Вербицкая Анастасия Николаевна - Ключи счастья. Т. 1

  

   Утро. Маня сидит на террасе, в блузе и пальто. Голова покрыта шелковым платочком. На коленях книга, но она не читает. Нина только что заснула, и Агата побежала за провизией. Агата любит эти часы, шум рынка, запах овощей, утреннюю свежесть. Маня наслаждается тишиной и одиночеством.

   - Автомобиль едет, madame, - говорит лысая старуха, хозяйка, выходя за ворота садика и вглядываясь в даль шоссе.

   Екнуло сердце в предчувствии радости.

   Вот и Марк. Она его ждала. И только сейчас поняла это. Сердце дрожит в груди.

   - Едем кататься? Ты за мною?

   - Да, да. Ты готова?

   - Я оденусь быстро. Подождем только Агату! Она скоро вернется. Посиди.

   Он садится на старые ступеньки и закуривает.

   Почему нынче в ее глазах он увидел тень прежнего? Почему дрогнули ее пальцы, коснувшиеся его руки?

   "Я безумец, - думает он с горькой усмешкой. - Она теперь вся в искусстве и в прошлом. Она грезит о Версале. На что ей моя любовь?..

   Они мчатся по шоссе, оставляя в стороне вокзал Сен-Лазар и железнодорожную линию.

   Закрывая глаза от наслаждения, Маня подставляет лицо ветру. Серая вуаль бьет ее по плечам.

   Вот и Версаль. Площадь. Ратуша. Гостиница. Вокзал. Теперь это захудалый провинциальный городок, где живут тихо, торгуют тихо, вечером играют в зале гостиницы на биллиарде, рано ложатся спать, а утром все читают газету, от доски до доски. Здесь все ярые политики. В Париж ездят редко. И долго потом говорят об этой поездке.

   Они идут пешком по длинной аллее.

   Впереди решетка Версальского парка. Темная, чугунная, с золочеными гербами Бурбонов.

   - Марк... я вспомнила... в Липовке я видела решетку, похожую на эту. И дядюшка сказал: "Подражание Версалю".

   - Когда это было, Маня?

   - Я тебя еще не знала. Это было за год До встречи с тобой. В то лето, когда Ян... Нет! Не надо вспоминать.

   Через широкий вестибюль, где сейчас торгуют портретами и картинами, они подымаются по лестнице.

   Какое счастье! Они одни. Горло сжимается. Слезы жгут глаза. Прошлое, сколько в тебе обаяния! Она в детстве грезила об этом дворце. А теперь эхо звучит от стука ее каблуков в безмолвных и печальных царственных залах. Неужели здесь они жили, дышали, двигались, любили и умирали, эти гордые полубоги, перед которыми преклонялся мир?

   День умирает. Тихонько спускаются сумерки. Парк дремлет. Они сидят в беседке. Белка прыгнула над их головой.

   Маня смотрит на нее. Тишина так глубока, сами они недвижны, что белка без страха качается на ели.

   Вдруг она видит жест Мани. Свистнув, она мчится вверх и исчезает из глаз.

   Мраморная скамья позеленела от старости. Маня ищет, быть может, есть надписи? Какое-нибудь имя?

   - Маня, - шепотом спрашивает Штейнбах. - Можно с тобой говорить?

   Он сбоку видит ее профиль. Ее ресницы слегка вздрагивают. Но губы усмехаются.

   - О чем хочешь, Марк...

   - И тебе... не будет больно?

   - На мне крепкая броня теперь. И нелегко меня ранить.

   - Я разве хочу причинить тебе боль?

   - Говори... И, пожалуйста, без недомолвок. Без сожаления. Как с равной.

   - Маня...

   - Не лги! Разве ты не считал меня еще вчера ребенком, которого надо щадить? Вести на помочах? Не предлагал ли ты мне искать вместе мою дорогу?

   Он опускает голову.

   Она берет его руку. И прижимает ее к своей груди.

   - Не считай меня неблагодарной! Слышишь, как бьется мое сердце? Оно твое Марк, до последнего биения! До последней капли крови.

   Он делает движение. Рука ее опускается.

   - Но это дружба, - говорит она. И в голосе ее холодок.

   - Я разве ждал другого? - глухо спрашивает он.

   Рука его делает слабую попытку освободиться.

   - Я твердо знаю одно: это твоя любовь спасла меня уже раз, давно. И когда я брела во мраке, ты распахнул передо мною дверь. Я страстно желаю одного: чтоб настала минута... какая-нибудь опасность для тебя... И чтоб я приняла на свои плечи удар, который грозит тебе.

   - Зачем? - чуть слышно срывается у него. Она удивленно вскидывает ресницы.

   - Чтоб расквитаться с тобой за все, что ты для меня сделал.

   Он вырывает у нее свою руку. Лицо его искажено. Он встает и отворачивается. Зачем ей видеть его страдания? Разве она поймет их теперь?

   - Марк... Что я сказала?..

   - Молчи... О, замолчи!..

   Он ходит взад и вперед. И трость его бьет по мшистым дуплам столетних деревьев.

   Расквитаться. Ее благодарность! Он был счастливее, когда она топтала его ногами и оскорбляла, называя "жидом". Она любила. Она была жестока. Да. Но зато как горячи были ее поцелуи, когда она возвращалась к нему! Она любила... И ему хочется крикнуть ей: "Топчи опять мою душу! Ты не думала раньше о благодарности. Ты рабства требовала от меня... Но ты платила по-царски. И я был счастлив".

   Она молчит, растерявшись. Как чужд ей сейчас строй его мыслей, его настроение.

   Сумерки падают.

   - Марк, ты забыл свои вопросы.

   - Я хочу говорить о Нелидове! - резко и быстро отвечает он.

   И садится рядом.

   Она выпрямляется, разглаживает складки своей юбки.

   - О нем, Маня, ты можешь говорить?

   - Почему бы нет, Марк? Он для меня умер.

   - Когда? - быстро срывается у Штейнбаха.

   Поймав себя на этом, он закусывает губы и прижимается щекой к холодной ручке трости. Он не хочет смотреть в ее лицо. В это чужое, новое для него лицо. Он хочет только слышать ее голос.

   - В тот день, когда я узнала, что он сумел утешиться малым.

   - Но кто тебе сказал, что он утешился? Он взял то, что было под рукою. Так поступают все кругом...

   "И ты!!.. - хочет крикнуть она. Но слова эти замерли в ее груди. Зачем?..

   - Но разве это значит быть счастливым? - спрашивает он с тоской.

   Она щурится, припоминая.

   - А если ты встретишь его с женою, Маня?

   Голос его доносится к ней из какой-то дали. Ей надо. сделать усилие, чтобы вернуться к прежнему строю души и понять его.

   - Неужели ты думаешь, что я хотела бы очутиться на ее месте?

   - Но ты не станешь отрицать, что ты страдала в этот день? Значит, ты надеялась вернуть его любовь?

   - О Марк! Как ты далек от меня! Ты перестал ясно видеть в моей душе. Никогда я не надеялась вернуть прежнее. Между нами была пропасть всегда. Это моя любовь перекинула через нее мост. Воздушный и красивый. Помнишь, как та радуга, что мы видели под Земмерингом? Я шла к нему по этому воздушному мостику. Шла с доверием. А он грубо столкнул меня. Прямо в бездну. И любовь моя утонула в ней.

   - Ты еще любишь его. Почему ты поручила Соне сказать ему... Твое письмо у меня.

   Она тихонько смеется.

   - Не его, Марк. Мою любовь к нему любила я безумно. Я одела его в светлые и прекрасные одежды моих иллюзий. Но он сорвал их. Остались одни лохмотья. Пусть их подбирает другая! Мне ничего не нужно...

   Она встает. Лицо ее спокойно, губы улыбаются... Новая улыбка... Неизгладимая линия, проведенная резцом жизни.

   - А меня когда ты разлюбила, Маня? Она удивленно вскидывает ресницы.

   - Я тебя очень люблю, Марк... Почему ты так думаешь?

   Но он перебивает с горечью:

   - Раньше ты не говорила "очень... На такой вопрос ты кидалась мне молча на грудь. И все было понятно...

   Она насторожилась. И он это чувствует.

   - Я спрашиваю, когда ты разлюбила меня? Ответь! В ту ночь, когда... я ушел из дома?... И ты думала, что я ушел к другой?

   Ох, как больно стиснул он ее руки! Захваченная его волнением, она глядит в его глаза. И вдруг видит в них свое прежнее страдание. Облик другой. Белую кожу, рыжие волосы... Нет, не обидно уже. Отболело... Как хорошо!..

   Он дрожит весь, и она это видит. И что-то тоскливое и тревожное вдруг заметалось в ее собственной душе.

   "Нет, нет. Из жалости? Никогда! - ясно и твердо говорит кто-то за нее. - Все это плевелы, засоряющие душу... Ах! Это Ян. Это его слова...

   - А ты разве... не был у нее в ту ночь?

   - Нет. Я с ней совсем не виделся, - говорит он глухо, но сдержанно, боясь быть смешным, боясь выдать свое отчаяние. - Но я знаю, что она меня ждала. Ты видишь, я не лгу...

   - А где же ты был?

   Он молчит одну секунду. Он выпустил ее руки.

   - Этого я тебе не скажу. Теперь это ничего не изменит.

   Она задумчиво глядит перед собой.

   - Я безумно страдала в ту ночь, Марк. Я безумно любила тебя. "Все прошло. И я свободна", - хочет она сказать. Но чувствует свою жестокость. И смолкает.

   Он вдруг опускается на колени перед нею. Это так неожиданно! С такой жадной силой обхватили ее его руки! Столько хищного желания и безумной мольбы в поминутно меняющемся лице! Она хочет отстраниться. Он держит крепко.

   Вдруг воспоминание пронзает ее... Мистический ужас ледяной волной бежит от мозга в самые тайники ее тела, й цепенеет оно, как мраморная глыба. И дрожь ответного желания гаснет. Блаженство, пережитое в ту ночь в кошмаре, в незабвенный час ее освобождения, - кто даст ей его здесь, на земле?

   - Не надо, Марк!... Оставь...

   Его руки падают. "Все кончено", - говорит он себе.

  

   Автомобиль мчит их в Париж.

   Они молчат. Лица их словно закаменели. Глаза неподвижны.

   В душе у обоих тихонько плачет тоска о Невозможном.

  

   Но эта минута должна была настать.

   В первый же день приезда Штейнбах послал объявления во все газеты, желая снять особняк. Через пять дней он нашел его, недалеко от реки. Через две недели он закончил его отделку. Это старый квартал, где уже триста лет стоят дома роялистов-аристократов. Они бежали во время революции, а вернулись после падения Наполеона... Здесь тихо... Дома отделаны запущенными садами.

   Он и здесь сумел окружить себя красивыми вещами, создать иллюзию "home", - интимной жизни, отразить в обстановке свое я. Темная, мрачная, царственная мебель. Не подделка под старину, а настоящее красное дерево и карельская береза, с инкрустациями из слоновой кости, с львиными головами и лапами из бронзы. Только в старых домах французской знати, во дворцах и в музеях можно все это найти теперь.

   Наверху стиль рококо. Все кокетливо, жеманно. Вычурно изогнутые золоченые ножки кресел, с вышитыми и выгоревшими шелковыми сиденьями, зеркала в фарфоровой оправе, улыбающиеся пастушки на камине, выцветшие гобелены на стенах.

   С волнением везет Штейнбах Маню на новоселье. Он заехал за ней. Она будет завтракать у него после катанья в Булонском лесу.

   Она оглядывается, восхищенная.

   - Тебе нравится, Маня?

   - У тебя прекрасный вкус, Марк. Где ты достал эти сокровища? Так и кажется, что сидишь где-нибудь в замке Сен-Клу или в Большом Трианоне, в покоях Жозефины. Откуда этот гобелен?

   - Совершенно случайно. Я обошел всех антикваров. Эту мебель, картины, ковры, гобелены - я все купил на днях.

   И он добавляет тихонько:

   - Я знал, что ты придешь. Мне хотелось, что! ты приходила сюда грезить у камина.

   - Какие чудные часы! Они похожи на версальские.

   - Немудрено. Они той же фабрики. Им уже двести лет. И эта фабрика давно исчезла.

   В кабинете внизу горит камин. Столетние каштаны под окнами кидают в комнату тень. Дверь выходит на террасу, в сад.

   - Там заглохший фонтан, - говорит Маня, глядя в окно. - Как я буду любить этот дом, Марк!

   Он садится у огня.

   - Что ты делаешь здесь один целый день? Тебе не страшно? Там, наверху, нет привидений?

   - Со мной мой камердинер из Москвы. Я привык к нему. Потом я написал дяде, чтоб он выехал сюда. Он тоскует без меня. Его меланхолия обострилась.

   Маня смолкает. С тяжелым чувством вспоминает она мрачную фигуру, которую видела два раза в жизни.

   - Ты его любишь, Марк?

   - Не в том дело. Сейчас в его жалкой жизни я - единственная его привязанность. И это обязывает. Мы редко разлучаемся. И когда меня с ним нет под одной кровлей, на него нападает безумный страх. И он уходит.

   - Куда?

   - Не знаю. Он бродит по дорогам и лесам, пока я не подыму на ноги местную полицию. Тогда его привозят домой.

   Она вспоминает, как по аллее Липовки, в отсутствие Штейнбаха, печальный старик шел, опираясь на трость, глядя на закат таинственными глазами безумца. А походка и жесты были так бесцельны. Его гнала тоска.

   - Вы удивительно похожи!

   - Ты мне это уже говорила.

   В его голосе она слышит досаду.

   Она тихонько, шаловливо улыбается.

   Перед камином брошена великолепная тигровая шкура.

   Маня гладит ее рукой. С печалью глядит в стеклянные глаза хищника. Царственное животное. Зачем у тебя отняли жизнь?

   - Не сердись. Сядь рядом. Как хорошо!

   Штейнбах подбрасывает поленья. Камин разгорается опять. Таинственно вьется, то падая, то подымаясь, синий огонек. Штейнбах смотрит на маленькие туфельки, и кровь бьет в его виски.

   - Марк, когда мы поедем к Изе?

   - Это зависит от тебя. Ты должна будешь плясать перед нею. Разве ты готова?

   Обхватив колени руками, она задумчиво смотрит в разгорающееся пламя.

   - Кажется, да. Для этого нужно настроение. Ты сам понимаешь, это та же импровизация. Это творчество.

   Он берет ее руки и притягивает ее к себе. Они долго молчат. Она закрыла глаза.

   - Тише! - Тише, Марк. Не спугни словами того, что встает в моей душе! Образы смутные, жесты печальные. Боже мой! Как жутко. Ускользают, Марк. Я счастлива... Я их вижу опять... О, я начинаю понимать...

   Подняв голову, она глядит вверх, на карниз. Через листву деревьев в саду, через кружевные гардины прокрался луч заходящего солнца. И зайчики задробились и заиграли на стене. Он видит в глазах ее мир. Загадочный и священный. И в его собственной душе рождается трепет, которого он не знал до сих пор.

   - Маня, - шепчет он, и горло его сжимается. - Знаешь ли ты значение этого мига? Наши души соприкоснулись сейчас. Наши далекие души...

   - Тише! О, молчи...

   Ноябрьские сумерки входят бесшумно и заполняют все углы обширной комнаты. В кабинете уже темно. Штейнбах встает и на цыпочках подходит к окну. Он опускает тяжелые занавесы. Отблески огня падают на угрюмую мебель. Тускло поблескивает позолота. Призраками кажутся фигуры охотников на гобелене.

   Штейнбах тихонько опускается на колени. Душа еще трепещет от восторга. Если и горела сейчас его кровь от желания, все утонуло теперь в этом беззаветном порыве, в этом страстном стремлении опять шиться с ее таинственной душой, к которой он прикоснулся на один краткий мир. Если б она поняла его тоску! Если б она почувствовала эту жажду Беспредельного!

   И как бы околдованная, против воли, под гипнозом его стремления, она опускает голову и смотрит на него. Далеким, глубоким, таинственным взглядом души. Глазами поэта, который прислушивается к звукам песни, родившейся где-то вне его. Она не видит его. Он это чувствует. Он глядит в эти огромные глаза и говорит: "Я подошел к тайне".

   Робко обнимает он ее. Но она не замечает и этого. Он кладет голову в ее колени. И в груди его закипают слезы. После целого года разлуки (вблизи от нее) он держит ее так близко у своего сердца. Но как далека она опять!

   Он это чувствует. И отчаяние его растет.

   Она неподвижно глядит в огонь. Удивленная, тревожная. Она похожа на лань, которая слушает эхо далеких шагов на опушке. Чувствует ли она тоску его объятий? Нет. Сознает ли значение этой близости? Нет...

   Шаги звучат. Шаги Неведомого бога. Это Тот, кого ждут и призывают, кого ищут на всех дорогах. Но пути Его загадочны. Он входит в душу внезапно. И под ногой Его вырастают цветы.

   Он поднимает голову и с трепетом глядит в ее лицо. Оно прекрасно. Так вдохновенны ее глаза, что ему хочется крикнуть:

   "Возьми с собою в свои чертоги меня, нищего духом!"

   Ее руки бессильно падают на его плечи.

   Сказал он что-нибудь? Просил о чем-то? Она не помнит. Огромными таинственными глазами она глядит в его зрачки.

   Почему он здесь, с нею, в это высочайшее мгновение ее жизни? Какой тайный смысл во всем совершающемся? Кто сказал, что так должно быть?

   Их уста так близки. Дыхание сливается. Он молчит. Как и она. Но в его лице, в глазах, напряженнее ожидание и ужас радости.

   Он ей знаком, этот Ужас.

   Все ниже склоняется она к его лицу, как будто притягиваемая этими алчными устами, этими дикими зрачками чужих, незнакомых ей глаз. Отчего дрожит он? Весь, весь... С головы до ног? И сама она насторожилась, как натянутая струна. В душе растет волна. Из глубины ее встает вихрь. Он все сметает на своем пути! Все разрушающий вихрь, несущий новую жизнь.

   Дрогнули и развернулись крылья души.

   О, долгожданная радость!

  

   Кто это плачет на ее груди?... Чьи руки трепещут у ее сердца? Чьи объятия сомкнулись железным кольцом? Ты это, Неведомый бог? Бог вдохновения и творчества? О, продли эти минуты! Дай проникнуть в тайну твоих велений. Коснись еще раз сердца, чтобы зацвели в нем алые розы. Осиянные мечтою цветы.

   Был ли он все-таки счастлив?

   Кто ответит на этот вопрос?

   Он взял ее, повинуясь бешеной силе собственного желания, не соглашаясь упустить этот миг, этот случай. Угадал ли он в ее душе ответную дрожь? Он не мог бы ничего ответить на это. Он знал теперь, что в глубине его сердца упорно и цепко жило ожидание этой минуты, что оно никогда не умирало в нем.

   Она не была оскорблена. Он это хорошо знал тогда. Он видел экстаз в ее лице. В тот миг, казалось, исчезло все, что разделило их за этот год. Перед ним была Маня девочка. Та, которая писала ему облитое слезами письмо.

   Он вынимает его из бумажника.

  

   Они говорят, что ей меня погубите... Что значит погубить! Если гибель - ваша любовь, пусть погибну!

  

   Он целует это письмо.

   Но разве та Маня не умерла давно? Разве знает он эту, которую обнимал вчера?

  

   - Здравствуй, Маня!

   - Здравствуй, Марк.

   Его голос срывается. Он стоит перед нею бледный, растерявшийся, с внутренней дрожью, от которой трепещут его губы и руки, со страхом изучая ее лицо.

   Она чуть-чуть улыбнулась, покраснела. И спокойно протянула ему руку, к которой он прижался губами. Он целует эту руку страстно, с благодарностью. Разве нужны слова? Одним движением губ, легким трепетом пальцев, беглой улыбкой можно дать ответ. Положить конец его сомнениям.

   Но она спокойна и ясна, как девочка. Единственная перемена в ней - это радость. Тихая, глубокая радость осуществления. Не та опьяняющая жажда жизни, которой веяло от нее год назад. Это что-то другое. И Штейнбаху чудится, что он и его любовь стушевались, утонули в тени того большого, того нового, что вошло в ее душу теперь.

   - Когда мы едем к Изе?

   - Хоть сейчас! Вот уже неделя, как она на ждет.

   - О Марк! Поедем нынче! Поедем вечером.

   - Почему вечером?

   - Потому что днем я одна, а вечером другая. У меня не только другие глаза, рот, походка, у меня вечером другая душа! Неужели ты до сих пор этого не знаешь?

   Ниночка плачет и капризничает в комнате рядом

   - Что с нею? Жар?

   - Нет. Могла бы я разве быть счастливой, если б у нее был жар?

   "Значит, ты счастлива?.. - хочет он спросить. Но не смеет.

   - А все-таки этот плач действует на меня так точно на душу камень кладут. Все притупляется разом. И знаешь, что я заметила? Я дома одна, на улице другая. Это меня даже тревожит.

   Она вдруг улыбается. И левая бровь ее капризно подымается.

   - Не могу же я иметь две квартиры: одну для дневной, другую для вечерней жизни.

   - А! Ты заметила зависимость артиста от повседневного!

   Он опять берет ее руку и целует в страстном порыве. Она вдруг широко открывает глаза. С неподдельным изумлением. Смотрит одну секунду.

   Довольно! Он понял. Он встает и подходит к окну,

   "Она уже не любит меня".

  

   - Едем, Марк, к тебе, - серьезно, озабоченно говорит она, через полчаса входя в комнату, уже одетая, в шляпе.

   - Маня! Как красиво! Где ты сшила это платье!

   - Сшила! Я купила его готовое в Вене. У меня нет еще денег, чтоб иметь портниху. Но неужели тебе нравится это платье? Эта идиотская мода?

   - Ты прекрасна. Вот все, что я вижу!

   - Когда у меня будут деньги, я отвергну моду или создам ее сама, как это делала Башкирцева {Башкирцева Мария Константиновна (1858-1884) - русская писательница и художница, прославившаяся своим "Дневником".}. Одеваться как все - в этом есть что-то возмутительное! Но я смиряюсь пока.

   - Ты хочешь позавтракать со мною?

   - Нет. У тебя есть рояль?

   - Клавесин.

   - Ты должен мне сыграть то, что будет слушать Иза.

   - А! Вот что. Едем.

  

   Она сидит у камина, обхватив колени руками, склонив стан. Она стала словно выше ростом в этом платье. Корсета она не носит. У нее девственная грудь и гибкая фигура. Каждое движение ее музыкально. Это не прежняя Маня.

   Вот здесь вчера она отдалась ему. Когда она входила, он глядел в ее лицо, ища признаков волнения. Один жест, один штрих. Ничего! Она словно все забыла. Или как будто это был сон. Она так полна своими мыслями, что не только не волнуется рядом с ним, она о нем забывает.

   - О чем ты думаешь, Маня?

   - Я, кажется, нашла, Марк. Все, что ты играл там, сейчас, идет в разрез с моим настроением. Ты слышал "Полет Валькирий"? У тебя есть Вагнер?

   - Н-нет. Можно послать сейчас в магазин.

   - Но сумеешь ли ты сыграть? Переложено ли это для рояля? Ах, Марк, если это мне нынче не удастся... Ты звонил ей?

   - Да, не волнуйся.

   Он садится на ковер у ее ног. И, обняв ее, прижимается головой к ее груди. Она остается недвижной.

   - Я все-таки не знаю до сих пор, что хочешь ты рассказать своей пляской.

   - Историю моей души. А... ты удивлен?

   Она обнимает его рукою, как будто рядом с нею брат или товарищ.

   - Не знаю, что поймет в этом Иза? И поймет ли она вообще. Но ты должен знать. Твоя музыка создает мир. Это будет история моей души.

   - Любви?

   Она отодвигается и внимательно смотрит в его насторожившиеся глаза.

   - Нет. Почему именно любви? Разве без нее уже ничего нет в жизни?

   "О, как много в этой фразе! Прощай Маня-девочка! Ты уже не вернешься".

   - Моя пляска нынче - это то, что было. И то, что будет.

   Он с отчаянием прижимается лицом к ее груди. Безумное желание растет в его душе. Стоило прикоснуться к этому телу, как стихийная страсть начинает туманить сознание. Он крепко, больно обнимает Маню.

   Но рука ее ласково падает на его лицо. Так доверчиво и нежно. И она говорит трепетным голосом, горячим и страстным, каким говорят слова любви:

   - Я мечтаю изобразить в жестах и мимике все, что пережила. Мою любовь к жизни и жажду счастья, мою любовь к Любви. Ты понял? Потом...

   "Неужели это та, которая была бессильна перед моей лаской?..

   - Потом смерть. Это самое трудное, Марк. Не знаю, найду ли я жесты, прекрасные и скорбные? Будут ли они трагичны?

   "Какой броней одета она? Где ее чувственность, порабощавшая ее всецело? В чем ее сила теперь? И во мне холодеет желание".

   - Я думаю, что только трагические сюжеты надо брать, чтобы поднять танец на ту высоту, на какой он был в древности. Это было частью религии. Толпа опошлила его. Из религии сделала развлечение. Но я хочу служить новой религии!

   "Она сильнее меня. Ее душа горит. Но не для меня. Я не могу бороться с холодом, которым веет от нее".

   Она вдруг оборачивается и кладет ему обе руки на плечи.

   - И вот вчера, когда мы сидели тут вместе, я вдруг почувствовала в себе такую силу, такой трепет, так много образов поднялось... Я вдруг словно проснулась, когда ты поцеловал меня... О Марк! Я поняла, что значит вдохновение!

   Она глядит в его зрачки. Глаза ее опять большие и таинственные. Потом тихонько наклоняется и целует его в лоб.

   - Я люблю тебя, Марк, - говорит она... И это звучит, как молитва.

   Обессиленный, уничтоженный, подавленный, он закрывает глаза.

   Все ясно теперь. В один миг очами своей страдающей души он как бы видит все будущее их любви. Она будет брать его в редкие минуты душевного подъема. Его страсть будет той музыкой, без которой она не сможет создать своих образов. Потом он останется в тени. Она вернется к искусству.

   Откажется ли она от нового увлечения? О нет! К этому он должен быть готов! Все, что обогатит ее душу, все, что расцветит ее творчество, должно быть дорого ему.

   Никаких договоров. Никаких клятв. Он будет ждать. Вернется ли она?

   - О Марк! Сумею ли я выразить то, что родилось во мне? Сумею ли я захватить тебя и ее? Есть ли у меня талант?

  

   В салоне креолки мебель и шторы золотистого шелка. Свет электрической лампы на высокой подставке скрадывается огромным палевым абажуром с блестящей бахромой. Светлый ковер покрывает всю комнату. В камине огонь. В углу дремлет пианино.

   Иза входит, экспансивная, шумная, протягивая Штейнбаху обе руки. Она кричит на собак. Толкает их ногой и приглашает гостей садиться. Зорко щурится на Маню, оглядывает ее с ног до головы взглядом оценщика. И потом приветствует ее с любезностью королевы, как бы подчеркивая разницу между знаменитостью и простой смертной.

   Она говорит по-французски, быстро, с акцентом, странно и неприятно картавя. Разговаривая со Штейнбахом, улыбается Мане. Зубы у нее хороши, и улыбка приятна.

   Глазами художника, с захватывающим интересом Маня изучает лицо этой женщины, в руках которой ключи к ее счастью.

   Лицо сложной натуры, с низменными инстинктами и сильными страстями, но поразительно красноречивое и действительно трагическое. Оно передам ревность, отчаяние, ненависть, лесть, пламенную молитву к мстительному богу, раскаяние, ужас. Он передаст любовь, бурную и стихийную, все, что живет в ее душе.

   Но что знает она о любви поэтической и далекой? О любви к портрету, к образу, родившемуся в утренних грезах? Что знает она о тишине в горах тишине в сердце? Об экстазе, который зажигает слезы в груди и ведет человека к подвигу?

   - Не хотите ли начать? - Иза указывает на пианино.

   - Oh, madame. В другой раз. Я прошу извинения. Я слишком... подавлена впечатлениями.

   "Что это значит? Уж не передумала ли она?.. - говорят черные глаза хозяйки. И алчный огонек загорается в них.

   Опустив голову и разглаживая складки юбки на коленях, Маня холодно говорит Штейнбаху по-русски:

   - Я никогда не смогу танцевать в такой обстановке, среди собак и попугаев. Объясни ей это. Пригласи ее к себе завтра. Пусть она назначит час!

   Штейнбах с секунду думает. Потом, не изменяя ни одного слова, передает артистке, что сказала Маня.

   Лица обеих женщин вспыхивают румянцем. Их глаза встречаются.

   "Так вот ты какая!.. - как бы говорит растерянное лицо Изы.

   И сдвинутые брови Мани как бы отвечают: "Я не хочу быть другой".

   - Но постойте. Я подумаю. Я никуда почти не выезжаю. Впрочем, днем...

   - ...Я могу работать только вечером, - твердо говорит Маня. - Днем моя душа тускла. Как артистка, вы это поймете. И если бы вы согласились...

   Иза молчит. Ее глаза искрятся, погружаясь в зрачки Мани. За этим тоном она чувствует что-то, с чем нельзя не считаться. Сейчас только она спрашивала себя, что нашел Штейнбах в этой девушке? Почему выбрал ее из всех других? Она вчера еще, прочитав его записку, удивилась странной фантазии, возникающей у этих русских, - учиться искусству мимов. Как будто этому можно учиться? Как будто она сама - дочь прачки, почти нищая - училась чему-нибудь?

   Но сейчас встают сомнения. Просыпается любопытство. Не только банальное женское любопытство. Но интерес артистки. Она смотрит на Маню без улыбки, широко открытыми глазами. "Днем моя душа тускла... В этой фразе много сказано.

   - Хорошо. Я приеду. Назначьте час.

   Уже в дверях, когда под оглушительный лай собак и крики рассерженного какаду они выходят из салона, она вдруг вспоминает. И алчный огонь сверкает опять в ее глазах.

   - Вы понимаете, конечно, что при этих условиях гонорар".

   - Дура! - кричит ей сердитый попугай, которому собаки не дают заснуть.

   - Милый Бакко, - говорит она попугаю. - Как можешь ты чему-нибудь мешать?

   И в первый раз, нахмурив брови, она с удивлением оглядывает эту комнату, которая час назад казалась ей последним словом роскоши и вкуса.

  

   В обширном кабинете Штейнбаха весь пол покрыт ковром и мебель отодвинута. В углу рояль. Электричество дает только мягкий полусвет. Камин пылает.

   Свернувшись в клубочек, поджав ноги, в старинном вольтеровском кресле сидит Иза. Она закутана в мех. Волной упали на низкий лоб ее черные жесткие волосы. Глаза ее, устремленные на Маню, искрятся.

   Она стоит посреди комнаты в светло-голубой газовой тунике. Руки, шея и ноги обнажены. Волосы схвачены греческим узлом на затылке. Она смотрит вверх.

   Странные звуки Грига в тихой игре Штейнбаха строят что-то новое в ее душе. Она никого не видит. Она вспоминает. В прошлое погрузился ее взор. Утонула в нем душа ее, растворилась. Она ждет. Легкий трепет ожидания дергает ее губы и концы пальцев в опущенных руках. Глаза застыли, неподвижные. Зрачок разлился. Она ждет. Сейчас зазвучат вдали шаги Того, кто несет радость забвения. И под ногой его заалеют цветы.

   Вдруг воздух затрепетал от полета Валькирий... Они мчатся, прекрасные, свободные. Маня видит их там, высоко. Она слышит, как бьют их крылья, как рассекают они воздух.

   Руки ее взмахнули. Вот она закружилась, понеслась по комнате в какой-то стихийной потребности движения, в какой-то дикой радости, вдруг забившей ключом в ее сердце. Волосы упали и разметались. Запылало лицо. Она видит черное небо, огромные звезды. В лицо веет степной ветер. И Любовь, светлая и радостная, и желание, темное и жгучее, глядят ей в глаза из прошлого, обнявшись, как брат с сестрой. И разделить их нельзя...

   Вдруг мрачный аккорд... И жизнь замирает.

   А звуки, темные и трагические, льются, как подавленные рыдания. Жуткие диссонансы вплетаются в аккорды и сеют Ужас.

   Смерть входит, как царица, и гасит жизнь ледяным дыханием... Зигфрид умер. Гибнет радость.

   Маня медленно, шаг за шагом, отступает назад, в глубь комнаты, с трагическим лицом, с вытянутыми руками, как бы защищаясь от Неизбежного.

   Вся подавшись вперед, жадно полуоткрыв губы, глядит Иза в это лицо... Целая гамма оттенков прошла по нему сейчас... Отчаяние. Немой вопль тоски... Изогнулась линия бровей...

   Вдруг руки падают. Глаза меркнут. Уста сомкнулись с горечью. Голова свешивается на грудь.

   Маня неподвижно застыла, как надгробное изваяние. А торжественные, глубокие звуки говорят о Вечности в Беспредельном.

   ...Сердце Штейнбаха бьется. Ему вспоминается ночь самоубийства. Он видит лицо Изы. Он чувствует ее волнение.

   "Это было самое трудное, - думает он. - Сейчас конец".

   Задрожали новые звуки, высокие-высокие и чистые.

   Там, выше облаков, в лазури родились они. И зазвенели, как песня небес, непонятная людям. Как с горных высот бежит серебристый ключ, так спускаются эти звуки в темную долину печали, в нашу жестокую жизнь. Мечты, не знающие осуществления. То, что снится каждому из нас на заре и забывается под вечер. Это сны безумцев. Вечные загадки, на которые нет ответа. Белый лебедь Лоэнгрина. Светлая улыбка рыцаря Грааля.

   ..."О, постойте! Возьмите меня с собой!.." - говорят Манины глаза. "Поднимите меня над большой дорогой жизни, - вы - безгрешные!"

   И с лицом, полным экстаза, она идет на цыпочках, все выше поднимая руки - вся порыв и движение - как бы силясь взлететь на крыльях души за таинственным Лоэнгрином. За белым лебедем нашей Мечты.

   Все земное отпало. Все прожитое забылось.

   Серебряные звуки дошли до предельной черты. На крыльях лебедя Лоэнгрин перенесся за грани -земли. И скрылся из глаз людей навеки.

   И прозрачные звуки растаяли...

   Руки Мани опускаются. Она оглядывается, как бы просыпаясь.

   Вдруг с криком Иза срывается с кресла и кидается ей на грудь. Забыты расчеты, самолюбие, мелочная зависть. Художник в ее душе торжествует над женщиной.

   И только теперь Маня очнулась. И чувствует свою победу.

  

   ...Они остаются вдвоем... Наконец!

   Вся разбитая пережитым, Маня лежит в кабинете. Камин пылает, но ей холодно. Теплый плед окутал ее всю. У нее нет сил переодеться.

   Штейнбах ходит на цыпочках. Боится сделать лишнее движение. Он тоже потрясен. Он не ждал подобного исполнения. Иза права. Чему ей учиться? Полгода, много год Некоторые приемы техники, несколько пластических поз. Изучить национальные танцы. И она будет артисткой.

   - Она меня растрогала, - говорит Штейнбах, подсаживаясь у кушетки, на ковре, и целуя холодную руку Мани. - Я никогда не ждал от нее такой непосредственности. Что значит истинная артистка! Но ты была удивительна, Маня. Нет, я не прибавлю ни слова больше! Ты знаешь все.

   Ее пальцы слабо гладят его лицо.

   - Марк, я обязана тебе моим успехом. Я ничто без тебя!

   - Что ты говоришь? Ты смеешься надо мною?

   - Ты так дивно играл! Почему разгадал ты все, что я думала, когда стояла посреди комнаты и ждала? Ждала того, что пережила уже один раз, давно. И только с тобою... Как будто твоя душа шепталась с моею... И поняла, что нужно мне...

   Они долго молчат.

   - Маня, - говорит он с волнением, с которым тщетно силится совладать. - Через год ты будешь артисткой. Помнишь ты недавно сказала, что хотела бы отплатить мне чем-нибудь за любовь. Она не требует награды, конечно, и я не расплаты со мною прошу...

   - Марк, почему ты дрожишь? Чего боишься?

   - Твоего ответа, Маня. Ты знаешь, что моя жизнь принадлежит тебе. Но я хотел бы большей близости, иной формы. Не для себя. Но чтоб оградить тебя от грязи. Ты до сих пор живешь за хрустальной стеной и не знаешь, что такое жизнь. Она сомнет тебя своими лапами, если ты и Нина останетесь одинокими. Тебе нужен друг, защитник. Артистке даже более, чем всякой другой, трудно быть одинокой. Вокруг тебя будут травля, сплетни... Боже мой! Я так близко знаю этот мир! У нас, в двадцатом веке, не научились еще уважать женщину. И чем выше она поднялась силой таланта, тем озлобленнее кидают в нее комьями грязи.

   Она кладет пальцы на его губы.

   - Словом, ты просишь меня быть твоей женой?

   Она чувствует, как он замер в ожидании ее ответа Но она долго молчит, усталая и пресыщенная реальностью после сна наяву.

   - Нет, Марк. Не могу...

   - Почему? - чуть слышно спрашивает он.

   - Сейчас не могу. Я слишком люблю мою свободу.

   - Разве я...

   - Ах, знаю! Ты деликатен, благороден. Ты это доказал. Но у меня в мечтах уже сложилась моя жизнь.

   - Где мне нет места?

   - Под одной кровлей?