Вербицкая Анастасия Николаевна - Ключи счастья. Т. 1

ся в имении. Ради нее он отказался от политической деятельности. Он был очень талантлив, даже выдающийся человек!

   - Я бы повесился на его месте, - бурчит Горленко.

   Нелидов поднимает голову и встает.

   - Да, чтобы отрезвить общество и спасти человечество от вырождения, нужна жестокость. Нужно законом воспретить браки невропатам. И беспощадно карать за нарушение закона. Как карают за подлог и убийство. Потому что здесь, в сущности, есть и то, и другое.

   - Ну, тоже! - вдруг раздражается дядюшка, вспоминая что-то, очевидно, наболевшее и разом забывая корректность - Посмотрел бы я, как помешали бы мне сойтись с любимой женщиной! К черту бы все и всех послал!

   - Дядюшка! Вы - прелесть! - Соня кидается целовать его.

   - Ведь это эгоизм, Федя. А дети?

   - Не было бы детей.

   - А! - холодно восклицает Нелидов и поднимает брови. - Но для меня брак без детей теряет смысл.

   Дядюшка свищет:

   - Кто мне запретит быть счастливым, коль я хочу?

   - Мы - не дикари...

   Дядюшка вдруг багровеет.

   - Общественные интересы, скажете? Полноте, Николай Юрьевич! Все это ничего больше, как страх жизни и боязнь страданий! Страх за собственную шкуру говорит в вас. А ну, представьте, как вас полюбит дивное существо! Тем только и повинное, что у нее там, в пятом колене, что ли, кто-нибудь рехнулся либо удавился? И вы от нее за это отступитесь?

   - Отступлюсь.

   - А если сами будете любить?

   Нелидов молчит. Он бледнеет. И все это видят.

   - Все равно отступлюсь, - глухо говорит он.

   - Тьфу! Пропасть! Вот уж это жестокость... настоящая... Из-за каких-то там будущих призрачных несчастий разбивать свою и чужую жизнь... Это -трусость, Николай Юрьевич!

   - Но уж это ты... тово..

   - Федя! Бог с тобой! Вот разошелся!

   - Дядюшка... Прелесть! Я вас задушу поцелуями.

   - Отстань, Сонька! Чему обрадовалась? Ну и молодежь пошла! Крови в вас нет... Точно из папье-маше сделаны. А вы... простите меня... Вы настоящий помещик, Николай Юрьевич! Вы о любви и семье точно об усовершенствовании холмогорского скота толкуете. Черт побери! Это уважение к личности называется.

   - Маня... Что с нею?

   Она вскочила, открыв широко рот, как бы ловя воздух. Мертвенно белая, хватаясь руками за грудь. Потом вдруг взмахнула ими. Истерический полусдавленный вопль вырвался из ее горла.

   Она бежит. Соня кидается за нею.

   Все вскочили в смятении. Издали несутся дикие, истерические вопли.

   - Зажгите огонь! Огонь! - кричит хозяйка, бросаясь в темные комнаты наверх.

   Когда она возвращается, Нелидов неподвижно стоит, стиснув губы.

   Он прощается наскоро. Он даже не спрашивает, что случилось с Маней. Его не удерживают.

   Сгорбившись, пригнувшись к луке седла, скачет домой, погоняя лошадь, как будто за ним мчатся Горгоны со змеями в руках. "Забыть ее скорее! Забыть..."

   - О чем, Манечка? Что с тобой? - наперебой спрашивают хозяйка и дядюшка.

   Прошло уже два часа. Маня, вся разбитая припадком, лежит на постели.

   - Так... Право, не знаю... О н так страшно... так жестоко говорил... Милый дядюшка... Сядьте подле! Вы такой добрый. Как вы хорошо ему возражали! "Где тут уважение к личности?" Ах!... Это так ужасно...

   - Опять плачет... Ну, полно. Полно!

   Одной Соне Маня признается. Конечно, он говорил о ней. Он уже считает ее своей невестой. И вдруг окажется, что в роду у нее кто-нибудь алкоголик, эпилептик. Остается ведь только умереть. Потому что он разлюбит... проклянет... отречется... Она опять начинает отчаянно рыдать.

   Она точно чего-то не договаривает.

   Соне вдруг становится жутко. Она вспоминает...

   - Послушай, Маня! Послушай... Что мне пришло голову... Может быть, вправду и у тебя...

   Маня стоит перед нею, вся выпрямившись, с дикими, блуждающими глазами.

   - Молчи!.. Молчи!... Молчи!... Не смей, никогда... Не аукнись ему! Я здорова, здорова... Боже мой!

   Она падает на подушки и смолкает. Только во тело ее долго вздрагивает и дергается.

   Соня молчит, зажмурившись. Она начинает догадываться.

  

   Проходит три дня. Словно туча опустилась над домом. Все притихли как бы в ожидании беды. Да и погода испортилась. Дожди. Прохладно.

   Горленко опять все дни в поле. Один дядюшка не унывает. И, надев непромокаемый плащ, каждый вечер идет на свидание в Липовку.

   - Штейнбах приехал? - спрашивает он постоянно сторожа. И в ответ слышит:

   - Никак нет. А ждем каждый день.

   Нелидов едет в Лысогоры. Страсть вцепилась в его сердце когтями. И этого зверя не осилить. Как бы то ни было, если даже оправдаются его догадки, он должен жениться. Назад нет дороги. Своими собственными руками, поддавшись безумному порыву, он сломал свою жизнь в корне. Но низость чужда ему. Он один ответит за свою ошибку. Он даст имя этой девушке. Он будет ежегодно выдавать ей сумму, которой хватит на то, чтобы прожить безбедно. Лишь бы никогда не видеть ее потом! Никогда не поддаться вновь преступной слабости...

   Он идет на крыльцо. Исхудавший, потемневший, больной.

   Никто, кроме Мани, не видит его. Она кидается в переднюю и останавливается перед ним.

   Она ничего не говорит. Не спрашивает. Только из огромных глаз ее глядит на него ее душа. Любящая и покорная.

   - Мари...

   Забыв все мгновенно, он смотрит в эти глаза, сверкающие слезами. Он побежден.

   Тогда она берет его руку и приникает к ней губами.

   Он вздрагивает, как обожженный. Он хватает ее в объятия. Целует захолодевшее личико жадно, алчно, с той же больной, жестокой страстью.

   - О!... Я умираю... - говорит Маня. Этот голос отрезвляет его. Слышатся чьи-то шаги. Чья-то речь.

   Он знает, что где-то тут вешалка. Но перед глазами туман. Он беспомощно шарит по стене. Тогда Маня молча берет пальто из его рук и вешает его сама.

   В это мгновение Вера Филипповна входит. Один быстрый взгляд на их лица. И улыбка становится напряженной.

   - Ай-ай!... Что с вами? Вы были больны?

   - Устал на работе. Зато хлеб уже свезен...

   - Уже? Вот счастливец!

   - Эврика! - радостно говорит Нелидов, на террасе пожимая руку хозяина. - Пойдемте в кабинет. Я привез хорошие вести.

   - Что такое? - Горленко садится на диван и открывает ящик с сигарами. - Эх, память! Все забываю, что вы не курите...

   - Мы строим винокуренный завод...

   - Кто строит? - с выпученными глазами говорит Горленко.

   - Вы, я, Галаган, Лизогуб... Дело будет на паях. В этом есть потребность сейчас. Я уже наводил справки.

   Горленко свищет.

   - А карбованцев где возьмем? Без них что начнешь?

   - Я продам участок леса. И деньги будут вообще, - настойчиво твердит Нелидов. И нервно ударяет по столу рукой.

   - Штейнбах раскошелится, что ли? - глаза Нелидова делаются светлыми, как сталь.

   - Обязываться жиду? Фи!... Довольно того, что его отец скупил векселя моих кредиторов. Не напоминайте мне о Штейнбахе! Когда я подумаю, что в доме моего прадеда, в его опочивальне, где ночевала Екатерина Вторая... на этой самой кровати, под балдахином спит наглый жид... Довольно! Я могу наговорить глупостей.

   - Тэ-эк-с... Тогда я уже ничего не понимаю. У нас, помещиков, во всей округе и пяти свободных тысяч не найдешь.

   - Нам дадут субсидию, - небрежно бросает Нелидов.

   - Что-о-о?

   - Нам дадут субсидию, - повторяет он. И нежный румянец загорается на его худых щеках. - Я это знаю. Из верных источников. Это важно для края. Особенно теперь, когда такая масса безработных.

   Горленко слушает, полуоткрыв рот. "Ну и ловкач! Нужны ему интересы края... И безработные..." Но тут же он вспоминает о братьях Нелидова, служащих в министерстве, об его связях, о губернаторе. Взглянув пристально в эти жесткие глаза, он понимает, что у Нелидова субсидия почти в кармане. Иначе не стал бы он говорить так уверенно.

   - Ну что ж? Берите и меня в долю! Кого еще?

   И они увлекаются на целый час сметами, проектами, ожидаемыми выгодами. Оба мечтают разбогатеть. Оба мечтают сохранить родовые гнезда.

   За дверью звучит нетерпеливый голос хозяйки:

   - Ужинать, господа! Что у вас там за заговор. Отоприте, пожалуйста! Котлеты стынут...

   За ужином Нелидов опять сдержан, почти сух. Так стыдно за свой порыв! Ему даже жутко. "Наваждение", - думает он со злобой. При первом прикосновении к этой девушке он летит куда-то головой вниз, в черную бездну. Не так надо выбирать. Не так надо жениться. Он точно слепец бродит в темноте. Довольно безумия!

   Он почти не глядит на Маню. А она так долго ждала его, сидя на ступеньках террасы. Она так преданно глядит на него сейчас, вся затихшая. "Такая трогательная", - думает Соня.

   После ужина, уловив минуту, когда девушки выходят покормить косточками собак, Нелидов говорит хозяйке:

   - Вера Филипповна, мне нужен ваш совет. Можете вы уделить мне четверть часа?

   У Веры Филипповны жалкое лицо.

   - Пойдемте ко мне в таком случае...

   Горленко и дядюшка остаются одни за столом.

   Они молча курят и глядят друг на друга круглыми глазами.

   - Прошу заранее извинения, - предупреждает Нелидов и с легким поклоном присаживается на край софы.

   Вера Филипповна заметно волнуется.

   - В чем дело, Николай Юрьевич?

   - Вы, конечно, догадываетесь? - Взгляд стальных глаз как бы вонзается в ее добродушное лицо. - Я хочу знать все... Решительно все о Ma... О mademoiselle Ельцовой...

   Вера Филипповна беспомощно разводит руками, но он не дает ей опомниться. Он требует, во-первых, соблюдения глубочайшей тайны, в интересах самой Мари... Потому что он ведь не решил. Он ничего еще не решил.

   - Помните вы наш разговор о наследственности, Вера Филипповна? Я не возьму назад ни одного слова. Моя жена должна быть из вполне здоровой, вполне нормальной семьи. Вы знаете семью Mademoiselle Ельцовой?

   Она должна сознаться, что знает очень немного. Нелидов берется за ворот рубашки, как будто ему душно.

   - Вот... именно так... Я этого боялся...

   - Да позвольте... Что же я сказала такого? - торопится хозяйка, чувствуя себя несчастной. - Чего вообще вам бояться, Николай Юрьевич? Если насчет истерики? Так ведь это со всякой может быть!

   - У вас они были?

   - У меня? Нет, у меня не было. Но это еще ровно ничего не доказывает.

   Нелидов нетерпеливо закусывает губы.

   - Я не скрою от вас моего интереса к mademoiselle Ельцовой. Но именно ввиду серьезности моих намерений я не могу сейчас решиться. Осенью я съезжу в Москву. И там познакомлюсь с ее семьей. Все-таки... скажите, пожалуйста, сейчас, что вы знаете... Кто ее отец?

   - Он умер... Полковник в отставке...

   - А! - облегченно срывается у Нелидова. - Причина смерти вам неизвестна?

   - Нет, конечно. Боже мой! Почему умирают люди? Ну, просто... пришла смерть.

   - К сожалению, это не так просто, как вы думаете, дорогая Вера Филипповна! Может быть, он был алкоголиком? Не знаете? Ну, что делать? А мать ее жива? Вы знакомы?

   - По правде сказать... Видите ли, в чем дело, - лепечет она, перебирая и разглядывая свои кольца. - Я ее никогда не видала. Ее нельзя видеть... у нее, кажется, отнялись ноги... Что-то в этом роде... На нервной почве...

   Не глядя на гостя, она чувствует, что он насторожился.

   Начинается странный, какой-то бредовый разговор. Он допрашивает, переспрашивает, доискивается. Чудный брат? Прекрасная сестра? Все это хорошо. Но мать-то ведь больна? И почему такая тайна, психопатка?

   - О, что вы? Неужели если ноги отнялись, значит, уже психопатка?

   - Невропатка, по меньшей мере... А это соседство близкое, - с бледной усмешкой говорит он. - Не бывает дыма без огня, дорогая Вера Филипповна!

   Задав еще несколько внезапных вопросов и совсем сбив с толку бедную женщину, он встает и прощается.

   У Веры Филипповны горит лицо. Она прикладывает к щекам похолодевшие руки. - Когда же вы к нам?

   - Когда позволят дела. Благодарю вас... "Опять отгородился стенкой!.. - с отчаянием думает хозяйка, выходя на крыльцо.

   Маня и Соня уже там. Ждут, недвижно сидя на скамье галерейки.

   Через минуту шарабан выезжает за ворота.

   "Уехал... Бегло простившись... Ни одного слова... Уж и осторожен же!.. - с горечью думает Соня.

   Маня молча большими глазами глядит во тьму.

   Что она там видит?

   - Да почти решился! - объясняет Вера Филипповна, запершись в кабинете с мужчинами. - "Я, - говорит, - не скрываю своих намерений..." Фу!... И задал же он мне там баню! Прямо судебный следователь... Недоверчив до чего! На словах ловит. - Она рассказывает все в подробностях.

   - И Маню, стало быть, в ненормальности заподозрил? Фу_; ты черт! - смеется дядюшка. - Да это у него психоз... Н-да... Скается с ним девчурка. Жаль мне ее. Характер кремень у нашего обскуранта!

   - Удивительно жаль! - сердится Вера Филиповна, ходя крупными шагами по комнате. - Первой дамой в уезде будет. Кто она, в сущности? Сандрильона {Золушка от франц. Cendrilion.}... И вдруг такая блестящая партия!

   - Н-ну! От такого "блеска" избави Бог всякую!

   - А я-то мечтала, что Соня...

   - Нужен он твоей Соне, как прошлогодний снег.

   - Этот брак расстроить надо. Маня через год в другого влюбится. А он, видите ли, развода не признает! Не будем губить девочку.

   - Да ты с ума сошел, Федя!

   Горленко неожиданно багровеет и накидывается на жену.

   - От-то баба! Да и ты дурень, Хведор! Либо женится, либо нет... Бабушка на двое сказала... А уж он разводить собрался. Эй, жинка! Держи язык за зубами. Скаемся мы потом с дивчиной! Хоть бы уезжали они обе на свои курсы! - с сердцем говорит он, выходя. И хлопает дверью.

  

   - Маня... Маня... Штейнбах приехал...

   Как буря, Соня врывается в светелку. Она задыхается. Она помертвела от сердцебиения.

   Маня плакала ночью, и сейчас у нее болит голова. Но тут она поднимается на постели, вся прямая и неподвижная. Словно кукла, в которой дернули пружину. Она с ужасом глядит огромными глазами. Она отказывается верить.

   - Зачем? - шепотом спрашивает она.

   - Ах, Боже мой! Ну что же ты? Вставай! Иди. Ведь он же для тебя приехал...

   - Я не пойду... Не могу...

   - Боишься?

   Маня молчит. Но лицо отвечает за нее.

   - Иди ты... Ради Бога, Соня!... Иди и скажи ему... Все... Я не могу его видеть...

   - Что сказать? Да ты с ума сошла! Разве можно третьему лицу давать такие поручения? Где твоя гордость, наконец? Да разве, в сущности, ты чем-нибудь перед ним виновата? Ну, увлеклась... А теперь полюбила другого... Так и скажи. Только скажи мягче. Если он тебя не разлюбил еще, ему будет больно. Не смей ему делать больно! Слышишь?

   - Не могу. Скажи ты.

   - Боже мой! Как ты его боишься? Почему? Неужели ты воображаешь, что он унизится до мести? Такой великодушный! И что ты для него? Одна из тысяч! Неужели он не видал таких? Услышит о Нелидове... И вежливо даст ему дорогу... Вот и все! Ну, я иду! А ты одевайся и выходи! И помни, Маня. Оскорблять его не смей! Я отрекусь от тебя, если ты его заденешь.

   Ее шаги звучат по лестнице. Так быстро-быстро...

   Маня сидит на постели, сгорбившись, спрятав лицо в руках. Плечи ее дрожат мелкой дрожью.

   Почему она думала, что этой встречи уже не будет?

  

   - Здравствуйте, Марк Александрович! Куда же вы пропали? - развязно спрашивает Соня, стоя перед Штейнбахом, задыхающаяся, с пятнами на лице.

   Вера Филипповна, красная и смущенная, быстро встает.

   - Соня, займи дорогого гостя. Мне по хозяйству надо... Вы, конечно, останетесь пить чай? Сейчас подают... Извините... На минутку...

   "Позорно бежала", - думает Соня.

   - Пойдемте в парк... Здесь душно! - говорит она, опять меняясь в лице.

   "О, какие у него глаза! Они глядят прямо в душу..."

   Она спешит вперед.

   - А Маня... Мария... Сергеевна выйдет?

   Его голос дрожит. И у Сони падает сердце. - Да, конечно... У нее, кажется, голова болит...

   - Но она выйдет все-таки? - вкрадчиво допрашивает он.

   - Да-да... Потом... Не сейчас... Ах, зачем вы так Долго не были! Она так ждала вас. Она так страна! Ах, не глядите на меня, ради Бога! Я ничего больше не скажу...

   Они молча сходят по ступенькам террасы. Под липами парка темно и тихо. Они одни.

   - Сядем здесь, - нежно говорит Соня.

   И опять робко поднимает голову и смотрит на любимое лицо. Как оно бледно!

   Соня опускает голову. Она чуть не плачет. Он говорит сквозь зубы, как бы с трудом.

   - Что случилось?

   - Ах! Ради Бога, не спрашивайте! Спросите ее... Я вам ничего не скажу...

   Но не проходит минуты, как она уже все рассказала. О знакомстве с Нелидовым. Об этом обоюдном увлечении. О разговоре его с Верой Филипповной. Рассказала собственные впечатления. И догадки о том, что он сделает предложение. Непременно сделает. Он слишком влюблен...

   Об одном, конечно, ни намека. О тайне, открытой Маней... Но почему ей все время кажется, что он догадался сам?

   Он слушает, опершись на колени локтями и держась за голову. Лица его не видно. Они сидят в липовой аллее, еще густой и зеленой. Но под ногами их умирают золотые листья осени.

   "Как его надежды, - думает Соня. - Вот он глядит на них... Что он думает? Что он чувствует? Почему молчит?"

   - Зачем вы уехали? - горестно говорит она. - Если б вы были здесь, она бы вас не забыла.

   - Вы думаете? - странным звуком срывается У него. - Я не мог остаться, Софья Васильевна. У меня была больна дочь. Марья Сергеевна это знала.

   Он поднимает голову. Он кажется спокойным. "Может быть, он вовсе уж не так любил ее?....

   - А когда Нелидов был здесь в последний раз?

   - Нелидов?... Постойте!... Неделю назад... Да... Да... Ровно восемь дней назад.

   Штейнбах встает. Как он взволнован! Почему? О? делает несколько быстрых, порывистых шагов. И опять садится.

   - А ее не удивляет такое. странное отсутствие?

   - Всех нас удивляет. Всех! Она плачет по ночам. А днем сидит в беседке и глядит на дорогу. Она ужасно изменилась. Похудела... Подурнела даже... Ах! Я ничего хорошего не жду от этого увлечения.

   - Отчего же? Он женится... Вы должны желать ей счастья...

   Он улыбается. Ах, эта улыбка! Покорная, скорбная. Как у Розы. Улыбка фаталиста. Улыбка еврея. Соне опять хочется плакать.

   - Да, по логике, конечно... Но ведь у нас, женщин, нет логики. Я терпеть не могу Нелидова. Мне кажется, он счастья ей не даст. Он не умеет любить.

   - Но вы же сказали, что он влюблен?

   - Да... но... тут, должно быть, есть разница... Любить и быть влюбленным. Маня тоже говорит, что он не умеет любить.

   - Почему она так думает? - Трость, на которую он опирается, глубоко вонзается в землю. Только легкий трепет в голосе выдает его чувство.

   - Когда она любила вас, она смеялась и щебетала целыми днями... И плясала... Теперь она плачет... С вами она была бы счастливее...

   Соня вдруг ярко краснеет. Но отступать поздно.

   Он тихонько берет ее руку и подносит к губам.

   Соня замирает от счастья.

   Маленькая пауза. Трость Штейнбаха нервно, криво чертит что-то на влажной земле. Вдруг он поднимает голову. И Соня видит, что лицо его странно изменилось.

   - Простите... Я не совсем понял вас... Когда же день свадьбы?

   - Свадь-ба? О ней никто и не говорит...

   - А! - коротко срывается у него. - Но почему же... тогда...

   - Он ужасно странный, этот Нелидов. Мама говорит, что он хочет съездить в Москву, навести справки... видеть мать Мани... Говорила я вам сейчас, что у Мани мать нервнобольная? Или забыла? Ах, право, у меня голова кругом идет!

   - Я этого не знал.

   Трость Штейнбаха делает зигзаг и опять судорожно вонзается в землю,

   - Да... Да... Я припоминаю теперь, что говорили даже, будто она душевнобольная. Я это слышала еще в гимназии. А в детстве у Мани был страшный припадок с судорогами. Ее хотели исключить тогда. Но это между нами, господин Штейнбах! Ради Бога! Маня сама, кажется, не знает ничего о матери. А может быть, это сплетни! Но Нелидов хочет жениться на здоровой девушке, из нормальной семьи. И вот почему он медлит сделать предложение. Ради Бога, не проговоритесь Мане! Она и так страдает. Ах! Вон она идет!

   Они оба встают разом. Ни кровинки нет в лице Штейнбаха. Сощурившись и сжав губы скорбного рта, остро и мрачно глядит он на женскую фигуру, которая идет по дорожке.

   - Милый господин Штейнбах! Простите ей, если она будет резка с вами. У нее, оказывается, такие больные нервы... Она такая несчастная... Не обращайте внимания на ее слова...

   Она идет, почти бежит в другую аллею.

   И вот они опять вместе. Опять рядом. Но чужие на этот раз. Совсем.

   Он низко склоняется перед нею, сняв панаму. Как будто видит ее в первый раз. Лицо его непроницаем

   Она враждебно подает ему руку. Пальцы ее инертны. Она беспощадна, как может быть беспощадна только женщина, полюбившая другого, тяготящаяся ненужным ей теперь чувством. Она садится поодаль, опустив ресницы. Кровь то приливает, то отлива от щек. Она никогда, кажется, не решится взглянуть ему в глаза. Неужели это о_н целовал ее всю? Неужели он... Ей стыдно вспоминать сейчас, рядом с ним, эти интимные, жгучие картины, которыми она бредила еще месяц назад. О, если б ничего не было...

   Но почему он молчит? Очевидно, Соня уже подготовила почву. Тем лучше! Объяснений не надо! Никаких намеков на прошлое. Он ей так противен, что она, кажется, закричит от отвращения, если он дотронется до нее.

   Но он и не думает "дотрагиваться... Чужой и далекий, он холодно щурится, как бы изучая ее лицо.

   - Софья Васильевна говорила, что вы хвораете. Вы действительно изменились. Что с вами, Мария Сергеевна?

   "Неужели разочаровался? Неужели так подурнела?.... - Маня разом теряет остаток самообладания.

   - Нет... Почему вы думаете?... Я здорова... У меня только голова болит... Но я... очень счастлива... Да... Здорова и счастлива! - говорит она с вызовом.

   И в первый раз враждебно и прямо глядит в его лицо.

   Его губы кривятся.

   - Я очень рад за вас... Поздравляю!

   Он отводит глаза и чертит что-то тростью на влажной земле.

   Маня не этого ждала, конечно. Она сбоку с любопытством смотрит на него. "Противный. Противный... - говорит она себе. - Чужой... Чужой..."

   Но все глядит на его профиль. Все подмечает невольно. Загорел. Похудел... Очень бледен. Совсем как слоновая кость цвет его кожи. Бледные уши. Прозрачные синеватые веки. "Противный!... Как могла его любить? Но ресницы хороши... Длинные, черные... эти брови... Да... Он красив... Что бы там ни говорил Нелидов, - он красавец... У него интересное лицо... Жуткое... Но с чем он меня поздравляет? Что он знает?"

   Внезапно он поднимает голову. И взгляды их встречаются. Маня краснеет, отворачивается. И тут же сердится на себя.

   Мгновенно она впадает в какое-то нервное состояние. Равнодушие Штейнбаха кажется ей странным. Дерзким. Разлюбил? Охладел? Разочаровался?

   - Вы давно вернулись из-за границы? - спрашивает она с деланным спокойствием. - Вам было весело? Там интересно жить? Там красивые женщины? Вена - веселый город? Правда?

   Она бьет носком по земле. Покусывая набалдашник трости, Штейнбах глядит на ее туфельки и колени. Она краснеет до слез и прячет ногу.

   Вдруг как бы с вытянутыми руками она падает с башни вниз. Такое у нее чувство. Она оборачивается к нему всем корпусом. Глаза ее пылают. Она уже потеряла себя.

   - Зачем вы молчите? - резко, почти грубо кричит она. - Что вы этим хотите сказать? Зачем вы меня мучаете? Чего вы от меня ждете?

   Он не глядит. Он слушает жадно, стараясь понять. Его ноздри трепещут.

   - Я жду, когда вы мне расскажете... о вашем счастье..

   - Я?... Вам?..

   У нее перехватывает горло.

   - Разве я не заслужил вашего доверия?

   - Зачем? - в непонятном страхе шепчет она. - Зачем вам знать?

   Его глаза холодны и непроницаемы. Он незаметно пожимает плечами.

   - Странный вопрос. Если вы изменились, то ведь я остался тем же,..

   - Молчите! - Она поднимает руку. - Ни слова о прошлом! Его нет... Слышите? Его нет!... И вы я смеете говорить со мной таким тоном!

   Она забывает о том, что была оскорблена его равнодушием. Сейчас намек на его любовь кажется ей самой страшной обидой.

   - Да, да... Запрещаю! Или вы думаете, что виноваты передо мною? Вы думаете, что я когда-нибудь прощу вам... мои слезы, - хочет она добавить, но сдерживается. И спрашивает резко, с ненавистью: - Почему вы так долго не возвращались? Я не верю в болезнь вашей дочери. Слышите? Все это была ложь...

   - Моя дочь умерла.

   Маня молча глядит. В зрачках ее ужас.

   Они долго молчат. В парке глубокая тишина. Только издали с огорода доносится пение Мелашки. Яблоко тут, в фруктовом саду, глухо стучит, падая в траву.

   Вдруг Штейнбах поднимает голову. Он пристально смотрит на Маню. Потом тихонько берет ее руку.

   Она бледнеет. Память чувств ярка. Ее не усыпить. Прикосновение его так робко... Но нервы дрогнули и заныли блаженно и жутко... И прошлое встает из бездны, куда сбросила его рука Нелидова.

   - Вы меня ждали, Маня? - спрашивает он чуть слышно.

   - Да... Я вас ждала...

   - Вы слишком долго меня ждали, - с горечью говорит он, - Жизнь не ждет.

   Сердце ее падает. Боже мой! Опять хаос в душе? Опять? Зачем ей жаль его? Не надо жалеть!

   - Вы ничего мне не писали... Ни одной строчки... Я думала, что я забыта... Я думала...

   - Я ничего не забываю! - перебивает он глухо, со сдержанной страстью. - Я не умею забывать... Но что стал бы я писать вам? Слова любви, которые могли попасть в чужие руки и выдать нашу тайну? Думал, что вы верите в меня. Я считал таким важным и глубоким то, что возникло между нами...

   Она в ужасе встает.

   - Молчите! Молчите!..

   - Не бойтесь меня, Маня! И не старайтесь оправдываться. Вы ни в чем не виноваты передо мной. Цветы должны были расти там, где ступила ваша нога. Вам суждено засыпать с улыбкой и просыпаться с радостью. А я дал вам слезы и страдания. Я один виноват...

   Она садится, обессилев мгновенно. И бессознательным жестом закрывает лицо.

   "Любит... Любит... Любит, как прежде!.. - бьет в ее виски... звенит в ушах, стучит в мозгу. И у нее уже нет ненависти. Нет отвращения. Страшное безволие. Знакомое чувство... И это безумное, забытое влечение, опьянявшее ее когда-то... Да... да... От него дрожит ее тело... Зачем оно проснулось? Из какой бездны оно встало? Оно вызвано его голосом, взглядом, одним прикосновением руки. Так скоро? Так легко? Но ведь не его она любит... Любила все эти дни... Не о нем мечтала... Не его ждала... Лицо Нелидова встает перед нею. Надменное, с презрительной гримасой...

   - Ма-а-ня!... Ча-ай пить! - издали несется голос Сони.

   Она содрогается. Она как будто очнулась от кошмара.

   "Нет... Это надо кончить! Надо вызвать разрыв... Оскорбить его! Нам нельзя встречаться!.."

   Она отодвигается и поправляет волосы. Он видит, что руки ее дрожат.

   - Соня, конечно, сказала вам все, - говорит она каким-то глухим голосом, не поднимая ресниц. - Я люблю другого. И вы сами понимаете, Марк...

   Она вдруг останавливается. Она забыла.

   - Александрыч, - подсказывает он тихонько, глядя на нее снизу вверх и прижимая к щеке набалдашник трости.

   И все лицо Мани загорается вдруг до корня волос. - Между нами все кончено! - жестко говорит она, упорно глядя на его уши. - Надеюсь, вы сумеете подчиниться моему решению? И уважать мою волю?

   - Я разве когда-нибудь не уважал ее? - тихо-тихо спрашивает он.

   Сердце ее начинает бурно колотиться в груди.

   - Вы отлично понимаете, что я хочу сказать! - нервно кричит она, разом теряя голову. - Вы не смеете стоять у меня на дороге! Вы не смеете просить у меня свиданий. Вы не смеете просить... Ах! Вы отлично знаете, о чем я говорю..

   - Отчего же не дать вам удовольствия отказать мне в моих просьбах?

   Она вскочила. Туфелька ее бьет по земле.

   - Не смейте смеяться! По какому праву?... Я вас ненавижу... Слышите? Вы мне противны... противны... И если вы", не бесчестный человек... вы должны забыть... Вы должны все забыть...

   Ее глаза сверкают как алмазы. Она прекрасна. Он жадно глядит на нее снизу вверх. И его тонкие ноздри дрожат.

   Их глаза встречаются. И она опять падает духом.

   Его веки опускаются... Синеватые, прозрачные веки. Он что-то пишет тростью на земле. И чем больше длится молчание, тем сильнее растет ее тревога.

   - Ваша тактика, Мария Сергеевна, мне понятна. Но оскорбить меня вам не удастся! Кто любит, у того нет гордости. И вы напрасно беспокоитесь. Господин Нелидов никогда не узнает о страничке романа в вашем прошлом. Вы ее вырвали. И этого довольно. Остальное касается уже меня. Буду ли я вас любить? Буду ли я помнить о том, что связало наши души и жизни? Какое вам дело до этого? Э_т_о останется между нами двумя.

   - Да я не хочу никаких тайн между нами! - с отчаянием срывается у нее. - Слышите? Не хочу!

   Он быстро, каким-то хищным жестом вскидывает голову и смотрит ей прямо в зрачки. Без тени улыбки, с какой-то странной угрозой. Он говорит тихо и веско:

   - "Изменить прошлое бессильны даже боги....

   Краска сбегает с ее лица. Она глядит ему в глаза.

   Как глядят в бездонный колодец. И, тяжело дыша, опускает ресницы.

   "Что? Что он сказал сейчас?"

   - А! Вон он где, наш иностранец! - издали кричит дядюшка и машет рукой.

   Он спешит на выручку. Штейнбах встает и идет навстречу. Они останавливаются шагах в двадцати от скамьи. О чем-то говорят.

   - Маня... Там тебя звали... Чай пьют... Идешь, что ли?

   - Приду, дядюшка... Потом приду..

   Они уходят. Их шаги и голоса звучат далеко. Одна...

   Она открывает лицо, озирается... Одна. И перед нею на влажном песке четко написанные слова:

  

  

   Она смотрит недвижно. Ее сердце стучит.

   - Никогда! - говорит она через мгновение. И встает.

   - Никогда! - яростно кричит она.

   Озирается. И в бешенстве начинает топтать землю и стирать каблуками кривые, острые готические буквы.

   Когда она возвращается на террасу, лицо ее пылает. Глаза полны вызова.

   - Эге! - подмигивает ей дядюшка из-за самовара.

   Она сердито отворачивается. Штейнбах бросает на нее острый, беглый взгляд И продолжает разговор. Дядюшка рассказывает:

   - Нелидов говорит, что в лондонской стачке рабочие были побеждены, потому что фабриканты догадались пригласить безработный итальянский пролетариат. Он тогда прямо торжествовал. "Нет, говорил он, - больше рабочего вопроса!"

   - Неужели он это серьезно говорил? Боюсь, что он рано торжествует победу. Если б это было так просто...

   Шум поднимается за чайным столом.

   Начинается бессвязный, как всегда, спор людей, говорящих на разных языках и неспособных понять друг друга. Соня слушает, не сводя глаз со Штейн-баха.

   С ним были сейчас преувеличенно любезны. Но, вспомнив, что он открыто выражал свои симпатии социал-демократам во время революции и денег им наверно передал "уйму", Горлено начинает горячиться и говорить неприятности. Дядюшка старается смягчить его резкости. У Веры Филипповны испуганные глаза.

   Тогда вмешивается Соня и страстно поддерживает гостя.

  

  

   Эти буквы как будто не на песке, а в мозгу Мани. Они обжигают ее.

   "Нет... Нет... Никогда!... Бледные уши. Синие веки. Противный... Никогда тебя не любила..."

   - О-о! Вот так капиталист! - вспыхивает Горленко. - Как же вы так живете безмятежно?

   - Все мы на Везувии живем. В этом есть острая прелесть... Впрочем, на наш век хватит...

   - Et après nous le dêluge! {И после нас хоть потоп! (франц.).} - подхватывает дядюшка.

   Штейнбах улыбается.

   "Какая циничная, отвратительная улыбка! Как могла я его любить?" - все взвинчивает себя Маня.

   - А как же Нелидов говорит?

   - Ах, это логика человека, живущего минутой! Логика страуса, прячущего голову под крыло. Здесь нет исторической перспективы.

   Опять поднимается шум.

   "Как он смеет так говорить о Нелидове? Наглый, самонадеянный жид!.. - думает Маня. И глаза ее сверкают, встречая взгляд Штейнбаха.

   Вере Филипповне надоела эта тема. Она наклоняется вперед пышным бюстом.

   - Правда ли, что вы продаете Липовку бельгийцам?

   - Я? Кто это говорит?

   - Ах, все! Все... Вам дают полмиллиона. Мы все знаем.

   - Ельники, может быть. Липовку никогда!

   И он бросает на Маню долгий взгляд. Лицо ее вспыхивает. Ресницы опускаются.

   Она быстро встает и сбегает в сад.

   В беседке она прильнула к плетню. Стемнело, Штейнбах еще тут. А Нелидова нет.

   "И не надо! Не хочу, чтоб они встречались! Эта встреча будет моим несчастьем", - в суеверном страхе думает она.

   Но тоска растет. Нынче вечером восьмой день пошел. Почему он не едет? Ах, эти вопросы в чужих глазах! Эти полуулыбки, которые ищут унизить. Муки ожидания. Но она все забыла бы за один ласковый взгляд!

   Он не едет... А грудь так ноет! Так болит сердце...

   "Я не хочу страдать. Хочу счастья!.." - кричит ее душа.

   Темно. Тоскующая, страдающая, она бредет домой. Она так устала... Боже, как она устала!

   На террасе она останавливается внезапно.

   У рояля горят свечи. Из открытых окон льются широкие, безбрежные звуки:

  

   На воздушном океане,

   Вез руля и без ветрил,

   Тихо плавают в тумане

   Хори стройные светил.

  

   . . . . . . . . . . . . . . . . .

  

   В день томительный несчастья

   Ты о них лишь вспомяни,