Баратынский Евгений Абрамович - Д. Голубков. Недуг бытия

все позабыть!

   - Не все, положим.- Евгений обиженно и надменно откинулся на кожаные подушки.- Далеко не все. Но должен сознаться: знакомства с подобными людьми не принадлежат к главным впечатлениям моего бытия. И безумные их поступки, ежели и представлялись мне когда-то достойными благоговения, ныне ничего, кроме жалости и недоуменья, во мне не вызывают.

   Он тщательно раскурил сигару.

   - Их деянья кажутся мне усиленным до трагической абсурдности подобием моего отроческого безумства.

   - Ты о своем пажеском преступлении?

   - Иных преступлений и безумств я, по счастию, не совершал.

   - Бездейственное бытие - тоже преступленье. Особливо в такой стране, как Россия.

   - Но ты-то доволен ли многодеятельной своей жизнью? - отпарировал старший.

   Серж промолчал.

   - Убежден, что, достигнув полной зрелости и умудрясь реальною жизнью, ты станешь судить иначе,- смягчаясь, сказал Евгений.- Свершать нелепости единственно ради того, чтобы совершить что-то,- несомнительное доказательство умственной ребячливости. Не так ли?

   Сергей презрительно безмолвствовал.

   - Опусти окошко - не выношу сквозняков,- раздраженно попросил старший брат.

   - Изволь. А тебя попрошу не курить: у меня мигрень разыгрывается от этих дорогих сигар.

  

   Он пожаловался жене, что им, как пушкинским Онегиным, все более овладевает охота к перемене мест. Настенька, прибегнув к ласковым хитростям, уговорила вернуться в Каймары, к недугующему Льву Николаевичу.

  

   Начинался сентябрь, сухой и погожий, с легкими хрусткими утренниками и такою высокой, такой прозрачной синевою небес, что душа сладко маялась невнятной печалью, жаждою неопределенного счастья, тоскою по какой-то неведомой деятельности.

   Пятого утром он отпросился у Настеньки в город и к обеду был уже в Казани.

  

   Он не захотел останавливаться в городском доме тестя, а велел ехать в гостиницу Дворянского собрания, в тихий Петропавловский переулок.

   Гостиница, окруженная сонными маленькими домиками, была почти безлюдна. Небритый припухший ротмистр - верно, ремонтер - встретил его на лестнице и, изысканно поклонившись, осведомился, не желает ли мосье сразиться по маленькой в бостон; Баратынский со столь же изысканным поклоном отвечал, что нет, не желает. Припухший ротмистр обиженно чмокнул и, кивнув уже с откровенной нахальностью, хлопнул дверью своего нумера.

   Отобедав в гостиничной ресторации, он вышел прогуляться. Двор был пуст, лишь допотопный, но свежелакированный дормез горбился под раскидистой липой.

   Он перекрестился на изящную махину Петра и Павла и спустился к Проломной.

   Во втором этаже большого щербаковского дома продавали привезенных из Москвы птиц. В просторной темной комнате царила невообразимая кутерьма звуков: пенье, свист, щелканье и чиликанье перебивались бранчливыми выкриками покупателей и меланхолическими замечаньями знатоков, толпящихся у прилавка. Попугай с растрепанным перламутровым хвостом ругался дураком; ученый скворец то заливался по-соловьиному, то подражал флейтовым стонам и кошачьим воплям иволги. Средь всего этого содома невозмутимо сидел на перевернутом лукошке хозяин, щуплый мужичонка, и покуривал едчайшие корешки.

   Он купил для маленькой Машеньки ярчайшую лимонную канарейку и, велев камердинеру снести ее в гостиницу, побрел переулком вверх.

   Рассеянно озираясь и кланяясь полузнакомым барыням и купчихам, выходящим из модных магазинов, он дошел до подножья университетской горы и, отыскав тропку, памятную по прогулке с Перцовым, поднялся к полукруглой колоннаде и присел на обветшалую скамейку.

   "Ераст был прав,- подумал он.- Год с небольшим, а не узнать фуксовского сада".

   Обильный репейник победоносно глушил отцветшие кусты штамбовых роз; ободранные на мочало липки жалко светлели телесной наготой стволов, и чья-то коза усердно щипала травку, высоко взросшую в стенах разрушенной оранжереи.

   Солнце, ущемленное скатами холмов, грузно садилось за Волгой. Ровным, пыльным блеском золотилась дальняя степь.

   - Как время катится в Казани золотое,- сказал он и быстрыми шагами сошел к Рыбнорядской улице.

  

   Уснул с трудом: ротмистр за стеною играл с отыскавшимися партнерами далеко за полночь. Победные клики, брань и звон шпор пробивали толстую стену, точно звуки неприятельского стана, ведущего осаду затаившейся крепости.

   А на рассвете разбудили веселые ругательства, и громкий смех, и бесцеремонное топанье - но уже внизу, под окном. Он в ярости соскочил с кровати и, сжимая лопающиеся от невыносимой боли виски, распахнул обе створки разом.

   Запыленные, разбитые дрожки бочком жались к принаряженному дормезу; почтовая тройка, вымотанная долгой и, видно, азартной дорогой, уныло нурила хвосты и гривы. Трактирный человек в поношенной ливрее проворно снимал с запяток сундук и, отдуваясь, тащил к крыльцу. И следом за ним по скрипучим ступеням взбегал Пушкин в шинели с бархатным воротом и в мятой поярковой шляпе.

  

   Он без стука ворвался в нумер, оказавшийся соседним с его комнатой.

   Пушкин в длинном глухом сюртуке укладывал на подоконнике большой дуэльный пистолет и потертые записные книжки.

   Он живо обернулся; лицо его было бледно и смугло; молодые, едва ощетинившиеся усы придавали ему выраженье мальчишеской забиячливости.

   - Ба! - воскликнул он радостно.- Баратынский! Вот не ждал.

   Они обнялись. Пушкин, засмеявшись, высвободился из объятия и отступил на шаг.

   - А ты изменился, душа Баратынский.

   Он прикрыл усы и дернувшиеся губы ладонью; поголубевшие глаза налились внимательным и насмешливым блеском.

   - Так правда - ты службу кинул?

   - Кинул, Пушкин. Но расскажи, с чем ты пожаловал в Казань?

   Пушкин расхохотался.

   - Не поверишь, брат Баратынский!

   - Неужто дела романические?

   - О да! Роман, и преавантюрный...- Пушкин с таинственным видом привстал на цыпочки и шепнул приятелю на ухо: - Предосудительнейший союз - и с кем? С Емелькой Пугачевым!

   - Да полно!

   - Клянусь Вакхом, Кипридой и блудливыми очами городничихи, с коей катил сюда от самого Нижнего! Но как твои? Прелестная твоя воскресительница? {Имя Анастасия происходит от греческого слова "анастасос" - "воскрешающий".} Что Левка? Я его научу-таки боксировать - погоди ужо, тебя лупить станет!

   - Непременно обучи боксировать, и нынче же: уж я тебя не отпущу, покуда не побываешь в Каймарах... Но для чего ты запустил усы?

   - Усы да борода - молодцу похвала: выду на улицу - дядей зовут. Баратынский, душа моя, но я меж тем должен немедля приниматься за дело! Женка в гневе великом: совсем забросил ее. Но некогда, господь свидетель, так некогда...

   - Ты ведь не спал ни часу. Отдохни с дороги.

   Пушкин махнул рукою:

   - В могиле отоспимся, друг Баратынский. До сна ль мне теперь? Его величество Пугачев изобидится насмерть! Слушай! Окажи мне услугу! Познакомь с Казанью, с окрестностями...

   Евгений сконфуженно помотал головой:

   - Признаться, худо я знаю и Казань, и окрестности ее. Но я поскачу сейчас к профессору Фуксу - он всю подноготную расскажет и направит, к кому надобно.

   - Немец? Занятно... Не пропадай надолго, душа моя!

  

   Но, известив Фуксов и вернувшись в гостиницу, он уже не застал Пушкина. Досадуя на свою медлительность, а заодно, и на сверхъестественное проворство давнего товарища, он отобедал в трактире "Одесса" и завалился спать.

   Уже вечерело, когда его разбудил громким стуком и смехом Пушкин, успевший сбрить свои щетинистые усики и переодеться в черный фрак. Смуглое лицо его порозовело, глаза сверкали влажным голубым блеском.

   - Душа моя, что за прелесть Казань! Какой кремль! Гулять, правда, боязно: стены обваливаются, но ландшафт - диво! Вообрази: я побывал даже в каземате, где сидел мой злодей анпиратор. А каков в Суконной слободе Горлов кабак, рожи и речи какие! Так и ждешь, питух с всколокоченной башкою кликнет: "Жги город, робята!" Горлов - это оттого, что фабричные горло в нем драли! Славно?

   - Разумеется, славно,- пробормотал он.- Идем, однако ж, к Перцову, от него был человек.

  

   - Славно! - повторил Пушкин выпрыгивая из дрожек и озирая Рыбнорядскую площадь, тесную от возов, лавок и коновязей.- Вечереет, а что народу, шуму! Хорошо, бойко!

   Перцов, парадно приодетый и раздушенный, повел гостей во второй этаж.

   - Но уговор дороже денег, Ераст Петрович, - напомнил Пушкин, останавливаясь в небольшой передней.- Я не готов к многолюдству, да и костюм на мне дорожный.

   Перцов широким жестом распахнул дверь, и они оказались на пороге вместительной залы, полной принаряженных людей самого разного возраста.

   Пушкин по-детски ойкнул и попятился; Перцов перехватил его за талию и осторожно втолкнул в залу.

   - Александр Сергеич, это все - моя семья. Клянусь вам "Северною пчелою" купно с бедным "Заволжским муравьем", что все эти люди - домочадцы мои...

   Пушкин быстро освоился в этой огромной семье; возбужденно посмеиваясь, рассказывал он петербургские новости и даже читал свои эпиграммы, выдавая их за изделья князя Вяземского; неутомимо расспрашивал о здешней жизни... Евгению стало вдруг не по себе. Надежда на задушевный разговор с милым товарищем рушилась; Пушкин, казалось, не обращал на него никакого внимания.

   Перцов предложил витиеватый тост, где вспомнил слова московского профессора Павлова о том, что растенье, возросшее из родной почвы, имеет свою сферу и что человек тоже обладает своей сферою, вне которой он должен умереть,- Пушкин возразил со смехом, что все сферы родственны и нужны человеку.

   Выходя из-за стола, он опять быстро спросил ни с того ни с сего:

   - Так ты впрямь оставил службу?

   - Далась тебе моя служба... Конечно, впрямь,- подтвердил Евгений, преодолевая глухую досаду.-Не мальчик же я, чтоб вилять перед приятелем!

   - Да, да...- Пушкин поцарапал длинным, лопаточкой, ногтем пуговицу на своем фраке и улыбнулся.-ю propos: в Английском клубе велел тебе кланяться твой однокашник Креницын. Он сказывал о ваших мальчишеских забавах.

   Евгений залился жгучим липким румянцем.

   Перцов предложил сразиться в шахматы; Пушкин азартно вскинулся и последовал в кабинет, где набилось уже довольно желающих. На пороге он обернулся:

   - Как, ты же любил шахматы?

   - И теперь люблю, да устал - мочи нет.

   Он простился с Перцовым и один отправился в гостиницу.

  

   Поутру кто-то стучал в его нумер, но болезненный сон оковал и тело и сознание.

   А поднявшись в десятом часу и подойдя к окошку, он уже не увидел во дворе бойких запыленных дрожек.

  

   Настасья Львовна, расстроенная и заплаканная, едва ответила на приветствие мужа.

   К обеду она вышла не в любимом своем голубом чепчике, а повязанная белым батистовым платком, что означало самое скверное расположение духа.

   - Настенька, Пушкин приехал.

   - А, - протянула она.

   - А какой он? - встрепенулся белокурый кудряш Левушка. - С саблей?

   Отец засмеялся:

   - С саблей, с саблей, конечно. И в маршальском мундире.

   "Но для чего он дважды помянул мою службу? - пытал он себя, ворочаясь в пышной душной постели.- Ах, зачем это Настенька велит так топить? Теплынь на улице... И зачем вдруг о Креницыне? Тот разболтал, конечно, о пажеском позоре... Боже, и ни о чем не поговорили!"

   Он забылся поздно. А середь ночи, еще до петухов, резко поднялся на кровати и бросился одеваться.

   - Куда ты, мой друг? - спросила жена, выходя из своей комнаты и сладко зевая.- Тебе нездоровится?

   "Как она чутка! Как чудесно слышит каждое биенье моего сердца..."

   - Настенька, ангел мой, я в Казань. Я совсем позабыл: Пушкин уезжает нынче.

   Она изумленно двинула прекрасными строгими бровями.

   - Но такая поспешность... Разве ты не повидаешься с ним в Москве, в Петербурге? - Она сердито усмехнулась.- Ты словно бы на пожар мчишься.

   - Да, Настенька, да,- бормотал он, проворно застегивая пуговицы дорожного сюртука.- На пожар, на пожар. Давно загорелось, а тушить недосуг - так... Прощай, прелесть моя, потом объясню толковее.

  

   Еще не развиднелось, когда он въехал в ворота гостиницы, чуть не столкнувшись с наемной тройкой, выезжающей из них. Мордастый ямщик дерзко присвистнул, но придержал лошадей, остановленный энергическим ругательством седока.

   Пушкин соскочил с дрожек, где сидел блаженно улыбающийся Фукс, и, путаясь в полах шинели, обнял товарища.

   - Душа моя, как я рад! Знал бы ты, как я горевал вчера, не простясь с тобой! Но не плачь, потеряв, и не радуйся, нашел. Ты на своих? Лезь-ка покуда ко мне, едем вместе; нам тоже на Сибирскую заставу.

   Он сыпал беззаботными фразами, вертя шеей, с одинаковой улыбкой глядя на приятеля и Фукса, на продолговатые главы собора, на утреннее небо, нежно разгорающееся за ними. Он был радостно раздражен и полуночным спором с новыми знакомцами, и свежестью сентябрьского утра; он был полон нетерпеливой жаждой скорей воротиться к юной жене - и зорким, цепким интересом к казанским древностям. Небо и заволжская даль вольно гуляли в его глазах, и с петербургской щеголеватостью был повязан на смуглой шее белоснежный платок.

   И Баратынский с ревнивой грустью понял, что им опять, видно, не придется разговориться по душам - и, верно, не скоро сведет их судьбина.

   - Ах, как славно помотался я вчера! По степям, по городским трущобам вашим! Видел места Емелькиных сражений, с какими стариками возился - чудо!

   - А сегодня вы куда намерен? - спросил Фукс, сияя добрым печеным личиком и незаметно придерживая трясущуюся левую руку.

   - По Сибирскому тракту прокачусь...- Пушкин вдруг помрачнел, лазурные глаза стали темно-серы.- А что, Баратынский, друзей наших по этому тракту гнали?

   - Не знаю в точности, но, сказывают, некоторых вели здесь.

   - Покачу по Сибирскому...- Пушкин сощурился, всматриваясь вперед. - На Троицкую мельницу хочу - там была ставка моего злодея. А вечером уже в Симбирск... Баратынский,- вновь оживляясь, сказал он,- я, брат, вчера к черемисам в деревню заехал. Славный народ!

   - О! - подхватил Фукс, благодарно кивая и изо всех сил удерживая распрыгавшуюся руку.- Я тавно, тавно интере-суйсь чи-ри... чи-ри-мисс! Они очь похож на наших финнов. Язык звучит совсем как чухонский. И опычай, опычай весьма похож! Бог Кереметь, который сошгли неплагодарный люди и который превратилсь ф теревья,- о, это очь, очь поэтично!

   - Очень! - поддакнул Пушкин, любуясь стареньким профессором.- Прелестный народ! Особливо одна годовалая девочка. Бегает на карачках, как котенок, а во рту уже два зубка торчат. Баратынский, у твоей Машки зубки есть?

   Они миновали каменный мост, украшенный массивными столбами и колоннадой,- Казань кончилась. Начиналась вольная дорога, с плавной незаметностью скатывающаяся в долгие степные балки - и резко, словно осердясь на свое податливое ротозейство, взбегающая по крутосклону.

   - Стой, любезный,- приказал Баратынский, легонько толкнув в спину ямщика.

   Дрожки остановились. Он соступил наземь, чтобы перейти в свою бричку, покорно следующую за наемной тройкой. Фукс привстал на сиденье, приветливо оборотил заношенный цилиндр дважды вокруг оси и глубоко поклонился.

   - Что ж, прощай, друг Баратынский, - Пушкин спрыгнул с подношки и стал рядом с приятелем. -Экий ты верзила в сравненьи со мной, недоростком! - Он привстал на цыпочки и звучно, три раза расцеловал Евгения.- Женке мои поклоны, детям щелчки и безешки. Когда-то еще свидимся?- Он задумчиво покачал кудрями.- Судьба - огромная обезьяна, и ей дана полная воля. Кто посадит ее на цепь и заставит служить нам? Ну - счастия тебе...

   Они поцеловались еще раз; Пушкин, подобрав полы шинели, влез на сиденье; ямщик свистнул по-разбойницки,- и тройка, весело пыля, закатилась вдаль.

   Впереди была степь, роскошная в блеске осеннего солнца и колкого золота пересохших трав. Налево, к еще зеленой пойме Казанки, сбегал узкий проселок. Там, в часе езды на небыстрых перекормленных лошадях, ждали Каймары, обидчивая и заботливая Настенька, дом, полный детских голосов и ровной хозяйственной суеты.

   - Пошел,- тихо приказал он молчаливому черемису.

  

   - Прочти вслух, мон ами. Каракули несусветные. - Тесть протянул пухлое посланье приказчика.

   В открытое окно доносилось протяжное скрипенье телег, выстраивающихся у ворот и въезжающих во двор.

   Старик Энгельгардт прочно помнил, что в его подмосковной недавно числилось полтораста душ, разбитых на семьдесят пять тягол. "Недавно" понималось Львом Николаевичем протяженно - это могло быть и пять и двадцать лет тому. Погруженный в составленье мемуаров о своей ратной молодости, он сызнова переселился в бурные времена Екатерины и ее наследника; нынешняя обыденность представлялась ему скучным миражем. Московский дом был тих. Усыпительно жужжали мухи, осторожно потрескивали рассохшиеся половицы. Дочь Настенька рожала, добрела и во всем покорствовала отцу; дочь Сонечка хорошела и играла на старинных клавикордах. Зять прилежно читал, занимался деревенскими делами, переча редко и необидно. Правда, неисцельно недуговал сын Пьер, но содержался он в хорошей дорогой больнице и на далекой окраине, так что вспоминать о нем можно было нечасто.

   Цифры "полтораста" и "семьдесят пять", круглые и кратные, укладывались в голове удобно, как пузатый разборный самовар в походном сундучке, обшитом телячьей кожей.

   Меж тем по новой ревизской сказке в подмосковной числилось уже лишь сто осьмнадцать душ, и тягловых, способных что-то платить, оставалось не более пятидесяти. Зять говорил об этом и советовал сбавить оброк, дабы не разорить нищающих мужиков окончательно,- но старый Энгельгардт, погруженный в былое, рассеянно внимал голосам насущности.

  

   Оброк, собираемый медью, меняемой затем инвалидом-приказчиком на ассигнации, представился Евгению длинною, от Муранова до Чернышевского переулка протянувшейся дорогой, вымощенной жидко поблескивающими медяками...

   Он читал:

   - "При сем препровождаю достального аброку до марта месица иядьсод пядьдесяд три рубли золотом;.." Достального - это, вероятно, он от слова "достать" произвел.

   - Плут знаменитый,- благодушно молвил Энгельгардт.

   - Вы же знаете, Лев Николаич, что приказчик отменно честный человек, бывший солдат ваш. "...Осигнациями будет пядьсод рублей, а пядьдесяд рублей промену на них"" Это грабеж чистый! Простой народ никогда не ведает определенной цены ходячей монеты. Лаж растет непрерывно, и этим бессовестно пользуются менялы.

   Лев Николаевич в знак согласия важно качнул массивною головою.

   - "А исчо на свечи в Церкви дано шисьдесяд капеек, да Ферапонту Симову на толуб шешнадцать рублей: зима была дюже холодная, старик замерз сафсем..." Этот старик, кажется, тот искусник столяр, что с внуком мне березовый стол сработал?

   - Не упомню, мон ами.

   - "А исчо за починку колес в коляске один рупь и за отправку страховых и весовых семь рублей сорок пядь капеек..." Боже мой, каждая копеечка оговорена! Ручей из копеечек!

   - Ну и что, mon fils? {Сын мой (франц.).} - любезно улыбаясь, вопросил тесть.

   - Сбавьте им оброк, дорогой Лев Николаич! Количество тягол уменьшилось, земля истощилась: суглинок, супесь.

   И скудный этот ручеек сякнет - вот-вот исчахнет, и уже непоправимо...

   - Да, почва скверная, ты прав. И обман повсеместный.- Тесть раздраженно постучал перстнем о стол.- С этим хамовым народом по-военному надобно. А ты балуешь. Знать, забыл, как по службе держаться подобает.- Он приподнялся с кресел, громоздкий и ребристый, словно поставленный на попа елбот {Старинная перевозная лодка.}.- Но твоя правда - разоряется именье. Займись, дружочек, Мурановом.

  

   Одноэтажный дом огруз в землю, обветшал. Тесовая кровля, темная, с могильной прозеленью, протекала в нескольких местах; с матиц, изъеденных древоточцем, сеялась белесая мучица.

   Комнаты располагались неудобно, вереницею. В гостиной стояли неуклюжие кресла в пыльных чехлах, ломберный столик, крытый зеленым, траченым сукном, и кряжистый дедовский буфет, полный фарфоровых чашек английской работы, меж которыми царственно высились два матовых штофа с вензелями Екатерины Великой. Остальные комнаты были заставлены кое-как и чем попало.

   Перед крыльцом на почернелых лафетах возлежали две чугунные пушки. Во дни тезоименитств из них производились салюты. Отставной генерал-майор надевал все свои ордена и медали и, важно умиляясь, любовался дочерью Сонечкой, поджигавшей запальные фитили и с пугливым хохотом отскакивавшей от грозно рыкающих страшилищ.

  

   Дом ему не нравился, но окрестности очаровывали. Особенно славный вид открывался с балкона: овальный пруд с тремя островками, заросшими ивняком, бывал светел в любую непогодь, а три холма, ровными ярусами вздымающиеся за ним и разделенные лощинами, напоминали большую летящую птицу.

  

   Весна выпала ненастная, скучная. Настасья Львовна маялась ревматизмами и флюсом. Левушка день-деньской горбился над книжкой и рисованьем. Александрин прилежно разбирала экзерсисы и сонаты; Сонечка помогала племяннице и играла сама, изредка вскидывая глаза, томные от музыки и словно бы остановившиеся перед глубокой водою.

   Он отводил взгляд и, угрюмо понурясь, шел прочь.

  

   Вчерашней прогулкой навеялось восьмистишье, восхитившее Настасью Львовну;

  

   Чудный град порой сольется

   Из летучих облаков;

   Но лишь ветр его коснется,

   Он исчезнет без следов!

   Так мгновенные созданья

   Поэтической мечты

   Исчезают от дыханья

   Посторонней суеты...

  

   - Какая гармония! Как я рада, что тебе полюбилось наше бедное Мураново! - Настенька вздохнула с притворной грустью.- Счастливчик! Наслаждаешься закатами, пеньем птичек. А я все с детьми да переписываю, как приказная крыса.

   Она перебеляла стихи для собранья его сочинений, затеваемого хлопотливым Вяземским.

   - Пойдем вместе, душа моя,- весело предложил он. И вдруг покраснел, смутясь неискренностью своего тона.

   - Ах, милый, но у меня столько дела! И потом - в лесу так сыро еще.

   Соловьи запевали в кустах; чем ближе подходил он к речке, тем чище, звонче звучали их голоса, будто радуясь появленью слушателя.

   Совсем рядом раздался матовый звон, легкое фарфоровое стучанье - и упоенный, с влажной нежною задышкой, свист. Маленькая птичка, точеная и вздернутая, как пистолетный курок, сидела на цветущей ветке бузинного куста. Соловей пел, словно не замечая приблизившегося вплотную человека,- и другие, замолчавшие было, залились во всю мочь, вторя смельчаку, продолжая его трели и каденции.

   Речка уходила в дебри ольшаника, в путаницу бузин и черемух, глубоко мерцая сквозь узлистые ветви и стволы мертвых ветел. Клоки сохлой травы и водорослей, выброшенных разливом, свисали с кустов, придавая берегу вид какого-то первозданного хаоса, и поваленная бурею, ободранная ель напоминала допотопное чудище, обглоданное дикими зверьми.

   Незаметно для себя он выбрел к другой речке, более сильной и деятельной, чем сонная Талица. Извиваясь меж берегов, становящихся все глуше и обрывистей, взбыстренная крутым поворотом, она устремлялась вперед, к беспокойному проблеску неба. Мелкая сетка шелковистых струй, будто натянутых нетерпеньем, сверкала дрожаще.

   Теченье влекло, просветы закатного неба ширились; за поворотом, за редеющими космами оврага, осыпанными черемуховым цветом, чудилась какая-то небывалая воля. И соловьи пели закатисто, исступленно и перелетали перед самым лицом, восторженно заманивая куда-то.

   - Опять весна, опять молодость, - бормотал он. - Славно... Дома Настенька пачкает чернилами пальчики. И Сонечка играет, сутулит плечи детские... Господь да хранит вас, милые мои!

   Малахитовые водоросли, подхватываемые сильной струей, опрятно устилали дно. У берега они лохматились ярко, бахромисто, как рукав пляшущей цыганки. Он засмеялся речке и свернул на тропу, карабкающуюся вверх.

   Здесь было суше и светлей. Ветерок дохнул памятно, томительно.

   - Яблоня зацвела! - догадался он и тотчас отыскал взглядом деревце, обвешанное розоватой кружевиной.- Здравствуй; прелестная дикарка.

   Тропинка влилась в просеку, идущую вверх и постепенно расширяющуюся. Ровность ската становилась все приметнее: видно было, что это - нарочитая терраса некогда правильного парка. Налитое закатом небо перевернутой округлой чашей висело над купою лип. Впереди, на гребне второй террасы, полукруг прерывался, впуская голубоватое здание с колоннами цвета лежалой кости. Какая-то усталость чудилась в этой замкнутости дерев, старого дома и неба, очеркнутого скобою спутавшихся крон и озлащенного засыпающим солнцем.

   Он обогнул дом по дорожке, выложенной белым камнем. Плиты, обведенные травяною каемкой, широко отзывались под шагами, словно пустыня расстилалась окрест.

   Портик, венчаемый балконом с фигурными балясинами, как бы отражался полуовалом заглохшей клумбы, в средине которой чернела лиственница с обломленной маковкой. Окна были плотно занавешены; лишь в нижнем этаже одно - итальянский трельяж, поделенный четырьмя лепными колонками, - целилось узкой щелкою.

   Он вспомнил рассказ тестя о чудаке, разорившемся с полвека тому на архитектурных затеях, одержимо мечтавшем о визите императрицы и светлейшего Потемкина... Никого он не заманил - даже немногие соседи не наведывались сюда, стесняясь собственной необразованности и печальной надменности странного барина. Он умер здесь, одинокий и озлобленный на целый мир, добровольно замкнувшись в глухом имении, в ненужно просторном доме, полном твореньями лучших художников Франции и Италии.

   Кому он мстил, что мнил доказать горделивым своим затворничеством и ревностно лелеемым равнодушьем к миру? Кому завещал он свои безумные мечтанья и химеры уязвленной души? Все расточилось втуне: и философическое образование, и любовно изостряемый вкус, и деньги - петлистый, когда-то полноводный и вдруг иссякший ручей. Безобразно облупилась крашенная мясным цветом штукатурка фасада, паутиной затянуло люкарну с выбитым стеклом, чернеющую над единственным живым окошком; изящное закругленье белокаменной дорожки, словно бы танцую-чи подступающей к портику, забито хищной травою... Да и что за нелепая причуда: созидать этакую роскошь вдалеке от людей и дорог, в сокровенной лесной глуши!

   Он живо вообразил, как льет в ненастье с потолка, как жестокими зимними ночами трещит, коробясь, паркет в нетопленном дому и мерзко обвисают, пузырясь и выцветая, розовокожие нимфы Буше и золотые небеса Лоррена,- и невольно сделал шаг к мраморному крыльцу.

   - Была, кажется, дочь. Взойти, представиться. Посмотреть картины, библиотеку...

   Брюхатая баба в красной паневе, коротконогая как все беременные, вышла из флигеля, украшенного острой готической башенкою.

   - Здравствуй,- сказал он.- Есть кто из господ?

   Она медленно поклонилась и виновато заморгала белыми ресницами:

   - Нетути.

   - Кто же за именьем, за порядком следит?

   - Барыня живут в Москве. Летом их сюда привозют.

   Баба глянула на незанавешенное окно и шепнула уважительно:

   - Разумом оне слабые. А именье в опеке.

   - Скажи, а как речка ваша называется?

   - Сумерь прозывается река-т. Сумерь, батюшка. А овраг и вся места округ - Сумерьки.

   Он кивнул бабе и пошел со двора.

  

   Он спустился боковой тропкою и очутился в рощице, состоящей из карликовых лип, хранящих следы причудливой стрижки. Страдальчески скорченные деревца тянулись друг к другу, точно ища поддержки или сочувствия; словно волосы, вставшие дыбом, судорожно топорщились их обкорнанные ветки и макушки. Закатное солнце тщилось пробиться сквозь путаницу темно-рыжих, будто бы поджаренных стволов и лиловых теней; выявленные блуждающим лучом, испуганно корчились и словно бы пятились обугленные тела искаженных лип.

   - Дантовы грешники,- сказал он и вздрогнул: тишина стояла здесь каменная, склепная. Внизу, в каких-нибудь полутораста шагах, клокотал соловьиным счастьем живой, цветущий лес,- здесь же, в брошенном парке, не пела ни одна птаха, и лишь сухая куцая травка росла под полумертвыми уродцами.

   Он оглянулся, стряхивая оцепененье. Дом мрачно сверкнул наверху - и погас, слился с мглистой массой деревьев. Ни одного ствола не выхватывало из косматой мглы канувшее солнце. Только дикая яблоня призрачно светлела, но и она меркла, погружалась в глухую глубь, словно платье удаляющейся дамы.

   Он торопливо зашагал вниз, к лесу. Но тропа спряталась. Он брел наобум, продираясь сквозь цепкий кустарник, оступаясь в вязкие лужи.

   Впереди посветлело: березы разредили сумрак. Черная вода тускло проблеснула отраженьем белизны - словно старческое бельмо, глянула из кудлатых зарослей.

   Это была старица, полная мертвой, неподвижной воды.

   Он остановился на податливом болотистом берегу.

   "Вот жизнь моя,- подумал он.- Вот верная картина моего бытия..."

   - А Настенька? Дети? Стихи мои? - спросил он и замер, суеверно вслушиваясь в овражную тишину.

   "Все бессмысленно,- прошелестел бесстрастный голое.- Все недвижно, и вечна лишь смерть. Все бессмысленно: созидание домов и храмов, книги и тупая баба, готовая разрешиться новой рабской жизнью. И эти липы, покорно принимавшие любые очертанья и так же покорно превратившиеся в полумертвых химер. Ты жив, но могила обстает тебя и удушает твой ненужный дар. Не противься же. Остановись".

   Он закинул голову и двинулся сквозь тьму и враждебно шуршащую тишь.

   Путята был по-прежнему щеголеват, по-офицерски подтянут и несколько чопорен в первые минуты встречи.

   - Так, так,- бормотал Евгений, бесцеремонно оглядывая старого товарища.- Глаза, глаза дай... Славно: зеленые! Лесные, как прежде. Ну, теперь я тебя могу облобызать по-старинному...

   Путята, смеясь и урча, как медвежонок, ткнулся усами в лицо друга.

   - А я-то, я...- Евгений стыдливо покрутил головой: неловко стало перед сухощавым и легким приятелем своей довременной полноты и отяжелелости.

   - Да полно тебе,- утешил Николя.- Ты хоть куда... Махнем вот вместе в Гельсингфорс - совсем молодцом станешь.

   Настенька, благоволящая Путяте, шутливо погрозила пальчиком. Сонечка испуганно скосилась на Евгения и покраснела так жарко, что даже плечи с тщательно запудренной родинкой порозовели.

   Чинный лакей торжественно разливал по тарелкам суп. Все примолкли, улыбаясь и переглядываясь с напряженной веселостью.

   Левушка спросил внезапно:

   - А правда, что вы военный?

   - Да, в некотором роде.

   - А где вы воевали?

   - С турками воевал. Балканы перешел. Шумлу брал.

   - А у вас есть ранения?

   - Enfant terrible {Ужасный ребенок (франц.).},- проворчала мать.- И сам не ест, и гостю мешает! Я всегда противлюсь, чтобы дети сидели за одним столом со взрослыми,- обратилась она к Путяте.- Но сегодня... Он так любит вас.

   Путята ласково кивнул Левушке:

   - Ранен я не был, увы.

   - А на дуэлях дрались?- Левушка уставил на гостя дымно-голубые близорукие глаза и опустил в суп кружевную манжету курточки"

   - Нет, милый, не дрался, но секундатом бывывал.- Путята небрежно взбил ус. - Пушкин Александр Сергеич однажды просил меня.

   - А... а какой он был? - разгорался Левушка, рассеянно отирая рукав другим рукавом.

   - Несносный! - рассмеялась осмелевшая Сонечка. - Позволь, я уж помогу тебе.

   Путята метнул на нее острый взгляд и прищурился, как от едкого дыма.

   - Он был в... в красном халате. И видна была ужасно волосатая грудь.

   Сонечка беззвучно захохотала, склонясь над тарелкой и прячась за плечо племянника. Путята обескураженно улыбнулся.

   - А лицо? Лицо какое?

   - Ешь спокойно! - раздраженно оборвал отец.

   - Гм... Решительное. Живое. Резкие такие морщины. И зубы блистают, как... как у собаки.

   - Браво! - тихо одобрила Сонечка. И улыбнулась доверчиво и хитро - обворожительно.

   - Я изложил ему условия противника,- увлекаясь, продолжал Николя. - Как вдруг взор мой упал на ломберный столик с исчерканными листками. Это были стихи. - Путята взволнованно сжал переплетенные пальцы и нахмурился, как бы досадуя на свою сентиментальность.- Сердце у меня так и стиснулось. Ты спрашиваешь, Леон, какое лицо. Я лишь теперь припомнил его выраженье. Сейчас...

   Путята высоко откинул голову с пышным русым коком. Сонечка внимательно наблюдала его.

   - Пушкин был грустен, пожалуй. Il n'Иtait pas en verve {Он не был в ударе (франц.).}. Не острил, не смеялся... Но то не было робостью - просто усталость. Я попросил его обождать немного и ускакал к Лагренэ, во французское посольство.- Путята внезапно рассмеялся; пушистые его глаза остановились на Сонечке и потемнели.- Я застал француза в крайней растерянности. Петербургские знакомцы застращали его слухами об отчаянности Александра Сергеича, о фантастической меткости его пистолетов. Я подлил масла в лампаду: рассказал кое-что из достославной жизни Теодора Толстого...

   - Американца?- живо вставил Левушка.

   - Да, приписав самые грозные его деянья Пушкину. Et caetera, et caetera {И так далее, и так далее (лат.)}. После сего мне ничего не стоило свести дело на нет. Лагренэ отказался от вызова, мы напились кофею с пастилой, и я умчался восвояси.

   - Charmant {Очаровательно (франц.).}, - тихо заключила Сонечка.

   - И дуэль не состоялась? - упавшим голосом спросил мальчик.

   - Слава создателю - не состоялась,- с торжествующим смешком подтвердил Путята.

   - Папа, а ты дрался на дуэли?

   - Нет, не дрался.

   - И никого не вызывал к барьеру? Никого никогда?

   - Никого никогда.

   - Ну! - Левушка надул пухлые губы.- Настоящий дворянин должен драться.

   - Следственно, я дворянин ненастоящий.

   - Ступай готовить уроки,- строго молвила Настасья Львовна.- Сегодня ты должен дочитать "ThХodor et AmИlie" {"Теодор и Амелия" (франц.).}.

   - Mais, maman {Но, маменька... (франц.)}...- начал было мальчик, но мать, гневно сдвинув брови, кажущиеся особенно прекрасными в соседстве с темным камлотовым платьем, прервала:

   - Je ne veux pas de vos "mais" { Я не желаю знать ваших "но" (франц.).}.

   Левушка, оскорбленно пыхтя, потопал к дверям.

   - Как он распустился, однако,- заметила Настасья Львовна.

   - Да. Но он в чем-то прав, прав,- болезненно морщась, пробормотал отец и встал из-за стола.

   - О чем ты? - спросил Путята рассеянно.

   - О Пушкине. О жизни.

   - Жить по влиянию минуты не есть правило мудрости,- веско заявила Настасья Львовна.

   - Oui, oui... Il faut avoir un peu de philosophie {Да, да... Надо быть немножко философом (франц.).}, - благодушно поддакнул Путята, думая о чем-то своем.

   - Осторожничать в единственной заботе о покойном долголетии - тоже не есть глубокая философия, - с неожиданной звонкостью возразила раскрасневшаяся Сонечка.- Ах, как хочется иной раз уехать, умчаться куда-нибудь! Хоть бы... хоть бы пароходы {Пароходами в то время называли поезда.} скорей пустили!

   - Правительство не спешит с железными дорогами,- серьезно сказал Путята.- Все устройство нашей жизни сохраняется лишь застойностью. Россия - консерв в запаянной банке. Снимите крышку, и разложенье начнется стремительно.

   - А разложенье есть смерть, - угрюмо обронил Евгений.

   - Да! Ужасно, ужасно! - поспешно присоединилась Настенька.

   - Разложение есть смерть,- тихо продолжал он, рассуждая, как бы сам с собою. - Но смерть бывает спасительна, ежели расчищает путь и место для новой жизни.

   - Ах, хорошо! - воскликнула Сонечка.

   - "Ты - разрешенье всех загадок, ты - разрешенье всех цепей",- задумчиво продекламировал Путята.- Это глубоко.

   - Merci, mon cher,- Евгений насмешливо поклонился.- Мерси, но безумцу Чаадаеву принадлежит весьма здравая мысль: мир не сочувствует ничему глубокому. Однако будет об этом. Николя, дружочек, когда же ты пожалуешь в наше Мураново? Мы с Сонечкой устроим в честь твоего приезда настоящий салют из суворовских орудий.

   Настасья Львовна уговорила купить дом недалеко от Никитских, на Спиридоновке.

   В начале июня они прибыли в Москву.

   Больше году он не был здесь; успел поотвыкнуть и смотрел по-новому, узнавая, переживая вновь прежнее.

   Ехали в открытых дрожках. Знакомые особняки, храмы и деревья выступали вперед, притягивая и утопляя его взгляд. Хо