Вербицкая Анастасия Николаевна - Ключи счастья. Т. 1

;   - Мари... Не смей так говорить со мной!

   Он почти не возвышает тона. Но голос его дрожит.

   Она гордо поднимает голову. И с вызовом смотрит темными глазами, как бы меряясь силами. Красота ее вспыхивает опять.

   - Ты не должна меня критиковать! Это не любовь...

   - Я и не люблю тебя в эту минуту, - говорит она спокойно.

   И идет дальше, потому что его рука разжалась.

   Через мгновение он догоняет ее в аллее. Она чувствует, что он растерялся. В первый раз она сознает свою силу.

   Несколько мгновений они идут молча рядом.

   Странные мысли бегут в голове у Мани. У него нет чуткости. Он несложен. Вспоминаются Ян, Штейнбах. Все было поэзией и сказкой рядом с ними. Ни одного мгновения, за которое можно покраснеть.

   Вдруг она останавливается и берет его руку.

   - Маленький, мне тебя жалко. Забудь, что я сказала!..

   И в голосе ее звенит грусть об исчезнувшей иллюзии.

   Но он ничуть не тронут ее нежностью. Его губы стиснуты. Глаза светлы.

   - О чем ты думала сейчас? - сквозь зубы спрашивает он. - Вернее... о ком ты думала? Во всяком случае, не обо мне.

   Ее бровь поднимается. Она шаловливо смеется.

   - У этого рабочего такое интересное лицо! Право, можно подумать...

   Она вдруг смолкает, что-то вспомнив. Нелидов зорко смотрит на нее.

   - Это возможно, - говорит он медленно - Твой Ян жил здесь нелегальным... Я давно подозреваю, что этот Штейнбах...

   - Молчи! Молчи! Ради Бога, молчи! - кричит она в ужасе. И кладет пальцы на его губы.

   Он гневно сдергивает ее руку с своего лица.

   - За кого ты испугалась? З_а н_е_г_о?

   Она дрожит, отвернувшись.

   О глухим, полусдавленным восклицанием он отталкивает ее руку.

   - Ты боишься, что я выдам эти... тайны? Ты итаешь меня... способным на предательство?

   - Николенька! Прости... Милый, прости! Я этого не думала.

   - Ты забыла, кто я?

   - Николенька...

   - Берегись, Мари! Берегись! Если я прощу тебе такую обиду...

   Голос его вдруг срывается. Он идет от нее быстро-быстро.

   Она садится на скамью, закрывает лицо руками. Через мгновение она уже в беседке. Лежит лицом вниз...

   Она оскорбила его. Он не простит...

   Она не помнит, сколько времени прошло, как они расстались. Солнце тогда заливало скамью. Тени берез колыхались и плясали над ней. Теперь солнце опустилось за липу. Прохладно и тенисто кругом. Далеко звучат смех, голоса. Здесь тихо.

   Вдруг шаги...

   Маня садится, выпрямляется. Слушает, вытянув шею.

   Кто-то идет... Сюда? Да, да... Это он? Он, конечно... Простил... Любит...

   Стремительно кидается она к выходу, отбрасывает ветку березы. И чуть не падает на грудь Штейнбаха.

   - Вы?... Это вы?

   - К сожалению, да...

   С кривой, печальной усмешкой он поднимает панаму. Его глаза без улыбки и блеска глядят ей в зрачки.

   Ей кажется, что кровь замерзает в ее жилах, что сердца уже нет.

   - Вы позволите войти?

   Она молча делает шаг назад. Он входит.

   Она садится на край скамьи. Луч солнца из-за липы золотит ее затылок, край щеки, длинные стрелы опущенных ресниц.

   - Я прошу разрешения сесть, - говорит робко.

   И садится поодаль.

   - Вас видел кто-нибудь, как вы шли сюда? - быстро спрашивает она. И в глазах ее мольба.

   - Господин Нелидов играет в шахматы с Федор Филипповичем в кабинете.

   - Вы его видели? Видели?

   - Он меня не видел. Я прошел мимо.

   - Он вас ненавидит, Марк. Он вас ненавидит.

   _- Я это знаю...

   - Зачем вы приехали? Зачем?

   - Это жестоко, Маня. Я хотел вас видеть.

   - Нам не надо встречаться! Если вы меня любите, постарайтесь не попадаться на моей дороге... Он ревнует. Он никогда не простит. Я его потеряю.

   Штейнбах молчит.

   - Что вы думаете? Марк... Почему вы молчите?

   Она робко кладет пальцы на его рукав. Он тихонько завладевает ее рукой. И целует ее пальцы один за другим, медленно и сладострастно вдыхая в себя запах ее тела.

   Она начинает дрожать.

   - Марк... умоляю вас... Если вы меня любите, Уйдите! Забудьте обо мне! Нам тесно втроем на свете, Марк! Поймите! Я между вами двумя страдаю невыносимо. Я себя не понимаю. Вчера я забыла о вас. Вы для меня не существовали нынче. Сейчас, когда вы вошли, я вас ненавидела. Теперь..

   Он перевертывает ее руку и целует ее ладонь.

   - Не могу! Уйдите! - говорит она, задыхаясь. - Я не знаю, что в вас тянет меня к вам... неодолимо. Уйдите! Я не могу... Я вся дрожу... Но я вас не люблю. И вы это знаете...

   - Это все равно, Маня. Теперь это все равно.

   - Оставьте мою руку! Постойте! Вы уедете? Да? Вы благородный, Марк... Великодушный. Вы уедете! Иначе все погибнет. Я не могу больше жить между вами двумя...

   - Вы отдались ему? - чуть слышно спрашивает он.

   - Да... да... да...

   Она вырывает руки и прячет в них лицо. Плечи ее согнулись, как будто она хочет исчезнуть. Уши и край щеки горят.

   Вдруг она чувствует, что рука его коснулась ее волос. Мягко гладит ее голову.

   - Я разгадал вашу тайну давно. Из первых слов Сони, когда вернулся. Из ее растерянного лица. Из вашей беспощадной жестокости в тот вечер...

   - Вы? Вы угадали? - Она глядит на него большими глазами. - Почему же тогда...

   Он тихо смеется.

   - Неужели это могло изменить мое чувство к вам? Разве вы не остались тою же? И разве есть такая сила в мире, которая могла бы стереть прошедшее?

   - Я поставила на нем крест. Да, да... Клянусь вам, Марк! Между нами все кончено теперь. После того, что я пережила с другим... Нет, я не скажу больше ничего! Не глядите на меня... Ничего не скажу. Но я уже не буду мечтать о вас теперь, как мечтала раньше. Я счастлива... И вы должны уйти, Марк. Вам больше нет места в моей жизни.

   Он выпускает ее руку и остается неподвижен.

   Его плечи сгорбились. Голова опущена на грудь. Веки полузакрыты.

   "Совсем Гейне", - думает она.

   Но ей не жаль его. Нет. Она видит его уши, веки. Она совсем его не любит.

   - Хорошо, - говорит он тихо, не глядя на нее и не меняя позы. - Я подчинюсь. Я исчезну...

   - Марк!

   Растроганная, она кладет руку на его плечо. Он поднимает голову и смотрит ей прямо в глаза.

   - Но вы дадите мне слово, что... если он отречется от вас, вы позовете меня.

   - Он? Отречется? За что?

   - Мы часто отвечаем за чужие грехи. В Писании сказано: "Кровь Его на нас и на детях наших до седьмого колена!.."

   Звуки смолкли. Но она долго еще слушает. Душой слушает эти загадочные слова. Полуоткрыв рот, расширив глаза. Как бы вникая в их темный смысл.

   Вдруг струя холода бежит по ее телу.

   - Марк... - слабо лепечет она.

   - Маня... Дитя мое... Вы сейчас слышали шаги судьбы. Судьбы неизбежной и одинаковой для нас обоих. Пусть вы любите не меня! Оставьте мне маленький уголок в вашей жизни! Не будьте так жестоки. Вы богачка. Вас просит нищий. Я бросаю мою любовь вам под ноги. Топчите ее, если нельзя иначе. Но не отрекайтесь от меня!

   Она встает, полная тоски и тревоги.

   Звуки гонга разносятся по парку. Обед ждет.

   Он медленно идет за нею по аллее.

   Вдруг Маня останавливается. Вдали, в конце аллеи, она видит Нелидова. Правда, на одно мгновение. Видит его жест изумления, надменное выражение, тесно сжатые губы... Он шел к ней...

   Теперь все кончено. Исчез.

   Она кричит, как раненое животное, и бежит вперед.

  

   На террасу Штейнбах входит медленно, задумчивый, подавленный. И взгляд его падает на Нелидова. Наконец!

   Нелидов говорит с дядюшкой. Но тут он мгновенно теряет самообладание. Он бледнеет так сильно, что Дядюшка оглядывается.

   - Вы незнакомы, господа? - спрашивает он, поднимая брови.

   - Мы встречались, - холодно говорит Штейнбах, кланяясь издали и слегка приподнимая панаму.

   Нелидов надменно кивает головой, не трогаясь с места.

   Дядюшка улыбается. "Красивый момент. Ей-Богу!"

   О, какой кошмар этот день!

   Нелидов за обедом сидит рядом с Катей Лизогуб. Он пьет... Да... В первый раз. Ему больно... Слезы подступают к горлу Мани. Как уверить его в том, что она не... Ах! Все равно. Он не поверит. А говорить все - еще страшнее.

   Он не глядит на Маню. Весь поглощен хорошенькой соседкой. И худощавые скулы его пылают.

   Но Маня не ревнует. Ей так жаль его! Так жаль... Урвать бы минутку... Выпросить прощение...

   Он не должен так уехать... Когда еще они свидятся? И где?

   Она ничего не ест, не пьет, не замечает взглядов Штейнбаха, шуток дядюшки.

   Когда кончается этот ужасный обед, она бежит в светелку, и, как раздавленная, падает на постель.

   Вдруг звучат шаги. Входит Соня.

   - Ты здесь? Плачешь? Нет? Пойдем скорее на террасу... Послушай, как они спорят!

   - Кто?

   - Твой Нелидов с Штейнбахлм. Так и сцепились! Точно враги. Даже жутко на них смотреть. А спор интересный. И знаешь, о чем? О вырождении. Постой! Куда ты? Причешись, по крайней мере! На кого ты похожа! И все лицо распухло. Нет... Тебе нельзя идти...

   - Все равно... Все равно... Пойдем...

   - Чего ты испугалась? Воображаешь, что они в самом деле подерутся? Оба корректны и сдержанны. Только слишком ядовиты. А потом глаза. Ей-Богу, у меня такое впечатление, что все догадались. Умойся, Маня! На что похож твой нос?

   - Ах! Мне все равно! - с отчаянием говорит она. Соне жаль ее. Она берет ее под руку.

   Вот они сидят, разделенные длинным чайным столом, окруженные большим и равнодушным обществом. Но взгляды их скрещиваются, как шпаги на поединке. И горят непримиримой ненавистью.

   Климов страстно вмешивается в разговор. Он на стороне Штейнбаха. Дядюшка за Нелидова. Иногда Лика и учительница бросают замечания, как сучья в костер. После чего спор вскипает еще сильнее.

   Маня садится в уголку. Вошла, как мышь. Беззвучная. Но оба ее почувствовали и бессознательно насторожились.

   Не дослушав Климова, Нелидов внезапно оборачивается и говорит, нагибаясь вперед всем станом:

   - Я ловлю вас на слове, господин Штейнбах. Если должны выживать и побеждать сильные в новом строе, то все-таки - как-никак - это зиждется на гибели слабых, как и в природе. Не так ли? А ваша пресловутая филантропия социалистов? Куда же она денется?

   - По нравственному закону, - говорит Штейнбах медленно и веско, - всякий имеет право на счастье.

   - Извините! Выродки его не имеют. Это естественный закон. Слабые и уродливые гибнут, не оставляя потомства. Природа расчищает путь всему жизнеспособному. Природа не делает ошибок и преступлений. Их делает человек. Он мешает природе. Его филантропия - это искусственное и преступное размножение выродков за счет здоровых.

   Нелидов говорит с такой силой и страстностью, что темное, но важное значение этого отвлеченного спора вскрывается само собой для всех, кто знает об его отношениях к Мане.

   "Он беспощаден. О, как он зол! - думает она. - он оскорбит Марка. Он и мне хочет сделать больно..."

   Штейнбах спокойно возражает, шурясь на Нелидова и делая чуть заметные нервные движения веками:

   - Путь человечества к прогрессу один и неизменен. Ваш свирепый естественный закон он заменяет этическим.

   - И этим понижает расу. Да! Это так! - вызывающе подхватывает Нелидов. - Во имя интересов минуты, в угоду близорукой и слащавой сентиментальности ваш якобы прогресс приносит в жертву судьбы всего человечества. Это ведет к вырождению.

   - Что же вы предлагаете? - Улыбка Штейнбаха почти больная. - Тарпейскую скалу в каждом городе {Скала в древней Спарте, откуда сбрасывали вниз стариков, калек, слабых детей и т. д.}? В каждой деревне? Вы думаете, что не все имеют равное право на существование? И жизнь людей не равноценна?

   Маня с замиранием сердца переводит глаза с одного лица на другое. Чувствуется, что здесь не только столкнулись два враждебные миросозерцания. Здесь замешана женщина. Любовь, соперничество. Желание оправдать будущую жестокость. Стремление защитить любимое существо.

   Надменная улыбка скользит по чертам Нелидова.

   - Я вспоминаю, - говорит он медленно и веско, - книгу Лапужа, известного селекциониста. Лет десять тому назад я читал ее еще юношей. Она поразила мое воображение. Автор предлагает выселить всех дегенератов в отдельный город. Открыть им все кабаки, все игорные дома, все притоны наслаждения. Предоставленные самим себе, они быстро исчезнут с лица земли. Человечество будет спасено от вырождения.

   - Возмутительно! - вдруг громко говорит Соня из своего угла.

   Штейнбах бросает беглый взгляд на жалкое лицо Мани и продолжает:

   - А вы поручитесь за то, что с этими дегенератами не уйдет из мира Красота? Не исчезнут все возможности? Богатство замыслов? Творчество? Самый прогресс?

   - Вы считаете его делом рук выродков? - дерзко усмехается Нелидов. То есть он думает, что это усмешка. Просто верхняя губа его поднимается, обнажая зубы.

   - О, несомненно! Наступит царство посредственности, Его создаст нормальная семья.

   - Это любопытно, - говорит Лика, и голубые глаза ее злобно сверкают. - Что называете вы, господин Нелидов, вырождением? И кто будет решающим судьей в этих вопросах? Ну вот, например, среди нас, тут сидящих: кто сильный? Кто слабый? Кого, по справедливости, надо сбросить с Тарпейской скалы? Вас? Меня?

   Но Нелидов внезапно бросает без ответа все нападки. Он упорно переводит разговор на то, что волнует его.

   - Человек - это утонченное животное, - говорит он, - развратное и чувственное. Он никогда не будет обуздывать своих страстей во имя высших Целей. Его размножение должно быть регулировано законом...

   - Кампанелла? Эге! - смеется дядюшка. - Милый Николай Юрьевич, вы роковым образом вернулись к социализму.

   - Как? - вскрикивает Лика, перегибаясь через стол. - Вы хотите, чтоб государство вмешивалось Даже в личную жизнь?

   - Да, да... да! Законы должны оберегать общество от вырождения. Спариваться и любить могут только сильные и здоровые.

   - Извините, - перебивает Штейнбах с недоброй усмешкой. - Мы не в конюшне.

   Взрыв хохота слышится кругом. Хохочут дядюшка, Климов, Катя, Роза, Лика. Учительница и Соня злобно и громко смеются. Нелидов встает опять. "Ударит сейчас Марка... Ударит!.. - в ужасе думает Маня.

   - Ах, чудак! А куда же вы денете любовь? Право выбора? - спрашивает дядюшка. - Вы, конечно, шутите, Николай Юрьевич?

   - Я спрошу иначе, - подхватывает Штейнбах, кривя губы. - Что же останется тогда на долю дегенератов?

   - О, многое! - вдруг говорит учительница. С такой силой и страстью говорит это она, что все с любопытством оглядываются на нее. - Неужто вы думаете, что кроме этого размножения, что ли, нет у людей других задач? А искусство? А творчество? А борьба за свободу?

   - Вы правы. - И в голосе Штейнбаха слышится волнение, понятное одной Мане. - Нормальный человек не откажется от собственности. Не отречется от семьи. Не вступит в ряды социалистов. Не увлечется утопиями анархизма. Это жребий тех, кто судьбою выброшен за борт.

   - Эге! - смеется дядюшка и подмигивает Мане.

   - Нормальные люди - это толпа, безнадежно мещанская, тупая, себялюбивая. Она ненавидит новаторов. Она камнями побивает пророков. Во всех попытках, во всех порывах человечества к счастью и справедливости - впереди идут дегенераты. Только они - носители прогресса. Они - предвестники зари...

   - A la bonne heure {В добрый час! (франц.).}!

   С этим возгласом Нелидов отодвигает стул и идет к хозяйке,

   - Как? Вы уже едете?

   - Да... Покидаю поле брани, - говорит он с надменной усмешкой.

   - Со щитом или на щите? - коварно спрашивает дядюшка.

   - Это как вам будет угодно. Я не гонюсь за оценкой "сплоченного большинства", и не боюсь остаться при особом мнении. Думается мне, однако, что эта позиция менее шаткая, чем... роль адвоката вырожденцев... какими бы мотивами здесь ни руководились... До свидания!

   Он жмет руку хозяина, отдает всем общий поклон. Взгляд его на мгновение скрещивается с недобрым взглядом Штейнбаха. Он выходит.

   Все большими глазами глядят друг на друга.

   Горленко, шумно отодвинув стул, спешит за гостем.

   Маня улучает одно мгновение, когда Нелидов садится в экипаж. Горленко смотрит на нее, стоя у калитки. Пусть! Теперь все равно.

   - Николенька! - с рыданием в голосе шепчет она, кидаясь к экипажу. И протягивает руки.

   Нелидов смотрит на нее, как на чужую.

   - Я вас не знаю, - говорит он надменно.

  

   Маня лежит в светелке. Все рухнуло. Счастья не будет. Жизнь не имеет цены и смысла.

   Внизу галдят, хлопают дверьми. Гремят экипажи. Лошади дерутся и ржут. Гости разъезжаются.

   Половицы скрипят под легкими шагами Сони.

   - Маня... Ты здесь?... Маня...

   - Ну?

   - Штейнбах уезжает. Хочет проститься... Ты пойдешь? Нет? Что же ему сказать? Он ждет...

   - Скажи ему, что я его ненавижу! Он поймет.

  

  

   Вы уезжаете, конечно. И на этот раз я вас не удерживаю. Пусть нас разделят, и чем скорее тем лучше, тысячи верст, разница интересов, жизненных условий, новые встречи, мои заботы, ваши Радости и мои страдания, которые кончатся же когда-нибудь... Уезжайте и никогда не возвращайтесь в эту глушь! Это моя единственная к вам просьба.

   Но в память прошлого, которое уничтожить нельзя, я нахожу необходимым объяснить вам мое поведение.

   Жениться на вас я считал своим долгом чести, несмотря на все мои зловещие предчувствия. Од этом знала моя мать. Вопрос бил только в том, пойдут ли наши жизни рядом, по одной дороге? Я должен бил ехать за вами, видеться с вашим братом, выяснить характер болезни вашей матери - всю вообще тайну, которая окружает вас.

   Не стану лгать. Я так безумно любил вас - до вчерашнего дня, - что готов бил даже презреть предчувствия и угрозы, которые терзали меня весь этот месяц. Готов бил посвятить вам всю жизнь, как первой женщине, которую я полюбил тем чувством, которое не переживаешь дважды.

   Но ей этого чувства не оценили. Вы - кокетка. Это открытие я сделал вчера. Хорошо, что не поздно! Я не хочу быть одураченным. Мне нужна любовь самоотверженная, беззаветная, глубокая. Я даю такую. И такой же требую взамен. Ни йоты меньше! Мне нужна забота и женственная ласка здоровой, сильной и спокойной женщины. Непременно спокойной и уравновешенной. Я нуждаюсь в покое. Иначе я не могу работать. Мне нужен товарищ. Нужен верный друг. Потому что я беден и жизнь моя сурова. За все лишения, которые мне дала судьба, я ищу утешения в любви и семье.

   Но разве ей дадите покой? Разве у вас есть чувство долга? Разве вы способны на верность? Вы - язычница с головы до ног. На таких не женятся. Вы скажете, может быть, что мое доведение по отношению к вам низость или трусость? Но кто осудит человека, который отступает в ужасе от бездны, внезапно раскрывшейся у него под ногами?

   Я не буду ставить точек над i. Вы и так поймете, почему т_е_п_е_р_ь я не верю в вашу любовь.

   К моему несчастию, я - из породи людей, которых зовут однолюбами. И мне нелегко забыть вас. Но в минуты слабости я буду вспоминать вчерашний день. Вы осмелились играть мною. Я постараюсь вычеркнуть вас из моей памяти.

  

   Внизу, уже другим почерком, измененным и слабым, стоит приписка:

  

   Если вы почувствуете себя матерью, напишите. Я обвенчаюсь, чтоб дать имя ребенку и оградить вас от нужды.

  

   Они в Москве. Остановились в гостинице. Взяли две комнаты.

   - Что мне с нею делать? - говорит Соня вполголоса, сидя в номере дядюшки. - Она какая-то ненормальная. Целыми днями валяется на постели. Ничего не ест...

   - Она всегда была ненормальной.

   - Нет, дядюшка. Не говорите! Мне страшно за нее. Всю дорогу она не сказала ни слова. И здесь молчит уже третий день. Я за нее сама прошение подавала на курсы.

   - Очень нужны ей твои курсы!

   - Ах, дядюшка! Вы меня раздражаете! Что же ей, по-вашему, надо делать?

   - Родить, душа моя.

   - Что такое?!!

   - ...а там видно будет...

   - Дядюшка... Что вы такое говорите?

   Соня всплескивает руками. Она так покраснела, что даже глаза у нее горят.

   - Ах, душа моя! Самая обыкновенная история с такими отчаянными девицами. Неужели ты не замечаешь, что она.

   - Тише! Ради Бога! Она услышит..

   - Не знаю только, от кого из двух у нее этот ребенок. Вернее, что от Штейнбаха. Но и Нелидов промаха не даст. Постой, постой! О чем ты?

   Соня страстно рыдает, упав в кресло и пряча лицо в спинку.

   Дядюшка растерялся. Бегает за водой. Плещет Соне на колени из стакана. Старается поцеловать ее голову. Она отстраняет его враждебно, с каким-то отвращением.

  

   Через час, немного успокоившись, Соня плотно притворяет дверь в номер, где лежит Маня, и садится перед дядюшкой с лицом злым, больным и полным решимости. Дядюшка рад бы "удрать". Да неудобно.

   - Почему вы узнали... что она... Ну, словом... почему вы думаете...

   - Может быть, я ошибаюсь...

   - Нет! Нет! Не виляйте, дядюшка! Я должна все знать...

   - Видишь ли... есть такие признаки. Ведь она страшно изменилась. Подурнела.

   - Да...

   - И это отвращение к еде. И это... помнишь вчера? И в вагоне?

   - Да... Да...

   - Но я повторяю, здесь нужен доктор. Что могу я?

   - Я свезу ее к фрау Кеслер. Она ее любит. Так вот почему она не хочет показаться дома. Постойте! Что я хотела сказать? Нет... Я наверно знаю, что она так же мало понимает во всем... э_т_о_м... как мало понимаю я. Она убита разрывом с Нелидовым. Она не хочет жить. У нее не осталось ни капли энергии.

   - Сама виновата. Любишь одного, не играй с другим!

   - Постойте, дядюшка! Вы невыносимы нынче. И сядьте, ради Бога! Что вы мелькаете? Слушайте... Почему вы думаете, что она... и Штейнбах...

   - O, sancta simplicitas {Святая простота! (лат.)}! А что они делали весь июнь, когда она к нему бегала в парк? Да я ее нисколько за это не осуждаю. Это дело ее. Для кого ей было беречь себя?

   Соня бледнеет и долго молчит.

   - Она мне в этом никогда не признавалась.

   - Еще бы!

   - А почему же... когда с Нелидовым...

   Она вдруг вспыхивает. И смолкает.

   - Видишь? Стало быть, я угадал. Теперь все ясно. Нелидов раскрыл ее тайну. И не хочет простить. И знаешь, душа моя? Ни один мужчина не женится в таких условиях. Уж на что я? Тебе известны мои взгляды. И все-таки я призадумался бы.

   Соня сжимает виски.

   - Подождите! У меня голова кругом идет. Неужели... Неужели вы думаете, что она... жила с двумя?

   - Э, нет, душа моя! Сначала с одним. Потом с Другим. Все это так просто. Теперь надо только, чтобы эта история кончилась бесследно и бесшумно. У нее целая жизнь впереди. Стоит убиваться из-за такого вздора!

   Квартира найдена. Фрау Кеслер обещала через две недели устроить их у невестки своей, Эммы Васильевны, когда та вернется из Крыма. Как она обрадовалась девушкам!

   - Маня больна. Что с Маней? - спрашивает она, гладя исхудавшее, словно стаявшее личико.

   Маня давно ждала ласки. Душа ее устала в одиночестве. Она плачет на груди фрау Кеслер.

   - Милая... Не спрашивайте... Все скажу потом...

  

   Они уже с неделю в Москве.

   Осень стоит холодная. Началась слякоть.

   Соня уже на курсах. Маня показалась раза два. И больше не ходит. Все лежит и смотрит в одну точку.

   Дядюшка сшил себе новую пару, побывал во всех "синема" и в Буффе. Спустил все деньги и собирается домой.

   Приходит письмо от Веры Филипповны.

  

   На тебя одного вся надежда. Штейнбах едет в Москву, Мы должны платить по второй закладной. Но чем мы будем платить? Ты знаешь, какой бил урожай этого года? Скажи ему, чтоб отсрочил... Отчего Соня не пишет? Голова идет кругом. Вася смотрит удавленником. Боюсь, что запьет...

  

   - Вы были у него, дядюшка?

   Соня сидит на кончике стула и глядит на дядюшку горячими глазами.

   - Не застал, душа моя. Оставил записочку, что буду вечером. Как его трудно застать!

   Входит коридорный и подает карточку.

   - Скажите! Quand on parle du loup {Начало французской поговорки. Аналогична русской "Легок на помине".}... Этот барин тут?

   - Дядюшка! Он?

   - Никак нет-с... Приходили и не застали вас. В третий раз приходят.

   - Что такое?

   - Точно так-с... Да у нас швейцар был ушедши... Доложить некому...

   - Господи! Вот порядки!

   - Точно так-с...

   - Ah! Il m'agace les nerfs! {Он меня нервирует! (франц.)} Если еще раз придет, скажите, я дома... дома... Поняли?

   - Нет, дядюшка... Вы лучше сами к нему ступайте! Ах, зачем эти проклятые деньги стоят между нами! Я пошла бы с вами".

   - Да, неудобно... Ах, неприятное поручение дала мне Вера!

   - Дядюшка, знаете? Я видела его дом.

   - Ну?

   - Я каждый вечер хожу туда. Он в переулке. Такой дивный! Во дворе. Точно замок. Строгий. Мрачный. Какая решетка!

   - А-га! И ты заметила?

   - Дядюшка, ей-Богу, в Москве нет дома красивее!

   - Очень оригинальный. Если это его вкус, можно его поздравить. Я тоже любовался.

   - Но там все окна темны, дядюшка. И во дворе совсем нет жизни. Я дождалась дворника, когда он зажигал фонарь над воротами. Хотела спросить, где хозяин? Но он на меня так сурово взглянул...

   - Это мне тоже нравится, душа моя. Это стильно.

  

   Вечером дядюшка сидит в кабинете Штейнбаха.

   В камине пылает огонь. Вся мебель обита темной дорогой кожей с бронзовыми накладками. Ковры и шелковые темные портьеры заглушают шаги, смягчают звуки. Мраморные статуи и группы красиво сверкают белизной на мрачном фоне. Дядюшка не может налюбоваться коллекцией восточного оружия на стене и персидскими коврами дивного рисунка на тахте, в глубине комнаты. Совсем уголок Востока. Недостает опиума и гашиша.

   - Есть и то, и другое, - улыбается Штейнбах. - Но для любителей.

   - А вы?

   - Увлекался в юности. Но отстал... с большим трудом. Хотите попробовать?

   - Нет... нет! Бог с вами! - Дядюшка машет руками.

   Какие картины! Мейссонье, Манэ, Милле, Пюви-Шаванн, Бастьен-Лепаж, Бёклин, Штук, немного Шнейдера {Перечисляются имена наиболее модных художников конца XIX - начала XX века. Мейссонье, Эрнст (1815-1891) - французский художник, Манэ, Эдуард (1832-1883) - французский живописец, Пюви-Шаванн, Пьер (1824-1898) французский художник -символист, Бастьен-Лепаж, Жюль (1848-1884) - французский художник, писавший на исторические темы.}...

   - Я его не люблю, - говорит Жтейнбах. - Он истеричен. Поразительно хороша только вот эта фигура.

   И он указывает на Христа. Каким-то страстным широким жестом, обнимающим мир, раскинулись руки его в воздухе. Гордо, с вызовом глядит он в лицо дьяволу. За ним призрачно реют очертания креста. Дьявол на скале, увидав эту фигуру, отступает в ужасе... Победа...

   - Это, вы знаете, только копия, но очень удачная. Не правда ли? Подлинник в музее.

   - Удивительно! - говорит дядюшка. - Но до чего у него некрасив и примитивен дьявол! Этого ему нельзя простить. Вообще, грубый талант. Я больше ценю Штука {Штук Франц фон Тетенвейе (1863-1928) - немецкий живописец.}.

   - Да. Штук язычник. Вы видите улыбку этого Кентавра, похищающего нимфу? Это надо пережить самому.

   - Не скажите... А это? - И дядюшка указывает на другую картину: знаменитую "Laster", женщину со змеем на плече. - Так изобразить Еву, или просто женщину, мог только семит. А вы что любите больше всего из вашей коллекции?

   - Представьте, не оригиналы... Несмотря на их несомненные достоинства и ценность. Я люблю вот эту простую гравюру. Я бы ничего не пожалел, чтобы иметь подлинник,

   - А... "Остров мертвых" {"Остров мертвых" - одна из поздних композиций А. Вёклина (1880 г.).}... Да... Здесь много настроения.

   Они сидят за круглым небольшим столиком. Он весь из синего агата, с инкрустацией из серебра. Перед ними мадера, бисквиты, фрукты.

   - Куда ни оглянешься - шедевры, - говорит дядюшка вздыхая. - Откуда это у вас? Этот столик?

   - Я купил его на аукционе в Риме, после смерти одного кардинала. Вот эту вазу тоже. Они из цельного оникса. Я ее люблю, как все, что дышит древностью. Этим вещам две тысячи лет.

   - Но живопись и скульптуру вы, я вижу, предпочитаете современную?

   - О да. В ней так много тонкости и сложности! Древние были слишком примитивны.

   - Ну... не скажите! А Петроний? А римские нравы?

   - У нас есть все, что было тогда в смысле разврата, роскоши и индивидуализма. Прибавьте к этому элементы, привнесенные христианством, социализмом наконец. И вы поймете, насколько современная душа утончилась. Возьмите хотя бы Родена, Бартелеми. Вы это видели?

   Они подходят к знаменитой мраморной группе "Любовь".

   - Какая мощь! Не правда ли? Здесь что-то стихийное. Это Толстой в скульптуре. Это гений, пролагающий новые пути.

   - Надо, однако, долго смотреть, чтоб понравилось, - говорит дядюшка неодобрительно.

   - Да. Но потом Канова кажется таким... манерным. Точно Массне после Вагнера. А это? Какой Контраст! Как должен был этот Бартелеми любить Жену, чтобы создать вещь с таким настроением! Опять-таки душа семита...

   - Постойте... Где я это видел?

   - Если вы были в Париже, на кладбище Пер-Лашез. Это при входе. "Посвящается мертвым".

   Уже в конце визита, когда Штейнбах вкрадчиво выспросил у дядюшки все, касающееся Мани (кроме его собственных предположений), дядюшка вдруг делает такое лицо, точно съел лимон. Он вынимает письмо сестры и молча кладет его перед Штейнбахом.

   Тот читает, расширив глаза.

   И вдруг поднимается в глубоком волнении. Никогда дядюшка не видал его таким.

   - Вы понимаете, конечно, Марк Александрович. Это такое щекотливое поручение...

   Штейнбах, схватившись за виски, бегает по комнате.

   - Ради Бога, Федор Филиппыч! Ни слова. Меня, как Эзопа, преследует какой-то рок. Стоит мне подойти к людям, привязаться к ним, как всплывает это... прошлое. Точно из могилы своей отец все еще протягивает руку. И сеет вокруг меня одиночество. Это было так всегда, и раньше. Он не одни миллионы оставил мне в наследство, Федор Филиппыч. И не скоро еще зацветет трава там, где он прошел случайно.

   Дядюшка прижался к углу софы и глядеть боится. Вспоминается все, что он слышал о вражде между отцом и сыном. За последние три года всего раз наезжал Штейнбах в Липовку, чтоб навестить больного старика. И дяди сумасшедшего никто не видал в их краях, пока не умер старик барон.

   Волнение Штейнбаха так глубоко и неожиданно, что дядюшка растерялся. Какие-то перегородки словно падают между ним и этим всегда замкнутым, странным человеком. "Он никогда не был счастливым", - думает дядюшка. И чувствует удовлетворение.

   Штейнбах уже овладел собою. Он подходит к софе.

   - Дайте мне это письмо, Федор Филиппыч! Вашей сестре передайте, что я очень извиняюсь перед нею. Все это забывчивость моего поверенного. Пусть она спит спокойно! Я никогда не забуду ее радушия и... доброты Софьи Васильевны.

   У дядюшки бьется сердце. Спросить страшно. Неужели? Как дрожит его голос! Такими горячими нотками... Какое у него сейчас прекрасное лицо! Неужели...

   Они молча жмут друг другу руки.

   Штейнбах провожает гостя до лестницы.

  

   Соня дежурит в коридоре. Она бежит навстречу дядюшке.

   - Что он сказал? Вы говорили ему? Дядюшка разводит руками. У него странное, задумчивое лицо. Они входят в номер.

   Маня сидит на диване, за самоваром, и рассеянно болтает ложкой в остывшем чае. И дядюшка подробно рассказывает. У Мани большие глаза. Соня задумалась.

   - Дядюшка! - вдруг вскрикивает она. - Вы поняли, что это значит?

   - Боюсь думать, душа моя

   - А я знаю... Знаю... О!

   Она хватает себя за лицо. Ее глаза сияют.

   - Дядюшка! Я говорила вам, что вы его не понимаете! Ах! Мне все равно самой. Мне денег не надо. И бедности я не боюсь. Жалко маму. И отца, который так бьется. Но я счастлива сейчас, потому что никто из вас теперь... никто не посмеет назвать его "жидом"!

   - Так ты думаешь...

   - О, я наверно знаю. Ах, молчите! Не надо! Расскажите мне еще раз... Повторите, как он это сказал... "Из-за Софьи Васильевны..." Он обо мне думал, дядюшка. Он думал обо мне...

   - Сонечка... О чем ты плачешь?

   - Ах! Оставьте! Не мешайте! Я так сча... стли... ва...

   Она убегает.

   Маня безмолвно и неподвижно глядит ей вслед.

   На другой день по приезде дядюшки в Лысогоры Вера Филипповна получает заказное письмо. На адресе почерк Штейнбаха.

   - Федя! - кричит она диким голосом.

   Горленко в риге. Брат вбегает. Берет из ее рук конверт и вскрывает его.

   На пол падает разорванная надвое закладная.

   - Что это такое? Что это?

   - Вот... вот... Я так и думал... Я догадался... Верочка, какое счастье!

   Вера Филипповна заливается слезами. В письме стоит:

  

   Простите! Не могу понять, как в числе всех других уничтоженных мною долговых обязательств могла сохраниться эта бумага. Забывчивость моего старого поверенного одна виною всему. Смерть отца уничтожила все его претензии к должникам, все сделки. По закону, я - наследник имущества. Но проклятия и ненависть, которые шли по его пятам, непосильная ноша для моих плеч.

   На днях я уезжаю за границу. И не знаю, когда вернусь в Ваши края. Примите Вы и вся Ваша семья мою глубочайшую благодарность за радушие, которые я встретил в Вашем доме.