Вербицкая Анастасия Николаевна - Ключи счастья. Т. 1

fy">   Он прислушивается с какой-то фаталистической покорностью к ее легким замирающим шагам.

   Пришла, как весна. И ушла, как юность.

   Все кончено...

  

   - Здравствуйте, Штейнбах! Что вы вздрогнули! Неужели вы так задумались, что не слыхали моих шагов? О чем же вы думали? Вы можете мне ответить? Или вы меня не ждали? Или вы меня забыли?

   Как всегда целый каскад смеха и слов! И не знаешь, на что отвечать.

   Он вскочил, забыв тоску вчерашнего вечера, эту бессонную ночь, свои горькие думы сейчас. Он стоит, сжимая ее руки. Всю ее обнимая жадным взглядом!

   О, как она ему нужна, эта девочка! С ее смехом, юностью, жаждой жизни! Как свежий оазис в палящей пустыне. Как сон после утомительной дороги. Как вино, когда жаждешь забвения. Нынче серый день. Собирается дождь. Но она пришла и принесла с собой солнце.

   - Я думал, вы не вернетесь...

   Она с восторгом глядит на его брови.

   - Вы думаете, я уж так богата впечатлениями, что не стану дорожить встречей с вами? Я так много мечтала о вас, что не скоро буду сыта. Вы можете не опасаться..

   "У нее нет ни тени кокетства! Это страшно..."

   - Я боюсь вам верить. Неужели вы обо мне... думали?

   - И я, и Соня. Мы о вас говорили целый год. И я вас видела во сне. Почти каждую ночь!

   Она рассказывает ему о встрече на станции.

   - Вы помните? Я вас толкнула. Вы меня задели плащом и сказали: "Извините!.."

   - Н-нет... Простите... Как это было? Постойте!..

   Ее лицо вытягивается и бледнеет. Она видит опять ярко и отчетливо всю разницу их общественного положения. Эту глубокую пропасть, разделяющую их жизни. И через которую только фантазия ее перекинула воздушный мостик.

   Она отнимает руку, которую он все время пожимал.

   - Вы не помните? Я вижу. Ах, пожалуйста! Ваша деликатность ни при чем. Я чувствую, что вы не помните. Да и что тут странного? Что мы с Соней Для вас? Эта встреча... Мы жили ею целый год... А вы? Оставьте мою руку! Оставьте!

   - Вы сердитесь?

   - Ах, это слишком мало! "Сердитесь!" Я вас ненавижу! Я целый месяц тогда вас ненавидела...

   Он вдруг смеется.

   - Какая вы милая! - говорит он неожиданно и мягко. - Как я счастлив, что вы меня ненавидели!

   Все разом мешается в ее душе. Над хаосом словно выглянуло солнце. Она смеется всеми ямочками. Зубы сверкают. Сияют глаза. Они опять как товарищи в эту минуту. Равные и близкие.

   - Как странно! - говорит она, отдавая ему опять свою руку. - Тот Штейнбах, которого я видела на станции, и вы... совсем разные... Это два лица. Заметили вы, что так бывает всегда? Ни один чей век не похож на то, что мы о нем думаем и чего мы от него ждем, когда мы видим его в первый раз. Поэтому я не люблю знакомиться. Я люблю только мечтать о людях.

   - Да будет благословенна на этот раз ваш ошибка! - шепчет он, жадно любуясь ею.

   Но она не замечает своей власти над ним. Я полна только собой.

   "Какая сила! - думает он. - Она взяла Я сердце. Она держит мою жизнь, и я не знаю, я ничего не знаю, что она сделает, из нее? Уронит ли как этот платочек, на дорогу? Растопчет ли, уходя, равнодушная и жестокая... как вчера? Или позовет за собою... Боже! Я даже не знаю, кто она? Как ее имя? Я встретил ее на этой скамье в одно утро. Загадочную, внезапную, как мою судьбу. И из рук ее я готов принять горе, счастье. Даже смерть! Без ропота и сожалений..."

   Она говорит задумчиво:

   - Иногда мне жалко, зачем мы познакомились? Какие-то чары исчезли... Греза умерла... Теперь я знаю, как вы говорите, смеетесь... Как от вас пахнет... Ну да, конечно. Что вы удивляетесь? Ха!... Ха!.. Я всякого человека свой запах. Надо только уметь его слышать. А у меня обоняние тонкое. Знаете? У Яна лицо так чудно пахло весенней свежестью! Яблоками... Я любила наклониться к его бородке и нюхать Опьяняло так... А от вашего лица... когда я вчера положила вам на плечо голову... от вашей бороды пахнет совсем не так...

   Штейнбах замирает от ужаса. Пальцы его разом цепенеют.

   - Тоже опьяняюще... Только... у меня голова кружится. И сердце стучит... Точно дурман нюхаешь... Вы видели цветок дурмана? Вы такой же... ядовитый.

   - Противный?

   - Д-да... Прекрасный... Но... Противный..

   Они оба смеются. Он с облегчением.

   - Я боюсь, что была когда-то собакой. В другом мире, в прошлой жизни. Вы верите в переселение душ? Я верю. Ха! Ха!... У меня так развито обоняние! Оттого я так люблю цветы, меха. Я не знаю цветка без запаха. У всех есть самый тонкий. И у людей тоже. У Сони один, у дядюшки другой. У одних милый, у других противный...

   Шелестящие звуки и шорохи наполняют парк.

   - Дождь идет, - говорит Штейнбах огорченно. - Как быть? Где ваш зонтик?

   - Ах, он весь в дырочках! Я всегда без зонтика. Я не боюсь дождя.

   - Но вы промокнете. Простудитесь. Хотите? (он замирает на мгновение, испуганный своей смелостью и радостью, которая его охватывает). Хотите вы... переждать в доме?

   - Где? Где?

   - У меня в доме...

   - Ах, как это хорошо! Я давно хотела его видеть. Пойдемте скорей! Скорей!

  

   - Какое великолепие! - говорит Маня, останавливаясь в кабинете перед оригиналами Рембрандта, Дюрера и Ван Дейка.

   - Отец особенно любил этих художников. Моя мать родом из Голландии. Это в ее память. Вообще здесь нет ничего моего. Все это вкусы и страсти отца. На всем остался отпечаток его крупной души. Я здесь такой же гость, как и вы.

   Он садится на мягкий пуф, у ее ног. И берет ее руки в свои.

   Она молчит, подавленная впечатлениями. Никогда вблизи не видала она такого богатства.

   Обстановка у Горленко и Лизогубов кажется теперь такой мизерной! И как свободно движется и дышит здесь этот "жид", как сказала бы Вера Филипповна... "Есть лица, созданные для богатства, А я Золушка-замарашка, - говорит она себе. - Мои юбка и туфли здесь ужасны. Как он этого не замечает?"

   Она грезит наяву. Как странно ей сидеть здесь, на этой тахте, крытой персидскими коврами!

   Точно во сне... Нет, она не Золушка. Она принцесca. А вот ее вассал, у ее ног. Красивый. Немножко страшный. Но покорный. Точно коршун на цепи, готовый выпустить свои когти.

   - Как ваше имя? - словно в пьесе спрашивает он ее.

   - Вербена...

   - Н-нет... Серьезно... Скажите, кто вы?

   - Зачем? Так лучше... У меня вульгарное имя. И так хорошо, что мы ничего не знаем друг о друге! Ни о прошлом, ни о чем.

   Он улыбается.

   - Вы думаете, у меня нет прошлого? Вы так думаете? А Ян?

   Ее левая бровь поднята выше правой... Такое капризное личико!

   - О, да!.. Это страшно много! - говорит он серьезно. - Он обогатил вашу душу. Он умел дарить.

   - Объясните! - Она придвигается к нему.

   Ее пыльные старые туфельки пачкают его колени. Но эта близость не тревожит ее теперь. Когда они говорят о Яне, он словно тут, с ними. Любовь к нему сближает их души. Создает атмосферу света и доверия.

   - Есть люди, которые всю жизнь обречены давать окружающим свою душу. Их мало. Есть такие, что умеют только брать у других. Их миллионы. Ян был щедр, как князь. Его натура была сокровищницей, откуда все черпали пригоршнями. И уходили счастливые. Поэтому его нельзя забыть.

   - А вы?

   - Что я?

   - Вы... даете? Или только берете у других?

   - Моя жизнь - это сплошная ирония. Мне было мало отпущено судьбой талантов, энергии, жизнерадостности... желаний... Я - потомок вырождающейся семьи,... Я последний в своем роде. Мы - евреи - быстро вырождаемся. Быть может, потому, что борьба за жизнь слишком тяжело дается. Впрочем, о моей семье этого нельзя сказать. Еще в XII веке предки моей матери, Девидсоны, ссужали деньгами королей и лордов. А при Елизавете Английской они были в почете при дворе. Мы никогда не знали унижений и нужды... этих проклятий, тяготеющих над еврейством... Тем не менее яд вырождения отравил нашу кровь. И я обречен с колыбели.

   Он смолкает, опустив синеватые веки. Горестно изогнулись черные брови.

   О, как больно! Как жалко его слушать! Каким предчувствием томится ее душа! Как ей хочется поцеловать этот большой лоб, эти трагические брови!

   - Вы не похожи на отца! Вы удивительно похожи на вашего дядю!

   - Как? Вы разве его знаете?

   Тень проходит по его чертам. И как бы падает на щеки Мани. Они бледнеют. Блеск ее глаз меркнет внезапно. И он это видит.

   Маня закрывает глаза. Ей хочется плакать. Отчего это так холодно стало вдруг? Хорошо бы согреться! Спрятать голову на его груди... Почувствовать себя любимой... Вспоминается Ян...

   Вдруг горячая слеза капает на руки Штейнбаха. Он вздрагивает и поднимает голову.

   - Вы плачете? О чем?

   - Мне вас жалко... не знаю... отчего... И себя жалко... И вас... Нет, не глядите на меня! У меня сейчас распухнет нос, и я буду страшная. Ну, скорее! Говорите что-нибудь еще!

   - Вербена, как вас зовут люди?

   Она смеется.

   - Маней... Видите, как просто! Зовите и вы меня Маней! Все-таки это не так ужасно, как Марья Сергеевна. Фи!... Вообще, до чего возмутительно, что родители сами выбирают нам имена! Почему бы ж крестить нас, когда мы вырастаем? Если бы меня звали Прасковья или Настасья, я лишила бы себя жизни. А вас как зовут?

   - Марк...

   - Марк... Марк... - повторяет она, прислушиваясь и, как птичка, качая головой. - Это хорошо звучит. Напоминает Рим. А как дальше? Нет, нет, молчите!... (Она кладет ему руку на губы.) Я боюсь, что дальше будет Мироныч, Львович, Борисыч... что-нибудь невозможно еврейское... Ха!... Ха!... (Она вспыхивает.) Вы не обижаетесь? Не сердитесь?

   - Вы не любите евреев? Не отвечайте... Я это чувствую. Вы не можете их любить. Они неэстетичны.

   - Ради Бога, не сердитесь! Но это правда. Я все время стараюсь забыть, что вы - еврей. И мне это удается. Вы так прекрасны! Так аристократичны. Знаете? Здесь на селе был студент с чудным именем Измаил. А эти безвкусные

   - Жиды, - подсказывает Штейнбах.

   Маня опять вспыхивает и теряется.

   - Простите! Это дурная привычка. У Горленко все так говорят. А эти евреи зовут его З_я_м_а... Они лишены чутья. И зачем они всех называют уменьшительными именами? Как это нелепо! З_я_м_а... Это напоминает что-то плоское, ползучее... вроде червяка... А у него была такая огневая душа! А как жаль, что именно вас не зовут Измаил!

   Она задумывается на мгновение.

   - Кстати, я слышала, что каждый человек над поминает какое-нибудь животное. Я сама среди гимназисток встречала кошек, коров, овец и крыс. Это самые распространенные типы. А вы похожи на коршуна. Видели вы в Зоологическом саду, в клетке, этих трех хищников? Когда подходишь, они зорко и надменно глядят тебе в лицо. У них глаза так близко-близко поставлены! И как будто брови взмахнули над ними, хотя и нет бровей. Какие они красивые и гордые! И какой позор для человека, что он запер их в клетку!

   Вдруг она вспоминает.

   - Постойте! Вы говорили о себе и о Яне... Не можете ли вы докончить? Я вас прервала..

   "Она не так непосредственна, как я полагал", - удивленно думает Штейнбах.

   - Я вам напомню. Почему вы не любите людей?

   - Они ко мне безжалостны. У меня в детстве была робкая и нежная душа. Они сделали из меня циника. Самая грубая лесть, самое грубое игнорирование моей собственной личности. Ненасытная алчность. Ничем не прикрытый расчет. Вот что я видел кругом себя в те годы, когда ищешь друга, когда веришь в человека, когда ждешь любви. Если б я был беден, я нашел бы, быть может, друзей, любовь, интерес к себе. Но я был мешок с деньгами. От меня ничего не ждали. У меня ничего не просили, кроме золота. Отдельные люди и целые партии бились из-за меня, как будто я был высший приз в жизни! Все добивались власти надо мной. Но искали не меня. Даже женщины любили меня сквозь призму моих миллионов. Во все эти долгие годы я не встретил человека, который подошел бы ко мне без расчета, с глубоким интересом к моей душе. Меня всюду встречают восхищенные взгляды и провожает шепот. Но я знаю цену этому вниманию. "Вот идет Штейнбах... Миллионер Штейнбах..." - говорят на моем пути. Если б вы знали, как мучительно щепляться за иллюзии! И терять их внезапно. Из-за одного случайно сорвавшегося слова, из-за блеска глаз, бессознательной мимики! Если б вы знали, что значит целовать прелестное лицо в безумной жажде забвения! Слышать слова любви и ничему не верить! Моя жизнь - ирония. Я ничего не значу без богатства. И это богатство я проклинаю. Мой отец находил удовлетворение в власти над людьми. Он упивался ею... Но разве это власть? Ян - бедный, обор, ванный, не имевший крова над головою, - царил в душах людей. И даже из могилы его заветы звучат в сердце тех, кто принял его веру. Я - нищий перед Яном. И... я давно банкрот. Как охотно сбросил бы я с себя все эти золотые цепи! Но разве я - господин своей жизни? Нет рабства ужаснее моего! Каждый вправе прийти ко мне в любой час, когда я хочу быть один, когда хочу помечтать, когда хочу отдохнуть. Каждый вправе нарушить с грубой бесцеремонностью мое настроение и изложить мне свои просьбы... Нет! Свои требования. У меня все требуют. А я должен выслушивать каждого... видеть плоские лица, пожимать ненужные руки... Положение обязывает! Так началось еще с университета. Сколько раз я мечтал за этот год развязаться с заводом! Продать его, передать. Нет! Волосы встают дыбом, когда вспомнишь, какая гора обязанностей лежит на моих плечах! Обязанностей перед обществом, перед народом, перед уездом, перед властями... Какой гул й ропот! Увещевания губернатора... Ахи, удивленные взгляды... "Конечно, я болен? Все это нервы. Надо отдохнуть... Благосостояние края!.. О, Боже мой! Я связан по рукам и ногам всевозможными обязательствами. Куда бы я ни ехал, меня преследуют телеграммы, срочные ответы, деловые письма. Сколько надо прочесть ежедневно! Сколько ответить! Всюду управляющие. Но у них нет инициативы. Отец железной рукой держал все нити. Все привыкли только к подчинению. Я был счастливее при отце. Я мог уезжать и жить инкогнито за границей. Ах, я устал!

   Не выпуская рук Мани, он притягивает ее к себе ближе. И голос его дрожит и крадется в ее душу.

   - Маленькая фея! Вы не знаете, какой жалкий нищий сидит перед вами! Вы не знаете, как голодна его душа! Как убога жизнь! Вы не понимаете, как он мучительно завидует вашей непосредственности и вере в себя! Вы так богаты! Вы так щедры! Люди ничего не дали мне, кроме глубокой усталости и отвращения! Вы подарили мне мои красивые сны. Мои робкие и бледные надежды. Пусть я обманулся! И снова проснусь завтра таким же одиноким и нищим, каким был до встречи с вами! Я все-таки был счастлив этим обманом... Взамен требуйте от меня всего, включая и мою жизнь! И с радостью положу ее к вашим ногам!

   Маня глядит в его зрачки. Так глядят в бездну. Тихо кружится голова. Сладко замирает сердце...

   Жуткое блаженство...

   - Вы меня любите, Марк?. - в безграничном изумлении, как во сне, спрашивает она.

   - О, Маня...

   И ничего больше. Ни одной клятвы. Ни одного признания.

   К чему? Его голос пронзил ее душу. От его взгляда задрожали все ее нервы. Она верит... Она счастлива...

   Он обнимает ее тихонько. Тихонько привлекает к себе. Прекрасно и трагично его одухотворенное лицо.

   Она берет в обе руки его голову. И целует лоб, эти скорбные брови. Потом прижимается к его голове Щекой...

   Он замер под этой лаской.

   Они сидят неподвижно. Оба с закрытыми глазами. И слушают полнозвучную тишину своих душ...

  

   Дождь идет ежедневно. И Маня, в плаще с капюшоном, в калошах, приходит в известный час к Роще, где ждал ее когда-то Ян.

   Теперь там ждет ее Штейнбах. Он везет ее к себе в кабриолете. И потом довозит обратно до рощи.

   Маня огорчена. Вера Филипповна встревожена ее Прогулками в такую пору. Кто-то видел ее по дороге в Липовку...

   Она дрожит за эту тайну! Какой ужас, что ее захватают чужие руки! Будут сплетничать, связывая с улыбкой их имена!

   - Какая пошлость - жизнь! - говорит Штейнбах. - Вы даже не понимаете всего, что могут сказать про нас. У людей нет фантазии. И нет потребности в красоте. Они счастливы только, когда могут выполоскать в уличной грязи вашу душу. Это они называют "общественным мнением".

   Маня говорит уныло:

   - Теперь приезжайте к Горленко и знакомьтесь со мной! Больше нам ничего не остается! Барометр упал... Дождь может идти две недели... Приезжайте завтра. Но помните, что мы незнакомы! В сущности, это правда... Мы будем уже не те в другой обстановке...

   Они долго молчат, подавленные.

   - Марк, за обедом говорили о вас...

   - Конечно, бранили?

   - Представьте, не очень. Говорили, будто вы талантливый адвокат.

   Он кривит губы.

   - Вы, может быть, думаете, что это улыбка? - строго спрашивает она его. - Это просто гримаса. Я вас не выношу, когда вы улыбаетесь! Не выношу!

   - Простите! Не буду... Он уже смеется.

   - А теперь ненавижу! - Она топает ногой. - Какой у вас циничный, отталкивающий смех!

   - Нет, Маня... У меня полное отсутствие талант. Если б мне пришлось красноречием добиваться приза в жизни... любви, например, я не сумел бы бороться даже тогда. Адвокат без темперамента и творчества - одно недоразумение. Я именно таков...

   - Жаль... Мне было приятно слышать. Значит, у вас нет темперамента? Нет?

   - Абсолютно никакого... Как у амфибии.

   - Какая гадость! - Маня смеется. - А что же у вас есть?

   - Чудовищная чувственность... Это в крови семита.

   Маня задумывается.

   - А какая разяща? Какая?

   - У Яна и Зямы чувственности не было. Или она спала глубоко. Но в их душах царили глубокие страсти, толкавшие их к подвигу или к преступлению, руководившие их жизнью. Идея... женщина... Все это заполняло их душу. Затопляло ее, как могучая волна. И они действовали и любили смело, ярко, не рассуждая.

   - А вы? А вы, Марк?

   - А я? Я люблю тело женщины. И ощущения, которые око мне дает. Иногда какой-нибудь поворот головы, какая-нибудь одна линия в лице или в фигуре сводит меня с ума. Иногда манера смеяться. Манера... ласкать. Здесь масса оттенков... Каждая женщина глубоко индивидуальна в своей любви. Но я страшно холоден и беден душой. Страсть, Маня, это молния, которая ослепляет. И часто зажигает душу другого. Чувственность - это болотные огоньки. С ними все так же темно и жутко... И холодно... Вы гонитесь за ними. Они исчезают.

   - Постойте! (Маня вся насторожилась и сосредоточенно думает.) - Вы значит... Вы все-таки любите женщин?

   - Очень, - говорит он.

   И его изогнутые губы кривятся.

   Ей вдруг становится тяжело. Зачем она здесь? К чему они сидят, обнявшись? Таким холодом веет от его слов! И так бесконечно далеко он от ее души! Какое мучительное чувство! Откуда оно? Хочется плакать...

   Она встает. Бесстрастная, угасшая... Даже углы рта ее опускаются в какой-то глубокой апатии.

   - Куда вы, Маня?

   - Нет... Мне скучно... Отвезите меня домой!

   Он съеживается. Он не смеет просить ее остаться. Душа этой девочки для него загадка.

   Всю дорогу она молчит, отвернувшись.

   Когда она выходит из кабриолета, у опушки рощи, он хочет поцеловать ее мокрую ручку.

   - Оставьте! Не смейте! - вдруг страстно говорит она. Враждебно сверкают ее глаза. Кудри выбились из-под капюшона и завились еще круче от сырости. Ресницы мокры...

   Почему? Капли дождя... Или слезы? Пушистые щеки пылают.

   "О, милое личико!.."

   - Вы сердитесь? - смиренно спрашивает она

   - О!... Сержусь ли? Я ненавижу вас! Никогда не смейте целовать мне руки! Слышите? Если вы еще раз поцелуете, все будет кончено между нами?

   Она идет, не оглядываясь. Он чувствует, что она плачет.

   "Почему? Почему? - думает он. - Неужели? Неужели ревнует?... Какое счастье! Ах, слишком большое счастье! Боюсь верить! Не надо думать,. Боже мой! Как дожить до завтра?!"

   Да. Маня ревнует. Маня несчастна. Душа ее смята. Жизнь потеряла ценность.

   Ушла навеки та светлая, гармоничная радость, какую подарил ей Ян. Чувство, которое делало ее счастливой, как цветок.

   За чаем говорили о Штейнбахе. Она узнала, что он женат.

   Почему она никогда не думала об этом? Почему она не думала об его прошлом?

   Как тень идет оно за нами. И вот почему холодом веет от взглядов любимого лица. От улыбки, от слов. А больше всего от молчания.

   Это то, чего мы не знали. И не узнаем никогда. Это мир, в котором нам нет места. Мир первых впечатлений и полнозвучных, богатейших переживаний, который каждый из нас любит с глубокой тоской, с глубоким благоговением. Как могилу матери. Как дом, в котором родился. Только там для нас цвели самые пышные цветы. Для нас горели зори. Только там строили мы гордые башни. Только там слагали первые песни и лили жаркие слезы.

   Пусть цветы завянут и зори погаснут! Пусть башни рухнут! И забудутся слова песен, зажигавших душу! Ничто в дальнейшей жизни не заменит нам красоты ушедшего. Самые пышные цветы не будут так радовать глаза. Самые пламенные стихи не исторгнут слез. И даже обман и утрата иллюзий, даже развалины и могилы будут нам дороже дворцов, любви и славы. Только потому, что они у ш л и...

   Маня уехала кататься верхом, несмотря на грязь на дороге. Она ищет забвения. В душе такая жгучая боль!

   Солнце красиво садится в дымку. Тучи поднялись. Завтра будет солнце. Но оно уже не прогонит упавшую в душу тень. Не залечит первой раны.

   Когда она возвращается, ночь уже плывет.

   Все окна настежь. В зале горит огонь. На дворе фыркают горячие лошади. Чужой экипаж.

   - У нас гости? - сердце Мани падает.

   - Шенбок, - говорит Петро таинственно и радостно, снимая ее с седла.

   Маня останавливается в дверях. Сердце бьется.

   Кто-то поет... Какой чудный голос! Это "Вечерняя звезда", песнь Вольфрама из "Тангейзера... Неужели?,

   Да, это он... И сам себе аккомпанирует.

   На нее оглянулись, шикнули. Она замирает у входа. Здесь Лизогубы, Катя, Соня, все... Какие у них новые, красивые лица!

   "Он меня увидел", - почувствовала Маня внезапно.

   Голос Штейнбаха точно вспыхивает

  

   Ты ангел светлый, ангел милый,

   Что светишь в жизни мне пастилой...

  

   На нее с мольбой и страстью глядят его глаза. Ей звучат эти скорбные, пламенные признания.

   Губы ее дрожат от безумного желания заплакать. Точно камень скатился с груди.

   - Позвольте вам представить нашу любимицу, - как во сне слышит она голос Веры Филипповны, - Маня Ельцова, подруга моей дочери...

   Он низко склоняется перед нею.

   "Как перед принцессой", - чувствует Маня

   Катя Лизогуб вспыхнула от зависти. Дядя удим лен. Соня насторожилась.

   Когда Штейнбах поднимает голову, он видит, чтя глаза Мани полны слез и обещаний...

  

   На другой день солнце на небе и в душе Маня!

   Она сердится на себя за радость, которая трепещет в ее груди. Но осилить ее не может.

   "Сейчас увижу его! Наверно, ждет у рощи... А если нет?... О, тогда конец! Всему конец" Я не прощу его никогда... Идти? Или остаться? Пойду... Взгляну. Холодно взгляну. Но к нему не подойду ни за что!... И в парк не пойду"...

   Так и есть! Стоит у опушки... Без экипажа...

   - Что вы тут делаете? - надменно спрашивает она.

   - Жду...

   - Как вы самонадеянны! Почему это вы вообразили, что я должна прийти?

   Его ноздри вздрагивают от сдержанной улыбки.

   - Вы пришли, - говорит он чуть слышно.

   - Но это ничего не доказывает! - вспыхивав она и топает ногой. - Я гуляю...

   - Позвольте мне вас проводить.

   - Незачем! - небрежно говорит она.

   Но тут же, без всякой логики, берет предложенную ей руку и молча идет рядом, к парку. Его смирение обезоруживает ее.

   Нет... Даже не то... Зачем лгать перед собою? Только вдали от него она может презирать его, не считаться с ним. Его близость так пьянит ее, что сладкое и страшное безволие сковывает ее душу. Как это ново! И это мучительное томление... И эта странная неудовлетворенность... И тревога... С Яном все было иначе. С Яном было так тихо и светло! Точно два мира каждый отдельно дали ей эти оба.

   - Какой у вас голос! Какой вы тонкий художник! Отчего вы не на сцене? Отчего вы мне не говорили, что поете? Когда я услыхала ваш голос, я простила вам все..

   - Простили?... Разве я виноват перед вами? Она молчит, враждебная и насторожившаяся.

   - Впрочем, вы правы, - говорит он печально. - Прошлое не умирает.

   Она молчит всю дорогу, далекая и враждебная.

   - Расскажите мне о вашей жене, - говорит она, сидя с ногами на тахте, в кабинете.

   Штейнбах рядом. Их разделяет только вышитая подушка. Но для него это стена, через которую он не видит души Мани. У нее новое лицо. Даже голос новый... И чужой...

   - Она очень хороша собой? Вы ее очень любите? Почему ее здесь нет? И почему вы несчастны, если женаты? Постойте! Какая она из себя? Брюнетка или блондинка? Ну, что же вы молчите? И, пожалуйста, не смотрите на меня! У меня мысли путаются, когда вы смотрите. Опустите ресницы! Слышите? И отвечайте по порядку!

   Его губы опять кривятся.

   - Начните с начала, пожалуйста! Первый вопрос исчез среди других.

   Она вспыхивает.

   - Опустите глаза и перестаньте гримасничать! Вы отвратительны, когда улыбаетесь. Впрочем, нет... Можете смеяться! Чем хуже, тем лучше! Ну-с? Я слушаю... какая она из себя? Блондинка?

   - Да.

   - Еврейка?

   - Да.

   - Ну, конечно, - с презрением подхватывав! Маня. - Дядюшка говорит, что еврей может влюбляться в кого угодно. Но любить может только еврейку. И жениться только на еврейке..

   - Федор Филиппович, надо думать, очень осведомлен в этом вопросе... Он тоже юдофоб?

   - Что значит тоже?

   - Я хотел сказать, как вы?

   - Я сама не знаю, что я такое! - сердито говорит Маня. - Да, я терпеть не могу жид... евреев! Но вас я любила...

   Он делает порывистый жест и хватает ее руки.

   - Вы? Меня?

   - Чему вы обрадовались? Не люблю, а любила. Несколько дней... Может быть, часов... И даже не вас, а ваше лицо... брови... Пустите руки! Пожалуйста, не целуйте! Мне от вас теперь ничего не нужно! Все очарование исчезло...

   - Когда?

   - Третьего дня... Марк... Марк... Вы с ума сошли?!!

   - Я счастлив!... Боже... Как я счастлив!..

   Он берет ее руки и закрывает ими глаза свои. Его ресницы вздрагивают.

   И вдруг какой-то мостик, на котором Маня укрепилась, скользит под ногами. Шатается. И опять бездна чувствуется внизу. Сердце падает. Она близка к обмороку. Что-то фатальное, жуткое глядит на нее яз этих глаз, из этого лица. Хочется бежать.

   Или этот страх - радость, которая затопляет душу? О!... Прижаться к его лицу! К его бровям я губам! Утонуть в этом чувстве... В этом запахе его кожи и волос...

   Совершенно не отдавая себе отчета в том, что она делает, в опьянении она порывисто берет его за плечи. И, закрыв глаза, прижимается лицом к его губам.

   - О, целуйте меня! Целуйте!. - сквозь зубы говорит она. И вся дрожит.

   Когда она приходит в себя, лицо ее залито слезами.

   Он на коленях, у ее ног. Его лицо спрятано в складках ее платья..

   Что было сейчас? Где? В каком новом, неведомом мире блуждала ее душа?

   Она берет его за руку, пальцы которой судорожно впились в плюш тахты. И кладет ее на свое вздрагивающее сердце...

   Он поднимает голову. О, как прекрасно... И как страшно его лицо!

   - Марк, - говорит она тихонько. - Милый Марк... Отчего у вас такие... дикие глаза? Как у Гнедко, когда он хочет укусить? Отчего вы такой новый? Разве это не было блаженство? Вы как будто страдаете? И мне стало страшно чего-то..

   - Дитя мое! Не бойтесь меня! - говорит он разбито. - Вы для меня слишком дороги. Пусть разорвется мое сердце скорее, чем я лишу вас хотя бы одной из ваших иллюзий! Я не сделаю непоправимой ошибки. Я не переживу вашего отвращения..

   Она силится проникнуть в темный смысл его слов. В смысл всего происшедшего.

   Что-то рухнуло между ними. Она это чувствует. Какая-то перегородка... через которую она не могла до него коснуться. Теперь такое чувство, как будто она его знала давно...

   - Обнимите меня! Сядьте рядом! Вот так... О, какое блаженство, Марк! Вы меня любите!!! Говорите мне это... Каждый день, каждый час... О, как я хочу быть любимой! Любимой вечно... Какой рай ваши поцелуи! Как я могла жить, не зная вас!

   Вдруг толчок в сердце. Жгучая боль. Как от удара ножа. И чары далеко.

   Она отодвигается. Ее лицо как будто постарела

   - Расскажите мне о н_е_й, - говорит она чужим голосом. - Вы ее очень любите? Очень?

   - Я люблю вас, а не ее, - отвечает он робко, как на суде.

   И Маня неумолима, как должен быть судья.

   - Где она теперь? Где?

   - За границей.

   - Почему же не с вами?

   - Мы давно уже разошлись...

   - Почему? Почему?

   Он молчит, опустив веки. Синеватые, прозрачнее веки. И вражда Мани крепнет.

   - Чего же вы не отвечаете?

   - Это моя тайна...

   - Ах! Вот как! У вас от меня тайны?

   Отчаяние опять затопляет ее душу. Она встает, чтоб уйти.

   - Постойте! - с болью, глухо говорит он, удерживая ее руку. - Я буду откровенен. Сядьте рядом! Слушайте... Я женился, когда мне было двадцать пять лет.

   - По любви? Вы ее любили? Страстно? Страстно?

   - Да... Не так, как вас сейчас... Это было другое чувство. Я любил в ней не ее индивидуальность. Она была бесцветна, как большинство женщин. А мою любовь... Мои мечты... И я был счастлив в первые два года. Потому что она тоже любила меня. Опять-таки не мое "я", которого она не знала и не стремилась узнать. Как большинство женщин, она любила во мне мужчину... тот новый мир, который я ей создал. Мы жили рядом, не зная друг друга. У вас родился сын. Через год он умер от воспаления мозга... Маня! Если я вам скажу, что я страдал и плакал, вам это будет чуждо и дико. Что значит смерть ребенка для вас? И дай Бог, чтоб это самое жгучее горе жизни прошло мимо, не опалив вашей души. После чего наша жизнь похожа на сад, сломанный бурей. Одни цветы поднимутся, другие зацветут еще ярче. Многие остались нетронутыми. И радуют глаз. Но есть деревья, расщепленные бурей. Есть деревья, обожженные грозой. Ничто не вернет их к жизни! И забыть о них нельзя...

   Маня тихонько придвигается и кладет голову на его плечо.

   - У меня есть дочь... Когда-нибудь она вырастет и будет, как вы, жадно тянуться к счастью. Я не хотел бы дожить до этой минуты. Впрочем... Мне нечего сокрушаться! На мою долю судьба отмерила скупо и годы, и радость. Маня... Милое дитя мое! Вы никогда не должны меня бояться. Вы созданы для радости, для материнства. Для полнозвучных переживаний. И счастье ждет вас. Но не со мной...

   - Вы от меня отрекаетесь?

   Широко открытыми глазами глядит она в его лицо.

   - Случалось ли вам, едучи в курьерском поезде, видеть на какой-нибудь крохотной станции маленьких, незаметных людей в кокардах? Телеграфисты... Начальники станций... Нет? Вы их не замечали? Поезд мчался... Огни его погасли... Станция тонула опять во мраке... И все уходили спать... Но они - эти незаметные люди - рыдали, быть может... Грызли подушки... Они видели мельком в окне ваше личико. И оно разбудило их мечты. И жгучая зависть к недоступному и далекому отравила надолго их души. Так и я. Когда вы забудете меня с другим...

   - Никогда! Боже мой, Марк! Это невозможно!!!

   - Ну, хорошо. Я скажу иначе Когда горе постучится в вашу дверь, и жизнь покажется вам в тягость... позовите Штейнбаха...

   - Не говорите так! Мне страшно... Не знаю почему. Но мне страшно... И жаль вас... Милый Марк. Почему же вы один? Где ваша дочь?

   - Дитя мое... У меня тяжкая наследственность. Я это узнал слишком поздно. Меня обманывали с детства, желая создать мое счастье. Надеясь обмануть судьбу. Но когда я открыл эту тайну, я понял, что, женившись, совершил невольное преступление. Такие, как я, не должны иметь детей. Я расстался с женой. Я дал ей княжеское состояние и свободу, Но она не хочет и не умеет ею пользоваться. Отнять ребенка у нее я не имел права. И не желал. Теперь вы знаете все...

   Глубокая тишина наступает в комнате. Прижавшись к груди Штейнбаха и обняв его голову, Маня целует его брови. И горячие слезы обжигают его лицо.

   Святые слезы сострадания...

  

   - Какое несчастье! - говорит Маня, стоя в роще перед Штейнбахом и отдавая ему во власть свои руки. - Кто-то подглядел вчера, что мы ахали к вам. Дома скандал. Пришлось выдумать целую историю, что вы катались, а я вас встретила. И что вы предложили мне осмотреть дом. Это ужасно, Марк! Я так ненавижу ложь!

   - Напрасно...

   - Что напрасно? Ах, не говорите глупостей! Но я в отчаянии... Поедемте скорей! За семь бед один ответ... Неужели это в последний раз? Я лучше умру. Я не могу жить без вас! Не могу!

   О, как горячи нынче ее поцелуи! Каким зноем веет от ее объятий! У Штейнбаха кружится голова...

   Вдруг она упирается кулачками в его грудь и, задыхаясь, отстраняет его лицо.

   - Постойте! Постойте! Я вспомнила... Боже мой. Как я могла это забыть? Когда я рядом с вами, я положительно глупею. Вот что... Нынче вас бранили за обедом ужасно. Говорили... Нет! Я не могу повторить этих гадостей!

   - Я знаю, - усмехается он кривой улыбкой. - Меня называли наглым жидом... Нахалом, который привык все покупать за деньги.

   - Почему вы знаете? Как вы узнали?

   - Разве это неправда?

   - Как вы могли узнать? Ну, да... Они это говорили... Соня спорила. Она за вас готова глаза всем выцарапать. Она вас так высоко ставит!

   - Да?... - Лицо Штейнбаха слабо краснеет.

   - Вы

   - Этого мало... Я тронут.

   - Ну, хорошо... Постойте! О чем я говорила? Да... Вы меня все сбиваете... Удивительная у вас способность делать людей глупыми! Вот что... Дядюшка говорил: "Он отлично знает..." Это про вас. "Что она не певичка и не швейка."" Это про меня "И что безнаказанно флиртовать с нею нельзя"... Это он отвечал отцу Сони. А тот кричал: "Что этому нагл....

   - Наглому жиду?

   - Ну да... "Что ему нужно еще от девчонки?.... Это я-то девчонка? Ужасно он грубый и глупый, этот Горленко.

   - Ну... И что же дальше?

   - Марк... Какое у вас злое лицо! Коршун! Настоящий коршун. Нет, я не буду говорить!

   - Маня, милая... Для меня это очень важно. Дайте ручку! Слышите, как бьется мое сердце? Говорите все! Не щадите меня! Я от вас все выслушаю смиренно.

   - Ну, словом... Он говорил гадости. Будто вы хотели меня... Нет! Это так некрасиво звучит!

   - Взять на содержание?

   - Да! Какое глупое и плоское выражение! Не правда ли?

   - И вы этому поверили?

   - Нет! Нет! Как вы можете это думать, Марк? Ни минуты не верила... Иначе разве я была бы здесь? Дайте, я поцелую ваши брови! Ваш чудный лоб... Марк! Я не думаю, чтоб делала дурно, передавая вам чужие слова. Что вам любовь или ненависть каких-то Горленко или Лизогубов? Вы бесконечно выше их. И оскорбляться не можете. Так?

   - А что говорила Соня?

   - Ах, она ангел! Она вами очарована... Она спорила с мужчинами и с матерью. Она говорила, что, если ваше чувство серьезно, то вы разведетесь Я женой и женитесь на мне. Ой, Марк! Отчего вы вздрогнули? Даже испугали меня... Что вы так смотрите?

   - А что... вы... Маня... Вы что думаете об этом?

   - Вздор какой! Я ни о чем... таком не думаю... Зачем мне думать? Мне только больно до слез, что о нас говорят чужие люди!

   Штейнбах бледнеет. Бледнеет т