Вербицкая Анастасия Николаевна - Ключи счастья. Т. 1

ак сильно, что Мане делается жутко.

   - Дитя мое... Не надо недоразумений! Я никогда не разлюблю вас! Но и никогда не женюсь на вас. Если б вы даже этого желали... или требовали сами. Хотите вы меня выслушать и понять?

   - Да...

   - Прежде всего в этом нет для вас оскорбления! Я отрицаю брак. Я отрицал его всегда. Но моя жена-несчастная без вины... она очень религиозна. Если я потребую у нее развод, я нанесу ей незаслуженную и глубочайшую обиду, которая отравит ей жизнь. Она мне чужая. Теперь... Но она любит имя, которое я ей дал. Она цепляется за ту жалкую связь, что осталась между нами. За этот призрак семьи. Наконец, я этого не сделаю для дочери. Так что, с точки зрения ходячей морали, Горленко и Федор Филиппыч правы. И я перед вами негодяй! И если вы этому верите...

   - Нет! Нет! Молчите! Я люблю вас, Марк. Я верю в вашу любовь. Забудьте все, что я вам сказала! Я не должна была вам это говорить! Знаете? Я никогда не мечтала выйти замуж... Как-то не думала от этом. Я мечтаю о сцене, об искусстве... А потом Ян так много говорил мне об этом, что, знаете, теперь у меня к браку прямо отвращения. Подумать только, что я должна целовать, когда мне не хочется. Родить детей, когда они мне ни на что не нужны. Не сметь двинуться за границу без разрешения мужа. Вообще от кого-то другого зависеть. О, Боже мой! Что может быть лучше свободы? Я рождена цыганкой, Марк. Так говорила всегда милая фрау Кеслер. И если б я вышла замуж, мой муж повесился бы от негодования. Или выгнал меня из дома. Я ужасная эгоистка, Марк! Я была такою с детства. Обязанности мне ненавистны. Насилия я не выношу... Она задумывается.

   - Я все стараюсь вспомнить, Марк, на кого вы похожи? И не могу вспомнить... Ах, да! Вот еще что... - Она отодвигается. - Нынче дядюшка сказал о вас так: "Если б он даже мог, то на что ему жениться? Мало разве красавиц он имел на своем веку?" Что это значит, Марк? Знаете? У меня душа разом мутнеет как-то. И жизнь становится противна, когда я думаю, что вы целуете другую. Постойте!... Оставьте мои руки!.. И отвечайте по порядку.

   - Опять?

   - Ну, да... опять... Я все хочу знать! Где она?

   - В Вене...

   - Какая она из себя?

   - Я вам уже отвечал...

   - Нет, нет! Я не о жене говорю, а о ней... У всякого мужчины есть о н а...

   - Это опять по катехизису дядюшки?

   - Отвечайте, пожалуйста, без уловок! Правду!!

   - У меня нет никого сейчас... В том смысле, как это принято понимать.

   Она с мгновение глядит в его глаза. Потом прижимается к его груди.

   - Как это хорошо! Теперь я счастлива. Можете меня обнять! Ой, как больно! Можно подумать, что Меня хотят отнять у вас. Вы даже... Ха! Когти выпустили...

   - А разве нет? Разве все кругом не стараются восстановить вас против меня? - с болью говорит Штейнбах.

   - Это невозможно, Марк! Когда я была маленькая, я всегда дружила с самыми отъявленными негодяйками, от которых все отвертывались. Мне нравилось покорять их, делать ручными. Вы, кажется, опять улыбаетесь? Я чувствую, как движутся ваши губы.

   - Нет, ничего... Продолжайте!

   - Чем больше бранят человека, тем он мне интереснее. Ну-с, а теперь... Потрудитесь припомнить, что думали вы год назад, когда ждали поезда в Плисках и глядели на луну?

   Ее голос звучит торжественно. Он громко смеется. Как странно слышать! Это его первый душевный смех.

   - Ничего смешного нет, - говорит она серьезно. - Я так долго жила этими воспоминаниями! Я так много вложила в эти мечты...

   - Сента, - перебивает он, тихонько улыбаясь. - Вы настоящая Сента {Персонаж оперы Р. Вагнера.}.

   - Что такое? - Маня встрепенулась.

   - Вы видели оперу Вагнера "Летучий Голландец"?

   Маня вдруг вскакивает, хлопает в ладоши и кружится по комнате.

   - Нашла... нашла... Вспомнила, на кого вы похожи. Вы - Летучий Голландец...

   - Ползучий, - уныло шепчет Штейнбах.

   - Как? - Она внезапно останавливается перед тахтой, открыв глаза, полуоткрыв губы, подавшись вперед. Вся - ожидание...

   - У моей души нет крыльев... Я - ползучий Голландец...

   Маня разражается звонким смехом. Она смеется до слез. И все ямочки ее тоже смеются. Легко, как кошка, она прыгает на тахту и обвивает руками шею Штейнбаха.

   - Ну, будьте милый! Вспомните! Вы стояли на краю платформы и глядели на луну. А мы крались за вами, как тени. О ком вы думали тогда?

   - Не помню...

   - Вы не любили тогда маленькую, белокурую, замужнюю женщину? Не любили безнадежно?

   - Не помню!

   - Боже, какая глупая память! - сердито говорит Маня и ударяет кулаком по подушке. - Ну, солгите что-нибудь! Выдумайте! Неужели вы не видите, как я жажду всего... необычайного!

   - У меня нет фантазии... Я скучен, Маня, - говорит он печально.

   - И вы не чувствовали, что мы крадемся за вами? Что вы... наполнили всю нашу душу? - Глаза ее вдруг становятся большими и глубокими. - Как странно, Марк! Какая странная вещь - жизнь! Всего только год назад мы стояли в пяти шагах друг ^от Друга... Такие далекие!... Бесконечно далекие... И могла ли я думать, что вы... такой гордый и необыкновенный... полюбите меня?..

   Он порывисто притягивает ее к себе.

   - Я был безумец, Маня! - говорит он глухо, с больной страстью. - Не помню, чем была полна моя слепая душа в те мгновения. Наверно, ничтожным... Наверно, повседневным... Она не наполнилась священным трепетом... Она не задрожала от предчувствия, Что тут, рядом... стоит моя Судьба!

   Он откидывает ее головку. И смотрит ей близко в глаза своими бездонными зрачками.

   Потом приникает к ее губам.

   И опять бездна бесшумно разверзается у их ног. Опять бездна глядит на них немыми очами. Она зовет.

   И время останавливается...

   Маня пишет:

  

   "Я люблю вас, Марк! Люблю безумно,... Теперь, когда я не могу идти к вам... когда л дала слово, я поняла, что вся моя жизнь в этой любви, наших встречах. Я уступаю, потому что иначе придется уехать в Москву. А что я буду там делать без вас? Ах, если б мы могли не расставаться!..

   Они говорят, что вы меня погубите... Что значит "погубите"? Если гибель - ваша любовь, то пусть я погибну! Лучше прожить один год безумно счастливой, чем влачить долгую жизнь без Красоты...

   Смерть?... О, я боюсь долгой болезни в постели запаха лекарств... Боюсь постепенного разрушения, усталости окружающих и того отчуждения, которое, как стена, незаметно и страшно растет между умирающим и его близкими.

   Помните "Смерть Ивана Ильича"?..

   И как это люди все стремятся умереть в своей квартире, в собственной постели, среди семья... "от долгой и тяжкой болезни", как пишут в газетах? Но смерть добровольная и внезапная... Какая отрада!

   Ян говорил: "Надо уметь жить красиво. Но еще важнее умереть прекрасно..."

   Если ей меня разлюбите, я пойду на баррикады. И погибну радостно и красиво. Как часто я мечтала о таком конце все эти два года! Чего же мне бояться, если даже смерть в моей власти. Если я никогда не узнаю усталости и отвращения?

   Марк, я пишу вам, потому что мол душа полна... Все спят. Сейчас ночь... Приезжайте завтра непременно! Я налюбуюсь на ваши брови. Вы будете петь. И я не забуду, как было мне больно, когда чужие люди топтали цветы моей души. Они ваши, Марк! Сорвите их! Упейтесь их ароматом! И бросьте их, если это неизбежно... если любовь уходит, как говорил мне Ян. Тогда я умру. Без слез, без проклятий... Как умирают бабочки, живущие один день..."

  

   Белоголовый семилетний Остап с упрямым лбом и синими, как цвет цикория, глазами, зажав бумажку в грязный кулачок, идет мерным, шагом на Липовку, в "палац... Маня следит из беседки за крохотной фигуркой. Остап исполнит поручение. Он отдаст письмо, как сказано, прямо в руки "пану Шенбоку".

  

   Они сидят в беседке: Маня, Соня и Щтеймбах.

   У Сони нынче такое застенчивое лицо. Такая ласковая улыбка... "Милая девушка! - думает Штейнбах. - Как с тобою тепло!"

   Вдруг она встает, что-то вспомнив.

   - Простите! Там сейчас чай подают. Мама не знает, где ключи... Я вернусь...

   Наконец! Наконец одни!!

   Маня кидается на грудь Штейнбаха. Прижимается к нему всем телом в могучем, беззаветном порыве,

   Они долго молчат. Глаза Мани блещут слезами восторга.

   - Прочли письмо, Марк? Прочли?

   - Да. Оно со мною, на груди... Я никогда с ним не расстанусь!

   - Вы счастливы, Марк? Вы счастливы моей любовью?

   - Я благословляю вас, Маня! - грустно говорит он.

   Вдруг он вспоминает и отодвигается.

   - Завтра я уезжаю за границу.

   - Что? Что?

   - Я вернусь, дитя мое... Я скоро вернусь. Через две недели... А может, и раньше. Я получил телеграмму утром. Моя дочь больна.

   - Вы едете к ней?

   - Я еду к больной дочери.

   - Нет! Нет! Я не пущу вас! Марк, не уезжайте! Не разбивайте моего сердца! Если вы уедете, значит, вы ни минуты меня не любили! Ни минуты!

   - Вы жестоки... Выслушайте меня!

   - Вы опять вернетесь к н_е_й? - Ах, зачем я вам писала это письмо!... Зачем мы встретились? Отдайте его! Отдайте сейчас! Я вас разлюбила! - Я вас ненавижу!

   Он бледнеет, как будто у него хотят отнять жизнь.

   Отвернувшись, она рыдает, упав головой на скамью, забыв обо всем на свете. Он тихонько опускается на колени. Смиренно просит прощения. Он обещает думать о ней все минуты...

   Она порывисто оборачивается и обнимает его.

   - Марк! Марк!... Какой вы безумец! Зачем вы уезжаете? Как вам не страшно уезжать? Ах, вы вздрогнули! Вы поняли меня? - Как можно искушать судьбу! - У меня такое предчувствие, как будто мы никогда не встретимся...

   - Маня, не говорите так! - шепчет он в суеверном ужасе, пряча лицо в ее ладони.

   Через минуту она как будто успокаивается. Она уже не плачет. Она думает.

   - Марк, когда все заснут нынче ночью, вы должны вернуться в эту беседку...

   - Когда?

   - В полночь. Вы придете?

   - Приду.

   - Клянитесь мне! Клянитесь, Марк!

   - Клянусь.

   - Маня! Чай пить! - кричит Соня издали.

   - Теперь пойдемте! У меня очень заплаканы глаза? Очень распух нос? Нет! Нет! Лучше не смотрите! Мой нос - это мой крест. Чего бы я ни дала за античный профиль.

   За чаем чувствуется натянутость. Словно электричество скопилось в воздухе. Соня села рядом с Штейнбахом. И за всех старается быть с ним любезной. Ее щеки горят, глаза пламенеют от гнева и стыда за мать... и дядюшку.

   Маня думает: "Плакать буду потом. Страдать буду потом. А теперь хочу быть красивой! Хочу быть счастливой! Впереди ночь. Это ночь моя! Он любит мой смех... И я буду смеяться!"

   - Что-то Нелидов запропал, - говорит дядюшка. - Больше месяца не был!

   - С Пасхи, - поправляет Вера Филипповна. - Не больна ли опять Анна Львовна? Знаете, это такая трогательная любовь между ними! - говорит она гостю. - Сын ее прямо обожает...

   - Заработался, матушка... Что тут удивительного? - перебивает Горленко, шумно потягивая горячую влагу. - Они ведь не "крезы"... Не могут себе позволить отдыха. Он, как и я, встает на заре, Целый день в поле, ложится с курами. Нам, помещикам, не до гостей... Впрочем, он у Лизогубов был Раза два, - как бы вскользь бросает он, жуя тартинку с маслом.

   - Вот как! - Вера Филипповна вспыхивает.

   - Жених хороший! Как Лизогубам его не ловить! - смеется дядюшка. Он знает, чем подразнить сестру.

   - А вы ненадолго за границу? В Париж махнете? - обращается он к гостю.

   Маня роняет ложечку и опрокидывает себе на колени полчашки горячего чая.

   - Что ты? Бог с тобой! - пугается Соня.

   - Н-нет... Я еду по семейным делам.

   Его веки вздрагивают, и зрачки косятся на вспыхнувшее личико.

   - Удивляюсь на вас? Имей я ваше состояние и свободу, я не выезжал бы из Парижа! - мечтательно говорит дядюшка. - Единственный город в мире, где можно жить!

   - А Нелидов больше хвалит Лондон...

   - Эге! Из-за прекрасных глаз леди Гамильтон, - смеется дядюшка. - Вы слышали об этом романе, Марк Александрии? - Красавица леди, жена гора, хотела развестись с мужем и уехать в Россию... Помните, после пожара в Дубках, когда Нелидов сюда приезжал?

   - Это трогательно, - криво усмехается Штейнбах. - То, что называют grande passion {Великой страстью (франц.).}?

   - Вот именно...

   - Славны бубны за горами! - бурчит Горленко.

   - Нет, это доподлинно известно... Мне из Петербурга писали об этом скандале. Я слышал, что, когда Нелидов покончил с дипломатической карьерой и покинул Лондон, она хотела лишить себя жизни... Целый роман... Кстати, вы знакомы с Нелидовым?

   - Д-да... Мы встречались зимой у губернатора" и были представлены друг другу. Если это называется быть знакомыми... - Губы Штейнбаха кривятся. - Мы никогда не сказали двух слов. А что касается леди Гамильтон, я зимою видел ее в Риме. Теперь... она не собирается умирать.

   Синие и черные глаза, большие и горячие, трепетно следят за его лицом. Ловят каждое слово разговора. Чего-то ждут...

   Вдруг Горленко, шумно передохнув, откидывается на спинку стула и протягивает жене стакан. Его лицо красно. Его маленькие глаза ехидно сверкают.

   - А слыхали вы, Марк Александрыч, что Нелидов мечтает выкупить у вас "палац" и Липовку? За этим бросил карьеру и в батраки запрягся.

   - Да, это его ideê-fixe {Навязчивая идея (франц.).}, - подхватывает хозяйка.

   Дядюшка свищет.

   - Какая убогая мечта! - роняет Соня одним уголком губ.

   Но Штейнбах бросает ей взгляд.

   - У всякого своя, милая моя! - ядовито подхватывает Горленко, находящийся теперь в каком-то хроническом раздражении, - Не всем пропагандами да чепухой разной заниматься! Он слишком небогат, чтоб позволять себе эти... политические игрушки! - И его толстая красная рука делает в воздухе какой-то странный жест.

   "Каждым словом его ищут уколоть", - думает Соня.

   - И он упорный, этот хлопец, - продолжает Горленко, шумно всасывая чай с блюдца. - Капитала не скопить, конечно... Но может богатую жинку взять. За него всякая пойдет... Продадите вы ему Липовку?

   Матовые щеки Штейнбаха вспыхивают.

   - Ни за что! Ни за какие деньги!

   - Да ну? - Дядюшка бросает курить. - Или руду золотую нашли?

   - Год назад я охотно подарил бы ее... господину Нелидову, - говорит Штейнбах с сдержанным презрением, не поднимая ресниц и упорно разглядывая Узоры на стакане. - Теперь я не возьму за нее и миллиона!

   "О, милый!.." - думает Маня с бьющимся сердцем. Она боится поднять ресницы. Сейчас все доедаются...

   По отъезде Штейнбаха Вера Филипповна говорит мужу и брату:

   - Слава Богу! Уезжает... Все устраивается само собой. Я так боялась за Маню. Такая чувственная девчонка!

   Мани нет. Она осталась наверху, ссылаясь на головную боль. У нее часто мигрени, и никто не удивляется.

   О Штейнбахе говорят, говорят, говорят... Злословят, злословят, злословят... Соня с удивлением замечает, что его все терпеть не могут. Даже деликатный и мягкий дядюшка, который вообще ни о ком не говорит дурно.

  

   О, как ползет время!... Скорей бы ночь! В спальне, ложась полуодетая под одеяло, когда Соня гасит свечу, Маня вдруг спрашивает:

   - А что такое Нелидов?

   - Так... ничтожество... Черная сотня

   - Я не об этом... Ты его видела когда-нибудь? Он красив? Интересен?

   - Как может такой обскурант быть интересен. Впрочем, я его не видала. Эти "узы дружбы" завязались зимою, без нас... Одна компания с Галаганами и Лизогубами. Осчастливлены... Как же! Первое лицо в уезде! Аристократ и гордец! В родстве с губернатором...

   - Как это первое лицо? А Штейнбах?

   - Штейнбах - жид. Мешок с деньгами. Его ненавидят и боятся. И если б не векселя, - теперь, после скандала с тобой, ему указали бы на дверь.

   Маня вспыхивает и долго молчит. Какая-то тяжесть ложится ей на грудь.

   "Неужели Соня тоже его любит?" О, какая ночь!... Душная, сухая.

   Какое наслаждение ждать этой минуты! Красться в одном капотике сверху... замирать на скрипучих ступеньках! Глупый Барбоска залаял, не узнав ее! Как было страшно, что наткнешься на "дида" и он тебя подстрелит из ружья, приняв за з_л_о_д_е_я. Нет, какой же з_л_о_д_е_й идет бесшумно в капотике, с распущенной косой? Он ее принял бы за русалку или за ведьму. Убежал бы, не оглядываясь. И, трясясь от страху, рассказывал бы завтра на селе о встрече с нечистью.

   Опираясь грудью на плетень, она ждет. Очи пронзают мглу. Как темно под деревьями! Но дорога видна далеко... Отчего его нет?

   Она тихонько прыгает через обвалившийся плетень, потом идет медленно по знакомой дороге. Сердце стучит в груди и мешает слушать.

   Кто-то идет... Не видно, а слышно. А вдруг чужой?

   Она прячется за тополем у дороги.

   "Высокий кто-то? Он! Его плечи..."

   Как кошка, одним прыжком она кидается на дорогу из-за дерева, с счастливым смехом... Горячая лошадь встает на дыбы.

   - Маня! Вы... Осторожней! Вы могли убиться... - Ах! Наконец! Марк... Я задыхаюсь от счастья...

   Сюда! Не оступитесь, - шепчет она, ведя его к плетню.

   - Вот так! Еще один шаг... Вот мы и пришли!

   Лошадь фыркает за плетнем, привязанная к дереву.

   - О, Марк! Как я ждала вас! Целуйте меня...

   - Маня, поедемте со мной! Я посажу вас на седло. Через десять минут мы будем у меня.

   - Вы хотите меня похитить?

   Восторг звенит в ее голосе.

   - Да, да. На час, на два... Я привезу вас обратно. Я захватил плащ. Вас никто не увидит.

   Какой горячий у него голос! Или это от шепота? Она не видит его лица под деревьями. От его поцелуев кружится голова.

   - Я ничего не боюсь... Поедемте?... Это последняя ночь... А там будь что будет!

   Как странно! Точно в сказке...

   Накинув плащ, она сидит на седле впереди, в его объятиях. Лошадь медленно взбирается по круче, мимо креста. Мимо рощи, где ждал ее Ян... Он целует ее волосы, виски, ее уши. И мороз и огонь бегут по спине, по всему телу.

   Должно быть, это сон... И сейчас она проснется,

   Вот и Липовка. Не доезжая до решетки, он соскакивает. Снимает Маню.

   - Подождите меня здесь одну минуту... в тени... Я отдам лошадь конюху.

   Как странно сидеть тут одной, на дороге, в темноте! И ждать... Черный плащ сливает с ночной мглою силуэт ее... Как высоко небо! Как ярки звезды!

   "А что будет со мною через год?....

   Идет... Как знает она его шаги! Его вкрадчивую походку...

   Берет ее за руку... Они идут, обнявшись.

   У ворот вырастает темная фигура.

   - Вы, Остап?

   - Я, Марк Лександрыч.

   - Ложитесь, Остап! Мне ничего не нужно. Старый хохол флегматично надевает шапку и медленно бредет в сторожку.

   Какое ему дело, кто там стоит в черном? Хлопец или дивчина? Пусть стоит! Пятнадцать лет он верой и правдой служил покойному Шенбоку, а теперь его сыну. Много к пану ходят по ночам людей. Много ночует у него пришлого народу. Ночью придут, а на заре выйдут Еще не так давно жила тут с неделю бабуся. Он один видел, как пан вел ее ночью в палац. Может, это ее искали по всему уезду? А ему что за дело? Паны ему платят хорошо, дай им Бог здоровья! Как князья платят. А старый Остап умеет молчать. И глаза его не видят, когда видеть не надо...

   В кабинете горит камин, закрытый высоким японским экраном.

   Огня нет. Спущены тяжелые шторы. И даже ставни закрыты. Как таинственно! Как будто они оба отрезаны от мира...

   Дом спит. Впрочем, кто живет в этом доме, кроме Марка и страшного дяди. Слуг здесь никогда не видно. И все делается беззвучно и бесшумно. Точно по волшебству.

   Каждая минута полна значения...

   Он обнял ее. Его рука лежит так высоко нынче! Почти у груди ее. Ей страшно чего-то...

   Она тихонько берет его пальцы и отстраняет их.

   - Маня, говорите мне о себе! О детстве, о гимназии, о ваших первых грезах... Дайте мне заглянуть в эту маленькую загадочную душу! В этот запретный мир девичьей мечты! Думайте вслух! Как будто меня тут нет.

   И Маня говорит, как в забытьи, как в бреду, полушепотом... О том, как любила она картину... ангела с неумолимым взглядом и гордым профилем. Как она мечтала о нем годы! Как мучительно ждала его. И верила, что встреча будет когда-нибудь. После смерти. В другом мире...

   - И я хотела умереть... Я отворяла на морозе фортку и, голая, высовывалась и дрогла. И кончалось все только насморком. Помню, я дала себе срок - жить только три месяца, до Пасхи. И Умереть в первый день. И я стала худеть и таять. И стала такая апатичная. Силы мои уходили с каждым днем.

   - Это ужасно! Дитя мое... Вы действительно могли погибнуть. Что же спасло вас?

   - Вы не поверите. Концерт. Да... Концерт, в ковром я танцевала под музыку.

   - Характерные танцы?

   - Нет!... Нет... Свое... Ах, Марк, это у меня единственный талант! Я родилась балериной. "С поразительным чувством ритма"... как говорил наш учитель, Когда я слышу музыку, мне хочется двигаться! Это неудержимая потребность. Страсть. Сначала надо мной смеялись... Потом стали восторгаться...

   - Понимаю... Вы танцуете свое, как знаменитая Айседора Дункан?

   - Ах, не говорите мне о ней! Я не могу вспоминать ее грязные пятки! Она так неэстетично изгибает руки! Она так плохо сложена!

   - А вы?

   - О, мое тело прекрасно, Марк! Я это знаю. Как часто я изучала его линии перед зеркалом! Я чувствую, что, если бы я училась, из меня вышло бы что-нибудь. Я гораздо грациознее, чем эта знаменитая Дункан. И не выше ее ростом... Клео де Мерод. Вот мой идеал красоты. Какое у нее трагическое, одухотворенное лицо!

   - Вы хотели бы ее видеть?

   - Безумно! Но ведь она в Париже...

   Они долго молчат... Он кусает губы, не решаясь сказать того, чем полна его душа.

   - Как странно! - задумчиво шепчет Маня. - думала когда-то, что буду вечно любить мою мечту... это лицо ангела... что буду жить только для встречи с ним... Я верила, что это моя судьба. Но я увидала глаза Яна. И забыла то лицо. Когда Ян умер, я тоже верила, что моя жизнь кончена, что моя душа не зацветет снова. И вот я встретила вас. И Ян забыт. Марк, что это значит?

   - Жизнь...

   Она прижимается лицом к его груди.

   - Значит, нет вечной любви?

   - Нет.

   - О, Марк! Как это больно! И вам тоже больно? Какая грусть звучит в вашем голосе!

   - Вы счастливее меня. Начинать жизнь без иллюзий легче, чем терять их, как терял я.

   - Нет, Марк, нет! Пусть это жизнь! Я буду сильнее жизни! Я буду любить вас вечно!

   О дивные, незабвенные слова!

   Его сердце бьется, когда он гладит ее волосы.

   - А тот... Другой? - глухо спрашивает он.

   - Тот? Он тоже забыт, - спокойно говорит Маня.

   - Сента! Дорогая моя Сента... А если вы когда-нибудь встретите его? Свою мечту?

   - Я уже встретила, - тихонько отвечает она. Штейнбах вздрагивает.

   - Да... Это было два года назад. Мы с Соней сидели на леваде. Он проехал верхом на серой лошади...

   - Это бред, Маня?

   - Нет... Нет... Я как сейчас вижу его лицо. Шапку золотых волос... высокий лоб, гордый профиль... Серые, Жесткие глаза... маленькую бородку... Вижу его костюм, краги. Его шлем... Он снял его и поклонился нам. Вот так... Марк... Что с вами? Почему вы так бледны? Почему так горестно изогнулись эти чудные брови? Вам больно?

   - Нет... ничего... Сейчас пройдет... Маленький укол в сердце... Маня... Я знаю его...

   - Кого?

   - Вашего всадника... Я его знаю... Я догадываюсь...

   - Милый Марк! Забудьте о нем! Какое мне до него дело? Зачем я вам говорила это, глупая? Я не Хочу, чтобы вы страдали! Неужели вы не верите, что Вы - моя единственная любовь? Пусть десятки всадников явятся теперь передо мною! Я их всех отвергну Яля вас. Вы не верите? Нет?

   - Есть хорошая поговорка, Маня. "Вешний путь не дорога..." Мы в лабиринте жизни ощупью ищем этот настоящий путь свой. И часто, когда мы думаем, что нашли выход из лабиринта, мы упираемся в темный тупик. Душа женщины блуждает еще беспомощнее в этой мгле. Вы не меня любите, Маня. И не Яна любили вы. Любовь еще придет...

   - Не говорите так! Не говорите.,

   - О, неужели вы думаете, что мне легко дается это сознание? К сожалению, у меня нет темперамента, который мог бы ослепить и обмануть меня. И... к сожалению... я слишком люблю вас...

   Она сосредоточенно думает над его странными словами.

   - Маня, можете вы исполнить одну мою просьбу?

   - Все, Марк! Все, что хотите! Лишь бы вы были счастливы!

   - Станцуйте передо мною сейчас что-нибудь свое!

   Она порывисто встает, с потемневшими глазами

   - Да, да!... Как это хорошо! Вы будете играть?

   - На цитре... Помните, у Тургенева сказано, что в цитре живет и плачет старая душа еврея. За это, должно быть, я люблю этот инструмент. Я буду играть печальное. То, что гармонирует с моим настроением.

   - Ах, Марк! Это невозможно! Я запутаюсь в этом безобразном платье.

   - Разденьтесь! Вон там, у огня... за экраном... Я отвернусь. Я дам вам чудную старинную ткань. Хотите? Вы можете завернуться в нее, как пожелаете.

   Не отвечая, зажмурившись, она слушает музыку его голоса. Сколько в нем оттенков!

   Он идет к старинному средневековому резному шкафчику из дуба... Тому самому шкафчику. И вынимает оттуда блеклую тонкую шелковую ткань. Она вышита золотом. От нее пахнет тлением. Веет безвозвратным...

   - Боже! Какая роскошь! - говорит Маня, погружая лицо в шелк. - Это царские одежды, Марк?

   - Это с католической статуи, ограбленной войсками Кромвеля. Тысячи уст касались этого края. Вы видите следы умерших поцелуев?

   - Ах, Марк! Этой ткани довольно, чтобы создать настроение! Я уже слышу музыку в душе... Вижу образы,... Марк, отвернитесь! Я должна раздеться. О, какое упоение, когда эта холодная ткань коснется моих плеч! Дайте булавки! У вас есть английские булавки? Довольно! Отчего вы так дрожите, Марк? Отчего я не узнаю вашего лица? Отвернитесь теперь!

   - Что вы делаете, Маня? - глухо спрашивает он, не оглядываясь.

   - Я снимаю башмаки... Нельзя же плясать в чулках! Отчего вы говорите сквозь зубы? Вы опять страдаете? О, какое наслаждение! Как эта ткань ласкает плечи!... Марк... Садитесь и молчите... Молчите! Я готова. Где ваша цитра? Я выхожу... Начинайте же! Начинайте! Я чувствую себя богиней...

  

   Когда Штейнбах далеко, Маня часто вспоминает эту ночь.

   Она чувствует на своих ногах его поцелуи. Она видит его новое и страшное лицо.

   Знойное кольцо охватило тогда их обоих. И все сжималось теснее и теснее, лишая их дыхания.

   И вот она упала в бездну, которая глядела на нее из очей Марка.

   Тайна жизни раскрылась перед нею внезапно.

   Эти завесы сорвал Марк!

   Забудет ли она его когда-нибудь? Возможно ли разлюбить того, кто поднес к твоим устам яд первого услаждения?

   Но и он не забудет ее... Нет! - Теперь она знает свою силу.

   Слезы бегут ночью на горячую подушку.

   "Это ничего, ничего, - говорит себе Маня, - надо взять себя в руки! Две недели пройдут как-нибудь, Он вернется. Он не может не вернуться теперь! И мы будем вместе. Мы уедем в Париж. Мы никогда не расстанемся. И разлучит нас только смерть. Но смерть прекрасная и дерзкая. Как наша любовь!"

  

  

   Душа Мани сейчас подобна реке, скованной морозом.

   Снежная пелена схоронила алое золото солнца, синее золото месяца, рябь ветерка. Мертва пустынная гладь. Только глубоко внизу тяжко и загадочно идет вода. Как бы дремлет. И ждет зова весны. Торжествующего зова жизни.

   По целым дням в странном оцепенении лежит Маня в беседке с книгой. Но не читает. Закрыв глаза, она глядит в свою душу, скованную скорбью. И упорно и бессознательно ждет, когда весна позовет ее к радости и творчеству.

   Штейнбаха нет. Давно минул обещанный срок. Когда он уезжал, цвели розы. Теперь золото, осени загорелось на деревьях. Под ногой покорно умирает лист. Вечера стали свежее. Дни короче.

   Желания рождались в крови. Зажигали ее мучительной истомой. Раскидывали по подушкам смуглые руки. Обжигали щеки. Исторгали жаркие слезы. Надевали сны, от которых так тяжко было оторваться. Потом умирали, как угли под золой. И было после них так холодно! Так холодно было после них... Она устала глядеть на дорогу. Она устала ждать...

   Что это было между ними?

   Да и было ли что? Растаяло, как сны. Как эта облачко в гаснущем небе.

   Теперь она устала жить. Холод безразличия железным объятием сковал ее душу.

   Разве она страдала? Разве она любила? Каждый уходящий час уносил что-то из ее души. Частицу ее юности. Жизни...

   Она не вспоминает прошлое.

   Она не глядит в будущее.

   Она дремлет.

  

   - Маня... ау!... Маня...

   Это Соня зовет. Но у Мани нет энергии, чтоб откликнуться.

   Соня вбегает в беседку. У самого выхода плакучая береза опустила зеленые руки. Она никого не пускает. Она цепляет всех за волосы длинной веткой. Нетерпеливо отстраняет ее Соня. У нее таинственные глаза и странная улыбка.

   - Маня, иди скорей! - взволнованно говорит она и непривычно жестикулирует. - Знаешь, кто приехал? Ты не поверишь... Тот всадник!... Помнишь? Два года назад мы его видели на леваде. Он самый. И представь себе только! Ведь это и есть Нелидов!

   Маня садится, откидывает со лба темный локон. Потухшие глаза загораются. Сердце стукнуло и замерло.

   Не сон? Жизнь? И опять радость? Опять.

   Она встает.

   И в этих огромных, вчера еще пустых глазах Соня видит просыпающуюся душу. Загадочную душу женщины.

   Взявшись за руки, они бегут.

   Вот терраса. За самоваром Вера Филипповна, нарядная и сияющая. Дядюшка утопает в синем дыме сигары. И еще кто-то... Сильные плечи. Чужой голос. Какой-то ясный, почти детский смех.

   Маня делает знак Соне. Они прячутся за старую липу.

   - Ну да... Теперь все понятно! - радостно говорит Вера Филипповна. - А уж мы не знали, что думать. Вася, слышишь? - оборачивается она к Горленко, который только что вернулся с поля. - Николай Юрьевич наследство получил. Два раза ездил в Петербург. Пробыл там месяц.

   - Да неужто? И много?

   - Пустяки, в сущности... Но в данную минуту для нас эти деньги. Вы сами понимаете".

   Он встал. Высокий, стройный. Мане видны его плечи, кудрявые белокурые волосы, гордый профиль. Он жмет руку хозяина.

   - Как не понять! Кому не нужны деньги? Поздравляю!

   - А что интересного в Петербурге? - задумчиво спрашивает дядюшка.

   Нелидов оборачивается. И девушки видят его лицо. Тонкое, породистое, с маленькой русой бородкой, высокий лоб. Он кажется ярко-белым из-за загара, покрывшего худые щеки.

   - Да, знаете ли... Будь я в Кинешме, она дала бы мне не более, чем столица... Я целые дни рыскал, как гончая, со всеми этими формальностями и хлопотами. Это в самую-то горячую пору полевых работ!

   Он смеется. Зубы у него мелкие, ровные, белые. - Какая красивая улыбка! - шепчет Соня.

   Да. Это о_н... кем полны были девичьи грезы... кто дал ей первые бурные слезы еще неосознанного желания. Первый, могучий, незабываемый порыв.

   Она не слушает слов. Лишь звуки голоса и смеха. Она глядит, как бы вбирая в себя его движения, Поворот головы, эти трепетные, тонкие ноздри, жесты маленьких породистых рук. Как он непохож на других! Ни на кого непохож. Но через гряду ушедших забытых дней она смотрит в одну яркую точку. В лицо ангела с неумолимым взглядом, для которого горело и билось сердце ребенка.

   Конечно, он не так прекрасен, как мститель небес, И похож на него только профилем. Что до того? Его одного она ждала эти годы... Все сбылось. Все...

   - Маня, Соня... Идите же! - кричит Вера Филипповна, разглядев белеющие в парке платья.

   Нелидов что-то рассказывает дядюшке, пока девушки поднимаются по ступенькам.

   Вдруг он видит лицо Мани, выражение ее глаз, широко открытых, в экстазе и как бы в ужасе, Впивающийся в него жадный и зовущий взгляд. Он внезапно смолкает. И медленно встает.

   - Моя дочь... Маня Ельцова, ее подруга.

   Не сгибая головы и стана, он берет руки девушек и поднимает к своим губам. Сухой, небрежный поцелуй. Привычный обряд, который не замечаешь даже. Но Маня от неожиданности вздрагивает всем телом. И он это видит.

   И волна, жуткая и темная, внезапно заливает его мозг.

   Тщетно силится Нелидов овладеть собой. Как хорошо, что дядюшка встрепенулся наконец и что-то черпает из неиссякаемого колодца своих воспоминаний! Теперь можно молчать.

   Что это случилось сейчас? Отчего так стучит сердце? До боли... Словно от испуга... "Я, наверно, побледнел... Но кто же она? Эта девушка с глазами, как звезды? И чего хотят от него эти удивительные глаза?

   Он боится поднять ресницы. Он чувствует на себе тот же алчный, зовущий взгляд. Соню он не замечает.

   Выпив свой чай, Маня спускается вниз. Она садится тут же, на ступеньке, вполоборота к гостю. Она глядит в сад, в небо. Но не видит заката. Он даже не слушает разговоров. Она вся во власти своих ощущений.

   На ярком фоне неба четко видны ее длинные ресницы. "Целый лес ресниц", - думает Нелидов. Он смотрит на ее горячую смуглую щеку, неправильную линию профиля, на яркие губы, похожие на цветок. Растрепанные темные кудри кажутся сейчас в лучах заката рыжими. Как ореол сияют они вокруг маленькой головки. А сама - стройная, гибкая и сильная, как молодая березка. С растущим волнением глядит он на ее роскошную косу, на узкую спину в светлой блузке, на нервно вздрагивающие плечи.

   Темный вихрь взмывает со дна его души. Вихрь таинственный и страшный. Он спирает дыхание, ускоряет темп сердца, зажигает кровь невыносимым желанием.

   Почему? Ни разу, даже в годы требовательной и жадной юности, не знал он такого жгучего желания, какое будит в нем сейчас один взгляд на эти стрелы ресниц, на эти яркие губы, на эти вздрагивающие плечи в белой блузке.

   Он не хочет быть смешным. Он боится, что заметят его волнение. И десятками лет воспитания привитая, в кровь и плоть вошедшая выдержка не изменяет ему на этот раз. Он отвечает не всегда кстати. И смеется невпопад. Но разговора не бросает. Как хорошо, что дядюшка принадлежит к типу "рассказчиков", которых не нужно занимать!

   Он встает. Его радушно удерживают поужинать, он благодарит и отказывается.

   - Мама волнуется, когда я запаздываю. Она и сейчас еще не оправилась от удара.

   - Ах, в таком случае... Конечно... Но в воскресенье приезжайте к обеду. Непременно. Приедете?

   - Благодарю вас. Постараюсь... - рассеянно отдает он, пожимая всем руки, наскоро целуя пальцы хозяйки и Сони.

   Вот он перед Маней. Она встает. И он внезапно бледнеет от вполне осознанного уже могучего влечения.

   Они взглядывают в зрачки друг другу. Нет... В душу. Прямо в душу глядят ему эти жадные, зовущие глаза. Они говорят: "Я ждала тебя всю жизнь, Одного тебя..."

   И его жестокий, темный взгляд отвечает: "Ты будешь моею. Я так