костюм на нем другой. Плаща нет. Темный пиджак. Он в нем кажется тоньше. Очень идет! И гетры. Какие у него стройные ноги!

   Вдруг... кровь кидается ей в голову. Она вспомнила. В этом костюме она видела его в тот вечер... Последний. Перед отъездом. Боже! Как она была безумно влюблена тогда...

   Сердце глухо стукнуло и точно остановилось. Волшебный вечер их первого сближения, осиянный поэзией и негой, вдруг встает перед нею. Словно сказка Шехерезады.

   Какие краски! Сколько ослепительного света в каждом пережитом мгновении! Может ли стать чужим тот, кто создал ей этот мир? Сможет ли она позабыть его? Когда-нибудь забыть? Если да, то душа человека ничтожна.

   Почувствовал он ее взгляд? Ее мысли? Глаза их встретились. На миг. На один миг. Но какой вихрь поднялся вдруг в измученной душе Мани! Как будто пламенный луч его голоса, пронзивший вчера ее сердце, опять вышел из глаз его. И коснулся ее души, как реальная, живая ласка...

   "Нет! Нет... Этого не будет. Никогда больше не будет!.. - в ужасе твердит она себе. И отворачивается И рада бы убежать.

   - Вот скоро едем в Москву, - говорит дядюшка. - Хочу пристроить их на курсы, квартиру им найти.

   - Если только за этим... Позвольте мне, Вера Филипповна, быть полезным Софье Васильевне.

   - Я все равно еду! Я, знаете, обносился. Это меня удручает. И потом... пора встряхнуться!

   - Вы... вы разве тоже в Москву едете? - замирающим голосом спрашивает Соня гостя.

   - Я там живу, Софья Васильевна. У меня там дела.

   "Какое счастье!.."

   - Если заглянете, Федор Филиппыч, я буду очень рад, - говорит Штейнбах.

   Дядюшка краснеет от удовольствия.

   "Нет. Ты не поедешь, проклятый! - думает Маня. - я не позволю тебе меня преследовать! И на что мне твой фейерверк, твой пикник, твои миллионы, твоя любовь? Нелидов беден. И я люблю бедность. Чудную бедность!.."

   - Вы скоро поедете? - вдруг спрашивает Штейнбах.

   Он спрашивает Соню. Но Маня вздрогнула.

   Уехать? Порвать то, что завязалось здесь между ними? И жизни их пойдут врозь? А там одна? И вот этот... ненавистный... по ее пятам.

   - Должно быть, первого...

   - Я никуда не поеду, - вдруг говорит Маня.

   - ...потому что курсы... Что такое? Что ты сказала? - вдруг враждебно оборачивается Соня.

   Но Маня очнулась и молчит, стиснув зубы.

   - Некуда спешить. Раньше пятнадцатого сентября ученье не начнется... Лик... Лидия Яковлевна все порядки знает.

   - Конечно, некуда торопиться, - сердито подхватывает Вера Филипповна. - Тебе бы, Софья, только из дома вон!

   Они поднимаются и идут есть дыни и кавуны.

   Маня позади. Вытянув шею, она глядит на землю.

   Когда она поднимает голову, Штейнбах идет с дядюшкой позади. Вдруг он оглядывается.

   Ах, эта ненавистная, кривая улыбка. "Глупенькая, ты меня считаешь за идиота?" - как будто хочет сказать его усмешка.

   Вся кровь ее загорается... Убила бы его, кажется.

   У террасы Штейнбах замедляет шаг. Маня подходит.

   - Я ненавижу вас... Понимаете? Ненавижу... Не смейте даже глядеть на меня!

   - Маня! - кричит Соня с вызовом. - Ты не видала, где ключи от буфета?

   - Этого никогда больше не будет между нами. И сейчас же уезжайте! Не мучьте меня... Я не могу вас видеть...

   Он слушает, мрачно, упорно глядя в ее жалкое лицо. Он уловил нотку страдания. Этого довольно.

   - Ваше слово - закон, - говорит он. И приподнимает шляпу.

   Она бежит на террасу, на другой ход, чтоб ни с кем не встречаться.

   Боже мой! Боже мой! Она отдала бы всю кровь по капле, чтобы видеть сейчас дорогое лицо. Чтобы почувствовать любовь, которую утратила.

   "Отчего же ты не едешь? Ведь скоро конец... Всему конец..."

   Она кидается к окну. И смотрит, как Штейнбах скрывается за воротами.

  

   Пикник удался на славу. На этот раз здесь и дамы, и барышни. И весь служащий персонал Липовки и Ельников.

   У дядюшки до сих пор хмель не вышел. И он кружит, как коршун, около Лики. Даже шокирует сестру.

   Ты себя скомпрометируешь, Федя, - шепчет она. - За тебя Лизогубы и сейчас отдали бы Катю А ты...

   - Э... э... душа моя... Ты бы за Соней глядела. Она в Штейнбаха уже по уши.

   - Ну что ты глупости-то все говоришь?

   И она с тревогой глядит на дочь.

   Действительно, сияет. И хозяин не отходит от нее ни на шаг.

   Маня в стороне. Одна... Как-то странно, никому не нужная. Лезет к ней студент Ткаченко и говорит сальности. Она не слушает. Она ревнует... Это ужас! Но это так. Она ревнует дико, безобразно, мучительно. Он не взглянул на нее ни разу. Как будто ее здесь нет. Это после того, что было! Разочарован? Пресыщен? А она так верила в его любовь! Все могло исчезнуть. Все могло измениться. Его любовь должна была остаться.

   Из лесу мужчины возвращаются под хмельком от бенедиктина и шартреза, который они, по элегантному выражению дядюшки, "лакали" вместо чаю. Все навеселе. Даже доктор Климов, желчный и задорный, забыл свою ненависть к "буржую" и от души флиртует с Катей Лизогуб. Катя хохотушка всегда. А теперь она никому не дает раскрыть рта. Так и закатывается, так и машет руками. И чуть не плачет. До того ей смешно.

   Одна Маня примолкла. Угрюмая, измученная.

   По дороге в Липовку их застает ночь.

   Парк уже иллюминирован. Как гирляндами волшебных цветов, обвиты фонариками аллеи. Огни дрожат и струятся в темной воде озера. Но отступил в сторону на два шага, и тьма.

   "Лика... Лика..." - шепчет дядюшка. И тянет ее за руку.

   Мамаши растеряли дочек в темноте и немного волнуются. Соня... Соня... Где она? Маня!

   - Катя... Вы не видали, господа, мою Катю?

   "Ах! Если бы он любил меня! - думает Маня с жгучей тоской. - Вот в этом парке, где мы встретились... в этом самом парке... Обняться... Слиться так страстно... Хоть на одно мгновение утонуть в радости. Такая тьма кругом! Такая чудная тьма..."

   Она не хочет оставить их вдвоем. Она идет за ними тенью. "А если он поцелует ее, я кинусь в воду..."

   - Мария Сергеевна, - слышится вкрадчивый голос Штейнбаха.

   Она чуть не падает.

   - Позвольте вашу руку! Здесь темно. Не оступитесь.

   Он берет ее, как лед, холодную руку. И чувствует, что она вся дрожит.

   Наконец! Наконец! Как нищий, ловит она намек на нежность в его голосе. Или это опять одна любезность? Она ждет, чтоб он прижал к себе ее локоть. Нет. Он равнодушен. "Все равно! - думает она с отчаянной решимостью. - Не оставлю их вдвоем..."

   И она сама не осознает, что вцепилась в его руку, как кошка. И держит. Губы Штейнбаха раздвигаются в темноте.

   Вот и пристань. Вся горит огнями. Какие в этом освещении у всех странные лица! Чужие и дикие... "О, брови!... Милые брови!.. Неужели я не поцелую вас, как прежде?"

   Десять лодок с флагами и фонариками ждут.

   Дамы ахают, оступаются, теряют равновесие, падают в объятия гребцов и визжат. Смех вспыхивает еще ярче.

   - Простите... На минутку! - нежно говорит Штейнбах, наклонившись к Мане. Она не понимает. Он тихо освобождается и сам отходит к лодке.

   - Что ты на нем повисла? - сквозь зубы шепчет Соня. - Бесстыдница!

   - А тебе какое дело? - Глаза Мани пылают. Дядюшка, Климов, Катя, Лика, Анна Васильевна,

   Вера Филипповна и Наташа Галаган в одной лодке. В другой Штейнбах, Маня, Соня, молодой Ткачен-ко, Роза.

   Лика поет. Звонко несется ее голосок по далекому озеру. Эхо парка повторяет звуки. Дядюшка так раскис, что забыл о руле. И лодка их налетает на Другую.

   - От-то дурни! - кричит Горленко. - Какой там бисов сын на руле торчит?

   - Ах!... Ах!... Мы опрокинемся! - вопит Вера Филипповна.

   Штейнбах на руле. С одной стороны Маня. С другой - Соня.

   Опять эта Соня... Она вешается ему на шею. Как она блаженно смеется! Глупый смех! "Сейчас вскочу... Накреню лодку, опрокину. Всех утоплю!.." Маня еле сдерживает слезы.

   - Марк Александрович! Спойте вы! - просят, кричат со всех лодок.

   - Пожалуйста! - кокетливо говорит Соня. Штейнбах бросает руль и поет.

   Все смолкает кругом. Все слушают напряженно. И люди. И липы. И звезды. И ночь.

   Что поет он? Не все ли равно? Тут важны звуки. Тут важно чувство, которое стучится в чужие сердца и будит в них трепет. Жизнь стала сказкой. Всем хочется веселиться. Всех томит жажда красоты. Забвения вещей. Души дрогнули от порывов, которым нет предела. От желаний, которым нет имени.

   По лицу Мани бегут слезы.

   Штейнбах тихонько в темноте находит ее руку. Какое робкое, милое прикосновение! "Я не противен тебе?" - спрашивает это пожатие. И пальцы ее, впиваясь в его ладонь, страстно отвечают: "Твоя... Твоя..."

   Взрыв аплодисментов разносится по озеру. Эхо хлопает и стреляет в парке. - Bravo! Еще!... Bis! Bis!

   - Удивительно талантливые эти евреи! - восклицает растроганная Аттила.

   - Это у них от вырождения, - говорит ревнивый дядюшка.

   - Можно пожалеть в таком случае, зачем вырождение дворянства не вылилось именно в таких формах, - подхватывает Климов.

   Все хохочут. Лика всех веселее.

   - Марк Александрович! Еще о любви! Мы спустились на землю. И ссоримся!

  

  

   - затягивает вдруг увлекшийся Горленко.

   - Тише!... Тише!.. Потом...

   И Штейнбах поет вдохновленный гимн любви. Долго несутся последние высокие ноты над гладью озера. И теряются в торжественном молчании парка.

   - Ах, Лика! - как глубокий вздох, срывается у дядюшки.

   Он жмет ее руку. И на этот раз девушка не смеется.

   И никто не смеется. Не спорит. Все так ничтожно перед тем, что этот голос бросил, как заклятие, в темную ночь. Перед тем, что вошло в душу.

   Бездумная, безвольная внимает Маня голосам, что звучат опять там... на дне. Без оглядки, без сомнений. Как эта немая ночь, как эти черные липы, каждая капля ее крови вбирала в себя звуки голоса Штейнбаха. И отдавала их назад, как эхо парка, в бурной волне, в жадном трепете сердца. Теперь все ясно. В такую ночь должен был кто-нибудь петь о любви! Петь гимн жизни. И когда Штейнбах кончил петь - она это уже знала темным опытом души, - должен был зазвучать другой голос из сокровенных глубин ее "я". Она уже слышала его два раза. И он повел ее к счастью. Слепую и опьяненную. Но и в слепоте и в опьянении светил ей этот путь. И она знала, что делает.

   Так и будет теперь. Иначе быть не может.

   Сладкая истома безволья сковала ее цепью. Но это не рабство. В душе чудится трепет крыльев, готовых взмахнуть. "Любовь - мгновение..." Пусть! Этот миг вмещает Вечность.

   Вдали, где лужайка, вспыхивает искра. И вдруг ночь содрогается от оглушительного взрыва. Сноп огня разлетается вверху. Визги женщин. Крики. Восклицания мужчин.

   Первая ракета, как огненный змий, с зловещим шипением взмывает в черную высь.

   Дамы волнуются, кто в восторге, кто в испуге.

   Ослепительные метеоры гордо взлетают один за другим. И гаснут. Палки падают стремительно в воду и шипят.

   - Рядом упала! Рядом... Господа! Отъезжайте дальше! - кричит Вера Филипповна.

   Лодки прячутся около островка, под нависшими вербами.

   Все небо горит от ослепительного потока. Римские свечи распадаются вверху букетом цветных огней, Безмолвно умирают они. И бархатная тьма кажется еще глубже.

   - Маня, это ты! - смеется дядюшка.

  

   Как околдованные, примолкшие и утомленные избытком впечатлений, гости идут в палац. Он залит огнями. Все окна настежь. Группа безмолвных лакеев, одетых в ливреи, неподвижно ждет на террасе.

   - Фу, черт! - говорит Климов. И плюет.

   - Молчите уж! - шипит Аттила. И сверкает на него белками. - Пришли, так и молчите! Ваши чувства нам известны.

   - Кажется, я не с вами говорю, Анна Васильевна?

   Лика хохочет.

   - Это метрдотель. Француз. Тоже из Москвы.

   - Да ну? А я думал, его родственник. Я нынче с ним днем за руку здоровался.

   Все хохочут.

   К концу ужина, кроме хозяина, нет ни одного трезвого за столом. Даже у Сони кружится голова. Даже у Розы пылает лицо. Все говорят разом, друг друга не слушая.

   Маня молчит. Она глядит в свою душу. Она слушает ее голоса. Таинственные процессы совершают в глубинах ее существа. Умирает Маня, которая днем была полна сомнений, раскаяния, тревоги. Встает другая. Загадочная, темная, сильная.

   Штейнбах зорко следит за ее лицом. Оно уже другое. Вдохновенное. Глаза углубились. Когда он видел ее такою? Вспомнил... В тот вечер... Она плясала...

   Подают кофе и сифоны.

   - Покажите мне дом. Ваши картины, - говорит Соня.

   Штейнбах встает. Маня бессознательно поднимается, глядит на него.

   О, этот наивный взгляд сверкающих глаз! На мгновение Штейнбах теряется. Обещание блаженства глядит на него из темных очей. Они говорят: "Твоя!.."

   - Ваши руки, mesdames! Втроем они обходят палац.

   Штейнбах опять не глядит на Майю. Опять занят Соней. Но что до того? Ревности уже нет. Той - другой - темной, но сильной - все понятно. Все ясно теперь...

   - Ах, Марк Александрович! - говорит Соня, стоя перед дверями кабинета. - Я не забуду этого вечера... Вы так пели...

   Он целует ее руку.

   - Вы ангел! - говорит он. - Вы мой единственный друг в стане врагов.

   Маня видит этот поцелуй. Видит экстаз в лице Соки. Но глаза ее все так же глубоки. Так же вдохновенно лицо. Все ничтожно, все бессильно перед тем, что связало ее с Марком навсегда!

   Они в кабинете.

   Штейнбах оглядывается. И молча смотрит на Маню.

   Кольцо воспоминаний сомкнулось.

   Она стоит недвижно. А память безмолвно и быстро ткет свою паутину. И обволакивает цепенеющее сознание.

   Разве между с_е_й_ч_а_с и тем, что пережито здесь, в