Баратынский Евгений Абрамович - Д. Голубков. Недуг бытия

- взревел Мансуров - и тотчас испуганно заткнул ладонью свой румяный рот.

   Чаадаев медленно полуобернулся. Его светлый, почти неподвижный взгляд неторопливо вбирал окружающие лица и предметы.

   Этот молодой хрупкий офицер с неестественно нежным цветом лица казался неоспоримо старшим даже рядом с полуседым героем-поэтом.

   Евгений невольно залюбовался царственным профилем Чаадаева, его чеканным подбородку и неприступным отвесом мертвенно-бледного лба.

   - Известно ли вам, господа,- сказал Давыдов, доверительно понизив голос,- знаете ли вы, что на Украине кипенье? В Чугуеве военные поселенцы взбунтовались! - Он наступательно звякнул шпорами.- Мерзавец Аракчеев кровью залил!

   - Тсс! - свистяще остерег Мансуров и пьяно захохотал.

   - А Священный союз? - напомнил внезапно очнувшийся плотный темнолицый офицер.

   - Князь Вяземский справедливо называет сей союз Варфоломеевской ночью политики, - подхватил Давыдов.

   - Ах, господа! - тоскливо воскликнул Мансуров.- Какая грусть, куда ни кинь взор!

   Когда же мы объединимся в свой священный союз честных, людей? - вопросил темнолицый офицер и стукнул кулаком по столу.

   - Михайло Орлов с безумным Мамоновым пытались,- Давыдов рванул густой ус кверху.- Общество собирали. Орден русских рыцарей.

   - О это российское рыцарство! - обронил Чаадаев, и брови его двинулись жалостливо и презрительно.

   - Да! - с жаром вскричал Давыдов.- Надо споспешествовать!

   Пушкин вскинул вспыхнувший голубым огнем взгляд и поднял стакан:

   - Господа! За свободное правление!

   Выпили дружно и безмолвно.

   - А я представляю себе это свободное правление как крепость у моря,- загремел Давыдов.- Я человек военный и ясно вижу: блокадой сию крепость не захватить, а штурм дорого стоит.- Он усмехнулся Чаадаеву.- Тут надобна осада. Не так ли, коллега?

   - Тот, кто презирает мир, не думает о его исправлении,- сказал Чаадаев, неопределенно поведя плечом.- Однако прощайте, господа!

   Пушкин кинулся провожать. Давыдов, приметно взбодренный не то заключительной фразой Чаадаева, не то его уходом, продолжал с яростным воодушевленьем:

   - Но ни Орлов, ни бешеный Мамонов не помышляют об осаде! А Пестель...

   - В-верно! - басисто пророкотал плотный офицер.- В-выпьем, господа!

   - Тсс! - просвистел Мансуров - и опять упал головой на кулаки.

   - Здоровье Чаадаева! - предложил Дельвиг, раскачиваясь и блаженно улыбаясь.

   Стаканы звякнули. Вбежавший человек подал зажженные трубки. Густое качающееся облако застлало лица и голоса. Евгений, напрягаясь, ловил грозное бубненье Давыдова:

   - Орлов! Он идет к крепости по чистому полю. Думает - вся Россия движется следом. Ха-ха-ха! А выходит, он и Мамонов - как Ахилл и Патрокл. Вдвоем на Трою! Двое - на Трою!

   - Прелестное бонмо! - одобрил Дельвиг.- Евгений, красота моя, запомни!

   - Евгений, красота моя, - протяжно, в тон Дельвигу, подхватил вернувшийся Пушкин и со смехом обнял гостя.- Позволь мне, как старшему первому перешагнуть через приличия! Будем на "ты"!

   И опять вспыхнул смуглым, крепким румянцем и оскалился зубасто, весело:

   - Прости мне пьяную болтовню. Прости нынешний ералаш - уезжаю! Меняется жизнь; все, все меняется!

   И отъехал немного вместе со стулом, глядя высоко и невидяще. Ясный его голос стал вдруг тускл и глуховат.

   - Друзья, сердце мое дает знак: скоро пробьет всем нам час разлуки.

   И, обернувшись к Евгению, кивнул, будто прося не поддаваться мимовольной грусти:

   - Баратынский, я тебе стихи скажу. Страсть как хочется.

   Встал, дернул узел пышного галстука - и, крепко держа концы его, тихо начал:

  

   От хладных прелестей Невы,

   От вредной сплетницы молвы,

   От скуки, столь разнообразной...

  

   Слова бежали неторопливо, точно приглядываясь друг к другу.

  

   Меня зовут холмы, луга,

   Тенисты клены огорода,

   Пустынной речки берега

   И деревенская свобода...

  

   И снова радостью узнаванья, несомненного родства широко опахнулось сердце. Пестрый веер раздернулся, развеялось дымное облако, и друг, кровный родич, приблизился, стал у самого сердца.

  

   Дай руку мне. Приеду я

   В начале мрачном сентября:

   С тобою пить мы будем снова,

   Открытым сердцем говоря

   Насчет глупца, вельможи злого,

   Насчет холопа записного...

  

   Пушкин примолк на миг; быстро глянул вокруг; едкое выраженье мелькнуло в морщине лба, в сузившихся глазах.

  

   Насчет небесного царя,

   А иногда насчет земного.

  

   - Божественно! - воскликнул Дельвиг. Шатаясь, полез из-за стола и потянулся расплескивающимся стаканом к Пушкину.

   - Божественно, - грозно подтвердил Давыдов и опустился на кровать, прикрытую полосатым бухарским халатом.

   "Божественно,- повторил про себя Евгений.- Но эти две строчки, последние... Что в них? Ах, все божественно!"

   Встрепанный коридорный принес замороженного шампанского. Смеясь и ругаясь, Пушкин разделил по стаканам перемерзшее вино, вываливающееся из серебряного ведерка желтоватыми студенистыми комьями. Все, кроме богатырски храпящего Давыдова, весело и шумно съели ледяное, дрожливое шампанское. Пушкин выдернул из-под спящего генерала халат и с таинственным видом выскользнул в коридор. Дельвиг предложил выпить еще; очнувшийся Мансуров потребовал водки... Раздался стук в дверь; Дельвиг, грузно кренясь из стороны в сторону, широко рванул ее на себя - и с испуганным криком попятился назад, чуть не рухнув на пол: Пушкин, звонко лая, на четвереньках вскакал в номер.

   И опять пили, и Пушкин озорно скандировал непристойные вирши лицейской поры и, взобравшись на стул, потрясал портретом королевского убийцы Лувеля {Лувель в 1820 году убил герцога Беррийского, племянника французского короля Людовика XVIII. (Прим. ред.)}.

   Дым заволакивал глаза, путал мысли.

   "Он? Он?" - допытывался кто-то настойчивым звоном. Грохотал басистый, бухающий хохот, звучали тихие слезы, беспрестанно хлопала дверь... Евгений упал лицом в подушки и уснул.

  

   - Я устал, я смертельно устал в Петербурге! Я вгладь ничего не понимаю в здешней жизни; я, милый Дельвиг, теряю, кажется, простую способность мыслить и чувствовать. Меня измучила неопределенность моего положения, двусмысленность всей моей жизни...

   - Но ты же служишь, красота моя,- следовательно, делаешь какое-то дело. Терпенье, друг мой, терпенье.

   - Ах, да вовсе не дело то, чем я здесь занимаюсь! Это - игра, это нарядная праздность. Год, как я в Петербурге; а меж тем судьба моя почти не изменилась. Прежний стыд терзает мою душу, и ежели б не ты...- Баратынский признательно пожал теплые пальцы друга,- ежели б не ты - я, право, не знаю, как бы и выжил тут, не смея никуда показаться...

   Круглое лицо Дельвига страдальчески сморщилось - и тотчас разъяснилось.

   - Я сведу тебя с Василием Андреичем,- объявил он торжественно.

  

   Он с волненьем ждал этой встречи. Баллады Жуковского давно будили в его душе глубокий меланхолический звук. Он любил этот звук; прохлада и шелест кладбищенской сени, спокойное веянье веры узнавались в нем. Он представлял себе славного пиита ласковым, простым и величавым.

   Жуковский оказался почти таким, каким он хотел его увидеть.

   Внимательная тишина необременительно царила в просторной квартире. Мягкие ковры укрощали шум шагов, тяжкие бархатные портьеры льнули к дверям кабинета, оберегая каждый вздох, каждое слово. Печи струили доброе широкое тепло. Сухой воздух полнился тонким и неназойливым благоуханьем.

   Жуковский чутко склонял набок голову, длинную и бледную, как яйцо. Этот ласковый наклон был семейный, домашний - баратынский: так, помнится, всегда вслушивался во что-то важное покойный папенька, так внимал собеседнику дядя Богдан; так и самого Евгения в детстве изобразил рисовальщик-француз. И Евгений улыбнулся родному сказочнику по-ребячьи широко и открыто.

   Седой толстенький дядька Жуковского поставил на маленький овальный стол румяную, пышущую подовым жаром кулебяку. Василий Андреич достал из темного резного буфета хрустальный графинчик и разлил по рюмкам душистую настойку.

   Он попросил Дельвига почитать новенькое. Барон, шаловливо смеясь, пококетничал, но отказываться не стал и с необычным подъемом прочел своего "Отставного солдата", придирчиво правленного Баратынским.

   Дельвиг читал так радостно и нестесненно, так заботливо слушал его, умиленно краснея голыми веками, тихий хозяин, что Евгений впервые в жизни прочел самые задушевные свои элегии, не испытывая ни робости, ни болезненной досады на свою бездарность.

   - Славно,- молвил Жуковский. Его раскосые глаза потемнели тревожно и радостно, как у влюбленной женщины.- Славно,- повторил он и накрыл большой узкою рукою голубоватый листок, словно желая согреть его.

  

  

   Исполнилось его желанье: стараниями дяди Богдана и Жуковского он был поставлен на караул в Зимний дворец.

   Стоя перед высокой цвета слоновой кости дверью, отделанной золотыми вычурами, борясь с невольным испугом, он вспомнил себя маленьким пажом, караулящим выход императрицы Марии Федоровны. Он постарался вызвать в душе свое тогдашнее обмиранье, свой восторг; ему показалось даже, что он вновь учуял сладкий, клейкий запах помады, так долго сохранявшийся в его локонах...

   Но прежнее благоговенье не воскресало. Был страх, была досада на свою бесчувственность, на усталость, клонящую в сон.

   Он вскинул голову и велел себе мечтать.

   ...Сейчас в прозрачном мраке длинного коридора покажется величавая фигура государя. Медленными шагами приблизится к часовому, остановится перед ним, внимательно наклонит прекрасную белокурую голову.

   "Как высок и кроток этот красивый гвардеец",- подумает государь. И тихо заговорит с ним. И растрогается, вспомнив, за сколь глупую провинность томится бывший паж до сих пор в солдатском чине. И наутро - нет, не наутро, но скоро, чрез неделю,- приказ, громогласно прочитанный ротным: "рядовой Баратынский высочайшим соизволением производится в офицеры". Творец всемогущий, как возликует маменька! А он помедлит некоторое время в столице: он закажет у портного Занфтлебена роскошный мундир, украшенный золочеными крендельками эполет, и в первый же вечер закатится с Дельвигом к Талону. А затем - в Мару... Усесться в любимом кресле качалке и, утвердив руку на блещущем эфесе, рассказывать бледной от счастливых слез маменьке, и выросшим братьям, и милой буке Софи... А там - и к дяде Богдану. От Тамбова на ямской тройке - по-гусарски, по-давыдовски - почти по-генеральски...

   А дальше?

   Плац. Вахтпарады. Лагеря в Гатчине.

   А служенье музам?

   Ах, это пустячно. Он не Дельвиг, не Пушкин; надо служить - в армии, в гвардии, долго, честно, славно; надо служить, служить...

   Он устал тянуться и разрешил себе чуть-чуть ссутулиться, слегка опереться плечом о стену. Дремота начала бесцветить мысли. Привычное унынье овладевало душой.

   ...Год, целый год в Петербурге! Выбирая темные углы, но рискуя показаться ни в одной гостиной, ни в одной канцелярии. Если б не милый товарищ, не великодушный Антон - задушил бы, задавил бы сердце каменного великолепною тоскою Санкт-Петербург! Если б не Дельвиг, если б не поэзия...

   В глубине коридорной перспективы вкрадчиво прошелестело, вздохнуло; золотистое сиянье зажглось в высоком проеме впереди. И послышались мягкие, прерывистые шаги: кто-то шел широко, но сторожко, словно бы приостанавливаясь и оглядываясь.

   Он замер, напряженно уставясь в полумрак, просеянный сквозь пламя далеких свечей.

   Государь нетвердой, кочующей поступью подвигался по бесконечному ковру, по томительно вытянутой расселине коридора. Он был задумчив и грустен. Пальцы правой руки, пропущенные под серебряный офицерский шарф, словно бы грели ушибленный бок.

  

   Его и впрямь донимала боль в печени - гадкая хворь, мучившая его друга-врага Наполеона.

   "Статен и красив,- рассеянно подумал он и вяло улыбнулся караульному.- Охраняет. Меня охраняет".

   Боль немного отпустила. Он приблизился, спросил:

   - Как имя?

   И обратил к часовому ухо, окруженное мелкими золотистыми завитками.

   - Баратынский, ваше императорское величество.

   "Охраняет, - опять подумалось ему.- Меня охраняет. Я - тоже охраняю. Охраняю чужие престолы".

   Грусть, усталая злость шевельнулись в его сердце. Он вынул пальцы из-под шарфа, ищуще пошевелил ими в воздухе. Переспросил, делая ударенье на первом слоге:

   - Ба-ратынский?

   - Баратынский, ваше величество.

   Александр Павлович поднял глаза, туманно-голубые, как сталь на морозе.

   - Из Пажеского? За негодное поведенье?

   - Так точно, ваше величество. Но...

   Ухо государя обиженно покраснело. Александр Павлович отступил и сдержанно кивнул:

   - Послужи, голубчик. Еще послужи.

   И прошел, плавно колыхая высокими лирообразными бедрами.

  

  

   Предзимние сумерки мешались с промозглым туманом. Верхи высоких зданий тонули в густой мгле и казались обезглавленными. Не было праздничной пышности, не было величия. Он обернулся на дворец. Пустою шкатулкой стоял Зимний, некрасиво сплющенный низким туманом.

   Он свернул в улицу. Старинная четвероместная карета, заложенная шестью лошадьми, влеклась по расчищенной мостовой. Следом тащились три возка и две доверху нагруженные телеги.

   И живо представилось семейство, тесно рассевшееся в кузове дормеза: благодушная важность пожилого помещика, приехавшего в Санкт-Петербург в собственном, хоть и допотопном, экипаже, порывчатый восторг детишек, прильнувших к замерзлым стеклам кареты и с дикарским любопытством, разглядывающих великолепные столичные дива; радостная тревога молчаливо улыбающейся матери.

   И сердце прыгнуло, и голова закружилась от накатившего желанья сейчас же, немедля умчаться в деревню, в тихий теплый дом, пахнущий самодельными сдобами, слабыми маменькиными духами, овчинами дворовых...

   - Баратынский! - окликнул твердый начальственный голос.

   Он споткнулся и стал навытяжку, истово уставясь на румяного долговязого офицера в каске с белым султаном.

   - Да как ты смеешь, братец! - свирепо начал офицер - и вдруг расхохотался: - Ты и впрямь не узнаешь, маркиз?

   - Галаган? Вы... ты?

   Галаган прищурился с бесцеремонным любопытством.

   - Друг Баратынский, но отчего ты в таком мизерабельном виде?

   Евгений молчал, отчаянно багровея. Поль, спохватившись, с горячностью сжал руку бывшего приятеля.

   - Бога ради, не принимай моих слов в расчет. Я пошутил. Но куда ты? В казармы? Идем же, мне как раз по пути.

   - Ты... Ты давно в офицеры выпущен?

   - Да-вно, брат! Год почти. Высочайшим приказом - прапорщиком в лейб-гвардии коннопионерный эскадрон,- весело отчеканил Поль и рассмеялся самодовольно. - Выслужился! Смыл пятно! Ты ведь помнишь?

   - Да, разумеется...

   Поль, шагая рядом, небрежно сунул ладонь в карман Евгеньевой шинели. Ему, видно, доставляло удовольствие панибратствовать средь столичной улицы с простым солдатом.

   - Но все-таки жаль, что судьба так круто обошлась с тобою. Весьма жаль. А знаешь - после вашего... вашего ухода в корпусе стало пустее - ей-богу! Скушно как-то.

   Галаган развязно толкнул товарища в плечо:

   - Эх, головушка! Надо было искать, просить, добиваться. У тебя ведь связи, дядюшки; можно бы писать на высочайшее имя - через моего брата. Он ведь в канцелярии Кикина.

   - Да, я помню,- пробормотал Евгений.

   - А я, брат, оказался смекалист. Тихо-тихо, постепенно... Я там сдружился - уже после вас - с Мишкой Шуйским. Он меня Алексею Андреичу представил.

   - Аракчееву?

   - Алексею Андреичу,- как бы не расслышав, повторил Галаган.- На следующий год меня уже в камер-пажи произвели и в Павловск брали. Там один старый камер-паж научил: "Ты, говорит, постарайся понравиться Марии Федоровне".- "Как?" - спрашиваю. "Она любит, выходя из кабинета, заставать пажа с книжкой. Только с серьезной - с учебником, с молитвенником". Я и стал брать учебник Войцеховского. Слышу ее шажок - и сразу в книгу носом, как бы все на свете позабыв. Она улыбнется, погладит по плечу и скажет...

   Галаган приостановился, сложил губы жеманной трубочкой и промурлыкал, картавя:

   - "C'est bien, c'est trХs bien. Etudiez toujours, toujours lisez, mais pas des bЙtises, pas des romans" {Это хорошо, это превосходно. Всегда учитесь, всегда читайте, но не глупости, не романы (франц.).}.

   A потом велела мне приносить в мои дежурства аспидную доску и сама проверяла задачки.

   "Смыл пятно, смыл,- рассеянно повторял про себя Евгений.- Что ж? Молодец Поль..."

   - В Павловске я всю императорскую фамилию зазнал. Больше всего мне великий князь Николай Павлович понравился. Михаил и Константин подражают Александру Павловичу: правую ножку отставляют, кокетничают лорнеткой. А этот - нет, сам по себе. Николай Павлович - он прелесть! Он худощав и оттого кажется еще выше. Он ростом примерно как я и ты. А лицом и фигурой немного смахивает на нашего Клингера. Помнишь?

   Галаган счастливо рассмеялся.

   - Какие шарады он придумывал! Карикатуры рисовал, пиески ставил. Поразительно добр и великодушен - прямой рыцарь! Но и строг. Ох и досталось мне за мою картавость!

   - Разве ты картавил? "

   - Нет, но после разговоров с Марией Федоровной привязалось. Вот Николай Павлович однажды и распек меня: "Ты же природный русский, для чего тебе это? Картавость - изъян натуры. Впредь не смей!" А потом я в Москву ездил, присутствовать при венчании Николая Павловича. Он выбрал меня меж прочими... Нас восьмеро было. В придворных золотых каретах, воображаешь? Рядом с членами царского семейства. И так от Петербурга до самой Москвы! Белокаменная кипела, встречая освободителя России,- как встарь, задекламировал Поль.- Все пространство до реки было залито народом! Благоговейно задранные головы, блеск гвардии, звон колоколов...

   "Ах, Поль, ах, Паша Галаган! Паж Галаган. Прапорщик Галаган...".

   - Прости, Поль, мне спешить надобно.

   - Постой, что доскажу... - Галаган цепко ухватил руку сверстника.- В Москве жили в Кремле, в кавалерском доме. Получали ежедень по серебряному рублю - представляешь? Мишка Шуйский, что ни вечер, напивался в лоск. После дежурств нас возили на занятья в школу колонновожатых.- Поль неприязненно мотнул пышным султаном.- Там вздорный народец! Болтают, вольничают. Один, правда, мне приглянулся. Смешная фамилия: Путята.

   - В самом деле, смешная. Рифмуется со словом "утята".

   - Кстати, тоже стихи пишет. А что твои сочиненья? Ты ведь сочинял?

   - Прости, Поль.

   - Да, да, мне ведь торопиться надо, ты уж извини,- небрежно проговорил Галаган, по моде гвардейских франтов норовя первым прекратить беседу.- Ты, ежели понадобится, можешь отыскать меня.- Он покровительственно кивнул.- Я у брата квартирую. Возле Поцелуева моста. Au revoir! {До свиданья! (франц.)}

   - Прощай, Поль.

  

   - Последняя твоя элегия чудо как хороша,- озабоченно проговорил Антон, заваливаясь в кургузых извозчичьих пошевнях.- Середина так, обычное твое. Но конец - конец хорош бесконечно! - Дельвиг рассмеялся, довольный каламбуром.

   - Cela sonne bien {Это славно звучит (франц.).}, - пробормотал Баратынский и настороженно замолчал: барон, задобрив небрежною похвалой, обычно переходил к самой придирчивой критике.

   - Нет, в самом деле. Запало с лёта:

  

   Еще полна, друг милый мой,

   Пред нами чаша жизни сладкой...

  

   Э-э... Постой, да!

  

   Но смерть, быть может, сей же час

   Ее с насмешкой опрокинет,-

   И мигом в сердце кровь остынет,

   И дом подземный скроет нас,-

  

   с чувством продекламировал Дельвиг и шутливо ударил колено приятеля перчаткой.- Но мне странным кажется, сердце мое, что ты, начав во здравие, часто кончаешь за упокой. Ну, с чего бы это? Ты молод, прекрасен собой, ты, счастливчик, нравишься людям самого строгого разбору! Жуковский говорит: не сегодня завтра тебя переведут из гвардии в армию офицерским чином. Глянь, милый, как упоительна жизнь! - Дельвиг обвел перчаткою широкий круг, - Петербург великолепен, красавицы взирают на тебя благосклонно, знаменитейшие пииты признают в тебе равного сотоварища. И, господи! В какое дивное время, в каком божественном городе ты живешь! Все темное позади в судьбе твоей, будущность твоя завидна...- Очки барона хитро сверкнули.- Сдается мне, ангел мой, что ты немножко того... присочиняешь эту самую меланхолию. А? Угадал я?

   - Нет, барон. Не присочиняю. - Евгений вздохнул.- Самому вчуже досадно, что так чувствуется и поется.

  

  

   Дельвиг пришел поздно. От него сладко пахло вином и сигарным дымом.

   - Собирайся скорей, красота моя. Любители российской словесности жаждут встречи с тобой. Позволь, позволь...- Барон сделал шажок назад и поправил запотевшие с морозу очки.- Что за маскерад? Почему на тебе этот мундир?

   Евгений вытянулся во фрунт, четко щелкнул каблуками:

   - Унтер-офицер Нейшлотского полка честь имеет приветствовать соловья поэзии российской барона Дельвига.

   - Позволь... Ничего не пойму. Но отчего - унтер? Ведь из лейб-гвардии в армию офицером переводят?

   - Государю видней.- Баратынский бледно улыбнулся.

   - Да, разумеется, разумеется...

   Дельвиг не любил задумываться над непонятным.

   - Но куда же теперь? - спросил он внезапно упавшим голосом и горестно сложил руки на животе.

   - В Финляндию. В отчизну сынов Одиновых и светло-взорых чухонских дев.

   Антон возбужденно засопел.

   - Но покидать с такой легкостью Петербург, поэзию - друзей, наконец... Экой ты ветреник, однако! И чему рад - никак в толк не возьму.

   Баратынский жадно затянулся из длинного чубука. Голубое облачко качнулось в сторону Дельвига - барон сердито отмахнул рукою и чихнул. Евгений засмеялся.

   - Определенность, милый Антон. Определенность - вот что ежели не радует, то бодрит меня. Душа ищет деятельности, хочет службы неложной.

   Он встал и упруго прошелся по комнате.

   - Но стихи, поэзия? Разве это не деятельность?

   - А, стихи...- Евгений насмешливо махнул чубуком.- Полно тешиться ребяческими химерами.

   Он обернулся к Дельвигу. По-детски расстроенный вид барона внушал жалость. Евгений обнял приятеля. Антон хлюпнул носом, прижался лицом к жесткому сукну его мундира.

   - Прости, барон. Я вздор горожу. Сердце устало...- Баратынский виновато усмехнулся,- Прав ты: Петербург велик и прекрасен, конечно. Но вечность дробится здесь на ничтожные мгновенья, и мы не принадлежим ни одному из сих осколков, как они не принадлежат нам. Все существо мое рассыпается на атомы, и каждый атом ищет собственного идеала...

   Он решительно одернул узкий мундир.

   - Но едем же. Едем на стихи, барон.

  

   Здесь было по-семейному тесно и покойно. Мешкотный лакей в аккуратно чиненной ливрее внес старинную томпаковую бульодку и разлил чай в фарфоровые чашки.

   Плотный господин, сидящий подле Евгения, уцепил щипчиками леденцовую конфетку и препроводил ее в большой губастый рот. Обратив на соседа быстрый взгляд, он осклабился славной улыбкой и сказал с приметным польским акцентом:

   - Exusez, monsieur {Изините, сударь (франц.).}, неучтивость мою. Не угодно ли?

   - Благодарствуйте, я не люблю, - ответил Евгений Булгарину.

   - Федор Николаич, пора, пожалуй что,- заметил красивый драгун с щегольскими усиками в стрелку.

   Федор Глинка выпятил хилую грудь, увешанную орденами, и скомандовал застенчиво:

   - Кондратий Федорыч! Зачинайте.

   Рылеев оказался некрасив, даже невзрачен. Но глаза, мрачно горящие из-под тяжких упорных бровей, и крупный сильный подбородок способны были остановить самое нелюбопытное внимание.

   - Послание к временщику,- сипло объявил он. - Подражание Персиевой сатире "К Рубеллию".

   Начальные строки, длинные и напыщенные, как ямбы озеровских трагедий, не предвещали ничего свежего.

   "Творец всемогущий, как влекутся наши виршеслагатели к всякой величавости! Как падки наши любители словесности до этой торжественности! - подумал Евгений.- Ах, Дельвиг, Дельвиг! Но погоди ужо..."

   - Твоим вниманием не дорожу, подлец! - продолжал Рылеев; и надтреснутый его голос обретал постепенно крепость и порывистую властность.

   "Однако, кого он так бранит? Барон рассказывал: его часто секли в кадетском корпусе за поведенье..."

   Он прислушался.

   Стихи были нехороши: грубы, неуклюжи, с тощими рифмами, с цезурой, ломающейся, как полоска пробора на вихрастой голове отрока. Но страсть, но дерзкий напор захватывали поневоле. Неясная, но сердитая злободневность дышала и напрягалась в мнимо классических строках латинского посланья.

  

   Не сан, не род - одни достоинства почтенны:

   Сеян * и самые цари без них - презренны!

  

   {* Временщик римского императора Тиберия.}

  

   - Молодца, Рылеев! - крикнул драгун.

   - Не мешай, Бестужев,- остановил Глинка, и его добродушная солдатская физиономия сурово насупилась.

   - Молодца, Рылеус,- уже тише повторил Бестужев.- Всыпал фухтелей {Удары плашмя обнаженным тесаком.} Алексею Андреичу!

   И вдруг стало тихо. Свечи, забытые лакеем, трещали и чадили в нечищеных шандалах. В скромной гостиной запахло церковью и угаром. В висках тяжко и гулко заколотилась кровь...

   Назвали его имя. Он поднялся; превозмогая головокруженье, с тоской глянул на Дельвига. Барон поощрительно сверкнул круглыми стекляшками: не робей, красота моя...

   Булгарин дружелюбно осклабился.

   Евгений сказал медленно и внятно, словно, обращаясь к иностранцам:

   - Посвящается барону Дельвигу.

   Он читал нарочито бойко, бодро, прикрываясь резвой побежкой хорея, звонкостью скандируемых рифм:

  

   Так, любезный мой Гораций,

   Так, хоть рад, хотя не рад,

   Но теперь я муз и граций

   Променял на вахтпарад...

  

   Вам, свободные пииты,

   Петь, любить; меня же вряд

   Иль камены, иль хариты

   В карауле навестят.

  

   Мельком скосился на Дельвига. Антон преданно и горделиво взирал из-под отуманенных очков. Рот Евгения скривился детской судорогой; жалость, к Дельвигу, к себе, к стихам своим стиснула сердце. Он отер губы платком и продолжал глухо:

  

   Ты, ведущий дни в забавах,

   На лугах, у светлых вод,

   Ты, с кем резвятся в дубравах

   Музы, нимфы и Эрот,-

   Пой, бессмертных сын любимый!

   Буду глас внимать я твой,

   Как язык страны родимой

   Слушают в стране чужой...

  

   Неловко, поклонился и сел.

   "Творец всемогущий! Вздор, вздор легковесный... Зачем согласился? И выбрал это... После Рылеева!"

   Отчаянье охватило его. Но, побеждая робость и презренье к себе, он вскинул голову, удалым движеньем поправил надо лбом крутой кок.

   - Браво,- задумчиво молвил Глинка.

   - Пре-кра-сно,- внушительно отчеканил Булгарин.

   - Баратынский, encore {Еще (франц.).},- тихо потребовал Бестужев.

   Рылеев, застенчиво улыбаясь, пробрался к нему меж стульев и порывисто пожал руку.

   - Читайте еще,- попросил он.

   - "Разуверенье",- подсказывал шепотом Дельвиг, блаженно розовый и лоснистый.- "Ра-зу-ве-ренье"...

   Глинка негромко потряс серебряным колокольчиком. Он встал и прочел - неспешно, уже вполне владея собою,- недавно сочинявшиеся стихи:

  

   Не искушай меня без нужды

   Возвратом нежности твоей:

   Разочарованному чужды

   Все обольщенья прежних дней...

  

   - Творец всемогущий, но я и не помышлял, что мое нытье может быть принято кем-либо со вниманием! - смеясь и фыркая, приговаривал он,- После справедливых укоризн Кюхли я счел и себя, и элегии мои никому не нужным обломком устарелой поры! Бестужев прав; он еще слишком мягко упрекал меня за стихи. Но романтическое направленье... А, все вздор, милый Дельвиг. - Он остановился, с жадным любопытством озираясь вокруг.- Как хорош нынче Петербург! Ты замечал: в канун Нового года все новеет? Гляди - одни молодые лица! И смотрят смело, огненно!

   - Вот ты и романтиком стал, цвет мой несравненный. Ты возбужден, ты увлекаешься,- следственно, молод. А то напустил было на себя бог весть что.- Барон лукаво мигнул.- Чего доброго, еще к Всеволожскому потянешь. А?

   - А что? Иль я вовсе состарился? О, брат... - Евгений покаянно покачал головой,- Знал бы ты, как меня манит все это...

   - Что, милый? - невинно моргая, спросил Антон.

   - Па-ди! - грянуло вдруг из мглы, разжиженной желтым мерцаньем фонарей. Приятели попятились к тротуару. Золоченый четырехместный экипаж вынесся на средину проспекта. Вспененную храпящую четверню погонял курчавый краснощекий юнец в белой рубашке и гвардейских рейтузах. Из приспущенного оконца кареты высунулся горбатый карлик с черными бакенами, за его спиной взвился визгливый женский смех, послышался пьяный рев.

   - Нащокин веселится, - сказал Дельвиг, стряхивая с шубы снежную грязь.- Новый друг Пушкина. Героический разгул буйной младости... Почто замглился, сердце мое?

   Баратынский молчал, рассеянно, и напряженно глядя вслед уносящемуся экипажу.

   - А признайся, милый: с тоской все-таки покидаешь ты стогна и капища наши?

   - Ах, Дельвиг! Нигде не покинет меня тоска,- глухо вымолвил он.

  

   Он развел часовых и зашагал к берегу. Огромный валун преградил тропу; бугристый, будто тяжким трудом намозоленный, поросший мохом и брусникой, он казался живым, просил погладить. Унтер провел ладонью по его теплой мохнатой поверхности и пошел дальше. Медово-желтый поток по ступенькам камней спрыгивал к озеру. Клок белой пены прибился к траве, трепеща и сияя, как офицерский шарф.

   Он растер ногой, это крушливое серебро; сказал задумчиво:

  

   Я, невнимаемый, довольно награжден

   За звуки звуками, а за мечты мечтами.

  

   И рассмеялся: опять Нарциссово обольщенье!

   Озеро тихо шелестело и тускнело, задремывая. Но небо светилось бодро, как поутру, и четко яснели на нем окрестные горы, внятно увеличившиеся к вечеру, точно их настойчиво подпирала некая подспудная сила. И ему подумалось, что печаль, еще недавно угнетавшая его душу, ныне возвышает ее, подобно тому как безмрачная ночь северного лета возвеличивает здешнюю природу.

   - Я, невнимаемый, довольно награжден,- повторил он грустно и горделиво.

   Он гордился этим еще недописанным стихотворением о Финляндии. Он гордился и суеверно радовался тому, что сумел полюбить край своего изгнания.

   ...Но когда, покинув теплые объятья всхлипывающего Дельвига, оставив в метельной мгле огнистые просторы крещенского Петербурга, он очутился здесь, в пустынных снегах, темном кольце бора, в некрасивом дому красно-бурого колера с траурно-черными - по чухонскому обычаю - дверьми и ставнями,- господи, каким одиноким, отторженным от всего родного и вольного почувствовал он себя!

   Финляндское общество заочно представлялось ему сборищем нелюдимых монстров, север мнился отчизной вечной тьмы и мертвящей стужи...

   Но в первый же вечер полковник Лутковский, зазвав нового сослуживца в жаркую гостиную, янтарно мерцающую отсветом бревенчатых стен, принялся неуклюже утешать его россказнями о величии Финляндии, о красотах и физических свойствах ее природы.

   - Территория сей страны,- говорил полковник, по-медвежьи огребая усатый рот красною пятерней,- равна Нидерландам, Бельгии и Англии с Шотландией, вместе взятым.

   "Бурбон, конечно,- рассеянно кивая, размышлял Евгений.- Но общительный и, верно, не злой".

   - Весьма примечательно море наше. Оно значительно разбавлено водою рек и посему отличается большой подвижностью.

   - А как лучезарно сияет оно возле утесов! - с застенчивым одушевленьем вставил Коншин - худенький капитан с напряженно-мечтательным взглядом. - Вот доживете до лета - полюбуетесь!

   - Да, да,- покорно соглашался он. И думал, что здесь не то что до лета - здесь и месяца достанет, чтоб сойти с ума или подхватить чахотку.

   Коншин стал расхваливать своеобычность финского племени и поэзию народных сказаний. Лутковский добродушно порицал чухонцев за черноту их закопченных изб, за то, что здешние крестьяне, боясь отравы, не едят никаких грибов и не верят в бога.

   - Нет, Георгий Алексеич, финны - народ глубоко религиозный,- мягко возражал капитан.- Они, видите ли, считают,- он обернулся к Баратынскому, улыбаясь ему как единомышленнику,- они полагают, что начало всему - слово. Они, comprenez-vous {Понимаете ли (франц.).}, утверждают, что мудрое и доброе слово сотворило мир...

   Евгений заметил, что это близко мыслям начального христианства,- заметил более из вежливости, нежели из потребности, высказаться. Но такой искренней радостью озарилось лицо капитана, с таким энтузиазмом повел он речь о кротости и одухотворенности чухонских верований, что унтер невольно забыл свои угрюмые думы и слушал уже с любопытством.

   - Финляндцы николи не были идолопоклонниками,- благодарно улыбаясь новому товарищу, повествовал Коншин,- они обращались с молитвою не к внешности предметов, но к скрытому духу, оживляющему их. Они говорят, что все, окружающее нас, связано единым духом. Но дух сей внятен лишь человеку, знающему светлое и мудрое слово.

   Евгений опять отвлекся размышлениями - уже не о себе, а об этом человеке, светлой некрасивостью и экзальтированностью напоминающем Рылеева. И загадал: пишет или не пишет стихи Коншин? Ежели пишет, то счастлива будет финляндская фортуна к бедному скитальцу Баратынскому...

   И когда вышли полюбоваться дивной бессонницей полярных небес, он сам попросил капитана поделиться с ним историей его жизни.

   Жалка, но и трогательна была исповедь милейшего Николая Михалыча. Точно стараясь оправдать свое имя и отчество, он пересыпал речь выражениями, почерпнутыми из ранних карамзинских творений, и самые мизерабельные обстоятельства судьбы своей тщился живописать в нежнейшем стиле славных российских сентименталистов.

   Он поведал о сиротском детстве в костромской глуши, о злоключеньях в Санкт-Петербурге; куда был отвезен безграмотной тетушкой для определения в Кадетский корпус; бумаг, кои долженствовали подтвердить дворянское происхожденье отрока, при тетушке не обнаружилось, и робкого Коленьку зачислили в роту разночинцев. Его секли за непонятливость и склонность к невинному вранью, его обижали злые ровесники (последнее слово Коншин произносил со звуком "т", упорно вклиниваемым в податливую середку),- но ничто не могло угасить священного рвенья к наукам и веры в провидение. Николай Коншин был выпущен юнкером в конную артиллерию, а в 1811 году по экзамену произведен в прапорщики.