| Главная » Книги |
Вербицкая Анастасия Николаевна - Ключи счастья. Т. 1, Страница 11
Вербицкая Анастасия Николаевна - Ключи счастья. Т. 1тот вечер, было ч_т_о-т_о? Что-нибудь реальное? Что-нибдь ценное?
Как призрак, как тень тени проносится перед нею картина: Лихой Гай, жестокое лицо Нелидова, смятение непонятной души. Ее робкие слезы. Убогая Рамка любви.
Гордая улыбка скользит по ее липу.
Сюда вел ее голос души. В эту комнату, где тайны жизни открылись перед нею. Где упали ее первые слезы. Откуда взлетела к небу ее торжествующий и радостный крик.
- Какая дивная вещь! Откуда этот шкафчик? - как сквозь сои, доносится к ней голос Сони.
Светает.
Гости поднимаются из-за стола. Беспорядочной толпой высыпают на террасу.
Жтейнбах не отходит от Мани. Он ждет.
Под тяжелыми шагами хрустит гравий. Шумная толпа подвигается к чугунной решетке, за которой ожидают ее экипажи. Матери ищут дочерей и волнуются. Светло только там, куда падает яркий свет электричества от фонарей. За этим кругом мгла.
- А где Маня? - тревожно спрашивает Соня. - Маня!... А-у!..
- Да найдется. Не булавка... Чего кричишь? - сердито останавливает ее отец. Он уже успел всхрапнуть в коляске. Он так устал. - Ступай, Петро... что ли?
- А как же Маня?
- Ее Федя довезет, - успокаивает замученная вконец Вера Филипповна.
Маня у двери террасы.
Штейнбах вкрадчиво берет ее руку.
"Да!... Да!... Да!.." - говорит ее вдохновенное лицо, говорят ее глаза, ее алые губы. О, мучительная жажда радости! Упасть скорее в бездну, что глядит его очей...
Он сжимает кисть ее руки. Внезапно отклоняется назад. Тяжелая портьера падает за ними.
- Марк... Марк... Какое блаженство!
- Это любовь, Маня.
- Любовь...
- Все было сном.
- Сном.
- Нас разлучит только смерть...
- Смерть...
- Телеграмма, Марк Александрович, - говорит лакей, стучась в кабинет Штейнбаха.
- Войдите...
Он разрывает листок.
"ВЫЕЗЖАЙТЕ НЕМЕДЛЕННО. ВАШЕ ПРИСУТСТВИЕ НЕОБХОДИМО. АНДРЕЙ".
Он долго сидит у стола, недвижно глядя на клочки изорванной бумаги у его ног.
Положительно судьба против него! Уехать теперь? После того, что было вчера? Самому отогнать счастье, которое стоит у его дверей?
Если презреть все?
Но люди, как Андрей, не станут вызывать его по пустякам. Что-то случилось. Он один может выручить.
Он встает и ходит по комнате. Ходит до изнеможения.
Что вернет ему утраченные возможности?
Через полчаса он звонит.
- Приготовьте чемодан. Еду курьерским в Москву. Постойте...
- Слушаю-с...
Штейнбах глядит в окно, кусая губы.
- Если здесь будут спрашивать... Кто-нибудь придет... Скажите... я вернусь через двое суток. Понимаете? Через двое суток, - повторяет он звуком выше. - Скажите, что я уехал по очень важному делу. И через двое суток буду здесь...
Нелидов приезжает в Лысогоры на третий день после пикника. Он постарел словно. Румянца нет. Далее загар побледнел. Глаза ушли далеко, и на всех глядят надменно и жестко.
- Почему вы запропали? - хором кричат хозяева, поднимаясь ему навстречу из-за чайного стола.
- Болел.
- Неужто?
- То-то вы так осунулись!
- Разве осунулся? - спрашивает Нелидов. И глядится в зеркало.
- Будет вам его пугать, Вера Филипповна! - желчно смеется доктор Климов, обедавший в Лысо-горах. - Уж и так мнителен человек! Удивляюсь, как это можно так цепляться за жизнь!
- Она у нас одна, - возражает Нелидов и высоко поднимает брови.
- И мне кажется, что это вполне нормальное чувство, - подхватывает дядюшка. Он Климова не терпит.
- В должной мере, Федор Филиппыч... В должной мере. В противном случае это уже психоз.
- Я не трус, господин Климов. На войне и на дуэли я сумею встретить смерть лицом к лицу. Но бессмысленной гибели я хочу избегнуть.
- Bravo! Bravo!
- А что у вас было? - торопливо перебивает хозяйка.
- Жаба.
- Только и всего! - подхватывает Климов. - А господин Нелидов вообразил, что это дифтерит.
Но Нелидов уже не замечает Климова. Смотрит поверх его головы. Чувствуется, что и возражать ему не будет.
Выпив стакан чаю, он встает.
- Василий Петрович, я ведь к вам по делу. Вы можете мне уделить минуту?
- А еще бы!
Горленко оживленно встает. Они запираются в кабинете
Входит Маня. Она запыхалась. В волосах и руках у нее водные лилии. Башмаки и подол в росе.
- Где ты пропадала? - подозрительно спрашивает Соня. - Опять на болоте? Попадешь в трясину когда-нибудь!
Нелидов сидит недолго. Когда они выходят из кабинета, лицо у Горленко красное и виноватое.
Нелидов холодно щурится на Маню, как на чужую. Сухо целует ее руку. У нее жалкое лицо преступницы, пойманной с поличным.
Забыв самолюбие и осторожность, она бежит за ним на крыльцо, опережая хозяев на полминуты.
Петро подводит лошадь.
Нелидов вдруг оборачивается. Лицо у него больное. Даже губы белые.
- Вы очень веселились на пикнике? - сквозь зубы спрашивает он.
И сбегает со ступенек.
Через мгновение он скачет, не оглядываясь. Он беспощадно хлещет горячую лошадь, рискуя, что она его сбросит.
Маня недвижно стоит на крыльце.
Все пропало. Он не простит.
- Вот так гусь! - говорит Климов, глядя на пыль, вьющуюся по дороге.
Горленко ерошит волосы и шумно оддувается.
- Жидовского пикника простить нам не хочет... Я так понимаю, - говорит он вдруг. И чешет за ухом.
Дядюшка смеется:
- Эге! Да он с нами, как с вассалами, обращается!
- Подождите, - подхватывает Климов. - А продает землю, уедет в Петербург. Голыми руками его не возьмешь...
- И то собирается ехать...
- Куда? - вскрикивает Вера Филипповна. - А как же завод?
- Что ему теперь завод, когда он не нынче-завтра разбогатеть может?
- Ну, положим, я ничуть не горюю... Какие вы заводчики? Что вы понимаете?
- Прогорите через год, - дразнит Климов. - И кончится тем, что Лысогоры пойдут с молотка. Нелидова-то братцы петербургские выручат. А вас кто?
Поднимается спор.
От Мани Нелидову Вы, конечно, подумаете: сумасшедшая, невоспитанная девчонка... Ах, мне все равно! Я так исстрадалась, так устала! Мне уже нечего терять. Но сейчас я услыхала, что вы уезжаете. Куда? Когда? Неужели мы уже не свидимся? Ведь и я уеду через какую-нибудь неделю.
Говорят, горе старит. Мне теперь, значит, сто лет. Потому что радость отлетела давно...
Нет, не то. Где мне найти слова, чтобы коснуться ими вашей души?
Николенька, любили ли вы меня хотя б одно мгновение? Боюсь, что нет. А если так, то вас не тронут ни мольбы, ни эти слезы, которые, - простите, - делают мое письмо таким неряшливым.
Ах, знаю, что я не стою вашей любви! Вы - сказочный принц, каким был Ян. А я Золушка. И если вы хоть на мгновение думали об этом, забудьте, Николенька. Я не знаю, из какой я семьи. Нормальна она или нет... Что вам до того? Я хочу только любить вас. Я так немногого прошу от вас, Николенька. Не нужно даже того, что было тогда. Хотите, я скажу правду? Я э_т_о_г_о н_е х_о_т_е_л_а...
Вы мне странным образом напоминаете Яка, мою первую любовь. Нет, скорее, предчувствие любви. Потому что все, что смерть отняла у меня тогда, все невысказанные слова, все неоформившиеся грезы, все ласки, что дрожали в моем сердце искали выхода, - все отдала я Вам, моему Единственному...
У меня такие странные желания. Я представляла себе любовь (с вами, потому что о вас я мечтала еще в детстве) какой-то дивной связью души. Как у детей и у ангелов. Я мечтала, сидеть часами рядом, обнявшись, положив голову на вашу грудь. Слышать биение вашего сердца, чувствовать ваши губы на моих веках и волосах, щекой касаться вашего пушистого милого лица. Сколько красоты в этих утонченных ласках! Мир поэзии. Николенька, подарите мне мои светлые грезы! Ведь это так немного для вас!
Теперь, когда душа моя раскрылась вся; когда я, встретив вас, выросла на голову, - я поняла сладость любить. Не быть любимой, а любить самой, Николенька. Я ставлю крест на прошлом. Я живу сызнова. Я была русалкой без души. Любовь к вам сделала меня женщиной. В моей натуре, эгоистичной, упрямой, причудливой и непокорной, открылся клад. Это нежность. Не знаю, так ли любит мать свое дитя? Но и я, как ребенка, хотела бы оградить вас от горя. Хотела бы вырвать у судьбы ваше счастье, даже отдав в выкуп всю мою кровь, до последней капли... Маленький мой, чувствуете ли вы эту великую ж_а_л_о_с_т_ь к вам? Я плачу... Но это счастливые слезы. Вы дали мне их. И я не смогу ни забыть, ни разлюбить вас. Ваши обиды, ваши оскорбления... Я их предчувствую. Прощаю их вам заранее!
Когда я любила Яна, жизнь казалась мне дорогой, залитой солнцем. Мы идем с ним рука об Руку в золотую даль. А цветы кивают нам головками. И жаворонки поют нам высоко вверху наш свадебный гимн.
Но почему я никогда, даже во сне, не вижу себя и вас идущими рука об руку по такой дороге? Почему чувство мое соткано из грусти? И не потому ли люблю я вас так беззаветно, что в моей жизни ей мелькнете, как греза?
Но что я буду делать без вас, Николенька?
Переживает ли мать смерть сипа? Поэт - утрату вдохновения? Захочу ли я жить в пустыне?
Если б я имела от вас ребенка! С таким же лицом, с такими же ручонками! Вас, Николенька, в миниатюре! Бить может, я. пережила бы тогда разлуку и ваше охлаждение.
Я не знаю, чего ей от меня хотите, чего потребуете. Я - ваша. Только одного не надо: обязательств. Будем уважать любовь, которая нас избрала из тысячи других. Это божественная тайна, Николенька. Преклоним перед нею колени. Нет в_ч_е_р_а. Нет з_а_в_т_р_а. Не будем искушать судьбу! Я боюсь, Николенька. Я боюсь...
Любите меня, как Г_о_л_о полюбил М_е_л_и_з_а_н_д_у {Герои пьесы Метерлинка.}! Он нашел ее в лесу. Что знал он об ее прошлом? Но он прижал ее к сердцу, полному святого сострадания. И разве тайна мешала его счастью?
Можете ей меня так любить, Николенька? Без вопросов, без сомнений?
Нынче, в полночь, я жду вас... Это час привидений. Кончена реальная жизнь. Колдуют неведомые силы. Я верю в них. Боги не умерли еще на земле. Пусть они нашепчут вам сладкие чары. Пусть опьянят вас воспоминаниями! Вы придете, Николенька, если вы меня хоть чуточку любите. Приедете верхом по старой дороге, к большому тополю. Никто нас не услышит. Мы забудем условности. Мы будем как боги. Сказка свершится...
Ваша Мари Ты получишь это письмо днем. Быть может, сомнешь его и гневно скажешь: нет! Но подожди о ночи...
Ночью умирает наше "я", которое днем жило, страдало, боролось и каялось. Ночью живет наше другое "я", которого мы не знаем, которого мы боимся. Но оно сильнее нас. Оно прекрасно, ярко. Оно непобедимо. О, я это знаю, Николенька! Я это знаю теперь...
Перечти это письмо вечером. Выйди на дорогу и посмотри вверх... Глядел ли ты когда-нибудь в звездное небо? Не мельком, как смотрят все кругом. А долго и пристально? Тогда тебе знаком трепет перед Бесконечным.
Погляди на звезды. И пойми, как коротка наша жизнь, как мимолетно счастье.
Николенька, ты придешь!
Жду тебя! Жду...
И он едет.
Как может он не ехать? Эта бумажку облитая слезами, вся в кляксах, такая смешная, с детским странным почерком, - взбудоражила, поставила в его душе все вверх дном. Он, как живую, чувствовал ее на своей груди весь день. Она жгла его пальцы, когда он ее читал и перечитывал.
"Да. Она психопатка. Несомненно. Но какая зрелость чувств! Какая глубина мысли в таком ребенке! Но что мне делать, когда я люблю ее? Буду трезв и суров", - говорит он себе, дрожа, как в лихорадке, когда старый тополь выступает из мглы. "Если она в аффекте, то ведь я-то нормален и умею держать себя в узде. Я скажу ей нынче, что если....
- Это ты! - летит навстречу страстный звенящий крик.
Лошадь встала на дыбы.
- Мари! Назад!... Она убьет вас...
Он поворачивает и скачет, как бешеный.
Она улыбается во тьме, прижав руку к сердцу.
Он вернется. Вернется счастье.
Да... Вот и он. Едет шагом. Остановился. Соскочил... Идет. "О, эти милые, легкие и твердые шаги! Такая характерная походка..."
- Мари!... Это безумие...
- Молчите!... Целуйте меня!... Дайте ваши глаза!..
- А если нас встретят?
- Кто? Русалки на гребле? Они не расскажут. Вы видите, какая ночь? Луны нет. Огней нет. Все спят.
- Говорите тише! Ради Бога!
У обвалившегося плетня она шепчет:
- Привяжите вашу лошадь вот к этому дереву. Теперь дайте руку! Идите за мной...
- Как можете вы видеть в такой тьме? Она смеется блаженным смехом.
- Где мы? - спрашивает он, озираясь.
- Это беседка. Не пугайтесь! Ветка заденет вас сейчас по лицу. Я отстраню ее... Теперь входите... Все прямо. Вот скамья.
Она вдруг опускается перед ним на колени и обнимает его ноги.
У него чувство, как будто лавина обрушилась на его мозг.
- Что вы делаете? Встаньте!
- Нет! Мне хорошо так... Это моя первая мечта!... Я ее вам не уступлю, Николенька. Сидите смирно! Не мешайте мне! Разве вам плохо так? Вот я обняла ваши ноги. Они дрожат. Но это ничего. Я положу на них голову... Вот так... Как хорошо!..
- Послу-шай-те...
- Ради Бога, помолчите! Неужели так трудно молчать?
Он приготовил насмешки, укоры ее романтизму и распущенности. Все утонуло. Все забылось.
- Нет... Я не могу больше! Встаньте, Мари! Сядьте вон там! Или... Я не ручаюсь за себя...
- Как жаль!
Она садится поодаль, где он ей указал место. Она слышит его прерывистое дыхание.
Он пробует воззвать к благоразумию. Он говорит.
- Послушайте, Мари... Какая неосторожность! В сущности, мы оба страшно безрассудны...
Она тихонько и блаженно смеется.
- Если нас выследят...
- Мне все равно! - говорит она восторженно. - Мне все равно!
Он молчит, сбитый с толку.
- Нет! Так нельзя... Вы, конечно... Вы - дитя... Но мне непростительно такое легкомыслие.
Она берет его руку и подвигается к нему.
- Николенька... Глядите вверх!.. В это небо над нами... Кто знает? Долго ли мне жить? Не отымайте у меня этой радости...
Она робко кладет голову на его плечо. Он опять начинает дрожать.
- Подождите! Не целуйте меня... Дайте сообразить...
- Что?... Что?..
- У меня голова кружится...
- И у меня тоже... Блаженство какое!
- Но мы должны говорить серьезно! - с отчаянием срывается у него. - Сядьте дальше!
- Нет, нет! Я буду здесь... Я люблю вас...
Этот голос пронзает его душу. Волнует глубже, чем близость. Сердце его бурно стучит. Закрыв глаза, он на миг отдается непосредственно чувству, затопляющему его душу до края.
Он прижимает к себе Маню. Его губы касаются ее волос. Это первый порыв нежности. Это луч солнца, пронзивший хаос. Буря падает мгновенно. Он чувствует себя странно смягченным и как бы обессилевшим от этого нового чувства.
"Вторая мечта... Вот я у его сердца... Милое сердце... Как оно стучит у моего виска!"
- Я тоже люблю вас, Мари, - говорит он мягко. - Не стану лгать... Да и вы не поверите все равно, если я солгу теперь. Я люблю, как и вы... в первый раз. С гордостью могу вам признаться. Среди нашей jeunesse dorêe {Золотой молодежи (франц.).} немного таких. Ни одна женщина не имела надо мной власти...
- Леди Гамильтон? - Она это подумала вслух.
- Вы разве слышали? - Он отстраняется слегка, с холодком в голосе и тенью в душе. Но она прижимается теснее.
- Мне все равно, Николенька.. Я люблю вас...
- Я не любил ее, Мари... Т_а_к_и_х не любят. С ними только живут. Простите это вульгарное слово!
- О, не говорите так! Мне больно... Разве она не любила вас? Разве она не страдала?
- Не всякое страдание имеет право на уважение... Но... забудем о ней. Вы первая, вы единственная, - говорит он страстно, беря ее за плечи, наклоняясь к ее лицу. - О, я люблю вас! Я безволен перед вами...
Маня вздыхает всей грудью. Улыбка разливается по исхудавшему лицу. Она закрывает глаза.
- Но, Мари! Вы сделаете большую ошибку, если все-таки понадеетесь на силу моего чувства к вам. Есть в моей душе что-то... сильнее и его... и вас... Возможно, что я женюсь на вас. Но... мы на другой же день разойдемся чужими. Как бы это ни было мучительно для меня.
- Мне все равно... Я люблю вас...
Она обвивает его руками и прижимается щекой к его щеке. "О, какая она горячая! Моя третья мечта..."
Он вздрагивает и теряет нити мыслей.
- Постойте! Мари... Милая Мари! Вы мне мешаете думать... Мне надо сказать... так много важного...
- Вы придете завтра?
- Завтра? Сюда? Нет! Не приду!
- Придите... Придите, милый!... Буду ждать...
- Это безумие! Чего вы от меня хотите? Вы меня мучите...
- Я? Вас? Боже мой! Я так люблю вас...
- Нет... Нам здесь нельзя встречаться. Оставьте меня!
- Отчего нельзя?
Он стискивает зубы, хрустит пальцами и на мгновение прикрывает ими глаза.
- Я... поймите... не дерево... Я за себя не ручаюсь... О, Господи...
- Ах, не гоните меня, Николенька! Не сердитесь... Я жить не могу без вашей ласки!
Он хватает ее руки. Крик боли и радости замирает на ее губах.
- Я не должен... пока ничего не выяснилось... я не смею... Боже мой! Поймите же, что я... я не хочу... чтоб вы имели ребенка... сейчас... пока... Меня терзает мысль, что может быть вы уже и сейчас... Вы что-нибудь заметили, Мари??
- Мне все равно, Николенька... Я люблю вас... Она не понимает. Она так далека от его строя
мыслей. О, этот страстный, примитивный припев! Непосредственный и цельный, как пение влюбленной птички! Он слушает с наслаждением звук ее голоса. А она говорит:
- Унизьте меня, если хотите. Бросьте! Разлюбите потом. Разве я держу вас? Разве прошу чего-нибудь? Любовь свободна. Я тоже. Вы ничем не будете виноваты передо мною. Зачем вы боитесь радости? Зачем вы портите себе и мне жизнь?
Стон срывается у него. Потрясенный до глубочайших тайников души, он закрывает лицо руками.
Но темный инстинкт самосохранения все еще стоит настороже.
Она тихонько, робко кладет руку на его плечо.
После долгой паузы, он снимает эту руку и подносит к губам.
- Маленькая язычница, - говорит он мягко и глухо. - Вы никогда не поймете меня. Вижу, вам дики и странны мои муки и колебания. Ваше письмо я выучил наизусть. Вы в нем раскрыли мне себя. Тем лучше? Я так, в сущности, и понимал вас. Вот отчего минутами я вас боюсь. Да... Как боятся дети того, что притаилось в темной комнате...
- Милый... маленький! Говорите еще... Как хорошо вас слушать! Я люблю ваш голос.
- Ваше счастье, Мари, что вы напали на меня! Я не могу... Органически не могу совершить подлость по отношению к вам. Но, Боже мой? Как вам легко погибнуть при вашей импульсивности! Мари... теперь вам надо быть осторожнее. Вы... как бы связаны со мною. И должны брать себя в руки... Вы знаете, что сказали бы о вас, если б узнали".
- Кто?
- Ну, кто? Горленко, например... Лизогубы... Моя мать. Это главное. Они сказали бы: "Она бросается ему сама на шею..." О, Мари! Мне было бы невыносимо это услыхать!
- Мне все равно!
- Нет! Так нельзя говорить! - надменно срывается у него. - Мы не дикари. Мы живем в обществе. Надо ценить себя, Мари! Надо иметь гордость.
- Маленький... Зачем вы мне все это говорите? Оглянитесь! Как хорошо! Разве мы не любим друг друга сейчас?
Он смолкает, разбитый ее бесхитростной логикой.
Волна нежности опять затопляет его душу под ее доверчивой лаской. Они сидят, тесно обнявшись, плечо к плечу, нога к ноге. Дыхание их мешается.
Бессознательно, повинуясь требовательному инстинкту, она страстно обвивает его руками. Ее губы бродят по его лицу. Ищут его губы. Ловят его ухо. Такое нежное, бархатное ушко...
Он глухо вскрикивает. Узда порвалась...
Светает.
Виден узор веток, контуры скамьи. Видны лица. Бледные, словно призрачные.
Последняя звезда, там, наверху, слабо мерцает через сетку ветвей. Робко чирикают просыпающиеся птички.
Ее руки не хотят разомкнуться. Не отпускают его.
О, сбылась греза! Самая заветная греза... Что даст ей жизнь выше этого мига? Умереть бы теперь!..
Но он угас опять. И душа его захолодела, как догоревший костер. Дымно. Неловко. Ненужно.
- Пора! - говорит он, озираясь и прислушивается к тихому ржанию лошади. - Смотрите, Мари...
- Смотри! - повелительно перебивает она.
- Смотри, как светло! Скоро встанут рабочие. Мы - безумцы, Мари!
В голосе его печаль и раскаяние.
- Я не держу тебя, - говорит она, вздохнув. И думает: "Ненавижу рассвет!"
- До свидания, Мари! - Он целует ее руку.
- Нет! Нет! Не так... Обними меня нежно! Разве мы не были близки и счастливы? Не жалей ни о чем!
- Так не поступают с девушками, на которых хотят жениться, - говорит он с горечью.
- Николенька, тише! Ни слова о браке! Я дам тебе одно несчастье. Я не могу быть твоей женой...
- Теперь поздно об этом говорить! Ты ею будешь... что бы меня ни ждало потом.
- Вот я беру твои руки, маленький. Твои милые руки. Не будь суров и далек! Взгляни мне в глаза и улыбнись!
- Мари, мне тяжело. Я презираю себя..
У нее срывается вздох. Для нее - это житель Марса, с какой-то загадочной душой.
Она берет его за руку и ведет за собой.
У входа, как призрак, белеет молодая березка. Она задевает росистой веткой по жарким молодым лицам.
И Маня вдруг вспоминает Штейнбаха.
Вез боли, без стыда, без раскаяния.
"Ошибка... Все равно! Вот любовь... Настоящая..."
Она отводит ветку в сторону. Она смахивает капли росы с лица с таким жестом, как будто стирает прошлое и все его забытые радости.
- Постойте! Совсем забыл. Кто этот Ян?
- Он умер...
- А!... Но кто он был?
- Анархист.
- Вы шутите?
- Зачем ты говоришь мне в_ы? Ты разлюбил меня?
Он стискивает ее руки.
- Откуда ты его знала?
- Ах, это долго рассказывать! Он жил здесь в садовниках, под чужим именем.
- Ты его любила?
- Я думала, что любила его.
- Ты с ним целовалась?
- Да...
- Оставь меня! Не дотрагивайся!
- Маленький мой! Разве я знала, что встречу тебя? Не сердись! Не ревнуй... Это было такое высокое чувство между нами. Он был мне как брат..
- Подожди... Что я еще хотел спросить? Боже мой! Я опять ничего не знаю о тебе, как не знал вчера. Мари! Ответь мне правду! Чем больна твоя мать?
Он чувствует, что она вся насторожилась и стала неподвижной. И это яснее ее слов подтверждает его догадки.
- Я не знаю ничего, клянусь тебе! - говорит она глубоким голосом, который опять, как меч, входит его душу. - Но зачем тебе об этом знать? Что могут твои родные или твоя мать отнять или прибавить к этой ночи? Ты забыл, что мы были счастливы? Ты все забыл, Николенька?
- Да, в сущности, это все равно! - говорит он с холодным отчаянием. - Ни ты, ни я не можем ничего изменить в нашей судьбе. И свершится то, что написано в ее книге. Прощай, Мари! Я знаю... я чувствую, что ты будешь моим несчастней. И все-таки...
- Ты не можешь отречься от меня? - восторженно вскрикивает она.
- Не могу...
- О, Николенька!!!
Долго стоит она у плетня, слушая глухой топот лошадиных копыт. Волосы ее, сырые от росы, круче вьются вокруг лица. Ветерок играет ими. Слезы счастья бегут по бледным щекам.
Пусть ничего более не подарит ей жизнь!
Но э_т_а ночь б_ы_л_а...
На рождение Веры Филипповны, как всегда, собирается пол-уезда.
Соня и хозяйка изнемогли от забот. Улыбки потеряли радушие и стали напряженными.
- У меня даже глаза останавливаются, - перед завтраком говорит Соня подруге. - Помоги, Манечка! Расставь закуски. У тебя есть вкус. Господи! Скорей бы уехать от этой глупой суеты!
Она волнуется, что нет Штейнбаха. От Лики она знает, что он внезапно выехал в Москву. Неужели он забыл об этом дне? Она так просила его приехать.
"Если приедет, встреча с Нелидовым неизбежна... А Манька? Она, кажется, даже не думает об этом. Вся сияет... Хоть бы что!"
Нелидов является к завтраку.
Хозяева встречают его с заметной гордостью. Он краснеет, ловя на себе сияющий взгляд Мани.
"Как она женственна! Как прекрасна! - думает он. - Какой румянец! Блеск глаз! Смех! Может ли у т_а_к_о_й быть угрожающая наследственность? Ведь это сама Радость..."
"Приходи в беседку!.. - шепчет Маня, нагибаясь к его плечу, чтоб налить ему вина.
Он на мгновение жмурится "Неужели никто не слыхал?... Безумная..."
Но гам стоит за столом. Пятьдесят человек говорят разом, стучат ножами, звенят стаканами.
"После завтрака иди в парк..." - говорит она, почти не шевеля губами. Но ему все ясно.
- А может быть, вы другого хотите? - голосом, полным иного значения, спрашивает она. И смотрит ему в душу.
Он кидает беглый взгляд на соседей и тогда только решается ответить улыбкой.
"О, маленький! Как он смутился!.."
Внутри у нее все дрожит от счастливого смеха
- Благодарю вас, - нежно говорит он. - Я не пью вина.
- Пожалуйста! - И глаза ее говорят: "Приходи!.."
- Может быть, в_а_м угодно этого вина? - спрашивает он свою соседку, хорошенькую Катю Лизогуб.
- Да, пожалуйста!... Ха!... Ха!... Ха!..
"Какая она глупая! Почему она смеется?" - раздражительно думает Соня. "Неужели потому, что У нее красивые зубы? Ах, эти женщины!.."
Она усадила около себя Лику и Розу. Немного дальше сидит учительница. Все три девушки приглашены по ее настоянию, после бурного объяснения с матерью.
Когда подали жаркое, Христя подходит с таинственной миной.
- Панночка, там из Липовки чоловик пришел...
- Что такое?
Соня встает. Бежит на кухню. И вскрикивает.
- Откуда это? - спрашивает она, большими глазами глядя на роскошную финиковую пальму.
Рабочий, весь в пыли, сидя на корточках, развертывает рогожи и осторожно снимает бечевки.
Кухарка далеко от себя держит громадный букет из орхидей и роз.
- Господин Штейнбах прислал из Москвы, - отвечает рабочий, не поднимая головы.
- С вами прислал? - спрашивает Соня.
- Со мной. Рогожа падает.
Медленно развертываются ветки. Рабочий встает.
- Вам письмо, - говорит он мягко. И передает Соне конверт из бумаги, толстой как картон.
"ВЕРЕ ФИЛИППОВНЕ ГОРЛЕНКО!" В первый раз она видит почерк Штейнбаха. Странные, как бы нарочно выписанные буквы: твердые, острые, готические какие-то. И в то же время судорожные, кривые, неровные.
- Благодарю вас! - говорит она робко. - Я сейчас передам букет. Вы подождете?
- Я должен внести пальму! - так же мягко отвечает он глубоким басом.
Соня входит с букетом и письмом. Вера Филипповна растрогана. Она читает вслух письмо. "Если позволите, буду к обеду..."
- Так он здесь? - кричит Соня, разом теряя голову.
Хорошо, что никто не заметил. Женщины рассматривают букет.
- А где же пальма? - спрашивает хозяйка. Извиняется и идет на кухню.
- Внесите пальму, пожалуйста, в залу, - говорит Вера Филипповна рабочему.
Все повскакали с мест. Дядюшка машет салфеткой.
- Это удивительный экземпляр, господа! Такой я видел только в оранжерее покойного барона.
- Вы думаете, что? Наверное, полсотни стоит, - говорит Лизогуб.
- Будет вам! Брешете! - Горленко машет на него рукой.
Он совсем захмелел от горилки.
- Какая прелесть! - задумчиво говорит Маня.
И рука ее нежно ласкает экзотическое растение.
Все наперерыв подают советы, где поставить пальму: в тени, в комнате, на террасе ли? Как поливать? Надо, чтоб ей не было тесно.
Только Нелидов брезгливо молчит.
Вера Филипповна растерялась. С одной стороны, совестно, с другой - лестно. Она так любит цветы.
Лика жадно глядит в лицо рабочего. Ей досадно, что он смотрит на Маню. Ну чего он на нее так смотрит?
Маня оборачивается невольно и встречает взгляд смелых глаз.
Что они хотят сказать ей? Неужели...
Щеки ее загораются румянцем. Восхищение рабочего трогает ее и волнует. Она отвечает ему нежной и благодарной улыбкой. Это длится всего один миг.
Маня и Нелидов в парке. Ускользнули незаметно. Народу так много. Кто за ними уследит?
Она бежит вперед, раздвигает ветки. Он позади.
Вдруг он видит ее туфли. Ее сбитые каблуки.
"Не женись на девушке, которая носит стоптанные башмаки" - вспоминается ему немецкая поговорка. И ему становится не по себе.
Они садятся в беседке.
- Я ревнив, - говорит Нелидов, до боли сжимая руки Мани. - Я ревную даже без любви. Из одного самолюбия. Нынче я понял, какие муки вы мне готовите. И мне стало страшно.
- Опять это в_ы? Не сердитесь, Николенька! Бедный рабочий! Может быть, в жизни его нет красок и солнца? И он теперь будет мечтать обо мне... Неужели ты не чувствуешь, сколько здесь красоты?
- Ты должна улыбаться мне одному, - говорит он, не сдаваясь на ее ласки.
- Обними меня, маленький! Ты еще ни разу не поцеловал меня...
- Нет... Сейчас приедет Штейнбах. Почему говорят, что ты была в него влюблена? Неужели это возможно? Не лги мне, Мари! Ты вся изменилась сейчас, когда я помянул его имя. Ты любила его?
- Никогда! Я любила и люблю только тебя! Он верит звуку ее голоса и смолкает.
- Хорошо. Пусть так! Ты должна знать, что я ненавижу этого человека. Это мой злейший враг. Хотя мы с ним не сказали двух слов. Все равно! Я тоже чувствую его ненависть. Поэтому, если он придет, я запрещаю тебе смеяться с ним и говорить! Слышишь, Мари? Запрещаю! Я отрекусь от тебя, если ты будешь игнорировать мою волю.
Он ходит по беседке, нервный, растревоженный, делая непривычные жесты. Она сидит с поникшей головой.
- Вот ты смолкла! И радости в тебе нет. Мари, я люблю твой смех. Он мне нужен... Ну, засмейся же! Засмейся!
Он подходит сзади. Обнимает ее мягким жестом за шею и опрокидывает назад, себе на руку, ее голову.
Солнце ярко озаряет нижнюю часть ее лица. Ее алые губы. Но глаза в тени. Над ними ветка.
Она глядит удивленно снизу вверх в это наклонившееся и опрокинутое над нею, такое странное и как будто чужое лицо. Но он не целует ее. Какой холодный взгляд! Он тоже рассматривает ее, как чужую. В это короткое мгновение они чувствуют внезапно, что между их душами пропасть, через которую Нет моста.
- Почему ты мне не улыбаешься?
- Потому что... мне грустно...
- Грустно? Как может тебе быть грустно рядом со мною?
Она делает движение губами. Да... Он ясно видит в ее лице усмешку. Он теряется внезапно.
й вдруг слепой, холодный гнев овладевает им. Встают подозрения. Он еще не оформил их. Но сердце стучит.
- Что значит твоя усмешка? - сдержанно спрашивает он. - Ты бунтуешь, Мари?
- А тебе это странно?
Даже звук голоса другой. Он глядит в ее усталое, чужое лицо.
- Я ревную и хочу твоей покорности.
- Разве любовь чего-нибудь требует?
- Да... Да... Да!... Любовь это рабство. Всегда... Я хочу тебя всю... С твоими мыслями, желаниями, чувствами... Вот так... - он срывает веточку липы и, судорожно сломав ее, мнет в своей руке.
Она глядит холодно. И внезапно гордо встряхивает головой. Он бледнеет.
- Что значит этот жест, Мари?
- Я не выношу насилия
- Да? А на что тебе твоя свобода?
Она встает.
- Куда ты? - удивленно срывается у него.
Глаза Мани погасли. Углы рта опустились. Совсем чужое лицо. Даже некрасивое. Странно!
- Мне обидно... Мне досадно на тебя.
- Почему?
Он крепко держит ее за руку. Его ноздри трепещут.
- Неужели ты не чувствуешь, что ты разбил мое настроение? Этого нельзя простить!
| |
| Просмотров: 530 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры